В ПОИСКАХ НАСИЛИЯ

Отклик на фрагмент книги Бориса Капустина
"К понятию политического насилия"

Вячеслав Вольнов

Как видно уже из названия фрагмента, Борис Капустин не принадле-жит к тем мыслителям, для которых споры об определениях бессмыслен-ны. Автор выделяет пять типов определения насилия, вдумчиво и придир-чиво испытывает каждый на работоспособность и приходит в итоге к вы-воду, что вопреки мнению скептиков все-таки существует возможность уловить насилие в определении, о чем свидетельствует пятый из выделен-ных типов. Этот тип объемлет таких мыслителей, как Гегель, Маркс и Ницше, находит свое наиболее яркое выражение в "Размышлениях о наси-лии" Жоржа Сореля и отличается той особенностью, что позволяет про-вести этическое различие между разными видами насилия. Все остальные типы проведение такого различия исключают и как следствие - лишают нас возможности правильно понять насилие, когда оно становится движу-щей силой истории. Ибо насилие насилию рознь: одно дело насилие "в со-вершенно дегенеративных формах террора и контртеррора, преступности низов и коррупции верхов", другое - политическое насилие (не обязатель-но вооруженное), которое "прерывает историческую каузальность" и без которого даже демократия "вырождается в форму воспроизводства статус-кво, своими методами глушащая те голоса недовольства, которые могут потревожить ее самодовольное спокойствие" (курсив автора).

Трудно не оценить по достоинству глубину и проницательность, с которыми Борис Капустин критикует разные толкования насилия, и осо-бенно в той части фрагмента, где он анализирует определения пятого типа и проводит различия между Фуко и Ницше, Ницше и Сорелем, Сорелем и Троцким. Цель этой части - показать, что насилие в толковании Сореля этически ценнее, чем в толковании Ницше или Троцкого, и следует при-знать, что автор со своей задачей блестяще справился. При всех различиях между Ницше и Троцким, "этический эффект" насилия оказывается у обо-их сугубо односторонним, тогда как у Сореля - двусторонним, т.е. возвы-шающим и "насильника" и "насилуемого", и пролетариат и буржуазию. И так как двойка больше единицы, "теорему о большей ценности" можно считать доказанной почти с математической строгостью.

Вместе с тем осмелюсь утверждать, что увлекшись этическим разли-чением насилия, автор невольно отклонился от цели своего исследования и вместо искомого типа определений нашел совсем другое. И действительно: можно ли считать определения пятого типа определениями? Отвечают ли они тем требованиям, о которых учит формальная логика и которые сам автор не без успеха применяет в той части фрагмента, где критикует опре-деления первых четырех типов?

Возьмем определение насилия по Сорелю. Как пишет Капустин, у Сореля насилие определяется как "действие, восстанавливающее субъект-ность" (в противоположность силе, которая субъектность подавляет), при-чем не только субъектность субъекта, но и субъектность объекта. Напри-мер, пролетарское насилие превращает в субъекта в том числе буржуазию, поскольку (цитаты из Сореля) "возвращает хозяев к их роли производите-лей", "вдыхает в буржуазию некоторую долю ее прежней энергии".

Пусть так, и насилие - это действие, восстанавливающее субъект-ность субъекта и объекта. Пусть так, и перед нами действительно опреде-ление насилия. Но по словам самого же Бориса Капустина, определение, чтобы быть определением, должно обладать признаками необходимости и достаточности, откуда делаем вывод, что там нет насилия, где нет двусто-роннего восстановления субъектности, и наоборот - там есть насилие, где такого рода восстановление есть. Проверим эти утверждения на практике.

Террорист захватывает заложника и угрожает расстрелом в случае невыполнения его требований. Спрашивается: есть ли здесь требуемое восстановление субъектности? Очевидно нет (по крайней мере на стороне объекта), и значит захват террористом заложника не насилие.

