Данная книга стала возможной благодаря сотрудничеству между Европейским университетом в Санкт-Петербурге, Хельсинкским университетом, Институтом политических наук в Париже (Sciences Po) и Лондонской школой экономики в рамках проекта ТЕМПУС в 1999-2002 гг.

Подытоживая результаты нашего сотрудничества, особенно приятно отметить, что споры о переводе политических понятий одного языка на другой выразились именно в такой форме. Идея издания возникла после того, как ЕУСПб стал принимать каждый год около 20 иностранных аспирантов из партнерских университетов на учебу в рамках Международной магистерской программы по российским исследованиям. Преподавателям ЕУСПб приходилось все чаще отвечать на вопросы о различиях основных политических понятий в русском и европейских языках. Так родилась эта книга. Учитывая, что основополагающая статья Скиннера уже была опубликована, казалось естественным дополнить ее статьями о понятии государства во французском, финском и русском языках.

Получившийся сборник статей заинтересует многих. Статья Скиннера, как и другие его работы, заложила стандарты подобных исследований в англоязычном мире. Статья Кола опирается на средневековые переводы Аристотеля и на центральные тексты на французском языке, что особенно важно для российского читателя, так как основополагающий труд Бодена, например, еще не переведен на русский язык. Статья Пулккинен интересна почти детективным сплетением событий, которые целенаправленно пытались создать недостающий термин для обозначения феномена государства. Моя статья попыталась собрать известные факты о развитии термина "государство" в русском языке и провести параллели с процессами развития понятий в других европейских языках.

Хотелось бы отметить три особенности статей, представленных в данной книге. Если есть что-то общее между всеми статьями, то это удивление по поводу недавнего становления термина "государство" в разных языках, о котором почти все забыли сейчас, так что само это слово кажется совсем привычным. Однако когда-то термин этот был результатом лингвистической и политической инновации, и на его утверждение потребовалось много усилий различных институтов и организаций и, прежде всего, самого нарождающегося государства. Поэтому тексты статей пытаются сохранить для читателя странность и особенность исторического опыта зарождения новых понятий, отказываясь переводить, например, термины lo stato и il principe у Макиавелли как "государство" и "государь", что обычно предлагают нам традиционные переводы. Эти термины часто имели первоначальные значения, радикально отличающиеся от тех, что предлагаются современными переводами на русский, и данная книга пыталась сохранить память об этих тонкостях истории, избегая упрощающих интерпретаций многозначных терминов и оставляя их во всей их блистательной и удивительной сложности.

Во-первых, почему людям, говорящим на русском языке, фраза типа "государство объявило войну" кажется непроблематичной и почти естественной? Подставим вместо корневого слова "государь" другое слово, например, "жлоб", и получим "жлобство объявляет войну": насколько вам захочется поддержать такую декларацию? Действительно, почему "жлобству", "чванству" и даже "господству" мы не даем лингвистической позиции, позволяющей им начинать военные действия, а другое слово, которое также сначала означало лишь качество (в данном случае — качество бытия господарем-государем), легко наделяем таким правом? Как показывает анализ Скиннера, первоначальное понимание государства даже на Западе было связано именно с подчеркиванием личных и ощутимо-физических качеств власти, так что лидеры современных банд где-нибудь в Лос-Анджелесе могут смело читать Макиавелли о том, как подобает mantenere lo stato — сохранить и удержать свое достоинство (лидера) и достояние (контролируемый район города) в столкновении с другими бандами. Достоинство здесь включает и stato, понимаемое наиболее непосредственно, как физическую стать. Лидеры же наших бандитов могут смело учиться у Ивана III, занятого проблемой эффективного господства, т. е. "како подобает его государьству быти", если их тоже волнует, как удержать свое господство над контролируемыми фирмами и не уронить достоинство. Поучения Макиавелли или Ивана III о господстве принца или князя неожиданно делают проблематичным представление о государстве как агенте действия, которое так укоренилось в нашем современном языке.

Во-вторых, статьи не имеют единой интерпретации направленности процессов развития терминов для обозначения государства в разных языках. Кажущаяся универсальность изложения Скиннера поддерживается, в основном, послевоенным господством английского языка как языка политики, а также и языка науки political science. Статья Кола показывает, что основные концептуальные противопоставления, значимые для английского языка, не так центральны для французского. Конечно, это можно интерпретировать как неразвитость французского языка, который до сих пор несет в себе, как сказал бы Макс Вебер, патримониальные коннотации и еще нечетко сформировал лингвистические средства для выражения идеи государства как инструмента рационально-легального господства. Но среди многих не менее популярна точка зрения, что все культуры равнозначны по своей уникальности, и тогда подчеркивание во французском термине для обозначения государства его связи со значением слова etat "состояние", "удел", т. е., по-французски, сопdition, предстает как признак уникальной языковой специфики, отражающей национальную культуру. Таким же образом, близость poliittinen и valtiollinen в финском оказывается тогда следствием интересного влияния немецкой философии на Снеллмана, одного из творцов современного финского политического словаря, а не следствием неразвитости финского политического языка, который якобы в чем-то не дотягивает до английского. Моя собственная статья прослеживает приключения русского термина, как если бы он развивался по схеме, предложенной Скиннером, которая все же опасно близка к веберовской схеме модернизации традиционного общества. Статья о русском термине могла бы быть написана совсем по-другому, если бы она проводила параллели с концептуальным развитием прежде всего не в английском, а во французском или немецком языках. Тогда высветились бы другие аспекты истории термина "государство", значимые для французского Etat или немецкого Staat. Если же вообще отбросить процесс проведения параллелей с европейскими процессами концептуального развития и пойти по историческим тропкам русского языка, которые он ненавязчиво нам предлагает, то высветятся оттенки значений, не представленных ни в истории английского, ни немецкого или французского языков. Возможно, такой тип написания истории понятия только и избежит упреков в некритическом копировании других культур, а потому в затемнении уникальности русского языка.

