Семнадцатый выпуск Библиообзора представляет рецензию Вадима Цымбурского на коллективную монографию В.В. Петрова, Г.А. Полякова, Т.В. Поляковой и В.М. Сергеева "Долгосрочные перспективы российской нефти (анализ, тренды, сценарии)"..

Петров В.В., Поляков Г.А., Полякова Т.В., Сергеев В.М. Долгосрочные перспективы российской нефти (анализ, тренды, сценарии). - М.: Фазис, 2003. - 200 с.

НЕФТЬ, ГЕОТЕРРОР И РОССИЙСКИЕ ШАНСЫ (В ДЛИННОЙ ТЕНИ 2008 ГОДА)

Понятие «геополитика нефти» укоренилось в мировом политическом обиходе, по крайней мере, с конца 1970-х годов, особенно после того, как комитет по энергии и природным ресурсам Сената США провел в 1980 г. слушания на эту тему [Geopolitics 1980]. Предметом геополитики нефти являются распределение на Земле нефтяных запасов и маршруты доставки нефти в разные пункты планеты, причем эти темы трактуются ею с точки зрения безопасности заинтересованных держав, в увязке с блоковым и цивилизационным членениями мира и с разворачивающимися в нем антагонизмами. Особенность же рассматриваемой книги — в талантливом соединении геополитики нефти с хронополитикой, с учением о меняющихся во времени мировых и региональных трендах в сфере добычи и потребления нефти и о разнообразных политических следствиях, порождаемых этими трендами и их взаимоналожениями.

Вообще хронополитика как отрасль знания и как вид политической практики представляет собой изучение и использование неоднородности исторического времени, его подвижных тенденций и конъюнктур. До сих пор она по преимуществу остается на уровне объективистского анализа, выступает своего рода описательной «политгеографией времени». Между тем будущее этой дисциплины определится ее способностью перейти к ангажированному политическому проектированию, отталкивающемуся от наложения разных трендов, от того, как они усугубляют или гасят друг друга или создают сложные — «бифуркационные» — конъюнктуры разнонаправленностью своих движений и несовпадением своих пиков [см.: Цымбурский 1999a]. (Уже досциентистская предшественница хронополитики — астрология исходила и исходит из представления о закономерно преобразующихся во времени конфигурациях различных влияний-тенденций.) «Политгеография времени» должна выделить из себя аналог геополитики, когда-нибудь явив своих Макиндеров и Хаусхоферов. В частности, это относится и к хронополитике топлива и стратегических материалов. Книга В. Петрова и его соавторов — из тех, что закладывают надежное объективистское обеспечение для проектных разработок в хронополитической области.

* * *

В этом труде налицо два уровня анализа. С одной стороны, речь идет о мировых тенденциях в сфере добычи и транспортировки нефти до 2020 г. (с редким и осторожным заглядыванием в более далекое будущее). С другой стороны, — о наших, российских нефтяных перспективах на вторую половину 2000-х — первую половину 2010-х годов, то есть, на тот интервал, на который, в частности, придутся президентские выборы 2008 г., сулящие поставить под большой вопрос протянувшуюся с декабря 1991 г. непрерывную линию российской либеральной власти.

Первый аспект авторы, забегая вперед, суммируют в словах, открывающих книгу: «Сегодня есть серьезные основания утверждать, что мировое производство нефти достигнет своего пика в конце нынешнего десятилетия. После прохождения максимума добыча нефти вступит в фазу длительного и неуклонного падения и, возможно, уже более никогда не будет расти» (с. 5). Впрочем, ниже даются разные допустимые датировки этого мирового нефтяного максимума — от 2004–2006 до 2015–2020 гг. (с. 9). Вслед за множеством экспертов авторы констатируют наметившееся истощение большинства крупнейших разрабатываемых месторождений за исключением Ближнего Востока. Политические характеристики этого основного нефтеносного поля планеты неизбежно обострят в ближайшие 10–15 лет интерес инвесторов к «любой новой возможности добычи нефти в других, более “спокойных” районах» — в Западной Африке (сейчас все больше пишут о мавританской нефти), в русской Северо-Восточной Азии с ее шельфами и вообще в арктическом поясе (Карское море, Норвегия, Гренландия, Канада). Со второй четверти XXI в. ожидается усиление тенденции перехода мирохозяйственного Центра на нетрадиционные дорогостоящие виды нефти, которая, как допускается, повлечет за собой еще более радикальную демодернизацию и реархаизацию многих бедных стран, этих мировых «опасных классов» (с. 13–17).