Другой пример. Женщина дарит поэту поцелуй, и окрыленный, он пишет лучшее стихотворение своей жизни. Ясно, что если даже пролета-риат способен "вдохнуть в буржуазию некоторую долю ее прежней энер-гии", на это тем более способна женщина по отношению к мужчине, и зна-чит восстановление субъектности объекта в данном примере налицо. И если предположить, что часть энергии поцелуя вернулась к самой женщи-не, так что и она совершила нечто из ряда вон выходящее, то налицо будет восстановление субъектности в том числе субъекта, и значит поцелуй - насилие.

Конечно, эти примеры далеки от политического насилия, понятие которого интересует Бориса Капустина главным образом. Слишком уж они прозаичны в сравнении с действиями, прерывающим историческую кау-зальность, и потому даже как-то неловко приводить их в качестве опро-вержений. Но логика есть логика, и не считаться с ее требованиями нельзя. Поэтому одно из двух: либо определение Сореля не определение, либо террор не насилие, а поцелуй - насилие.

Можно было бы возразить, что определение Сореля относится не к насилию вообще, а лишь к насилию политическому. Пусть так, но тогда что такое насилие? Ведь если двустороннее восстановление субъектности - признак исключительно политического насилия, то удаляя этот признак из определения, останемся просто с "насилие - это действие", что столь же нелепо, как и "террор не насилие".

Разумеется, теоретик не обязан слепо следовать здравому смыслу, когда его теория вступает с ним в противоречие. Пример Коперника слиш-ком яркое подтверждение этому тезису, и поэтому не исключено, что здра-вый смысл в очередной раз ошибается. Но если ошибается, теория должна объяснить, почему он ошибается, дабы помочь ему преодолеть свою ошиб-ку. Так, в случае Коперника такое объяснение хорошо известно: механиче-ское движение относительно, зависит от точки отсчета, и поскольку Земля вращается вокруг своей оси, у земного наблюдателя возникает видимость, будто движется не Земля, а Солнце. Но есть ли похожее объяснение в слу-чае Сореля? Может ли Борис Капустин объяснить здравому смыслу, поче-му тот ошибается, называя насилием террор и не называя поцелуй?

Более того. Хотя обычный террор явно не укладывается в определе-ние Сореля, Борис Капустин все же позволяет себе называть его "формой насилия", правда добавляя прилагательное "дегенеративная" (см. цитату выше). Но что означает это добавление? Его можно понять двояко: либо террор все же насилие, но лишенное того этического эффекта, который есть у насилия недегенеративного; либо террор не насилие, хотя и связан с насилием по происхождению: то, что раньше было насилием, выродилось и насилием быть перестало. Судя по фрагменту, маловероятно, чтобы ав-тор вкладывал в слово "дегенеративная" второй смысл, так как его интере-сует не происхождение, а именно этический эффект. Но если "дегенера-тивный" означает "лишенный этического эффекта", то словосочетание "дегенеративная форма насилия" становится внутренне противоречивым. Ведь этический эффект входит в само определение насилия по Сорелю. Ведь по Сорелю, насилие только тогда насилие, когда восстанавливает субъектность субъекта и объекта, а такое восстановление и есть его дву-сторонний этический эффект. Следовательно, либо Борис Капустин дол-жен пойди до конца и согласиться с тем, что террор вообще не форма на-силия (иначе противоречие!), либо уступить здравому смыслу и признать, что определение Сореля не определение.

Но если не определение, то что? Оправдание! Конечно же оправда-ние и не более того. Мысль Сореля о том, что насилие восстанавливает субъектность субъекта и объекта, вовсе не имеет смысла определения, схватывающего видовое отличие насилия. Она вовсе не отвечает на вопрос "что такое насилие?", и потому не имеет к его определению никакого от-ношения. Но она отвечает на другой вопрос: есть ли у насилия оправда-ние? - и как нетрудно догадаться, отвечает положительно. Кроме того, она отвечает на вопрос "всякое ли насилие имеет оправдание?", но на этот раз отвечает отрицательно. Насилие оправданно, но лишь если оно восстанав-ливает субъектность субъекта и объекта. Насилие оправданно, но лишь ес-ли обе стороны становятся в насилии субъектом. Следовательно, не видо-вое отличие насилия схватывает определение Сореля, а видовое отличие насилия, которое заслуживает оправдания. Определение Сореля не го-дится на роль определения, отличающего насилие от ненасилия. Но оно годится на роль определения, отличающего одно насилие от другого - оп-равданное от неоправданного. Или - что то же самое - на роль оправдания насилия определенного вида.

