Книга Вадима Волкова, бесспорно, явление, и, как любое явление, заслуживает самого серьезного рассмотрения. Однако превращать рецензирование книги в ее подробный пересказ — занятие довольно нудное и неблагодарное. Лучшая форма пересказа книги — это сама книга, к которой мы и отсылаем уважаемого читателя. Но по ее прочтении возникают вопросы. Вопросы, связанные не столько с концепцией книги (она достаточно хорошо известна и не раз обсуждалась), сколько с тем, как книга сделана.

Именно методологический аспект исследования В.Волкова кажется нам наиболее интересным. Он и выступает предметом предлагаемого здесь анализа.

Проблема организованной преступности, ее влияния на нашу жизнь уже давно и прочно вошла в репертуар социальных размышлений, причем отнюдь не только научного плана. Мало того, как только речь заходит об этом феномене последних лет, холодный и отстраненный язык социологических и политологических штудий уступает место более или менее талантливой публицистике. Создается ощущение, что в подобной постановке проблемы изначально присутствует какая-то ущербность. В огромном массиве работ на эту тему исследовательские объекты вдруг перестают быть просто социальными или политическими агентами, а обретают черты героев А.Дюма, Р.Сабатини или, на худой конец, сериала "Бандитский Петербург". Откуда же берутся "герои плаща и кинжала" или "кровавые монстры" постперестроечной России на страницах серьезных статей? Причина такой "литературности" коренится, на наш взгляд, в самом термине "организованная преступность". С этим термином (и обозначаемым им явлением) тесно связан определенный метафорический ряд, настолько плотный, что новым, иным смыслам просто некуда вклиниться.

В самой семантике понятия "организованная преступность" заложено представление о двух вполне автономных мирах. Первый, где живут читатель и исследователь, — нормальный и вполне благополучный мир "порядочных людей", защищенных законом или стремящихся получить от него защиту. Второй — мир преступников, "неправильный мир неправильных людей". Иными словами, один мир наделяется неким социальным смыслом, а другой выступает лишь его негативным коррелятом, девиацией. Но если организованная преступность есть девиация, то с ней нужно бороться. Идея борьбы с преступностью и определяет собой пафос соответствующих исследований. В результате выводы анализа оказываются заданными до акта исследования. Стоит политологу встать на позицию формализованной и легальной политики, как неформальные практики превращаются в "бандитизм", "коррупцию", "местничество" и тому подобные "негативные явления", требующие искоренения.

Правда, существует и иная традиция, воплощенная в идеях российских неоинституционалистов. В этом случае исследователь методологически становится "по другую сторону" закона. То, что называют "организованной преступностью", толкуется им как реальность нашей жизни, а отказывающиеся это признавать — как "окостеневшие доктринеры", закрывающие глаза на очевидное. Именно с организованной преступностью он связывает те ростки подлинных рыночных отношений и демократии, которые появляются в России. Но кроющийся за подобной трактовкой идеологический посыл не менее "литературен", чем в первом варианте. Он восходит к легендам о "благородных разбойниках" и, ближе, к "разоблачительному буму" конца 1980-х годов. При таком подходе преступник предстает носителем идеи свободы и воли, борцом с государственным насилием. Все, что противостоит государству и закону, осмысляется как благо, перекрывающее собой любые сопутствующие "издержки". В итоге принятие "неформальной позиции" в качестве основания политического анализа оборачивается отрицанием институциональной структуры общества, вступающей в конфликт с "реальными политическими практиками".

Таким образом, и в первом, и во втором случае организованная преступность не столько исследуется, сколько включается в некий метафорический ряд, который делает излишним само исследование. Обращаясь к указанным терминам, автор вольно или невольно воспроизводит весь набор метафор, связанных с метафорой "закон — барьер между двумя мирами".

Не меньшими противоречиями чревата и попытка стать "над схваткой", занять особую, "внешнюю" позицию, ибо здесь тут же встает проблема адресата политологического исследования. "Внешняя" исследовательская позиция может быть принята политической властью или "управляемым" обществом только при условии, что в аналитике видят пророка, избранное существо, выступающее носителем особой, трансцендентальной истины. (1) В противном случае "внешнее" знание об обществе будет отторгнуто. Если оно совпадает с самоощущением политического агента, то его отторгнут как излишнее ("я это уже знаю"), а если не совпадает — как неверное ("я знаю, что это не так"). Определение данного противоречия и становится отправным пунктом исследования Волкова: "Если социолог идет по пути использования существующих понятий, то он либо имплицитно принимает точку зрения государства и изучает социальную организацию 'преступности', либо занимает радикально-критическую позицию и исследует то, как само государство производит классификацию, конструируя 'преступность' или 'мафию'" (с. 10).