Третьей особенностью статей, вошедших в сборник, стал отказ от следования определенной методологии исследования истории понятий. Единая методология могла бы унифицировать тексты, сделать сравнения между ними, как кажется, более осмысленными, но это убило бы искорки того типа мысли, который связан с радостью от удивления и завороженности миром, а не с радостью его эффективного покорения.

Например, Скиннер представил хорошо знакомый анализ того, как надо делать историю понятий, если следовать канонам англоязычной (кембриджской) школы (1) . Задача историка понятий близка герменевтике — надо наиболее адекватно и логично воспроизвести сеть верований или убеждений (beliefs) теоретика, даже если некоторые из этих идей кажутся нам абсурдными, как положения Бодена о существовании ведьм или теория авторства (authority) у Гоббса в 16 главе "Левиафана", согласно которой автор передает свои права авторства раз и навсегда своему представителю, который потом может вытворять от его имени что угодно (именно с помощью этого понятия Гоббс потом обоснует абсолютный суверенитет). Мы начинаем с таких странных и абсурдных идей и пытаемся их логично объяснить в рамках верований автора текста — мы можем, например, предполагать, почему Фома Аквинский мог утверждать, что Троица едина, хотя не можем сказать, что он видел, когда представлял это своим мысленным взором. Когда мы интерпретируем текст, мы должны относиться к нему как к действию, имеющему интерсубъективное значение: мы интерпретируем не то, что автор хотел заложить в текст (это — бесполезный поиск, так как в голову автора мы все равно не залезем), а то, какие приемлемые рациональные мотивы мы можем ему приписать, чтобы понять его действие. Конечно, интерпретировать действие в терминах мотивов — это устаревший субъективизм, но так уж устроены наши европейские языки. Предположив, зачем Гоббс или Воден говорили именно то, что они говорили, мы смотрим, насколько это согласуется со всей сетью их убеждений, которые выделил наш предыдущий анализ. Если мы находим совпадение, то предложенная интерпретация принимается как убедительная, пока не появляется более совершенный способ интерпретировать их действия как авторов текстов или творцов новых слов.

Проблема подобного рода анализа заключается в том, что Скиннер рассматривает своих авторов прежде всего как людей, ведущих спор, и его интересует производство новых терминов как одно из средств продвинуть определенные аргументы. Эта интерпретация, однако, заслоняет для нас то, что люди с помощью текстов обещают, покушаются на честь или пытаются разбудить совесть другого, и заняты еще громадным количеством действий, многие из которых Джон Остин упомянул в своей теории речевых актов. Тот же самый Гоббс до конца своей жизни буйно сражался, как древнегреческий герой, с помощью текстов: проиграв дискурсивные бои с математиками и физиками, он переводил на склоне лет классические тексты, предлагая своим соперникам сравниться с ним на этом поприще (2) . И кроме инструментального использования языка, когда с помощью речевых актов чего-либо направленно добиваются, в нем иногда еще и живут. Язык предлагает, открывает и удивляет человека, часто полностью захваченного этим откровением. Отчасти поэтому Остин иногда называл свой анализ "лингвистической феноменологией": нам интересно, как являются в мир общенаблюдаемые и общепереживаемые феномены, и появление новых терминов тесно связано с этим вы-явлением. Но исследование этих способов явления нового совсем не обязательно должно быть исследованием навязывания новых слов или исследованием попыток убедить противника в споре — жизнь богаче. История игр истины не должна сводиться к интерпретации действий теоретиков как инструментального штурма. Если наши статьи, входящие в сборник, приоткроют и этот аспект бытия истины в мире, наша инструментальная цель удалась.

Европейский университет в Санкт-Петербурге благодарен издательствам, любезно предоставившим нам авторские права на перевод следующих статей:

o Cambridge University Press — за статью : Quentin Skinner, "The State" in: T. Ball, J Farr and R. Hanson, eds., Political Innovation and Conceptual Change. Cambridge: Cambridge University Press, 1989;
o SoPhi Publishers — за статью: Tujia Pulkkinen, "Valtio- The Finnish Concept of the State" in: The Finnish Yearbook of Political Thought, vol. 4. Jyvaskula: SoPhi, 2000;
o Blackwell Publishers — за статью : Oleg Kharhordin, "What is the State? The Russian Concept of Gosudarstvo in the European Context", History and Theory, vol 40, Мау 2001,
а также Доминику Кола, написавшему статью специально для этого сборника.