В подтверждение того, что именно об оправдании идет речь в опре-делении Сореля, обратимся к той части фрагмента, где Борис Капустин об-суждает "границы насилия". По его словам, Сорель тоже (как и Троцкий) ограничивает насилие, но не односторонне, а двусторонне, т.е. в полном соответствии со своим определением: недопустимы как те виды насилия, что могут воспрепятствовать восстановлению субъектности субъекта, так и те, что могут воспрепятствовать восстановлению субъектности объекта. Далее следует рассуждение о том, что такое ограничение может смутить отсутствием гарантий от чрезмерности, но, отвечает Капустин, "в истории вообще нет гарантий, и единственной надеждой, что насилие все же будет эффективно ограничено, является сама разумность воли, его применяю-щей".

Я не намерен обсуждать вопрос, существуют ли какие-либо иные ог-раничения насилия, кроме разумности насильствующей воли. Мысли Со-реля и Капустина интересуют меня не своим явным, а своим неявным со-держанием, или точнее тем, что они подразумевают. Подразумевают же они следующее: существуют допустимые, но существуют и недопустимые виды насилия, и определение Сореля проводит между ними границу. По одну сторону находятся те виды насилия, что этому определению удовле-творяют, по другую - те, что не удовлетворяют. Но тогда вопрос: как мо-жет определение быть определением насилия, если оно не охватывает всех его видов? Если за его пределами остаются виды недопустимые, и лишь допустимые оказываются в его пределах?

Я бы сказал так: преследуя сразу двух зайцев - определение и оправ-дание, Борис Капустин незаметно отождествил практическую границу на-силия с теоретической. Определение Сореля годится на роль практиче-ской границы насилия, отделяющей допустимые виды от недопустимых. Но оно не годится на роль теоретической границы, отделяющей насилие от ненасилия.

Итак, при всей ценности проведенного Борисом Капустиным анали-за, цель фрагмента осталась все же недостигнутой. Увлекшись этическим различением насилия, автор сбился с тропы определений и пошел по пути оправданий. В итоге он нашел-таки достойное внимания оправдание, но и получив оправдание, насилие осталось без определения. Что такое наси-лие? Чем оно отличается от ненасилия? Эти вопросы так и не нашли во фрагменте должного ответа, от чего к сожалению страдает и ценность най-денного оправдания. Ведь не зная, что такое насилие, мы оправдываем то, не знаю что, обосновываем допустимость того, не знаю чего.

* * *

Между тем если строго следовать тропе определений, то даже не по-кидая текста фрагмента, мы могли мы подойти к насилию почти вплотную. Я имею в виду третий тип определений, который Борис Капустин почему-то обвинил в "абсолютной бессодержательности" и который определяет насилие в противопоставлении морали или закону: нарушение заповедей Декалога или не разрешенное законом использование силы. Замечу, что я вовсе не утверждаю, будто именно данные определения раскрывают фено-мен насилия. Но я берусь показать, что они ближе всего к феномену, если сравнивать их с определениями других типов.

Первым делом обратим внимание на то, что критикуя определения третьего типа, Борис Капустин не приводит ни одного примера, который обнаружил бы отсутствие у них признаков необходимости или достаточ-ности. Такие примеры он приводит при критике определений других ти-пов, однако на этот раз - ни одного. Вместо примеров он пишет, что эти определения "безупречны, поскольку абсолютно бессодержательны", ло-вит их сторонников на нарушении законов логики, а также пускается в за-гадочное рассуждение о "материализации" насилия, смысл которого так и остался от меня сокрытым.