Но возможен еще один вариант развития событий: политолог или социолог ориентирует свое вполне герметичное (на манер современной физики или лингвистики) исследование столь же герметичному сообществу ученых. Похоже, такого подхода и придерживается автор "Силового предпринимательства". Он пишет: "Социология как наука о социальных институтах обязана иметь свое видение реальности, отличное от того, которое вплетено в практику изучаемых ее социальных институтов. Поэтому она либо вырабатывает свои понятия ('социальная мобильность', 'гендер'), либо переопределяет уже существующие" (с. 9).

Однако эта, казалось бы, неуязвимая исследовательская позиция отнюдь не безупречна. В отличие от естественных наук, науки социальные не достигают в своем развитии уровня концептов, выходящих за рамки представимого. Критерии истинности их построений кроются в повседневной реальности, в обыденном здравом смысле. При несовмещении когнитивных горизонтов исследователя-политолога и агента политического пространства возрастает опасность "вчитать" в реальность смыслы, не содержавшиеся там изначально. "Герметичное" построение может быть сколь угодно оригинальным и остроумным, но условия его верификации будут предельно затруднены. Традиционный, по К.Попперу, путь верификации на основе набора фактических данных здесь оказывается невозможным, ибо возникает вопрос: каким образом такие факты выделять? Пытаясь ответить на него, политолог будет вынужден углубляться во все более абстрактные метафизические сущности в поисках ускользающего основания для рефлексии.

В этом плане книга Волкова — приятное исключение. Метафорический ряд в ней присутствует, но не как заданность, а как предмет анализа. При этом инструментом анализа, вполне научным, выступает не столько "позитивный социологический инструментарий", хотя таковой в избытке присутствует в тексте, сколько дополнительный метафорический ряд, деструктурирующий традиционный, обнажающий скрытые в нем механизмы смыслоозначения.

Функцию деконструкции выполняет ключевой термин работы — "силовое предпринимательство". Этот термин вызывает принципиально иной — как в научном, так и обыденном смысле — ассоциативный и метафорический ряд, нежели "организованная преступность". Концепт "силовой" ставит обсуждаемый феномен в один ряд с другими "силовыми структурами", прежде всего государственными. Понятие же "предпринимательство" вводит обсуждаемое явление в контекст экономической деятельности, позволяет оценивать его с точки зрения эффективности, анализировать экономическое поведение силовых предпринимателей. Подобный подход уже использовался в социологической литературе. Можно вспомнить работы Л.Тимофеева, Ю.Летова и многих других. Но Волков не просто воспроизводит эту позицию и связанный с нею ассоциативный ряд, а расширяет последний, дополняя его политическими метафорами: "Если вынести государство 'за скобки' и не рассматривать его как некий привилегированный институт, мы получим третий подход, который можно было бы назвать реалистическим. Он отсылает нас к старой идее 'естественного состояния'… высказанной еще Т.Гоббсом в 'Левиафане'" (с. 10). Термин "силовое предпринимательство" сопоставляется с концептами "свободное", "суверенное", входящими в семантическое "гнездо" концепта "государство". Метафора "силовое предпринимательство = государство" красной нитью проходит через весь текст. Так, характеризуя социальные практики силового предпринимательства, Волков отмечает: "В теории международного права есть понятие 'репутация решительности' (reputation for resolve). Такая репутация приписывается силовым организациям, прежде всего государствам… Признание охранного предприятия клиентами является следствием его признания другими владельцами силы, поскольку репутация охранного предприятия как надежного защитника на самом деле производна от его репутации как серьезной угрозы, с которой нельзя не считаться" (с. 114).

