КОГДА "ИДЕИ" СТАНОВЯТСЯ "ИДЕОЛОГИЯМИ"?
К ВОПРОСУ ОБ ИЗУЧЕНИИ "ИЗМОВ"

Ольга Малинова

XIX век часто называют «веком идеологий»: это был период, когда сформировались и стали неотъемлемой частью политического процесса противостоящие друг другу системы идей, получившие названия либерализма, консерватизмаи социализма.Почему и как сложились эти системы? Большинство авторов рассматривают идеологии как специфическую форму организации идеальной сферы политики, присущую Современному обществу[1]. По-видимому, эта форма стала возможной, когда, по выражению К. Манхейма, оказалась утрачена монополия на «образование смысловых значений», которая в средние века безоговорочно принадлежала церкви. По мнению немецкого социолога, «придающие смысл, оценивающие определения» выполняют важную функцию, поскольку они стабилизируют действительность, создают возможность для одинаковой оценки ситуации людьми, которые принадлежат к одной группе. Разделяемые смысловые значения являются предпосылкой коллективных действий; при этом они как бы «упрощают и унифицируют... многообразие жизни», поскольку отсекают «всякую другую конфигурацию и организацию данных». Почва для идеологий оказалась подготовлена, когда с утратой доминирующего положения церкви   «господствовавшие ранее табу, которые делали людей невосприимчивыми по отношению к смысловым значениям из других источников, потеряли свою прежнюю силу» и «каждая оппозиционная группа получила возможность открыто заявить о своих, противоположных существующим смысловых значениях, соответствующих ее собственному пониманию мира»[2]. В отсутствие безусловных концепций добра и зла, предписанных свыше, может существовать множество разных стандартов, определяющих порядок политической жизни и ее оценку. Однако возможность умножения систем смысловых значений была не единственным фактором, определившим новую форму политических коммуникаций.

По-видимому, рождение идеологий сопутствовало усложнению и автономизации сферы политики, выработке в ней самостоятельных систем символов и оценок, отличных от предписаний религии и общепринятой морали. «Век идеологий» начинается именно тогда, когда политические системы освобождаются от власти унаследованных традиций. По мысли К.Гирца, идеологическая активность была вызвана потребностью в своего рода «картах местности», которые помогали бы ориентироваться в политической реальности, качественно изменившейся в результате Французской революции. В мире, где прежних культурных и моральных кодов, закрепленных в традициях и «предрассудках», уже недостаточно для ориентации,  «функция идеологии, – по словам Гирца, – заключается в том, чтобы сделать возможной политику как автономную сферу, представив авторитетные концепции, которые наполняют ее смыслом, и доходчивые образы, благодаря которым она может успешно постигаться»[3]. Вместе с тем, таких концепций, равно как и определяемых ими моделей политических действий, может быть множество – что, в свою очередь, способствует дальнейшему усложнению и дифференциации автономной сферы политики.

Очевидно, что идеологии рождаются и существуют в поле столкновения между разными, часто взаимоисключающими мировоззрениями. Вместе с тем, сами они представляют собой некие сложившиеся системы смысловых значений, упрощающие многообразие жизни. Действительно, как писал Э.Геллнер, идеологии «существуют «в воздухе», как общепринятые способы обращения с определенными вещами, как предполагаемые подходы, облегчающие интерпретацию и коммуникацию за счет блокирования альтернативных подходов или интерпретаций»[4]. В Современном обществе, в отличие от Традиционного, число таких способов может быть достаточно велико, но все же  конечно. В противном случае теряется главная функция идеологий – смыслообразование действительности с позиций определенного субъекта коллективного действия, ибо распадается сама система смыслов. Таким образом, можно признать вполне правомерным уподобление идеологий эрзац-религиям[5], поскольку речь идет об описанной выше функции смыслообразования путем ограничивающего определения и редукции.

Тем не менее, это сходство не исключает серьезных различий в способах выполнения этой функции. Рождение идеологий как конкурирующих систем смыслов отражало еще одну важную черту Современности –  присущий ей конструктивизм, опирающийся на представление о конвенциональном характере общества. В основе идеологического типа политической коммуникации лежит убеждение в том, что общественный порядок допускает изменения и корректировки, а значит, то, что было устроено одним способом, может быть переустроено другим. (В этом смысле консерватизм, оспаривающий саму возможность конструктивистского подхода к обществу, занимает особое место; однако он и возник как ответ на проекты, заявленные другими идеологиями). Представление о конвенциональности общественного порядка и о возможности его целенаправленного изменения, безусловно, существенно отличает идеологию как способ «образования смыслов» от религии.