В наши дни, пишут авторы, цены на нефть регулируются двумя крупнейшими факторами: «глобальное замедление экономического роста, неопределенность его дальнейших перспектив» (собственно, наметившаяся еще с 1970-х годов понижательная «вековая тенденция», по Ф. Броделю) работают на снижение цен, однако мусульманский терроризм, создавая картину ближневосточной и мировой нестабильности, держит цены на уровне существенно выше того, который определился бы сугубо экономическим спросом. Но высокая цена нефти как функция большой нестабильности отнюдь не благоприятствует устремлению инвестиций в эту сферу, наоборот, они все больше уходят в отрасли с более быстрой, краткосрочной отдачей. В свою очередь, проводимые в интересах потребителей из развитых стран либерализация и диверсификация нефтегазового рынка не способствуют долгосрочным контрактам, а, стало быть, и инвестированию в новые большие инфраструктурные (трубопроводные) проекты (с. 27–34).

В таких условиях судьба нефтяной отрасли начинает все более определяться геополитикой, прежде всего, геополитической идеологией и порождаемыми ею приоритетами единственной сверхдержавы. В начале 2000-х годов США оказались перед выбором: развивать ли как альтернативу Ближнему Востоку новые нефтяные провинции, в особенности втягивая в свое жизненное пространство русскую Северо-Восточную Азию, или силой навязать ближневосточным странам свой «замиряющий» контроль. Республиканцы явно двинулись по второму пути, исходя из того геополитического тезиса, что по высочайшему счету «за пределами Ближнего Востока… просто нет нефти» (заявление директора Бостонского Института анализа проблем энергетической безопасности С. Эмерсон). Предполагавшийся до последнего времени массированный выброс на мировой рынок иракской нефти мог бы стать попыткой переломить по-американски депрессивную «вековую тенденцию». (Эксперты, отвергавшие в 2002-м и начале 2003 гг такой прогноз для иракской нефти, ссылались на изношенность нефтяной инфраструктуры Ирака, на нестабильность предполагаемого послехусейновского режима, отпугивающую инвесторов, и на то, что, добиваясь признания соседей, этот режим будет связан ОПЭКовской квотой [Виноградова 2003: 62–64]. Эти экономисты не предвидели, что в Ираке много лет вообще не будет никакого самостоятельного режима, а его нефтяные скважины поступят в неограниченное распоряжение американской администрации — и этим обстоятельством снимутся основные из их доводов.) Последствия такого решения казались прозрачны: крупномасштабное снижение цен на нефть, мощно стимулировав экономики стран не только Центра, но и полупериферии (Китай, Индия), а также Японии, оказавшейся с конца XX в. на грани полупериферии, вместе с тем подорвало бы рентабельность нефтедобычи в мире за пределами Ближнего Востока, по крайней мере, на 5–6 лет.

На фоне этих глобальных ожиданий Петров с коллегами переходят к обсуждению будущего собственно российской нефти. Поскольку наша нефтедобыча ориентирована на мировой рынок, пишут они, постольку «доказанные» нефтяные запасы России следует определять не по советско-российскому, а по западному критерию, относя к ним не всю технически извлекаемую нефть, а только ту, добыча которой рентабельна по наличным экономическим условиям. Кроме того, подчеркивают авторы, надо иметь в виду отсутствие в России благоприятной технологической и инвестиционной среды для разработки небольших залежей. Налоговая политика Москвы начала 2000-х годов последовательно подавляет малые нефтяные компании, открывая зеленый свет компаниям-монополистам, эксплуатирующим огромные месторождения (то же самое происходит и в сфере добычи газа [Ястребцов 2003]). Сейчас для россиян не так важен маячащий где-то в далях наступившего века спад мировой нефтедобычи, как пока продолжающееся восхождение планетарной экономики к ее «нефтяному максимуму». Ввиду предстоящего поступления на мировой рынок иракской нефти, главный вопрос — утверждают авторы — состоит в том, позволит ли добыча из основных российских бассейнов совладать с этим вызовом, поддерживая удовлетворительный для народа и государства уровень нефтяных доходов?

