Пятнадцатый выпуск Библиообзора посвящен политической философии консерватизма.

В выпуске:
1. Мусихин Г.И. Россия в немецком зеркале (сравнительный анализ германского и российского консерватизма). Издательство "Алетейя", Санкт-Петербург, 2002.
2. Шпенглер О. Пруссачество и социализм / Пер. с нем. Г.Д. Гурвича (Серия "Идеологии"). М.: Праксис, 2002.
3. Берк Э. Правление, политика, общество. Сборник / Пер. с англ., сост., вступ. ст. и коммент. Л.Полякова. М.: "КАНОН-пресс-Ц", "Кучково поле", 2001.
4. Оукшот М. Рационализм в политике и другие статьи. М.: Идея-Пресс, 2002.
5. Грей Дж. Поминки по Просвещению: Политика и культура на закате современности (серия "Новая наука политики"). Пер. с англ. М.: Праксис, 2003.
6. Эволюция консерватизма: европейская традиция и русский опыт: Материалы международной научной конференции. Самара, 26-29 апреля 2002 года. Самара, 2002.
7. Покровский Н.Н., Зольникова Н.Д. Староверы-часовенные на востоке России в ХVIII-ХХ вв. М.: РАН. Сибирское отделение, "Памятник исторической мысли", 2002.
8. Ремизов М. Опыт консервативной критики. М.: Фонд "Прагматика культуры", 2002.

Ремизов М. Опыт консервативной критики. М.: Фонд "Прагматика культуры", 2002. - 112 с.

СТРУКТУРА САМООРГАНИЗАЦИИ

В 1780 году второй президент США Джон Амамс в письме к жене предложил глобальную трехступенчатую формулу соотношения политики и иных сфер человеческой культуры: "Я должен изучать политику и искусство войны, чтобы мои сыновья могли свободно изучать математику и философию. Мои сыновья должны изучать математику и философию, а также географию, историю, навигацию, коммерцию и сельское хозяйство, чтобы дать их детям право изучать живопись, поэзию, музыку, архитектуру, скульптуру, ткачество и фарфор". Однако для Михаила Ремизова в его первой книге "Консервативная критика" политика является высшим ментальным и экзистенциальным состоянием, сродни "пограничной ситуации".

В Великой Методологической войне за культурную власть между косным, консервативным пространством и прогрессивным, либерально-революционным временем, сопровождающейся пресловутым "уничтожением материи", Ремизов своим анализом (и самоанализом) консервативной философии с позиций самой же этой философии сражается на стороне пространства. Ведь, по его мнению, "логика консервативного мышления… есть прежде всего - было бы глупо скрывать это - логика крепостного права в мышлении", то есть логика, требующая от каждого духовного содержания, и отчасти от каждого человека, оставаться при месте, месте его социального, генетического, геополитического возрастания. И это при том, что "духовные содержания" так и норовят "оторваться", устремившись в безжизненный "мир идей", становясь не-у-местными. Так возникают утопии, то есть абстрагирования от связности места и порядка. Система утопического мышления оказывается едва ли не преобладающей в современной политической культуре. В итоге и сами государства, агрегаты "местоположенного права", конструируют свою легитимность на основе абстракции "общественного договора", в отрыве от связей "истории" и "почвы".

Занимаясь "просвещением Просвещения", то есть идя к "просвещенному анти-Просвещению", автор видит в Америке страну-проект, которая, как ничто другое, соответствует утопии этого самого "общественного договора". Эта отвлеченная от месторазвития социальность, способная "проектировать" и конституировать саму себя, организовала рациональный утопической порядок, логически безграничный и в пространстве, и во времени. Фактическая его граница, факт локализации последней, носят тут характер случайности. В качестве антитезы такому "проекту" Ремизов называет другую страну - Израиль, "проект" которой не может быть выражен средствами конституционализма и обоснован в терминах универсального права ("всем ясно, что гражданские права можно реализовывать где-нибудь в Нью-Йорке, не подвергаясь радостям интифады"). Не отвлеченные от времени и места абстракции, а именно время "священной истории" и пространство "святой земли" составляют смысловой фокус этого государства. Что касается новой объединенной Европы декларируемые в Брюсселе общие "ценности" локальную идентичность не формируют: "Еврооптимизм торжествует по поводу отказа от идентичности!". Апофеозом европейской тенденции самоотрицания и надежды превратить свою слабость в силу, а идентитарную ущербность - в форму общеевропейского легитимного порядка стала, по мнению автора, Германия.