Вместе с тем, идеологии – это не просто мировоззрения: это, по выражению Б.Сассера, «идеи, стремящиеся к власти»[6]. Каждый комплекс таких идей преследует цель переустройства общественной системы в соответствии с присущим ему идеалом и служит целям борьбы за власть. При этом важное значение имеют условия, в которых эта борьба осуществляется: не случайно современные идеологии оформляются по мере прихода в политику широких социальных слоев. По справедливому замечанию А.И.Соловьева, на заре парламентской демократии складывавшиеся новые «системы верований» послужили основой практических форм участия граждан в политике, позволяя каждому желающему приобщиться к целям развития государства. При этом появление идеологий порождало особый тип взаимоотношений между элитами и представляемыми ими группами, основанный на вертикальных и преимущественно односторонних связях и вместе с тем ориентированный на сплочение достаточно массовых субъектов социального действия[7].

Это обстоятельство, равно как и принципиальный плюрализм «систем верований» в условиях отсутствия «онтологического единства мира», обусловливает дискурсивную природу идеологий: они существуют, с одной стороны, в режиме постоянного взаимодействия с противостоящими им «системами смыслов», с другой – в процессе «вертикальной» циркуляции идей на разных «уровнях». Необходимость конкурировать с оппонентами за влияние (ведь «цель» большинства идеологий – завоевание влияния, достаточного для властного осуществления собственного проекта) обусловливает наличие в них мощной критической составляющей. Последняя играет существенную роль в оформлении идеологий: именно то, что приходится отстаивать, решительно возражая оппонентам, приобретает порой более отчетливые, «хрестоматийные» черты, чем то, что при всей своей важности не подвергается сомнению. (Позже мы еще вернемся к этой особенности формирования идеологий). Вместе с тем, поскольку функцией идеологий является мобилизация субъекта коллективного действия, они предполагают определенную инфраструктуру уровней политического дискурса, различающихся по стилю, используемым средствам и характеру аргументов. Обычно выделяют три таких уровня – теоретико-философский, программно-практический и актуализированный (или массовый). Каждый из них играет свою роль в производстве, распространении и трансформации идеологии. Эта инфраструктура обусловливает то, что А.И.Соловьев называет «технологизацией политических коммуникаций»[8]: идеология с присущими ей способами циркуляции идей встраивается в систему прямых и обратных связей политической системы, опосредуя значительную часть информационных потоков.

Таким образом, идеологии действительно были продуктом модернизации общества, и традиционные способы ценностной интерпретации и обоснования политики в эпоху, открытую Французской революцией, заменились качественно новыми. Это обстоятельство нашло отражение в различных теориях идеологии: при всем многообразии мнений по поводу оценки данного феномена[9], большинство авторов единодушны в признании перечисленных выше особенностей современных «систем верований». Следует однако заметить, что теоретическая разработка концепта идеологии осуществлялась преимущественно в рамках философии и социологии знания и в гораздо меньшей степени связана с историей общественной мысли, изучающей реальные «родословные» современных «измов». Не претендуя на полноту обобщений, приведем некоторые соображения, связанные с изучением истории идей (в частности, истории британского либерализма), которые, с нашей точки зрения, могли бы дополнить теоретические представления о процессе складывания и функционирования идеологий, позволив вместе с тем несколько иначе взглянуть на современные идеологические процессы.

