Ответы на вопросы редакции журнала "Полиса"
1. Имеется ли у российского политического опыта своя специфика? Каковы критерии применимости теоретического инструментария западной политологии к изучению российских реалий?
2 В какой мере научный анализ политической реальности соотносим с некоторыми нормативными установками? Может ли политическая наука абстрагироваться от моральных оценок (в чем слабость позиции тех, кто отрицает возможность такого абстрагирования)?
3-4. Что может политическая наука сказать об электоральном цикле 2003-04 гг.? В какой мере изменения в политическом дизайне за 2000-03 гг. окажут влияние на его течение и результаты? Следует ли ожидать в ходе предстоящих выборов трансформации партийной системы России? Какое место в ней сможет занимать "демократическая оппозиция"?
1-2. В 2003 г. исполняется 14 лет со времени
официального (воз)рождения российской политологии в ее нынешнем статусе научной
дисциплины. Так же, как и для подростка в этом возрасте характерны поиски своего
"я", своего места в большом и сложном "взрослом" мире, для
российской политологии сегодня одной из важных задач становится обретение собственного
лица, своего научного профиля. Недавние дебаты на эту тему на страницах "Полиса"
и "Pro et Contra" одновременно демонстрируют и попытки взросления,
и подростковые рефлексы переходного возраста. Неудивительно, что в этих поисках
одни политологи достают из пыльных чуланов проеденные молью прадедушкины кафтаны
и провозглашают своим девизом (вос)создание забытых традиций русской научной
мысли, в то время как другие стремятся поразить научную общественность ультрамодным
"прикидом", придумывая собственный птичий язык российского "постмодерна"
и радикально отвергая созданные во "взрослом" научном мире парадигмы
модернизации.
По мере своего дальнейшего развития отечественная политология, вероятно, переболеет этими (и другими) подростковыми болезнями, но они могут надолго наложить отпечаток на ее научный профиль и заметно повлиять на профессиональную идентичность формирующегося научного сообщества. А поскольку идентичность легче всего определить через противопоставление "себя" "другому", то неудивительно, что в качестве "другого" в российском научном дискурсе сегодня выступает некий обобщенный образ "западной политологии". На самом деле, впрочем, никакой "западной политологии" как единого целого не существует: на Западе одновременно уживаются десятки теоретических парадигм - от марксизма до рационального выбора, и десятки методологических течений - от теории игр до дискурсивного анализа. И здесь и возникает проблема российского политолога: как относиться ко всему этому богатству идей и разработок? Подчас горечь расставания с "единственно верным" учением (отдадим ему должное, претендовавшим на целостное объяснение мира) вызывает желание найти замену в виде очередной почти что религиозной веры во всесильную доктрину. Кто-то хватается за первое попавшееся ему (ей) на глаза направление или модное имя и начинает его пропагандировать как панацею от всех научных бед. Кто-то, напротив, отчаявшись найти для себя что-либо приемлемое в этом качестве, пытается слепить собственные, или, по выражению Вадима Радаева ("Pro et Contra", 2000, т.5, №3), "доморощенные" теории, зачастую впадая в изобретение велосипедов. Но беда в том, что все поиски такого рода имеют довольно косвенное отношение к политической науке, если под ней понимать поиски ответа на вопрос "почему?", относящийся к объяснению мира политического.