Что касается бессодержательности, то еще можно согласиться с тем, что определения третьего типа менее содержательны, чем скажем опреде-ление Сореля. Но с тем, что они бессодержательны (да еще и абсолютно), согласиться никак нельзя. По законам логики, чем беднее понятие содер-жанием, тем шире его объем, и значит у бессодержательного понятия объ-ем должен быть предельно широким. В нашем случае это означало бы, что понятие насилия охватывает любое действие человека, тогда как согласно вышеприведенным определениям - не любое, а лишь нарушающее запове-ди Декалога или использующее силу без разрешения закона. Так где ж здесь бессодержательность?

Что касается нарушений законов логики, то это беда тех, кто их на-рушает, но никак не самих определений. Оба определения логически безу-пречны и не несут никакой ответственности за то, что кто-то из их сторон-ников определил мораль как совокупность правил, защищающих от зла на-силия, или использовал понятие "законное насилие". Верно конечно, что в первом случае мы попадаем в запрещенный логикой "порочный круг", во втором - в прямое логическое противоречие, но, повторяю, это вина и беда тех, кто нарушает законы логики, но никак не определений.

Наконец, что касается "материализации", то я просто не понял, по-чему и в каком смысле насилие должно быть "материализовано", и стало быть не могу судить о том, насколько рассуждение Бориса Капустина о "материализации" работает против определений третьего типа.

Вместе с тем у приведенных определений действительно есть недос-таток, причем весьма и весьма существенный. Если насилие - это не раз-решенное законом использование силы, то от власти и только власти зави-сит, когда использование силы насилие, а когда нет. Одно и то же дейст-вие, которое еще вчера было насилием (например захват заложника), зав-тра быть им перестанет, если власть отменит закон, который его запреща-ет. И наоборот действие, которое еще вчера насилием не было (например поцелуй женщины), завтра им станет, если власть примет закон, который его запрещает. Следовательно, практическое определение насилия отдает-ся на откуп власти, что лишает подданных возможности независимого су-ждения. И если власть по закону отправит на тот свет ту или иную часть подвластного населения - например тех, кто владеет фабриками или заво-дами, или исповедует либеральные взгляды, или наконец просто достиг пенсионного возраста, - подданные не смогут, сославшись на определение, назвать ее действия насилием.

Ровно противоположный недостаток у другого определения третьего типа - нарушение заповедей Декалога. В отличие от закона эти заповеди не зависят от конкретных людей и потому не могут быть изменены в одно-часье. Но именно потому, что они не могут быть изменены, понятие наси-лия оказывается чересчур жестким. Так, на вечные времена вне насилия останется шантаж, на зато столь же вечно будет насилием неверие и нелю-бовь Богу, работа семь дней подряд и зависть.

Можно ли устранить эти недостатки и одновременно сохранить то ценное, что есть в обоих определениях? С этой целью ответим на вопрос, а что объединяет их в одну группу? На мой взгляд следующее: нарушение права, неправомерность. И действительно: хотя в первом случае речь идет о нарушении закона, а во втором - о нарушении Декалога, в том и другом случае подразумеваются действия, которые человек не имеет права со-вершать, и значит речь идет о действиях, которые нарушают право.

Но что такое право? Включив в понятие "право" заповеди Декалога, мы уже не имеем возможности пойти по пути правоведов и отождествить право с нормами закона. Закон устанавливает лишь один из возможных ви-дов права, наряду с которым существуют и другие. Так, мы говорим о мо-ральном праве совершать те или иные поступки, даже если они иногда рас-ходятся с законом. Тем самым мы признаем, что у права могут быть от-личные от закона источники и что поле права не исчерпывается правом по закону. В пользу этого вывода говорит и понятие "договорное право", ко-торое не связано ни с законом ни с моралью и имеет своим истоком обык-новенный договор. Возьмем двух людей, которые заключили между собой договор с самыми невообразимыми правами и обязанностями. Какими бы ни были эти права и обязанности, между ними возникло поле права, пусть даже оно насквозь неправо с точки зрения морали или закона.