Безусловно, история идей в большей степени имеет дело с «верхними этажами» идеологического дискурса – с политической философией и публицистикой. Возникает вопрос: как соотносятся история политической философии нового и новейшего времени и история идеологий? Теория идеологий подчеркивает необходимость различения этих процессов, несмотря на их очевидную взаимосвязь. Строго говоря, утверждение Б.Г.Капустина о том, что политическая философия и есть определенный вид идеологии[10], не является общепринятым. Несмотря на то, что политическая философия, как и идеология, работает над «образованием смысловых значений», делающих возможным коллективное действие, и имеет ту же структуру формального содержания[11], между ними есть и существенные различия. Прежде всего, политические теории – это системы идей, нацеленные на понимание и убеждение; они не отмечены непосредственным стремлением к власти. Мир философии политики связан с поисками истины, с последовательностью и непротиворечивостью идей. Мир идеологии связан с приложением идей на практике, как бы они ни были непоследовательны, неполны или противоречивы. Политическая теория имеет временный, незавершенный вид. Идеологии, наоборот, стремятся к определенности и окончательности, закрывающей дискуссию[12]. Кроме того, этим формам «образования смысловых значений» присущи разные уровни абстракции: политическая философия имеет дело с конечными соображениями относительно справедливости или свободы, которые не обязательно ассоциируются с позициями конкретных политических субъектов; идеология же, даже на своих «верхних этажах» имеет дело с абстракциями среднего порядка, прилагающими философские «истины» к практическим материям[13]. Таким образом, главным критерием различения идеологии и политической философии остается степень их ориентированности на непосредственные политические действия: очевидно, что у первой она гораздо выше, чем у второй.

История идей позволяет конкретизировать положения теории. Прослеживая процессы складывания «основных идеологий», мы легко убеждаемся, что они представляли собой определенный отбор и синтез, осуществляемый из разных источников. Критерием этого отбора чаще всего служили потребности политической практики. При этом цели политических философов порой весьма причудливо переплетались с целями идеологов. Мы склонны оценивать «политические традиции» ретроспективно, ориентируясь на «конечный результат», на некое более или менее устойчивое ядро, зафиксированное под ярлыком определенного «изма». При этом зачастую мы переносим наши представления о значении идей того или иного мыслителя для формирования этого ядра на нашу оценку его творчества в целом. В сущности, здесь кроется серьезная методологическая проблема: нельзя взять писателя раннего Просвещения, например, Локка, который не называл себя либералом, и изобразить его как типичного представителя рассматриваемой традиции на основании его собственных трудов, не выявляя, в каком смысле его аргументы являются либеральными. Доказывая же их либеральный характер, мы пытаемся показать, что указанные аргументы совместимы с базовыми идеями более поздних либеральных доктрин. Однако общественная мысль Просвещения послужила основой для всех трех главных направлений современной идеологии.  Поэтому некоторых из «либералов» XVII-XVIII в. можно с полным на то основанием отнести к числу «консерваторов» или «социалистов».

Изучение истории идей дает возможность более тщательно развернуть эту ретроспективу. Современники «века идеологий» и участники процесса формирования нового типа политических коммуникаций чаще всего не осознавали себя в качестве творцов тех или иных «измов». Собственно, сами названия появились и получили современный смысл значительно позже того времени, когда, по нашим представлениям, уже обрела вполне отчетливые, «классические» черты та или иная доктрина. Так, по оценкам специалистов, слово «либерал» в политическом значении впервые начало употребляться во Франции около 1807 г.: его относили к людям, оппозиционно настроенным по отношению к диктатуре Наполеона, вроде мадам де Сталь и Шатобриана (последнего, как известно, можно также считать в некотором роде изобретателем термина «консерватор»). В 1811 г. это понятие стало использоваться в Испании, обозначая реформаторов, выступавших за идеи народного суверенитета, свободу печати и личные свободы, закрепленные конституцией 1812 г. Первое употребление этого термина в Англии фиксируется источниками в 1816 г. Но в собственно английской форме он начал употребляться не раньше 1830-х (по другой оценке – 1820-х) годов[14]. Вместе с тем, и в этот период времени, по словам Ф.Розена, «связь между различными идеями вигов, радикалов и рождающимся либерализмом предстает не в качестве некой последовательности и изменений в рамках единой политической культуры, но как часть широкого рынка идей, конкурирующих за право быть принятыми на разных пластах политической культуры и по-разному связанных с практикой»[15]. Лишь позднее эта связь фиксируется, отливаясь в соответствующие понятия. Дж.С.Милль, оказавший существенное влияние на формирование либеральной идеологии в XIX веке, начал использовать термин «либерализм» в 1830-х годах в более общем значении «индивидуализма»; в 1830-40-х годах он рассчитывал на формирование «либеральной партии» на основе «философского радикализма», в 1850-60-х уже рассматривал в качестве либерального все радикальное движение (включая и «манчестерскую школу», и «Лигу реформы»), а в 1870-х писал об эпохе подготовки первой парламентской реформы 1832 г. как о «периоде, когда Либерализм, казалось, становился тоном времени»[16]. Если сравнивать выводы «Автобиографии» с более ранними письмами и работами, становится очевидно, как постепенно складывалась эта ретроспективная оценка, в которой восприятие с позиций опыта 1870-х годов переносилось на 1830-е.