Однако речь идет не просто о государстве, а о конкретной его разновидности — осударстве эпохи Средневековья, феоде. Силовой предприниматель — это не просто предприниматель, это представитель "праздного класса", рыцарства. Естественно, автор не формулирует данный тезис текстуально, но постоянное сопоставление этосов "воинственного класса" силовых предпринимателей и "воинственного класса" рыцарей делает подобные выводы неизбежными. Для оправдания своего права на получение дани с буржуазии рыцари и "реальные пацаны" используют одинаковую риторику, а дворянские фамилии средневековой Европы образуются по той же модели, что и бандитские клички. Но это, опять же, не просто рыцари, а рыцари позднего Средневековья, которые уже научились строить отношения с нарождающейся буржуазией. Предлагаемую Волковым метафору раскрывает оппозиция "воры — бандиты". Воры — явление прошлого, советского времени. Они возникают в условиях сильного, жесткого государства как своего рода моральная оппозиция ему. Выступить в качестве реальной оппозиции, претендующей на свою долю, они не в состоянии. Жизнь вора проходит в тюрьме, и всякое насилие над ним со стороны государства повышает его вес в глазах сообщества. Его власть — власть морального авторитета, жестких правил "идейного" противостояния государству.

Бандиты — продукт постсоветской эпохи, когда слабое государство допускает присутствие на своем поле нового силового агента. Они лучше, чем государство, справляются с его функциями по управлению и регулированию экономики. "Имея неформальный статус, эта совокупность правил и способов принуждения к их исполнению была далека от идеальных правовых систем по своей четкости и экономической эффективности. Тем не менее, она была более понятной, легко адаптируемой, а главное — более жестко контролируемой, чем находившаяся в зачаточном состоянии государственная система" (с. 89). Встраиваясь в экономические структуры, "новые рыцари", бандиты, начинают выполнять в них политическую (по М.Веберу) функцию, постепенно становясь территориальными владыками. Они "контролируют территорию", создают "империи", которые затем распадаются на "княжества".

На страницах книги разворачивается грандиозная метафора "нового Средневековья". Все остальные метафорические ряды поглощаются ею, встраиваются в нее. Статистические данные выглядят на ее фоне не более чем данью "привычной" социологии, мостиком, по которому и ученые, и не-ученые придут к осознанию метафоры. Из ее структуры вытекает и сформулироваая в работе концептуальная схема. Государство, лишившись статуса привилегированного института, "отодвигается" в сторону, и на поверхность выходят иные политические формы, в центре которых стоят рыцари — силовые предприниматели. Они действительно правят, организуют экономическое и силовое пространство, соорганизуются между собой, структурируя подвластное им общество.

Но метафора, даже столь развернутая и грандиозная, в книге Волкова — не самоцель. Осуществив распредмечивание прежних метафорических рядов и создав на основе новой метафоры концептуальную схему, автор экстраполирует ее на теорию происхождения государства, демократического правления и гражданского общества.

Исторические параллели продолжаются. Российское государство после провала горбачевской перестройки сравнивается со слабыми и раздробленными государствами эпохи Средневековья, неспособными организовать общество. Аналогом феодальной раздробленности выступает "приватизация силовых ресурсов государства". Силовые ресурсы государства сопоставимы по мощи с ресурсами кондотьеров (силовых предпринимателей), но проигрывают им по эффективности. Однако и фрагментированное государство, и кондотьеры-бандиты не остаются неизменными. Подобно тому, как некогда флибустьеры и авантюристы, сколотив капитал, превращались в "добропорядочных граждан", к концу 1990-х годов российские бандиты начали "эволюционировать" в сторону легальности. Именно они составляют сейчас экономическую элиту, самый значимый и динамичный компонент бизнес-слоя. И именно они сегодня последовательнее всего придерживаются "государственной" идеологии.

Впрочем, "современные" разделы — наиболее слабая, импрессионистичная часть работы. Они говорят, скорее, о политических, нежели о политологических взглядах автора. Но ценность книги, на наш взгляд, не столько в содержащихся в ней выводах и прогнозах, сколько в решении необычайно важной задачи по феноменологической расчистке явления. В этом отношении предложенная Волковым метафора сходна с хайдеггеровским раскрывающим пространством.

Конечно, через какое-то, быть может, не очень большое время метафора вновь застынет. Но даже краткий миг подлинного видения — огромное достижение, за которое остается только поблагодарить автора.

1.На подобную роль претендовал, в частности, А.И.Солженицын, предлагавший свой путь обустройства России. Однако позиция пророка в принципе плохо соотносится с позицией аналитика.

Леонид БЛЯХЕР