Борис МЕЖУЕВ

НЕКОТОРЫЕ МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ АСПЕКТЫ
ИЗУЧЕНИЯ ДИСКУРСА «НАЦИОНАЛЬНОГО ИНТЕРЕСА»

               Пять лет тому назад журнал «Полис» приступил к изучению смысловых параметров категории «национальный интерес» в современном российском политическом дискурсе. Опрашивая ведущих экспертов и действующих политиков России, мы стремились понять, насколько отчетливо представляют они содержание той категории, которую столь охотно используют в своих печатных и устных выступлениях. Это исследование дало свои результаты, о которых мы поведали читателям журнала в № 1 за 1997 г. и № 1 за 1999 г. Мне хотелось бы сейчас остановиться на одном сделанном уже при первом обращении к теме «национального интереса» наблюдении, которое, однако, не получило в тех работах удовлетворительного объяснения.

 Я обратил внимание на то, что в настоящее время в России отсутствует идеология, которая обусловливала бы внешнеполитическое или военно-стратегическое усиление государства факторами свободы, гражданской инициативы и, например, зависимостью политики власти от гражданского общества. Не вступая в пространные дискуссии о трактовке термина «гражданское общество», под упомянутой зависимостью условимся понимать факт влияния на политику государства институционально оформленного общественного мнения. Иначе говоря, российское общественное мнение сейчас в России не слишком уверено в том, что его влияние на правящие политические круги, ограничение произвола исполнительной власти при проведении выбранного ею курса способны сделать государство более сильным и могущественным. Подобное влияние обычно связывается с редукцией внешнеполитических требований и приоритетов государства, тогда как укрепление государства, по мысли как сторонников, так и противников подобного усиления, предполагает сужение пределов экономической, политической или даже гражданской свободы внутри страны. Уже в 1995 г. достаточно отчетливо вырисовывался конфликт между ценностями «свободы» и «государственного могущества» в общественном сознании россиян.

        Эксперты расходились во мнениях, в чем в условиях подобного раскола следует усматривать «национальный интерес» России. Одни эксперты, я назвал их в своей статье 1997 г. «национал-консерваторами», утверждали, что российское общество или, более конкретно, новорожденная экономическая элита этого общества, еще не готово контролировать политику бюрократических верхов в силу своего «антинационального» характера, т.е. присущей ей ориентированности на внешний мир. Другая, либеральная, часть политиков и политологов высказывала мнение, что политика государства должна служить интересам возникающего в России гражданского общества, каким бы оно ни было. Только в этом случае у России сформируется подлинно национальный (а не исключительно государственный) интерес. При этом либералы расходились по вопросу, какой должна быть внешнеполитическая активность России, реально способствующая становлению в нашей стране гражданского общества. Однако практически никто из влиятельных российских экспертов (за исключением, пожалуй, некоторых журналистов, указывавших на причинно-следственную связь между экономическими реформами Гайдара и российским доминированием на постсоветском пространстве) обоих направлений не утверждал, что либеральные преобразования (как бы по-разному их ни понимать) есть залог усиления нашей страны как великой державы. Державность как внешнеполитическая стратегия органично увязывается в сознании россиян с так наз. государственническим «дирижизмом» в экономике и — в 1995–1997 гг. менее отчетливо, в настоящее время более определенно –— с высвобождением исполнительной власти из-под опеки со стороны власти законодательной, а также выходом из системы сдержек и противовесов вообще. В 1995–1997 гг. произвести синтез трех компонентов государственничества было еще невозможным, поскольку парламентское большинство имела вместе со своими союзниками партия, ратовавшая именно за внешнеполитическую державность и «дирижизм».

        Ценностный раскол российского общественного сознания находится в центре внимания современных политологов. Популярный исследователь российской общественной мысли А.Л.Янов основывает свою концепцию чередования в отечественной истории реформ и контрреформ именно на противоположности имперской и европейской, т.е. либеральной, парадигм российского развития. Неуспех российских реформ, по этой схеме, всегда являлся следствием неизжитых имперских притязаний нашего Отечества [см., напр: Методология анализа 2000]. Впрочем, в теории Янова остается непонятным, почему Россия в XIX в. — веке империализма — и еще раньше должна была на удивление всему миру отказаться от своего положения «великой державы».