Что такое право, проще всего пояснить на конкретном примере. Че-ловек с пистолетом в руке имеет возможность убить другого человека, но это не означает, что он имеет право убить другого человека. Из "я могу" не следует "имею право", из "I can" не следует "I may". Право есть воз-можность, но не всякая возможность есть право. Возможность только то-гда право, когда признана другими людьми. Право предполагает признание и вне признания невозможно. Нельзя обладать правом, если оно никем не признано. Другое дело, что право может быть признано одними и не при-знано другими людьми. В этом случае непризнанное право есть право и неправо одновременно: право - по отношению к тем, кто его признает, не-право - по отношению к тем, кто его не признает.

Таким образом, право - это признанная возможность. Это возмож-ность, которая получила признание со стороны других людей и силой это-го признания превратилась в право. Поэтому в зависимости от того, кто признает (или не признает) те или иные возможности, действующее в об-ществе поле права распадается на многочисленные подполя права, которые бывают трех видов: личностными, общественными, государственными. В первом случае источником права (источником признания) выступают от-дельные люди: Иван Иваныч признает за Иван Петровичем право на то-то и то-то. Во втором случае источником права выступают "люди вообще", или тот "неопределенно кто", для кого Хайдеггер придумал свое знамени-тое "das Man" (в переводе В.В. Бибихина - люди). В третьем случае источ-ником права выступают опять же люди, но люди особые - по имени "власть".

Тем самым мы приходим к следующему определению: насилие - это неправомерное использование силы. Ясно, что так понятое насилие относи-тельно, зависит от "точки отсчета", но зато мы сохраняем за человеком возможность независимого суждения и в то же время не привязываем его к жесткому перечню насильственных действий. Иными словами, отвечая на вопрос о том, является ли чье-либо действие насилием, человек может встать на любую из возможных сторон - закона, морали или свою собст-венную - и в случае чего не согласиться ни с ответом закона, ни с ответом морали, ни с ответом других людей. Да, может сказать он, закон, мораль и другие люди все как один называют действие имярек насилием, но я при-знаю за ним право на совершение этого действия и для меня оно не наси-лие. Но и наоборот: даже если закон, мораль и другие люди не признают действие имярек насилием, человек может занять собственную позицию и заявить, что нет, это действие - насилие.

Проверим, как работает это определение на практике. Рассмотрим примеры, которыми Борис Капустин опровергает простейшее и наиболее распространенное определение первого типа - нежелательное физическое воздействие. Отсутствие у этого определения признака необходимости он доказывает приводя в пример словесное оскорбление, повлекшее дуэль или даже самоубийство: "в таких случаях мы не имеем ни тени физическо-го насилия, зато имеем примеры самого страшного принуждения воли". При этом под "принуждением воли" автор понимает следующее: оскорб-ление повлекло за собой действия, которые человек "никогда бы не со-вершил без этого по доброй воле".

При всей убедительности подобного опровержения, оно небезупреч-но. Внесем в приведенный пример небольшое изменение: один человек убедил другого сделать благородное дело, которое тот не собирался и ни-когда бы не сделал без внешнего влияния. Думаю, читатель согласится с тем, что этот пример не выдумка, а если и выдумка, то выдумка непроти-воречивая, логически возможная. Но если так, то следуя логике Бориса Ка-пустина, мы должны усмотреть в действиях первого человека "принужде-ние воли" и как следствие - насилие. Нелепость!

Теперь посмотрим, что может сказать по этому поводу наше опреде-ление. Словесное оскорбление есть использование силы слова, которое не запрещено законом, но запрещено моралью. Люди (das Man) осуждают словесные оскорбления, или - что то же самое - не признают за человеком соответствующего права. Следовательно, словесное оскорбление есть не-правомерное (морально) использование силы, причем даже в том случае, если оно не повлекло за собой никаких действий вроде дуэли или само-убийства. Иными словами, даже если человек молча стерпел нанесенное ему оскорбление, перед нами ничуть не меньшее насилие, чем если бы он покончил жизнь самоубийством. И наоборот: именно потому, что мораль не запрещает убеждать и побуждать человека к совершению благородных дел, словесное убеждение насилием не является. Читатель сам вправе су-дить, какое из толкований одних и тех же примеров лучше.

