|
МОЖЕТ ЛИ ВЛАСТЬ БЫТЬ НЕЛЕГИТИМНОЙ? Валерий Ледяев Обычно на этот вопрос отвечают “да”: большинство исследователей определяет “власть” как достаточно широкое понятие, охватывающее различные, в том числе и нелегитимные формы взаимоотношений между субъектом и объектом. Но есть и другая точка зрения. Ее сторонники (наиболее известные среди них - Т. Парсонс и Х. Арендт) считают целесообразным ввести легитимность в число обязательных признаков власти, тем самым отделяя власть от насилия, манипуляции и других способов воздействия, не имеющих под собой легальных (легитимных) оснований. В этом же направлении рассуждает и В. Вольнов, предпринявший очередную попытку рационализировать концепт власти. Что же не устраивает автора в традиционных интерпретациях? Главным их недостатком он считает “панкратизм”, который “неоправданно распыляет власть в обществе” и делает ее “размазанной по обществу как масло по бутерброду”. Чтобы избежать этого недостатка и сделать понятие более узким (а потому более определенным), он предлагает ограничить власть легитимными формами отношений, в которых субъект обладает правом оказывать соответствующее влияние на объект. В этом суть статьи. Вообще любые дискуссии по поводу содержания понятий в чем-то очень неблагодарны, поскольку переубедить оппонентов (а такая цель обычно ставится) часто бывает гораздо труднее, чем если бы речь шла, например, о каких-то эмпирических констатациях и оценках. Понятия не бывают “истинными” (“исконными”, “правильными”, “сущностными” и т.п.) или “ложными”: они есть продукты нашего сознания, которое с их помощью вычленяет отдельные фрагменты социальной реальности. Сама же “реальность” не может “подсказать”, какая интерпретация является “правильной”, поэтому поиск таковой является бессмысленным. В этом отношении анализ понятий более важен для прояснения их смысловых нюансов и вариаций в интерпретации, а также оценки понятия с точки зрения его четкости, логичности, эвристического потенциала, практической полезности и других критериев, поскольку “субъективность” понятия отнюдь не означает, что все интерпретации одинаково приемлемы и рациональны. Исходя из сказанного, мой краткий комментарий к концепции власти В. Вольнова дается в двух ракурсах: (1) с точки зрения ясности, четкости и последовательности концепции в рамках интенций и логики автора и (2) в сравнении ее с альтернативными подходами по указанным выше критериям. На мой взгляд, автор в целом достаточно последователен в отстаивании своего подхода. Понятие власти у него оказывается значительно более узким по своему содержанию; включая в число обязательных признаков власти “управление”, “право”, “обязанность”, “легитимность” автор противопоставляет власть тем формам влияния, которые не носят правовой характер и не воспринимаются объектом в контексте его обязанностей. При этом он понимает право достаточно широко, не ограничивая его сферой формально-юридического: право (власть) есть у всех, кому объект считает себя обязанным подчиняться. Это естественно в данной логике, поскольку в ином случае власть вообще “исчезнет” из семьи, неформальных ассоциаций и межличностных отношений. Мои замечания по структуре концепции и аргументации автора сводятся к следующему. 1. При такой трактовке права не обязательно включать в число обязательных признаков власти и право, и обязанность: достаточно просто сказать, что власть имеет место в ситуациях, где объект считает себя обязанным подчиняться субъекту. 2. Не вполне логичным (исходя из замысла автора) представляется выделение двух форм власти, обозначенные им как (1) “власть посредством принуждения” и (2) “власть посредством долженствования”. В первом случае, пишет автор, человек исполняет обязанность под угрозой, в результате внешнего принуждения, во втором - “уступая долженствованию”. С точки зрения логики, этого (в его схеме) быть не должно, поскольку долженствование (обязанность, признание права субъекта на управление и своей обязанности подчиняться) уже является определяющим признаком власти. Если объект не признает своей обязанности подчиняться субъекту и не подчиняется без принуждения (угрозы) со стороны субъекта (первая форма), то это, по первоначальной логике автора, не есть власть (объект фактически “не признает” субъекта, субъект не обладает легитимностью). 