В самом деле, если мы хотим узнать, почему российские избиратели меняют свои предпочтения на выборах в Думу, почему в одних регионах России возникают элементы местной демократии, а в других - нет, почему те или иные меры правительственного курса реформ не дают ожидаемого эффекта, то тогда и наше отношение к теоретическому инструментарию (хоть "западному", хоть "восточному") становится сугубо прагматическим. Для решения конкретной познавательной задачи политологу необходимо выбрать наиболее эффективное средство, и не более того (но и не менее). Естественно, что разные научные задачи предполагают и выбор разных инструментов познания: один и тот же исследователь в рамках одного научного проекта может (а порой - и должен) комбинировать несколько теоретических и методологических приемов разного уровня обобщения и разной точности (от "насыщенных описаний" до сложных статистических моделей). Использование созданных до нас теоретических схем и методологических разработок зачастую (хотя и не всегда) оказывается при этом наиболее экономным способом решения научной задачи. Поэтому ответ на вопрос о специфике российской политологии следует искать не в том, применим ли тот или иной инструментарий к изучению российских реалий, а в том, какие цели мы ставим перед собой. В принципе, все "большие теории", претендующие на макро-обобщения, могут быть так или иначе применимы к любым реалиям. Вопрос об их познавательной ценности звучит по-другому: какова разрешающая способность теорий при решении научных задач? Иначе говоря, что мы узнаем нового, анализируя те или иные аспекты российской политики с помощью той или иной теории?
Вместе с тем, большинство работ российских политологов, посвященных изучению современной российской политики, можно условно сгруппировать вокруг двух весьма удаленных друг от друга в познавательном плане "полюсов". На одном "полюсе" находятся многочисленные атеоретические работы, посвященные описанию и/или анализу текущих аспектов политического процесса - начиная от мониторинговых хроник политического развития регионов России и кончая всевозможными опросами избирателей об их предвыборных намерениях. Как правило, работы такого рода направлены не столько на производство нового теоретического знания, сколько на решение прикладных задач, связанных с политическим консультированием, ведением избирательных кампаний, маркетингом и т.д. Хотя собранная в ходе их проведения информация и необходима для научных исследований российской политики, но ее интерпретации порой поверхностны и недостаточны для политологического осмысления происходящего в стране. Другой "полюс", напротив, представлен теоретически фундированной научной эссеистикой, призванной объяснить едва ли не все прошлое, настоящее и будущее России на основе тех или иных концептов различного уровня обобщений. Многие из этих работ не только не основаны на эмпирических исследованиях, но иногда даже в таковых и не нуждаются; содержащиеся в них суждения об "уникальности" российской политики (или, реже, о ее безусловной подчиненности неким единым мировым законам) самодостаточны и призваны служить, скорее, самовыражению авторов, чем поискам научных доказательств. В результате в российской политологии возникает постоянно углубляющийся разрыв между "абстрактным эмпиризмом" и "высокой теорией", наподобие тенденций в американских социальных науках, которые Чарльз Райт Миллз подверг уничтожающей критике еще в 1950-е годы.
Подчеркну еще раз: речь идет о естественной "болезни роста" развивающейся российской политологии, и преодолеть ее можно с помощью испытанных теоретических и методологических средств. К ним относится, прежде всего, использование в качестве познавательных инструментов для объяснения и понимания тенденций, закономерностей и перспектив российской политики различных теорий среднего уровня. В политической науке арсенал таких теорий уже давно и справедливо ассоциируется с достижениями современной сравнительной политологии, а в последнее десятилетие - с такими средствами политических исследований, как неоинституционализм и теория рационального выбора. Речь здесь идет не только об использовании для изучения российской политики систематических кросс-национальных и/или кросс-темпоральных сравнений (хотя значительный познавательный потенциал такого рода средств пока еще и остается недооцененным российскими политологами). Важнее другое - мы сможем понять общее и особенное в политическом развитии своей страны, только вводя его анализ в широкий теоретический и сравнительный контекст, сформированный современным мировым опытом политологических исследований (не забывая при этом и об опыте других дисциплин социальных наук). В свою очередь, в подобном теоретическом и сравнительном контексте научное изучение российской политики оказывается не только целью, но и средством познания мира политического в различных его проявлениях.