Теоретики реже обращают внимание, что представление о конфликте ценностей «свободы» и «государственного величия» в истории русской политической мысли не является абсолютно доминирующим. В начале XX в. в России сложилось интеллектуальное течение, которое прямо связывало возможные успехи страны в качестве империалистической державы с продолжением либеральных преобразований. Вождем этого идейного течения был П.Б.Струве. В статье «Великая Россия», размышляя об источниках могущества государства, Струве сформулировал свой знаменитый принцип: во «внешней мощи заключается безошибочное мерило для оценки всех жизненных отправлений и сил государства, и в том числе и его «внутренней политики»» [Струве 1997]. Исходя из наших сегодняшних представлений, мы должны были бы счесть идею Струве «реакционной», ибо теперь-то мы знаем, что максимальное внешнеполитическое могущество нашей страны было достигнуто в эпоху господства страшной тирании, искоренявшей ростки всякой духовной, не говоря уже о политической или экономической, самостоятельности. Также нам известно, что радикальная перестройка созданного этой тиранией общественного строя привела к скатыванию России с уровня «сверхдержавы» до положения «всемирной попрошайки». Но Струве жил в иное время, когда российское общество вспоминало с ностальгией об успехах русского оружия в войну 1877–1878 гг., видя в них закономерный результат «великих реформ» и пробуждения национального самосознания. Струве принадлежал к тому поколению, которое осознало поражение России на Дальнем Востоке в войне 1904 – 1905 гг. как итог реакционной политики Александра III и первых лет царствования Николая II. «У нас до сих пор не понимают, — сокрушался мыслитель, — что наша дальневосточная политика была логическим венцом всей внешней политики царствования Александра III, когда реакционная Россия, по недостатку истинного государственного смысла, отвернулась от Востока Ближнего» [Струве 1997].
Россия сегодня, как когда-то веймарская Германия, психологически травмирована конфликтом ценностей гражданской свободы и национального величия. Сейчас мы переживаем откат либеральной — и крайне разрушительной для государственности — волны, ей на смену идет сокрушительный «авторитарный» вал. Уже сейчас ясно, что общественное мнение бессильно его сдержать и остановить, ибо оно — при всем еще совсем недавнем «отщепенстве» от государства и пораженчестве — проникнуто сознанием собственной виновности в той геополитической катастрофе, которая постигла страну. Центристские попытки стянуть расходящиеся в разные стороны названные ценности, эклектически оправдав каждую из них в отдельности, раз за разом проваливаются — особенно благодаря тонкой идеологической обработке населения исполнительной властью, заинтересованной не в смягчении, а в обострении идейного конфликта в обществе. Расколотое на идеологические лагеря и оттого неспособное заставить власть себя слушать гражданское общество, которым клянутся наши реформаторы и к которому апеллируют либеральные критики власти, все более начинает напоминать бесплотный призрак, тень из царства мертвых, лишенную власти над живыми душами. Однако, как мы уже говорили, подобный ценностный конфликт — не есть постоянная доминанта отечественной истории. Не всегда либеральные реформы в нашей стране соседствовали с грандиозными военными провалами и катастрофами и, напротив, победы не во все времена были достигнуты в период свирепой реакции. Если остановиться на последних двух столетиях нашей истории, то бросаются в глаза три последовательных периода: 1798 – 1856 гг.; 1856 – 1917 гг.; 1917 г. по настоящее время.

Первый и третий из этих периодов действительно отмечены совпадением либеральных реформ с внешнеполитическими неудачами и, напротив, контрреформ с международными успехами государства. Напомню, «дней Александровых прекрасное начало» было ознаменовано не только отменой жестких мер Павла I, началом реформ Сперанского, нацеленных на конституционное ограничение государственной власти, но и двумя военными поражениями и завершившим эпопею двух антинаполеоновских войн позорным Тильзитским миром. Россия попала в ситуацию, очень напоминавшую сегодняшнюю. Репрессивный павловский режим одерживал фантастические победы над той самой революционной Францией, которой более либеральный режим его сына проигрывал одну войну за другой. Политическая мысль отреагировала на этот парадокс появлением крупнейшего памятника отечественного консерватизма — записки «О древней и новой России…» Н.М.Карамзина. Карамзину в этой работе на самом деле совершенно не удалось доказать на историческом материале, что «Самодержавие есть Палладиум России: целость его необходима для ее счастия» [Литературная учеба”, 1988] , ибо Смутное время, как предполагал сам Карамзин, породили именно злоупотребления Ивана Грозного. Но Карамзин отталкивался в своих размышлениях от «конкретной обстановки 1811 г.», (по выражению Ю.М.Лотмана [Литературная учеба”, 1988]) состоявшей в значительной степени в том, что более свободная Россия оказалась вмиг и более слабой. После поворота к реакции в 1812 г. Россия, как известно, одолела Наполеона, после чего на протяжении четырех десятилетий уверенно держала марку «жандарма Европы».