Далее. Человек силой препятствует своему нетрезвому приятелю сесть за руль, уберегая его от вероятной аварии или ареста полицией. Со-гласно Борису Капустину, здесь налицо нежелательное физическое воздей-ствие и однако же нет никакого насилия, потому что воздействие "не име-ет своим объектом свободную и разумную волю, а потому и не может ее угнетать". И вновь: при всей убедительности этого опровержения, оно не-безупречно.

Пусть человек проникся состраданием и решил подать нищему ми-лостыню. И пусть приятель схватил его за руку и не дал достать кошелек из кармана. Можно ли считать волю первого свободной и разумной, дабы назвать действия второго насилием? Вопрос философский и вряд ли раз-решимый. Ибо даже если признать волю подаятеля свободной (раз никто из людей не принуждал его к подаянию), можно ли сказать, что она была разумной? В каком смысле разумной? Если же требование разумности ис-ключить, то тогда и нетрезвый водитель станет жертвой насилия, посколь-ку никто из людей не принуждал его садиться за руль и значит его воля была свободной.

Короче говоря, разумность воли объекта - слишком шаткое и опас-ное основание для того, чтобы решать вопрос о насилии. Нет ничего проще объявить чужую волю неразумной и на этом основании учинить над чело-веком насилие, выдавая его за ненасилие. Всю свою жизнь я встречаю лю-дей, которые совершают неразумные с моей точки зрения поступки, и од-нако же вряд ли разумно было бы называть мои действия ненасилием, если бы я попытался силой обратить этих людей "на путь истинный".

И вновь посмотрим, что может сказать по этому поводу наше опре-деление. Когда человек не дает нетрезвому приятелю сесть за руль, он за-ботится о его жизни и здоровье, а такая забота - прямое требование мора-ли. Люди (das Man) не только признают за человеком право на совершение подобных действий, но и осудят его за бездействие. Подобные действия - прямая обязанность человека, а раз обязанность, то и право. Следователь-но, в данном случае использование силы правомерно и насилием не явля-ется. И наоборот, когда человек не дает приятелю подать милостыню, он не только не делает сам, но и не дает другому сделать доброе дело, а де-лать добро - еще одно требование морали. Следовательно, такой человек использует силу неправомерно и его действия - насилие.

Однако - и тут обнаруживается неожиданность, - поскольку насилие относительно и мораль не может выступать в качестве единственной точки отсчета, "приговор морали" подлежит обжалованию и может быть оспорен как объектом, так и любым другим человеком кроме субъекта. Так, нетрез-вый водитель, протрезвев, может осудить действия своего приятеля, и то-гда по отношению к нему они станут насилием. И ровно так же подаятель может одобрить действия своего приятеля, и тогда по отношению к нему они станут ненасилием. Насилие, понятое как разновидность неправа, до-пускает возможность разногласий, что не так уж и плохо, поскольку не да-ет кому-либо "узурпировать право" на окончательный приговор - ни зако-ну, ни морали, ни кому-либо из людей. Вместе с тем оно исключает дру-гую возможность - чтобы вопрос о насилии решал субъект, и это едва ли не главное достоинство нашего определения.