3. Автор хотя и утверждает, что власть невозможна без подчинения, фактически такую возможность допускает, когда пишет о силе власти, измеряемой по “количеству неподчинений”. Это противоречит и его рассуждениям о “реальности” права субъекта управлять объектом, когда он вполне справедливо (в своей логике) указывает, что непризнание права есть его отсутствие. Вообще считается аксиомой, что власть субъекта над объектом всегда ограничивается какой-то сферой, и если в этой сфере нет подчинения, то в ней нет и власти; в некоторых случаях субъект сохраняет возможность наказать объект за неповиновение, но это уже власть в другой сфере (родитель, который пытаясь командовать детьми, но в состоянии лишь наказывать их за неповиновение, не обладает властью в отношении поведения детей; его власть ограничивается сферой наказания). 4. В некоторых своих рассуждениях, как мне представляется, автор подчас забывает о том, что власть не есть принадлежность субъекта сама по себе (в отличие, например, от способности человека передвигаться или разговаривать), а имеет место лишь в отношении определенного объекта и в этом смысле в равной мере зависит как от субъекта, так и от объекта. Автор сам же отмечает, что способность вооруженного человека подчинять других людей (как и свойство магнита притягивать предметы) не распространяется на всех. Но далее он почему-то заявляет, что если этот человек может заставить кого-то подчиняться, то он обладает властью. То, что “власть вообще” не существует, а существует только власть над определенными объектами - также аксиома, которую мало кто пытается оспаривать (исключение, в какой-то мере, составляют структуралисты, но автор, судя по всему, далек от этого). Поэтому определение власти как способности (а не как права) отнюдь не “приводит к неизбежному выводу” о том, что “сильный или вооруженный обладает властью над слабым или безоружным”, как заявляет автор. 5. Включение права в концепцию власти в предложенной автором редакции создает естественные трудности в различении подчинения, основанного на “праве” (власть по В. Вольному) и подчинения, обусловленного угрозой или манипуляцией (не власть), которые, как мне кажется, автор не смог в полной мере преодолеть. Если бы власть отличалась от не-власти по формально-юридическому критерию, то для определения субъекта власти было бы достаточно лишь заглянуть в реестр должностей и полномочий. Но если отличие зависит исключительно от “признания/обязанности” (легитимности), то все значительно усложняется. К сожалению в тексте остается много неясностей, в том числе и относительно содержания вышеуказанных понятий и их соотношения между собой. Например, как следует толковать фразу о том, что признание права влечет обязанность уважения, которую “обязанные” не всегда соблюдают? Обязанность, которую не соблюдают - это тоже критерий власти? На мой взгляд, здесь нужно либо внести ясность во все эти нюансы, либо (это проще) отказаться от самой идеи права как признания, что, кроме всего прочего, существенно облегчит использование понятия при анализе и объяснении реальной политической практики. 6. Автор часто апеллирует к своей интуиции, подсказывающей ему “абсурдность” некоторых импликаций традиционной точки зрения. Ему, например, кажется “странным”, что для обладания властью бывает “достаточно накачать мышцы или купить автомат Калашникова”. А почему, собственно, нет? Моя интуиция говорит о том, что в некоторых ситуациях этого действительно будет вполне достаточно и данные ресурсы влияния могут оказаться значительно весомее и эффективнее “права-признания”. Я также уверен, что подавляющее большинство людей вполне согласится с тем, что и захвативший самолет вооруженный террорист, и человек, способный держать другого в тюрьме (примеры автора) обладают властью над своими жертвами. Автор сам делает весьма показательные обмолвки относительно возможности “непризнанной” власти (использует термин “власть” в его традиционном значении), когда, например, пишет о признании большевистской власти (власти, а не силы) после окончательной утраты надежд на ее крушение. i7. В ряде аргументов автора, как мне представляется, налицо вполне очевидные нарушения логики. Например, в его рассуждениях о том, что способность подчинения обретается в самом подчинении: в комментируемой автором ситуации вооруженный человек действительно был способен подчинить безоружного до начала осуществления процесса подчинения (до команды), также как, например, отец способен наказать ребенка до момента наказания; в любом случае власть (диспозиция, способность) характеризуется определенными временными параметрами, в рамках которых субъект может ее реализовать). Или же, автор вначале приходит к выводу, что власть есть сила, ставшая правом, затем ставит вопрос о том, может ли быть власть без силы и начинает его рассматривать.