Ситуация изменилась во время Крымской войны, произошедшей как раз на пике самого мрачного периода николаевской реакции. У философа Вл.Соловьева, родившегося в 1853 г., уже не вызывало никакого сомнения, что именно «система правительственного материализма, опиравшаяся исключительно на грубую силу оружия и не ставившая ни во что моральное могущество мысли и свободного слова, … привела … к севастопольскому разгрому» [Соловьев 1989]. Авторитарный период сменил либеральный, в котором – в противоположность предшествующему — военные поражения выпадали на период контрреформы, а не реформы. Наоборот, единственная впечатляющая победа этого времени – в русско-турецкой войне 1877–1878 гг. — совпала с эпохой либеральных преобразований. Дипломатическое поражение на Берлинском конгрессе 1879 г. поверившее в силу и справедливость своих притязаний общественное мнение сочло следствием некоторого, кстати, довольно робкого, консервативного отката второй половины царствования Александра II. Струве в следующем столетии так и писал: «Когда в конце 70-х гг. русская власть признавала, что время отказа от самодержавия еще не наступило, она подписывала берлинский трактат и отступала от ворот Константинополя» [Струве 1997]. Затем — контрреформа Александра III (в рамках данного периода аналогичная либеральным преобразованиям Горбачева в следующей — уже авторитарной эпохе), а после провала «маленькой победоносной войны» на Дальнем Востоке как ответ на неправомерный реакционный откат — революция 1905 г. Наконец, неудачное ведение войны 1914 — 1917 гг. царским правительством и отказ последнего на компромисс с Государственной думой и лидирующим в ней Прогрессивным блоком вызвал либеральный «девятый вал» февраля 1917 г., который и положил конец исторической власти в России. «Интернационализм» представителей «советской демократии» и «пораженчество» большевиков, возглавивших революцию на последнем ее этапе, не должны заслонять от нас того факта, что самодержавие было свергнуто не под пораженческими, а под крайне патриотическими лозунгами. Царская власть была устранена политическим авангардом так наз. общественности как досадная помеха для обретения страной подлинного национального величия. Не последнюю роль в этом событии сыграл возникший усилиями Струве и его единомышленников либеральный национализм, позволивший отделить в сознании русского общества интересы правящей династии от интересов Отечества.

Однако сразу после гибели самодержавия наступает «Смена Вех». На пике обвальной демократизации летом 1917 г. неудачное наступление на фронте приводит к военной катастрофе. Пытающийся вызвать патриотический пыл речами о свободе и революционном Отечестве Керенский моментально превращается в одновременно трагическую и карикатурную фигуру первой фазы нового авторитарного периода. Но установившие свирепую диктатуру большевики за пять лет своего правления восстанавливают основной территориальный костяк прежней империи. Ортодоксальные ученики Струве, активного участника Белого движения, — «сменовеховцы» — применяя его же принципы к внутренней политике Советской власти, не могли отказать ей в разумности и жизнеспособности. Один из лидеров так наз. национал-большевиков Ю.Ключников в своей статье, давшей название знаменитому сборнику, совершенно обоснованно упрекал автора «Великой России» за упорное нежелание принимать новые реалии: «Неправда, что вы за государство: вы за ваше представление о государстве, за государство, к которому привыкли с детских лет и которое изжило себя уже задолго до вашего рождения» [Смена Вех 1922].

Если бы я видел в описанной последовательности событий некие закономерности, делающие неизбежным прохождение всех этапов каждого цикла, то я должен был сказать, что наступающий «девятый вал» авторитаризма будет воспроизводить сталинский режим в той же степени, в какой процессы 1905 – 1917 гг. были повторением эпохи «великих реформ» 1860–1870-х годов. Но я не хочу пугать читателя, некоторое сходство во внутренней структуре каждого из периодов, скорее всего, не более, чем совпадение. Я полагаю, что нет никакой необходимости находить у данных обстоятельств какие бы то ни было скрытые факторы. Другое дело, что случайное переплетение внутриполитических и внешнеполитических процессов образует в сознании людей некий устойчивый «след», который затем создает искаженное восприятие действительности и препятствует рациональной оценке происходящего. Поэтому деконструкция российского дискурса «национального интереса» с целью вычленения в нем пластов, продуцированных не извечным столкновением ценностей и принципов, а окказиональным совмещением разнопорядковых по своей логике событий будет методологическим приемом, полезным не только для отечественной политологии, но и политической жизни в России в целом. Иначе по опустевшей политической сцене нашего Отечества останется бродить только вызванный к жизни, но позабытый людьми Призрак Общества.
___________________________________
Литературная учеба. 1988. № 4, с.130.
Методология анализа политической традиции в России. 2000. - ОНС, №2.
Смена Вех. 1922. 2-е изд. Прага, с.38.
Соловьев, В.С. 1989. Сочинения в двух томах. Т.2. М.: Правда, с.235.
Струве, П.Б. 1997. Patriotica: Политика, культура, религия, социализм. М.: Республика.