Предлагая свой ответ на этот вопрос, ученые оперлись на разработки крупнейшего в XX в. эксперта по топливным ресурсам М. Хубберта [Hubbert 1962: 41–94]. Они апеллируют к его знаменитой эмпирической кривой и описывающей ее формуле, которые позволяют вычислять ежегодную добычу нефти, исходя из соотношения потенциально извлекаемых ресурсов месторождения и добычи уже накопленной (если эмпирически устанавливается, что пик добычи на месторождении уже пройден, то по данным о ежегодной добыче за предыдущие годы кривая Хубберта позволяет оценить истинные запасы месторождения и сделать долгосрочный прогноз добычи). Важно, что с учетом работ последователя Хуберта Ж. Лэрье супруги Поляковы постарались серьезно подкорректировать модель Хубберта, приспособить ее к случаям, когда оценка запасов может меняться из-за доразведки, а также вследствие переменной интенсивности добычи. Дело специалистов — в деталях оценить построенную супругами-математиками в виде системы уравнений «динамическую» версию модели Хубберта (так называемую комплексную модель «разведка–добыча»). Если оценка этого результата экспертным сообществом будет благоприятна, то пользователи модели получат в свое распоряжение значительно усовершенствованный аппарат хронополитики нефти как часть общего инструментария хронополитического прогнозирования и проектирования.

Попутно можно указать на один интересный специальный результат, полученный Поляковым и укореняющий хронополитику нефти в мировой и национальной истории. Построив общую кривую нефтедобычи в России за XX век, прошедшую свой пик в конце 1980-х годов, наши математики вслед за Лэрье истолковали ряд меньших выгибов этой кривой как следствие наложения нескольких частных кривых Хубберта. При этом обнаружилось, что такие частные кривые, вопреки Лэрье, могут порождаться не только открытием и введением в разработку новых месторождений: Урало-Поволжского (пик 1967 г.) и Западно-Сибирского (пик 1982 г.), но и средовыми изменениями — индустриализацией и террористическим дисциплинированием в 1930-х (пик 1937 г.), обновлением производственных фондов в 1980-х, наконец, краткосрочным улучшением мировой конъюнктуры и притоком инвестиций в российскую нефтедобычу в начале 2000-х, давшими в наши дни очередной малый пик, пока примерно в полтора раза уступающий суммарному великому пику 1989 г. Оказывается, стимулирующие средовые изменения истолковываются аппаратом модели Хубберта как аналоги открытия новых месторождений, порождая соответствующие кривые или «псевдокривые» с их математически предсказуемыми подъемами, максимами, перегибами и спадами (с. 86).

А теперь — о главном прогнозе авторов, который составляет политический смысл книги и вытекает из применения модели «разведка–добыча» к динамике наших нефтеносных регионов по отдельности. Северный Кавказ оказывается практически «выработанным» регионом с предвидимой после 2010 г. добычей не более 3,5 млн. тонн в год и то под большим вопросом, а Урало-Поволжье — краем, где искусно выжимаются остаточные запасы благодаря новым технологиям и интенсивности бурения. В зависимости от того, насколько будет выдержан этот курс, подкрепленный доразведкой, прогноз на 2010 г. — от 60 до 110 млн. тонн в год. Север Европейской России, похоже, может дать наибольший относительный прирост добычи при минимальных вложениях в разведку, но общий размер добычи тут вряд ли превысит 20–25 млн. тонн в год. Наиболее впечатляет предсказание для Западной Сибири, оплота российского бюджета: после 2005 г. нас ждет, скорее всего, стремительное снижение добычи с выходом к 2010 г. на уровень примерно 50 млн. тонн. Общий вывод перечеркивает претензии нефтяников и правительства — достигнув 450–500 млн. тонн ежегодных, стабилизировать добычу на этом уровне, приближенном к пику 1989 г. Взамен этого предполагается падение нефтедобычи во второй половине десятилетия: в худшем случае почти в три раза по сравнению с 2002 г. (375 млн. тонн) и не менее чем на четверть даже в случае фантастически благоприятном — при открытии и начале разработки в Западной Сибири новых месторождений объемом не менее 300 млн. тонн.

И этот внутрироссийский нефтяной коллапс, предрекаемый и моделью Хубберта, и ее модифицированной версией — моделью «разведка–добыча», должен был бы резко усугубится снижением мировых цен на нефть, которое исключило бы значительную часть российских запасов из категории «доказанных», во всяком случае, на какое-то время.

Исходя из заложенных в нее посылок, модель «разведка–добыча» интерпретирует наш нефтяной бум последних трех лет на старых нефтезалежах, без введения в действие новых месторождений, как результат предельно интенсифицированной добычи, но при почти полном прекращении разведочного бурения, иначе краткосрочный прирост мог бы быть еще больше (с. 184). Речь идет о «сверхэксплуатации высокопродуктивных пластов» посредством надсадных инвестиций в нефтеотдачу (с. 193–194). Мировой обвал цен на 5–6 лет обессмыслил бы эти вложения, не говоря уже о том, что он, скорее всего, «остановил бы всю оставшуюся геологоразведку» (с. 194). Факторы, сворачивающие извлечение нефти, стали бы буквально подхлестывать и усугублять друг друга.