Но простое заимствование тех или иных концептов, разработанных в рамках сравнительной политологии, для изучения политики в России (равно как и политики вообще) наталкивается на два серьезных ограничения. Первое из них было обозначено Джованни Сартори как "концептуальные натяжки" (conceptual stretching), связанные с неадекватным применением ранее оправдавших себя теоретических моделей для решения новых познавательных задач ("American Political Science Review", 1970, vol.64, №4). Иными словами, при расширении круга изучаемых явлений концепт подчас становится столь аморфным, что его смысл искажается до неузнаваемости, а ценность как инструмента познания попросту теряется. Другое ограничение на этом пути связано с нормативным уклоном, в основе которого лежат либо представления о неизбежном переходе от "плохих" форм правления к "хорошим" как некоей не подвергаемой сомнению цели развития общества, либо (своего рода оборотная сторона медали) о заведомой невозможности такого перехода в России в силу различных особенностей ее истории, культуры, экономики, географии и проч. Хотя нормативный уклон присущ политической науке со времен Аристотеля, но он едва ли позволит исследователю дать убедительный ответ на политологический вопрос "почему?". Скорее, в этом случае происходит подмена целей научного познания: центральное место занимает моральный вопрос "что такое хорошо и что такое плохо?".
Такая постановка вопроса почти всем удобна. Она позволяет политологу, во-первых, вместо нелегкого труда по проведению исследований с легкостью в мыслях необыкновенной плодить публицистическую макулатуру, во-вторых, не искать каких-либо эмпирических обоснований выводов, подменяя их ссылкой на те или иные авторитеты, и, в-третьих, наконец, не заботиться об осмысленности своих рекомендаций (как правило, выполненных в маниловском духе "хорошо бы построить мост"). Однако с точки зрения задач политической науки изложение такого рода критических суждений (если только оно не сопровождается выработкой новых познавательных инструментов) является не более чем сотрясением воздуха. При таком подходе исследователь рискует или выдать желаемое за действительное, или, напротив, ужаснувшись отклонениям от нормативного идеала, без нужды пуститься в обличение реальных или воображаемых виновников всех бед России. Но вряд ли поиски ответа на вопрос "кто виноват?" в данном случае намного приблизят нас к ответу на вопрос "что делать?".
Сказанное не значит, что от использования теорий, разработанных в рамках политической науки в целом и сравнительной политологии в особенности, следует отказаться вообще. Их надо просто умело применять: условно говоря, выстраивая здания наших исследований с помощью чертежей, разработанных другими авторами, нам не стоит забывать об использовании собственных стройматериалов. Поэтому решение задач научных исследований политики в России требует от российских политологов новой аналитической перспективы. Эта перспектива является позитивной, эмпирической и сравнительной. Позитивная сторона анализа здесь противостоит нормативному видению мира, эмпирическая - некритическому заимствованию чужих теорий (равно как и некритическому созданию собственных), а сравнительная - не основанном на научном знании представлениям об уникальности "особого пути России", или же, напротив, об универсальности всеобщих закономерностей.
3-4. Сказанное выше об общих закономерностях
исследований российской политики в полной мере относится и к анализу электоральной
политики вообще и предстоящих выборов в частности. Понятно, что за 11 месяцев
до дня выборов в Государственную Думу и за 14 месяцев до президентских выборов
любые прогнозы могут быть легко опрокинуты реальностью (многие ли могли ожидать
в начале 1999 г. тех изменений, которые претерпел политический режим России
в ходе выборов 1999-2000 годов?). И все же можно говорить о некоторых тенденциях,
связанных с тем, что произошло в стране за последние три года. Этот процесс
можно обозначить как консолидацию сложившегося в ходе последнего десятилетия
политического режима, который объединяет в себе элементы институционального
устройства, характерные для либеральных демократий, с господством таких неформальных
практик, которые присущи недемократическим режимам. "Консолидация"
здесь означает отсутствие значимых внутриполитических акторов, способных к изменению
режима без согласия на это других акторов; иными словами, достижение точки равновесия
(эквилибриума).