Интеллектуально-политическая история Великобритании может служить прекрасной иллюстрацией того, как под влиянием нужд политической практики осуществлялся отбор идей, знаменовавший собой рождение «измов». Так, в 1820-х годах сложился кружок «философских радикалов», который, по мнению специалистов, внес существенный вклад в формирование того, что принято называть «классическим либерализмом». По словам Дж.С.Милля, «образ мыслей этой группы едва ли можно было охарактеризовать как бентамизм, в том смысле, что Бентам не был ее главным лидером; скорее, это была система, в которой бентамистские идеи смешивались с современной политической экономией и метафизикой Гартли». Важную роль играла также теория народонаселения Т.Мальтуса. Политическая программа группы определялась идеями Дж.Милля: «мы питали почти безграничную веру в целесообразность представительного правления и полной свободы слова», – писал его сын[17]. Все эти ингредиенты, безусловно, подвергались определенной интерпретации и отбору: в ход шло главным образом то, что требовалось для пропаганды обозначенных выше политических целей.

Деятельность кружка носила преимущественно литературный характер: в 1823 г. был основан журнал «Westminster Review», задачей которого была пропаганда идей, составлявших кредо «философских радикалов». Журнал должен был выступать оппонентом влиятельного тогда вигского издания – «Edinburg Review». То, как описывал впоследствии роль «Westminster Review» его активный участник – Дж.С.Милль, отчасти проливает свет на обстоятельства, при которых «идеи» становились «идеологиями». Прежде всего, необходимо помнить, что речь шла о кружке интеллектуалов, которые преследовали определенные политические цели и обосновывали эти цели суммой идей, представлявших собой все «самое передовое» в современной науке и философии. По-видимому, наличие более или менее институционализированной группы (это может быть кружок, клуб, редакция периодического издания или политическая партия) играет существенную роль в оформлении идеологии. Идеи начинают превращаться в идеологию, становясь орудием пропаганды, цель которой – убедить сограждан в необходимости тех или иных изменений (или противодействия таковым), опираясь на аргументы, вытекающие из определенной суммы ценностей и принципов. В глазах «философских радикалов» их деятельность была ответом на реально существовавшую общественную потребность: «В период, когда Либерализм, казалось, становится тоном времени, – писал Милль, – когда совершенствование институтов проповедовалось даже в верхах, а низы громко требовали полного изменения конституции и порядка формирования парламента, неудивительно, что регулярная полемика, которую вела новая школа писателей, претендующих на то, чтобы быть законодателями и теоретиками новой тенденции, привлекала внимание». Немаловажно, что деятельность «философских радикалов» была направлена на утверждение новых, еще не вполне освоенных обществом идей; отсюда – столь необходимый для рождающейся идеологии пафос противостояния (в данном случае – устаревшим подходам обеих существовавших партий). Не случайно Милль видел причины успеха «философских радикалов» в «духе убежденности, с которым они писали в то время, когда вряд ли кто-то еще имел столь же твердую веру в какую-либо доктрину»[18] (здесь и выше выделено мною – О.М.).

Главной целью «философских радикалов» была пропаганда парламентской реформы и полной свободы мнений. Последняя играла весьма существенную роль в их политическом кредо. Возможность свободно высказываться по вопросам политики на страницах печатных изданий была не столь уж давним завоеванием английского общества[19]. Журналистика и публицистика играли важную роль в превращении «идей» в «идеологии»: ведь «средой существования» идеологий и главным объектом их воздействия было общественное мнение. Это понятие играло чрезвычайно важную роль в представлениях либералов. В отличие от наших дней, когда общественное мнение фиксируется данными социологических опросов и предстает в виде обезличенных цифр, отражающих отношение «массы», либеральная политическая теория позапрошлого века рассматривала его как явление «качественное», как некий стержень, делающий возможным политическое сообщество свободных и независимых индивидов. Безусловно, в рамках «общественного мнения» существовала своя иерархия, в которой были «властители дум» и те, на кого надлежало оказывать влияние. Очевидно также, что в расчет принималось главным образом мнение «читающей и образованной публики» (не случайно старшее поколение «философских радикалов» придавало столь важное значение образовательной реформе). Вместе с тем, в основе апелляции к общественному мнению (в сущности, такая апелляция присуща любому идеологическому дискурсу) лежала просвещенческая вера в силу разума, в способность «публики», состоящей из индивидов, наделенных разумом и свободной волей, воспринимать «здравые» идеи, наконец, в способность последних изменять жизнь к лучшему.