Предотвратить или хотя бы смягчить последствия для России «двойного обвала» — добычи и цен — могло бы, оговаривают эксперты, введение в мировой оборот нефти Восточной Сибири (Юрубчено-Тохомской зоны нефтегазонакопления, по терминологии академика А. Трофимука [Трофимук 1994]). Но это утверждение в духе прогноза Лэрье о возможности выхода российской нефти на второй «большой максимум» после 2010 г. (с. 43–52) сами авторы тут же и опровергают. По их мнению, прогнозируемый спад приблизился настолько вплотную, что «восточносибирский шанс» положить начало еще одной кривой Хубберта, еще два-три года назад бывший вполне реальным, сегодня надо считать практически упущенным, по крайней мере, в масштабах нынешнего десятилетия. После 2005–2006 гг. на его реализацию, скорее всего, не будет средств, если не пойти на широчайшие льготы западному капиталу, пересмотрев всю нашу геополитику. Но никакая российская власть — ни «патриотическая», ни открыто завязанная на нефтяные компании — не решится на такую капитуляцию, а потому восточносибирскую нефть, скорее всего, законсервируют до более благоприятной конъюнктуры минимум лет на 10, продолжая по инерции все менее рентабельную стагнирующую разработку традиционных и уже истощенных залежей.

Правительство же не только подминает своей налоговой политикой малые компании и прекращает поддерживать геологоразведку, сбрасывая ее на частные корпорации. Стремясь сконцентрировать все налоги на добычу сырья в федеральном бюджете, оно, допускают авторы, вопреки своим декларациям, подспудно уже сейчас исходит из предвосхищения близкого экономического коллапса. И поэтому, концентрируя все доступные ресурсы в своих руках, а все возможные расходы, особенно социальные, сбрасывая на не справляющиеся с ними регионы, правительство стремится загодя замкнуть страну на себя как на монопольный финансовый центр, чтобы предотвратить в пору двойного обвала расползание России по советскому сценарию второй половины 1980-х — начала 1990-х годов. Такая финансовая стратегия предвосхищения кризиса, возможно, и достигнет своей цели, но при этом станет одним из факторов, которые усугубят его и так небывалую остроту (с. 188–189). Недавно, анализируя мотивы намечаемого «укрупнения субъектов Федерации» с перенесением проблем слаборазвитых территорий на плечи регионов «продвинутых», особенно нефте- и газоносных, один из авторов «Делового вторника» пришел практически к тому же самому выводу: «Впечатление от всего этого остается одно — Кремль и правительство предполагают наступление столь трудных для России и ее бюджета времен, что, несмотря на все очевидные издержки планируемых действий, вынуждены все-таки идти по пути финансового истощения провинции и лишения ее каких-либо стимулов к экономическому развитию» [Марчук 2003]1.

В общем, сюжет этой впечатляющей книги можно резюмировать так: комбинация сворачивания нефтедобычи на привычных российских месторождениях (по модели Хубберта и модели «разведка–добыча») с приближающимся максимумом мировой нефтедобычи (на фоне понижательной «вековой тенденции») и с предполагаемым расконсервированием иракских скважин, радикально сбивающим цены, создали бы совершенно новую ситуацию для России, обрушив сырьевую ренту как важнейшую несущую конструкцию нашей экономики и нашего бюджета. Мировой «нефтяной пик», совпав с началом российского нефтяного спада, придаст последнему неодолимую крутизну. Можно предположить, что когда-нибудь в отдалении 2010-х мирохозяйственный Центр и особенно США обратят свои заинтересованные взоры к нефти Восточной Сибири. Но с какой Россией им тогда придется иметь дело?

* * *

Обзор этой книги наводит на ряд соображений. Некоторые из них были вскользь обозначены выше, а на двух хотелось бы остановиться подробнее.

Первое касается геоэкономической миссии терроризма в связи с типологией методов современной геополитики вообще и особенно с их задействованием в сфере геополитики топливных ресурсов. Известно и хорошо аргументировано мнение, что в современном мире геополитика практикуется в двух технических разновидностях — как геополитика контроля над пространствами (она же геостратегия) и как геополитика ресурсных потоков (она же геоэкономика) [к пониманию геоэкономики как геополитики потоков см.: Жан 1997: 30; Цымбурский 1999b]. Но современный терроризм — ярчайшее свидетельство формирования также и третьей отрасли геополитики, а именно, практики точечных действий, отстоящих друг от друга в пространстве, но создающих своей кумуляцией на ограниченном временном отрезке политико-психологические эффекты, которыми изменяются образы конкретных пространств и даже образ мира в целом. Можно условно говорить в таких случаях о геотерроре, но не исключено, что мы имеем здесь дело с террористическим применением гораздо более универсальной технологии «геополитической акупунктуры», связанной с хронополитикой более непосредственно, чем иные геополитические техники 2.