И действительно: если критерий насилия - наличие у объекта сво-бодной и разумной воли, то и здесь возможны разногласия при решении вопроса о насилии. Но в этих разногласиях может на равных участвовать и субъект. Его решение ничуть не менее достойно внимания, чем решение объекта или стороннего наблюдателя. Но если критерий насилия - непра-вомерность, субъект из участников разногласия тут же выпадает. Ведь во-прос о том, обладаю ли я правом на то или иное действие, не может быть решен мной самим. Сам человек не может предоставить себе право, как не может вытащить себя за волосы из болота. Следовательно, субъект от ре-шения вопроса отстраняется, и остаются лишь закон, мораль, объект и сто-ронние наблюдатели. Как они решат, заранее сказать невозможно, но зато у объекта появляется нечто вроде защиты от насилия - в том смысле, что субъект не сможет оправдать свои действия заявив, что он признает за со-бой право их совершать и значит они ненасилие.

Наконец, мои собственные примеры, которые зримо показывают связь насилия с неправом, понятым как непризнанная возможность. Обыч-ное мордобитие - бесспорный случай насилия. Но когда мордобитием за-нимаются боксеры, это уже не насилие, а бокс, вид спорта. Но почему? Очевидно потому, что боксеры дают согласие на участие в поединке и зна-чит признают за соперником право наносить по себе удары. Ибо дать со-гласие и признать право - одно и то же. Ибо одно и то же дать согласие на операцию и признать за хирургом право резать себя скальпелем, дать со-гласие выйти замуж и признать за мужем право на "исполнение супруже-ского долга". И именно поэтому одно и то же действие в одном случае на-силие, в другом нет, в одном - изнасилование, в другом - "освященная браком супружеская любовь".

В завершение о двух важных следствиях, которые влечет определе-ние насилия как неправомерного использования силы.

Первое. Включение в число необходимых признаков государства "права на насилие", ставшее благодаря Веберу непререкаемой истиной по-литологии, не только теоретически ошибочно, но и логически противоре-чиво. Теоретически мыслимо государство, подданные которого не при-знают за ним права на использование физической силы и которое тем не менее успешно осуществляет свою власть, - если допустить, что исполне-ние закона стало для подданных привычкой, "второй натурой". Согласен, что такое государство скорее всего неосуществимо, но неосуществимо и государство, которое обладает правом на насилие. По той простой причи-не, что право на насилие - contradictio in adjecto, "круглый квадрат". За правом на насилие скрывается право на применение физической силы, но если государство обладает этим правом, то применение силы уже не наси-лие. Правда, оно может быть насилием по отношению к морали или от-дельно взятым подданным, но лишь если эта мораль или подданные не признают за государством права на ее применение. Выражение "право на насилие" не может быть понято непротиворечиво, если право и насилие берутся в одном и том же отношении, скажем по отношению к морали или отдельно взятому подданному. Непротиворечиво оно может быть по-нято лишь в том случае, если мы возьмем право и насилие в разных отно-шениях, скажем право - по отношению к подданному А, насилие - по от-ношению к подданному Б. Тогда оно будет означать, что А признает за властью право на применение физической силы к Б, тогда как Б то же са-мое право (т.е. применение к себе) не признает. Ясно однако, что включая в понятие государства "право на насилие", Вебер ничего подобного не подразумевал.

Второе. Выражение "у насилия не может быть оправдания" не кра-сивое словцо в устах того или иного моралиста, а строгое следствие из оп-ределений. Оправдать действие - значит обосновать его допустимость, значит найти "точку отсчета", по отношению к которой оно правомерно. Так, Сорель находит такую точку в двустороннем восстановлении субъ-ектности, и как я уже говорил, это решение достойно внимания. Но полу-чив оправдание, действие уже не может быть насилием, если брать его по отношению к той же точке отсчета. Иными словами, выражение "оправ-данное насилие" ничем не отличается от "права на насилие" и потому не-противоречиво лишь в том случае, если оправдание и насилие берутся в разных отношениях. В этом случае оно может означать например следую-щее: действие, которое есть насилие с точки зрения морали, оправданно с точки зрения двустороннего восстановления субъектности. При этом оно уже не есть насилие с той же точки зрения, раз по отношению к ней оно допустимо. В оправдании насилие "растворяется", превращается из наси-лия в ненасилие. И это объясняет, почему тяготеющие к "прерыванию ис-торической каузальности" мыслители так озабочены оправданием насилия.