Восприятие идеологий всегда выстраивается от настоящего к прошлому: наши представления о том или ином «изме» определяются тем, что принято в нем считать «самым главным» с позиций сегодняшнего дня. Идеологии нередко воспринимаются как некие законченные комплексы идей, имеющие свою логику и закономерности развития. Между тем, помимо уже отмеченных нами особенностей ретроспективного восприятия, в силу которых мы склонны усматривать в идеях прошлого лишь «хрестоматийные» с точки зрения современного опыта моменты, необходимо также принимать во внимание то влияние, которое оказывает на формирование идеологий логика противостояния. Как уже отмечалось, сущностной чертой способа «образования смысловых значений», присущего Современному обществу, является наличие более чем одной «системы смыслов». В силу этого, собственный дискурс имеет для идеологий не меньшее значение, чем контр-дискурс, направленный на возражение оппонентам. Идеологии самоопределяются, отталкиваясь друг от друга, противопоставляя свое видение проблемы картине, предлагаемой другими «системами смыслов». Оказывается, что «негативная» часть программы для успешного функционирования идеологии не менее важна, чем «позитивная». Более того, то, что утверждается «в противовес» критике, зачастую формулируется более четко и играет большую роль в ретроспективном восприятии идеологии, чем то, что не вызывало особых возражений (хотя и оставалось важным для ее сторонников). Для развития идеологий весьма существенное значение имеет то, какой «комплекс идей» на том или ином этапе рассматривается ее сторонниками как главный объект противостояния. Так, для либерализма в первой половине XIX в. в качестве такового выступал традиционализм, позже – социалистическая идея, а в ХХ в. существенный отпечаток на развитие либеральной теории наложило противостояние концепту тоталитаризма.

Отчасти в силу вышеупомянутой логики «из настоящего в прошлое», отчасти – потому, что на расстановку акцентов внутри идеологии оказывают влияние особенности контр-дискурса, рождаются мифы, приписывающие тому или иному комплексу идей исторически несвойственные ему черты. Одним из примеров такого рода мифов являются расхожие представления об отношении либерализма к государству, весьма негативно повлиявшие на практику российских либеральных реформаторов[20]. У либерализма вообще достаточно сложное отношение к государству. Исторически, основной пафос либеральной теории был направлен на ограничение государства правовыми рамками, делающими возможной свободу индивидов. Отсюда – представление о либерализме как об идеологии чуть ли не антигосударственнической. Однако оно едва ли соответствует действительности. Классики либерализма оставляли за государством весьма существенные функции, с которыми, как им казалось, не могут справиться индивиды. Кстати, известное уподобление государства ночному сторожу – не более чем полемический выпад оппонента: эта характеристика либерального понимания управленческих функций принадлежит Лассалю. В так называемом «новом либерализме» функции государства еще больше расширяются. Тем не менее, представление о мнимой антигосударственности либерализма существенно упрочилось в ХХ в.: это было связано с логикой «главного объекта противостояния», в качестве которого выступал концепт тоталитаризма.

В действительности, государство, ограниченное рамками права, не есть слабое государство. Слабое, недееспособное государство неспособно защитить законные права индивидов – в этом в полной мере убеждает нас наш собственный опыт. Либерализм предполагает наличие сильного государства; он, при определенных условиях, готов поддерживать территориальную целостность и внешнеполитическое могущество такого государства. В эпоху становления либерализма как идеологии в той же Великобритании эти тезисы попросту не подвергались особому сомнению. Дискутировались те или иные способы реформирования системы власти, а также различные варианты внешней политики. Акцентировалась необходимость поставить государство, – разумеется, сильное и дееспособное, – в определенные рамки. Причем важно подчеркнуть, что рамки эти были достаточно подвижны, и включали в себя то, что нужно гражданам, но не может быть сделано ими самими или их ассоциациями. Возможно, стремление русских либералов акцентировать негативное отношение к государству, возникшее отнюдь не в конце ХХ века – вспомним сетования П.Б. Струве на «отщепенство» русской интеллигенции, – связано с тем, что общество, «заимствующее» либеральные идеи, сложившиеся в совершенно другом историческом и культурном контексте, не воспринимает всех сложных нюансов, оставшихся как бы за скобками полемики и пропаганды.