Но в принципе эти недостатки устранимы и при соответствующей доработке автор может предложить более рациональное объяснение власти, легитимной по определению. Гораздо труднее обосновать саму сверхзадачу автора. Почему, собственно, власть должна обязательно быть легитимной? По сути у автора лишь один аргумент, и он проистекают исключительно из его неудовлетворенности традиционным подходом: ему не нравится его “аморфность”. Другие аргументы также направлены не столько на обоснование рациональности его собственной концепции, сколько на “опровержение” традиционного подхода. При этом автор обычно ссылается лишь на “интуицию”. Мне кажется, что предлагая свою понимание власти, автор должен был прежде всего объяснить преимущества своей интерпретации в контексте возможностей изучения социальных и политических процессов. Что дает политической науке введение легитимности в число определяющих признаков власти? Какие новые возможности данный подход открывает? Каков его эвристический потенциал? Как его использовать для подготовки и проведения эмпирических исследований власти? Без ответа на данные вопросы любые попытки отвергнуть традицию, за которой стоят поколения исследователей, будут, в лучшем случае, малоубедительными. Теперь несколько соображений “в защиту” традиционного подхода: 1. На протяжении веков власть понималась отнюдь не как непременно признанная и легитимная. Традиция теоретического осмысления власти, идущая от Вебера и Гоббса прочно укоренилась в исследовательских практиках, в академической литературе, научном и политическом дискурсах. Концептуальные традиции, кроме всего прочего, показывают интерес исследователей к определенной проблематике. В частности, исследователей власти традиционно интересует, каким образом и почему происходит подчинение людей, преодоление их сопротивление и оппозиции; они хотят знать весь спектр возможностей, которые может реализовать субъект в отношении объекта и, на основании этого, прогнозировать вероятность тех или иных социальных событий. 2. На мой взгляд, сегодня наиболее важным и интересным направлением исследований власти как раз и становится выявление и раскрытые нелегитимных форм власти, которые (именно по причине их нелегитимности) часто сознательно вуалируются субъектами. Для понимания современной практики гораздо важнее показать источники и формы скрытого влияния различных политических акторов (“кардиналов”) на тех, кто обладает легальными полномочиями (“королей”), чем описывать легальные механизмы государственного управления. Это подтверждается вектором и тенденциями в концептуальных дебатах, обозначившимися в последние десятилетия. В частности, сегодня все более популярным становится видение власти как многомерного явления, имеющего несколько разных “лиц” (Бэкрэк и Бэрэтц, Льюкс, Клегг); термин “власть” регулярно употребляется в сочетаниях типа “дисциплинарная власть”, “символическая власть”, “экспертная власть”, “трансформационная власть” и др. (Фуко, Бурдье, Вартенберг). Данные тенденции отражают изменения, происходящие в системе социальных детерминант. Постиндустриальное общество создает новые конфигурации ресурсов, доступные современным субъектам власти, расширяя спектр технологических, манипулятивных, виртуальных и других (в большинстве случаев нелегитимных) средств воздействия на объект. 3. Конечно, можно взять и сказать, что все эти формы и “лица” относятся не к власти, а, например, к влиянию. Но даст ли это позитивный импульс объяснению и изучению социальных процессов? На мой взгляд, скорее наоборот: если не включить важные для изучения проблемы в контекст таких понятий как власть, то они могут и не получить должного внимания в исследовательской практике. В заключении хочу еще раз подчеркнуть, что анализ понятий - вещь очень непростая, и требует, как и любое другое научное предприятие, серьезного изучения имеющейся литературы и содержащихся в ней аргументов. Мне представляется, что автору следует более внимательно проанализировать соответствующие работы, по крайней мере тех специалистов (Т. Парсонс, Х. Арендт, Б. Барнс, Б. Хиндесс), которые также не разделяют веберовскую концепцию власти. Ледяев Валерий Георгиевич, |
|
|