Говоря о воздействии терроризма на цену нефти, следует исходить из того принципиального положения, что в современном мире позиции экспортера и потребителя топлива характеризует фундаментальная геополитическая асимметрия. Во-первых, очевидно, что в этом мире деньги дефицитнее топлива, в частности, нефти (следствием этого как раз и является опасность ухода денег из нефтедобычи в сферы с более быстрой отдачей). Попытка экспортеров нефти в 1970-е годы перевернуть это положение закончилась провалом. Во-вторых, наш мир устроен так, что в нем для экспортеров топлива геополитика сводится к геоэкономике: к поиску инвесторов и покупателей, к согласованию объемов добычи с иными экспортерами, к прокладке трубопроводов (при этом вовсе не включая в себя геостратегии). Производитель и экспортер нефти не контролирует регионы, куда она течет, и, как правило, даже те, через которые она течет. Между тем крупнейшие потребители нефти с эпохи колониального раздела мира постоянно использовали силовой контроль над пространствами нефтедобычи и протекания нефти, чтобы укреплять и оптимизировать свои геоэкономические позиции: для них геополитика нефти всегда была не только геоэкономикой, но и геостратегией.

Сегодня США как крупнейший импортер нефти и единственная сверхдержава по сути монополизировали право — в сфере геополитики топлива — конвертировать геополитику пространств в геополитику потоков, геостратегию в геоэкономику и наоборот. Двенадцать лет назад цивилизованный мир был разгневан, когда Ирак пытался, поглотив Кувейт и объединив кувейтские квоты со своими, построить своего рода нефтяную империю. Но цивилизованный мир в 2003 г. принял как данность, что США превратили Ирак с его нефтеносными полями в свою «подмандатную территорию», сами себе выписав на него мандат. Этот цивилизованный мир — мир потребителей топлива — заинтересованно ждал расконсервирования иракских залежей и падения цен на нефть, что вполне отвечало бы его, этого мира, представлениям о должном геоэкономическом порядке. Мы можем принимать или отвергать аргументы вроде того, что США вправе не зависеть в плане своей топливной или сырьевой безопасности от государств с диктаторскими режимами или со средневековыми порядками. Но нам трудно представить себе мир, где бы экспортер топлива устанавливал военный контроль над регионами проживания его потребителей, сменял там неугодные ему режимы и диктовал оптимальные для своей геоэкономики политические условия тамошним обществам. Позиция потребителя нефти и газа в нашем мире геостратегически властна или нейтральна, но позиция их производителя-экспортера в этом мире — геостратегически нейтральна или проигрышна, ущемлена.

В этом мире экспортер топлива по существу не имеет права использовать услуги, оказываемые им импортеру, как средство давления на того в случае возникновения между ними геостратегического спора (во время конфликта с ЕС по вопросу транспортных связей с Калининградом, своим анклавом, Россия была не властна «прищемить» европейцев их зависимостью от российского газа). Более того, геостратегически «кастрированный» экспортер легко оказывается геоэкономически беспомощен даже перед аппетитами суверенного владельца территорий, через которые проходят транзитом нефте- и газопроводы (вспомним историю с неоплаченными откачками российского газа в Украине). Геостратегия, контроль над территориями как средство решения геоэкономических задач, — оружие, отнятое у производителя и экспортера топлива, но при этом сплошь и рядом используемое против него потребителями его товара для удовлетворения своих запросов на своих же условиях.

Отсюда вполне понятна и мимоходом отмечаемая в книге «Долгосрочные перспективы российской нефти» миросистемная функция «исламского террора». Ведь этот террор, осуществляемый политически и религиозно мотивированными уроженцами сырьевого Юга, создавая кумулятивный эффект пугающей мировой нестабильности, повышает относительную дефицитность топлива по сравнению с дефицитностью мировых денег, то есть, как ни парадоксально, делает мир более справедливым в глазах соответствующих «южных» обществ. И потому, сколь бы это ни отрицали те или иные «здравомыслящие» исламские авторитеты, геотеррор оказывается полноценным и оправданным оружием крупнейшего на Земле топливно-сырьевого сообщества в борьбе за перетягивание геоэкономического «одеяла». Он противодействует геостратегии как оружию импортеров топлива, олицетворяемых монополизирующей геостратегию единственной сверхдержавой. Н. Хомский как-то верно заметил, что реальная цена ближневосточной нефти должна складываться из рыночной цены плюс ближневосточных расходов Пентагона, обеспечивающего потребителям нефти примерно 30% скидку [Хомский 2001: 45]. В рамках геополитики топлива геотеррор как фактор повышения цен компенсирует сырьевые общества за геостратегическую обездоленность, ущербность, за превращение геостратегии в инструмент удешевления их ресурсов.