Но что же с Россией? "Проектировать" государство здесь в чисто утопической манере - как "гражданское общество", как "правовое государство", как "запад" - невозможно. Ибо когда Россия абстрагируется от своего географического смысла, ее пространство тут же оказывается "больным" пространством, которому не остается ничего, кроме как стать символической добычей других, концентрически оформленных пространств. Между тем идентичность "Новой России" была выстроена как "жест отказа от пространственно-временного протяжения русской судьбы - именно этот факт микишируется болтовней на тему "отказа от особого пути" или демагогией на тему его сохранения". Национальные праздники - это ритуалы, посредством которых циклически повторяется история (как "последнее прибежище священного"), дается возможность ее пребывания в нас как в настоящем. Праздники "Новой России" не просто форма отсутствия, а двойного отсутствия: "отсутствия на работе, во-первых, и отсутствия всякого интереса к поводу этого первого отсутствия, во-вторых". Каждый из этих праздников классически симулятивен, отсылая к превдо- или анти-событию, составляя ряд вех "новейшей истории русского небытия". "День суверенитета" - на деле день его утраты, "день российского флага" - день аффектированного отрицания советского флага. "День конституции" отсылает к ложной и антиисторичной претензии на учреждение государства правом (тогда как конституции представляют собой тавтологическое описание уже существующего единства, а не его фундамент), а "день примирения и согласия" - это праздник забвения в чистом виде. "Осевым временем" российского национал-либерализма и российской "гражданской нации" стал "момент исторического обморока", высокопарно называемый "демократической революцией начала 90-х". Утверждать такой "образ России" как "самоопределившегося государства-нации" - проявлять атрофию исторического мышления и исторической воли, следствием чего является и безответственная и пагубная деполитизация массового сознания. Если что и придает нынешнему российскому государству тень жизнеспособности, то прежде всего риторическая нечестность, не слишком большое откровение на счет своего происхождения, готовность быть "вульгарно-синкретичным и непоследовательным во всем касающемся истории".

А непоследовательность - это сама суть политического, обратная сторона его родственной экзистенциалистской "подлинности существования". "Политика харизматична, а не бюрократична", - утверждает Ремизов, приводя в качестве примера чисто политического, т.е метаправового решения (решения о праве, о том, что субъект имеет право) гипотетическое поведение некого командира Ракетных войск стратегического назначения, в части которого отключают электричество за неуплату долгов, обреченного на выход за рамки институциональной, нормативной регламентации, на действия по отношению электрической подстанции не по "закону", а по "благодати".

Ремизов отталкивается от постулата Сергея Земляного, что "сейчас в России подлинным консерватором является тот, кто мыслит ее настоящее по модели Смуты". Ведь Смута, если иметь в виду ее архитепическое проявление в XVII веке - "это осуществляемый в броуновском движении общественный поиск власти". Вопрос о разрешении смуты, по мнению Ремизова, это вопрос о формах мобилизации, и он при этом делает морфологические разграничения: "Революция начинается в тот момент, когда претендующий на господство новомобилизованный субъект выходит на авансцену. Смута в этот момент завершается. В первом случае событийно (то есть "достойно" почитания) начало, во втором - только конец". Что касается постклассической стадии права толпы на восстание как ответ на вопиющую неадекватность элит, то конфликт теперь возникает и разрешается хотя опять нередко и на улице, но все же не в области общественных отношений, а в сфере зрелищных симуляций. "… Если адекватная реакция "элиты" на футбольный матч состоит в том, чтобы, послав к черту пленарные заседания и скучковавшись где-то между телекамерой и телеэкраном, визжать, фамильярничать, делать ручкой торжествующий жест по поводу забитого Тунису гола --мол, "все у нас получится!" - или, наоборот, пускать скупую слезу и делать отчаянный жест по поводу гола пропущенного, то какова, спрашивается, должна быть адекватная реакция "толпы"? Да, погром…

И вот в следующий миг "элита" визжит уже не по поводу забитого гола, а по поводу разбитой витрины. Что само по себе неплохо, ибо маркирует иную степень приближения к реальности, о восстановлении которой в правах пришлось позаботиться "озверевшей толпе"". Толпе, которая для этого и существует, так как в своей реактивности и отсутствии субъективной воли ошибаться не может. Между тем самое глубокомысленно объяснение произошедшего на Манежной пощади летом 2002 года не продвинулось дальше объявления виновным показанного на табло агрессивного ролика: "Зло самым комфортным образом было локализовано".