Возникает вопрос: насколько вообще правомерно наше стремление рассматривать идеологии как некие более или менее стабильные комплексы идей, обладающие внутренней логикой? Очевидно, что идеи, составляющие эти комплексы, относительно взаимосвязаны и допускают рациональное обоснование – и в этом смысле аргументация, основанная на правилах логики, безусловно, играет важную роль в идеологических дискурсах. Однако, учитывая, что современные «системы смыслов» формировались в процессе интегративного отбора, осуществлявшегося при разных обстоятельствах и с разными целями – в какой мере можно говорить, что вошедшие в них элементы логически связаны? По-видимому, комплексы идей, образующих ту или иную идеологию, действительно обладают признаками системности; однако последняя основана на связях, которые имеют скорее историко-ситуативный, нежели логический характер. Очевидно, «сцепление» идей в единые «пучки» смыслов происходило не по рациональным причинам, а потому, что в контексте проблем, возникших с началом Современности, определенные типы решений тяготели друг к другу, складывались в более или менее скоординированные мировоззрения, позволявшие ориентироваться в усложнившейся реальности. Как справедливо заметил М.Сэлиджер, идеологии «являются «системами» в той мере, в какой определенные ценности, оценки фактов и приверженность тем или иным целям и средствам могут быть произвольно упорядочены для того, чтобы согласованными действиями обеспечить защиту, разрушение или изменение определенных форм организации общества»[21]. Иными словами, в процессе складывания идеологии был элемент произвольности, определявшийся главным образом особенностями интересов того предполагаемого субъекта социального действия, которому были адресованы ее построения. Разумеется, этот элемент произвольности в большей степени сказывался на начальных этапах (как в нашем примере с деятельностью «философских радикалов»). В дальнейшем, когда общие контуры того или иного «изма» уже сложились, появлялась некая инерция, в силу которой любые инновации должны доказывать свою связь с предшествующей традицией, дабы претендовать на ту же политико-идеологическую нишу. Однако это не мешало идеологиям претерпевать весьма существенные трансформации (что хорошо видно на примерах и либерализма, и консерватизма, и социализма – в настоящее время ни одну из этих идеологий нельзя свести к какой-то одной форме).

Таким образом, в действительности идеологии представляют собой некоторые «пучки», «связки» идей, сцепленных друг с другом  скорее ситуативно, нежели логически (здесь уместно английское слово cluster, которое мы предпочитаем переводить). В дальнейшем эти связки начинают рассматриваться как нечто единое (чтобы служить «картами незнакомой местности», комплексы идей должны быть узнаваемы). Однако, как показывает история общественной мысли, на этапе формирования этих комплексов существовало множество опций, которые могли реализоваться, образовав единую «связку» – или не реализоваться. По-видимому, судьба тех или иных опций зависит не столько от логической связности пучка (хотя нельзя сказать, что логика совершенно не имеет значения), сколько от конкретной ситуации и от реальных характеристик потенциальных субъектов политического действия, которые делают актуальными или не актуальными соответствующие опции.

По-видимому, одной из таких не реализовавшихся опций в либерализме был комплекс идей, связанных с идеей нации. Этот комплекс включал в себя разные аспекты, начиная с признания желательности модели нации-государства и связанной с этим поддержки национального самоопределения и заканчивая возможностью распространения либеральных принципов на отношения между нациями. На протяжении почти всего XIX века существовала возможность реализации такой опции, поскольку либеральные теоретики достаточно настойчиво обращались к осмыслению различных аспектов этого комплекса. Сочувствие «принципу национальности» было хотя и не единодушным, но достаточно распространенным настроением среди европейских либералов. Такие фигуры как Дж.С. Милль, У.Э.Э. Гладстон, граф К. Кавур и др. не только сыграли важную роль в развитии и реализации либеральных идей, но и немало способствовали упрочению представления о необходимости поддержки прав наций[22]. Теоретики XIX века также весьма активно стремились реализовать столь популярную в эпоху Просвещения идею регулирования отношений между нациями моральными принципами, основанными на признании самоценности личности, необходимости максимизации полезности, поддержки свободы и на других соображениях, использовавшихся для обоснования либеральных программ. При этом не мог не вставать вопрос о том, кто должен рассматриваться в качестве субъекта этих отношений – династические государства или нации.