Следовало ожидать, что покорение Ирака и преобразование его из независимого государства в населенную «подмандатную территорию» США с последующим расконсервированием его нефти — эта решительная попытка геостратегическими средствами переломить большую экономическую конъюнктуру — породят ответное повышение спроса на геотеррор, в том числе и в иллюзорном ореоле «возмездия за Багдад». Если бы замыслы расконсервирования иракской нефти осуществились — мы попали бы в мир, залитый одновременно дешевой нефтью и кровью. Однако за последние месяцы стало казаться, что успехи террористов в Ираке — связываемых в СМИ то с саудовцами, то с сирийцами, то с иранцами, иначе говоря, представляющих в глазах «мирового цивилизованного» Юг в целом, воюющих за топливное сообщество как таковое — может еще более существенно скорректировать будущее планеты. Если снижение цен на нефть во второй половине десятилетия окажется далеко не столь обвальным, как прогнозировалось, — это будет не только первая существенная победа Юга в «столкновении цивилизаций», но и не менее впечатляющее торжество геотеррора над геостратегией.

В наши дни все войны ведутся за корректировку уже определившегося мирового порядка, за теплое место в нем. Какими могут быть и будут войны за его уничтожение, мы пока не можем даже представить.

* * *

Второе соображение касается возможного воздействия прогнозируемых авторами событий на экономическую стратегию России и на смену судьбы ее политического режима. Разумеется, рецензируемая книга может использоваться теми антагонистами нефтяной олигархии, коим не терпится «открыть миру» Восточную Сибирь, врубив на всю мощь соглашение о разделе продукции. Но другие политические силы могут использовать ее по-иному. В истории нашей постсоюзной экономики наглядно различаются две фазы: фаза господства финансово-спекулятивного, авантюрного капитала в 1992–1998 гг. и фаза топливно-сырьевая — с 1998 г. Если верить рассматриваемому прогнозу (условно «прогнозу четырех»), хотя бы в его российской части и с оговорками в общемировой, то нынешняя фаза должна к концу десятилетия обернуться кризисом не менее «обломным», чем кризис ее предшественницы на исходе 1990-х годов. Поэтому при обсуждении данного прогноза небесполезно вспомнить историю предыдущей фазовой смены.

Сейчас поистине странно читать свидетельства о том, в каких руинах обреталась наша добывающая промышленность, в том числе и нефтяная, к середине 1990-х. Но пресловутые залоговые аукционы 1995 г., посадив на сырьевые отрасли группу «заинтересованных собственников», заложили предпосылки второй фазы еще до того, как дефолт 1998 г. подвел черту под первой.

Смена фаз была отмечена резким сокращением импорта и быстрым развитием внутреннего рынка, вновь замедлившимся с возвратом страны на памятный по зрелому социализму экспортно-сырьевой круг. Надо сказать, кризис конца 2000-х в «прогнозе четырех» имеет явные структурные аналоги с дефолтом конца 1990-х, как бы переписанным в «нефтяной» код из кода финансового. Безответственно раздувавшейся и вдруг фрустрированной доходности ГКО соответствует безоглядно интенсифицируемая добыча на почти выработанных привычных месторождениях, а искусственная стабилизация рубля в преддефолтовые годы перекликается с искусственным поддержанием высокого уровня добычи перед президентскими выборами 2004 г. Но если эта аналогия оправдана, она, возможно, позволила бы перешагнуть через пессимизм прогноза, допуская на конец десятилетия со «сжатием» экспорта и импорта новое большое пробуждение внутреннего рынка. Кроме того, двойной обвал — нефтедобычи и цен на нефть — должен бы стать истинным звездным часом тех политиков и экспертов (особенно засидевшегося в «восходящих звездах» С. Глазьева), которые призовут к революционной перекачке средств из сырьевых отраслей в высокие технологии и передовое машиностроение. На входе в новую экономическую фазу, следующую за кризисом, может оказаться лозунг «внутреннего рынка и высоких технологий» как форм, соответственно, геоэкономической обороны и геоэкономического наступления России.