Я не согласен с одним из первый критических отзывов на "Консервативную критику" Ремизова, что "нам предлагается тотальное презрение" как "тотальная критика идеала" и что якобы "это здорово" (Кирилл Якимец. Просто критика / НГ - Ex libris, 27.02.2003). Презрение автора книги отнюдь не тотально. Он допускает существование локусов, в которых возможно только мифологическое решение вопросов Более того, "у нас, кажется, нет других способов поддерживать экзистенциальный контакт со своим будущим, чем посредством мифа". Это при общем пафосе борьбы с мифотворчеством и деконструирования симулякров (так, он в порядке "строгой языковой евгеники" предлагает изъять из употребления слово "терроризм" как опасное, обскурантистское религиозное клише, равно как и сочетание "международный терроризм", мандат на переменное назначение врага). И критика Ремизова отнюдь не "тотальна" (скорее уже - (анти)тоталитарна). Разоблачая установление в мире (анти)террористического магизма в результате сознательной реполитизации реальной вражды, он говорит о необходимости "как никогда ясного концептуального мышления, нацеленного на моделирование врага в его конкретности; на воссоздание больших стратегических перспектив - вековых песпектив "войны и мира" народов, - в рамках которых всякий терроризм является лишь фактором или игровым эпизодом". Он говорит о необходимости для России стратегической психотерапии, одним из средств которой, по его мнению, стало бы восстановление смертной казни. Прилагается культурологическое эссе об отношении к смертной казни в разные эпохи среди разных народов: "Пафос священного трепета перед собственной жизнью, на который обречен европеец в своем дотла раскаленном космосе, является не "универсальным достоянием человечества", а вполне уникальным культурным явлением. Его можно считать такого же рода этнографическим курьезом, как пресловутые индийские коровы или почитаемые китайцами медведи панды, убийство которых карается смертной казнью". Ибо еще Дюркгейм утверждал, что целью уголовного наказания является не перевоспитание, не нейтрализация опасного элемента, не возмещение урона и не запушивание, а компенсация нанесенного обществу и институтам его нравственности оскорбления.

Другое дело, что позитивный в основе своей, несмотря на оспоримость отдельных положений, консервативный критический пафос Ремизова не носит характер конкретной политической программы (а какой завидный для любой партии из него, вероятно, мог бы получиться идеолог!). Называя политическое ментальное состояние "состоянием высшей осмысленности", он полагает, что единственной возможностью для политика не быть радикалом состоит в том, чтобы не продумывать всех предпосылок свей позиции и не делать всех выводов из нее. Поэтому политику следует воздерживаться от мысли, а интеллектуалу - от позиции. То есть тот час же при достижении этого "высшего состояния" происходит его парадоксальное разложение.

Говоря о предпосылках самого Ремизова, помимо лежащих на поверхности Ф.Ницше, К.Шмитта (которых он сам называет) и О.Вейнингера (которого ему навязывают коллеги, вероятно, исходя из возрастных параметров), я подумал об одной никем пока не названной фигуре. На это меня навела одна неожиданная художественная метафора автора: "Туман рассеялся, наступает ясность антициклона. Комментаторы американо-российских отношений наперебой сообщают о "похолодании". С нетерпением эжем того же от синоптиков! Москва устала от оттепелей. Предательская слякоть в середине зимы сродни постсентсябрьскому разжижению мозгов. Прав Гераклит. Душа должна быть сухой. И снег должен хрустеть под ногами".

Что это, как не новое явление Константина Леонтьева с его "подмораживанием" для России? Ассоциации можно развивать и по такому пути: Константин Леонтьев с деконструкцией для Чингиз-хана с телеграфом. Однако обратимся к "консервативной онтологии" К.Майнцера, размышляющего о двух видах фазовых переходов в какой-то "лентьевской" терминологии. Консервативная самоорганизация материи проявляется у него в фазовых переходах обратимых структур в состоянии теплового равновесия, типичным примером чего является рост снежных кристаллов. "Консервативная самоорганизация создает главным образом упорядоченные структуры с низкой энергией при низких температурах…" (1). Противоположностью им оказываются диссипативные (открытые) структуры, которые попадают в критическую точку вдали от теплового равновесия.

Консервативная критика Ремизова носит характер критической самоорганизации, то есть структурной, при всей эссеистичности формы, органической философии. Политика тут не противоречит эстетике.

1. Майнцер К. Сложность и самоорганизация / Синергетическая парадигма. Многообразие поисков и подходов. М., 2000. С. 60.

Александр ЛЮСЫЙ