По-видимому, для «связки» либерализма и идеи нации были определенные основания: национальная среда представляла собой важный, хотя и не всегда отчетливо осознаваемый контекст для осуществления принципов, разделяемых либералами. По мысли итальянского историка Г. де Ружжейро, «либеральная идея государства как самоуправления народа реализуется в национальном Государстве, обретающем в нации то гармоничное согласие людей одной расы, которого не может выразить ни одна абстрактная конституция, а также те исторические и традиционные элементы, которые подтверждают это согласие, делают его прочным, очищая от непостоянства и произвола эфемерной декларации воли»[23]. Защищая членов гражданского общества от необоснованного вмешательства со стороны государства и поддерживая идею этической терпимости, либерализм вместе с тем должен был опираться на сравнительно однородное в культурном отношении сообщество, способное разделить предлагаемые им правила игры. Либеральный универсализм мог реализовываться лишь в «партикулярных» рамках определенных культур. По-видимому, наиболее обстоятельное теоретическое обоснование идеи о предпочтительности государства одной нации для развития «свободных институтов» можно найти в «Размышлениях о представительном правлении» Дж.С.Милля. Его вывод о том, что  «свободные институты почти невозможны в стране, состоящей из разных наций»[24] цитировался и обсуждался многими современниками. Вместе с тем, была своя логика и в переносе либеральных принципов на межнациональные отношения. Возможность такого переноса была тесно связана со степенью универсальности либеральных принципов: должны ли они прилагаться к отдельным, наиболее прогрессивным нациям – или в перспективе приложимы ко всему человечеству. А если последнее справедливо – то должны ли либеральные нации поддерживать борьбу за свободу еще не освободившихся народов? Большинство теоретиков весьма скептически относились к перспективе «экспорта либеральной революции», и либерализм, по крайней мере, в XIX веке утвердился в качестве альтернативы «не для всех» (или пока не для всех).

В конечном итоге, проблемы, связанные с феноменом нации, оказались слишком сложны и противоречивы, чтобы войти в либеральную «связку». Принцип «одна нация – одно государство», при всей его предпочтительности с точки зрения более спокойного контекста для развития либерально-демократических институтов[25], оказался слишком разрушительным для большинства реально существующих государств, чтобы быть декларированным в качестве общей нормы. А интересы самих государств слишком конфликтны и многообразны, чтобы их можно было регулировать на основе неких разумно установленных правил – по крайне мере, в XIX веке эта задача оказалась не по зубам для складывавшихся идеологий. В результате, либеральные принципы стали прилагаться исключительно в рамках отдельных политий, а идея нации так и не вошла в общую «связку».

 Наши представления об «измах» безусловно ретроспективны: мы не только переносим акценты сегодняшнего дня на идеи дня вчерашнего – мы фактически фиксируем состоявшиеся элементы связок и оставляем без внимания несостоявшиеся. Значит ли это, что не реализовавшиеся опции были заведомо нереализуемы? Возможен ли возврат «к пройденному»? По-видимому, было бы неверно ответить на этот вопрос однозначно негативно. В принципе, при наличии субъекта социального действия, испытывающего потребность в присоединении такой опции к имеющемуся «пучку смыслов», такое возможно. Однако, учитывая, что идеологии существуют в сложных коммуникативных полях, реализация когда-то не состоявшихся опций в дальнейшем будет существенно зависеть от инерции восприятия, от того, какое место на «карте» идеологического спектра оказалось отведено тем или иным идеям. И то, что «национальная идея» по воле истории была приписана по ведомству правых, консервативных и даже реакционных сил в настоящее время, безусловно, является существенным препятствием для «освоения» ее либералами. Так или иначе, в нашей ситуации важно помнить, что идеологии, прочерчивающие главные политические альтернативы развития в современном обществе, не есть нечто раз и навсегда данное и застывшее: если связки идей когда-то формировались, то они могут и реформироваться. И значит, не обязательно с ученической тщательностью заучивать когда-то утвердившиеся догмы: область «измов» вполне допускает творческий подход.

* Опубликовано в: // Философский век. Вып. 18. История идей как методология гуманитарных исследований. Ч.2. —  СПб.: Санкт-Петербургский Центр Истории Идей, 2001. — С.11-26.

Данная статья представляет собой часть исследования, поддержанного РНГФ, грант № 00-03-00108а.

ВАШ ОТКЛИК!