Не исключено, что историки когда-нибудь, вглядываясь в наши годы, увидят немало симптомов фазового исчерпания. Вспомнят и об ускоренной концентрации денежных средств в руках верховной власти, и о выступлении депутата Госдумы В. Медведева насчет оставшихся у страны ресурсов эффективной нефтедобычи на 3–5 лет [Юдина 2003], и о заявлении президента «Роснефти» С. Богданчикова в феврале 2003 г. о том, что якобы «российский частный бизнес в нефтяной промышленности не доказал своей способности освоить нефтяную провинцию, фактически работа идет на тех фондах, что достались даром от отцов» [см.: «Нефтегазовая вертикаль», 2003, № 3: 44]. В той же ретроспективе они, эти историки, возможно, доосмыслят китайский контракт ЮКОСа. Для нас он хорошо вписывается в нынешнюю восточносибирскую и дальневосточную конъюнктуру — с выходом Приморья из топливного тупика, с пуском Бурейской ГЭС с предполагаемым в 2005 г. завершением БАМа, с прокладкой автомагистрали Чита–Хабаровск и замыслом новых дорог — от Большого Невера на Транссибе к Якутску, а затем к Магадану, укрепляющих коммуникационный контур России по его восточной кайме. Но историки, может быть, расценят контракт, предполагавший пуск нефти по трубе Ангарск–Дацин уже в 2005 г., как попытку опередить фазовый кризис, начав разработку и продажу восточносибирской нефти еще до его наступления, а трубу до Находки, с которой все равно не успеть до «обвала», заморозив до следующей позитивной конъюнктуры 2010-х годов. При этом мы не знаем, а историки будут знать, — не окажутся ли во время «обвала» Россия (и ЮКОС) заложниками возведенной и не окупившейся инфраструктуры, если китайцы по изменившимся мировым условиям скорректируют контракт с позиции превосходства потребителя.

Чтобы рассуждать о вариантах влияния «двойного обвала» на будущее России, надо представлять международную обстановку, в которой он мог бы опрокинуть наличную структуру российского экспорта — экономическую основу нашей либерально-авторитарной власти. Очевидно, что вспоенный иракской нефтью экономический подъем на Западе дал бы его правительствам дополнительные средства многообразно поддержать дружественную российскую власть. Но, с другой стороны, высокий «спрос на террор» был бы способен сформировать ситуацию, при которой западным лидерам будет просто не до России, с ее скукоживающимся экспортом и импортом и долговыми проблемами.

В контексте «прогноза четырех» новый смысл способен обрести муссируемый некоторыми аналитиками сценарий прямого прорыва к верховной власти на выборах в 2008 г. кого-то из лидеров российской «большой нефти». Как в 1990-х президент — генерал, так сегодня президент — нефтяной олигарх уже сделался привычным фантомом московской политтусовки. Достаточно правдоподобен вариант, при котором избирательные кампании 2003–2004 гг. трактуются как репетиции людей «большой нефти» перед планируемой через четыре года решающей баталией [Никитин 2003: 15–16]. И, напротив, недавняя попытка политологов из Совета по национальной стратегии вбросить сценарий обретения М. Ходорковским политической командной власти уже в ближайший год через некое «правительство парламентского большинства» обнаруживает лишь то обстоятельство, что мы уже сейчас обретаемся в длинной тени 2008 г., искажающей реалии и временные дистанции. Но, как уже отмечалось, «прогноз четырех», если бы он в какой-то мере осуществился, заставил бы расставить смысловые акценты в рассматриваемом сценарии во многом иначе, чем это делается сейчас.

Речь должна была бы идти не об экспансивном стремлении торжествующей «власти большой нефти» «купить» власть еще более высокую, чтобы снять саму возможность препон вроде тех, что все-таки возникали при правительстве Путина-Касьянова, а о поспешной переброске накоплений из теряющей рентабельность, да еще политически угрожаемой отрасли в сферу с наивысшей доходностью — в обретение властного контроля над всеми активами так называемой «Корпорации Россия» (я предпочитаю называть ее «Корпорацией утилизаторов Великороссии»). На знамени этой атаки будет написано не «Экспансия», а «Аврал» и «Завтра будет поздно».

«Прогноз четырех» склоняет нас к мысли: основной контроверзой на выборах 2008 г. имеет шансы стать оппозиция типа «Глазьев против Ходорковского» (речь идет, естественно, не о конкретных людях, а о различных экономических и политических стратегиях). На наш взгляд, это было бы не просто столкновение «вундеркиндов», символизирующих две экономические фазы новой России, а образ цивилизационного выбора, значительно большего, чем масштаб любых фигур, которые его олицетворят. Здесь открылся бы и антагонизм двух проектов «корпоративного строя» России, и противостояние проросшей в России XIX–XX вв. национальной городской культуры жизненному стилю элит постмодерного мегаполиса. На наиболее поверхностном уровне это оказался бы выбор между авторитарным и ценностно-гетерогенным обществом с квазисословным властвованием самозванной «белой кости» и обществом, которое его противники иногда называют «патриархально-фашистским» и которое, по существу, записав некоторые традиционные либеральные свободы модерна в домашние ценности, приняло бы триединую программную формулу «технологического обновления в ореоле обновления духовного — развития внутреннего рынка (сочетанием кейнсианских и меркантилистских тактик) — ценностной консолидации власти и граждан при моральном контроле народа над элитами, моральном закрепощении элит» [о том, что за этими простыми прагматическими формулами могут стоять две непримиримо-альтернативные версии русской цивилизационной контрреформации, сменившей нашу Великую Большевистскую Реформацию XX века, см.: Цымбурский 2002]. Этот большой выбор может быть лишь затемнен и закамуфлирован мельтешением коммунистической «старой гвардии» и попытками действующей власти обеспечить преемственность, наспех слепив — по примеру, опробованному в 1999 г. Ельциным — фигуру нового «незапятнанного» президента-назначенца.

Вместе с тем, успех сил, представляющих Юг в идущей битве за Ирак, принес бы России последствия, которых наши авторы не предусмотрели: решительный поворот геоэкономики и геостратегии единственной сверхдержавы лицом к Восточной Сибири, большую сделку ее рулевых с нашими «нефтяными герцогами», подталкивающую скорейшее открытие этого нефтеносного пространства во ущемление бунтующего Ближнего Востока. Это означало бы вовлечение русской Северо-Восточной Азии в мейнстрим мировой истории и, возможно, даже рождение у нас новых проамериканских видов восточничества. Но в еще большей мере это означало бы затягивание у нас фазы сырьевого капитализма, как минимум на два десятилетия, до предполагаемого исчерпания нашей нефти в 2020-х по известному прогнозу «Бритиш петролеум». Иными словами, утверждение у нас цивилизационной формы эпигонски «старопетербургского» типа с растущей ценностной гетерогенностью, с разломами между «дворянством» и «быдлом», прямо по Ленину — с двумя культурами в одной культуре. При таком развитии фазовый переход у нас назреет где-то в 2020-м или чуть позже тогда уже будет делом не выбора, а необходимости, потребовав, ради последнего шанса национального выживания, ломки уклада, успевшего укорениться и затвердеть. То есть ломки, провоцирующей ломщиков на гораздо большую рационализированную свирепость, чем могла бы потребоваться сейчас.

Итак — через четыре года или через двадцать лет? Если вдуматься, «прогноз четырех» сулит на вторую половину десятилетия бифуркацию, способную определить долгосрочное будущее России в не меньшей мере, чем это сделало «грехопадение» конца 1980-х годов, и в гораздо большей, чем «хлипкая грязца» почти всех 1990-х. И хотя применительно к России книга пытается заглянуть вперед не далее, чем на 5–10 лет, сам характер этих лет вполне может оправдать ее заглавие «Долгосрочные перспективы российской нефти». Оправдает ли? Посмотрим.

Виноградова О. 2003. Ирак, день второй: золотого дождя не будет // «Нефтегазовая вертикаль», № 22.

Жан К. 1997. Геоэкономика: теоретические аспекты, методы, стратегия и техника //  Жан К., Савона П. Геоэкономика: госпосдство экономического пространства. М.

Марчук П. 2003. Новая «волшебная палочка»? // «Деловой вторник», 15 июля.

Никитин Н. 2003. Вы нас сильно разочаровали // «Нефтегазовая вертикаль», № 2.

Трофимук А.А. 1994. Концепция создания крупных баз газонефтедобычи в Восточной Сибири. Новосибирск.

Хомский Н. 2001. Прибыль на людях. М.

Цымбурский В.Л. 1999а. Геополитика как мировидение // «Полис», № 4.

Цымбурский В.Л. 1999b. Геополитика для «евразийской Атлантиды» // «Pro et contra», vol. 4, № 4.

Цымбурский В.Л. 2002. Городская революция и перспективы идеологий в России // «Русский журнал», 10.07.: http://www.russ.ru.politics/20020710-tzim.html.

Юдина Л. 2003. Природная рента: кому она будет служить? // «Труд», 20 мая.

Ястребцов Г. 2003. Под гребенку // «Труд», 3 июля.

Geopolitics of Oil. Hearings before the Committee of Energy and Political Resources. 1980. US Senate, 96 Congress, the 2^nd Session. Pt. 1–2. Wash.: US gov., print. off.

Hubbert M.K. 1962. Energy Resources. A Report for the Committee on Natural Resources of the National Academy of Sciences, National Council.