Подробный анализ такого рода развития событий и роли института выборов в этих условий ходе и по итогам прошлого электорального цикла был дан в книгах "Первый электоральный цикл в России, 1993-1996" (М., 2000) и "Второй электоральный цикл в России, 1999-2000" (М., 2002). По итогам как первого, так и второго электорального циклов мне пришлось отмечать следующее: "Парламентские и президентские выборы стали проходить в сроки, отведенные Конституцией, и неоднократные попытки их переноса или отмены потерпели крах. Несмотря на высокую (даже по меркам "новых демократий") неустойчивость массового электорального поведения, начали определяться контуры партийной системы, пока еще отличающейся весьма высоким уровнем фрагментации. Устойчивый характер приобретает и российская избирательная система, а вместе с ней - и другие элементы институционального дизайна. Но главное - выборы в России стали основным механизмом политической конкуренции, исключение (или ограничение) которого было бы возможно лишь ценой смены политического режима в России в целом. С другой стороны, выборы в России пока еще не стали механизмом смены власти. Ни разу по итогам выборов в стране не происходили смена правительства или Президента страны. Ни разу смена политического курса правительства или отдельных его аспектов не были связаны с демократической подотчетностью. Ни разу выборы, даже будучи свободными в плане доступа к участию в них избирателей и кандидатов, не являлись справедливыми в плане равных условий предвыборной борьбы. Наконец, несмотря на обилие выборов различных органов власти, в стране не были созданы институциональные гарантии, исключающие срыв выборов или отмену их результатов в случае поражения правящей группировки" ("Второй электоральный цикл...", с.11-12). Пока нет оснований ожидать принципиальных изменений данных тенденций в российской политике и в преддверии электорального цикла 2003-2004 годов.
Достигнутую за последние три года консолидацию российского политического режима можно рассматривать как вариант "картельных соглашений", которые, по словам Адама Пшеворского, "ограничивают конкуренцию, преграждают соперникам путь к успеху и распределяют выгоды, связанные с политической властью, только среди своих" (Пшеворский А. Демократия и рынок. М., 1999, с.134). Подобная ситуация способствует сегодня, во-первых, закреплению статус-кво в партийной системе страны, а, во-вторых, усилению позиций "партии власти", призванной стать основным приводным механизмом, обеспечивающим реализацию курса федеральной исполнительной власти. На уровне институциональных изменений на это направлены и закон о политических партиях, призванный поставить барьер на пути формирования новых участников выборов, и реформа региональных избирательных систем, предоставляющая общероссийским партиям половину мест в региональных легислатурах, и планируемое после 2003 года повышение заградительного порога на думских выборах с 5% до 7%. На уровне же организационных мероприятий инвестиции в развитие "Единой России" в сочетании с усилением прямого и косвенного контроля над потенциальными оппонентами правящей группировки (крупный бизнес, СМИ, региональные элиты), вполне могут себя окупить по итогам электорального цикла. Российский институциональный дизайн не препятствует формированию партийной системы с доминирующей партией, в то время как для правящей группы такой формат партийной системы дает шанс проводить согласованный политический курс на всех уровнях и обеспечить преемственность власти в ходе последующих электоральных циклов. Поэтому вполне можно ожидать попыток создания в России своеобразного аналога мексиканской ИРП, которая обеспечивала монопольное правление страной в течение семи десятилетий. Однако пока трудно сказать, каковы шансы на успех такого рода политической инженерии в условиях сильного президентства и сильной исполнительной власти в регионах в сочетании с относительно высокой (хотя и снизившейся за последние три года) децентрализацией управления.
В этой ситуации наиболее уязвимым оказывается положение демократической оппозиции - тех политических партий, которые выступают сторонниками большей конкуренции и большей подотчетности в политической системе страны. Институциональный дизайн не только не создает стимулов к их развитию (партии не формируют правительство, законодательная политика в Думе ограничена возможностями вето со стороны президента и (невыборного) Совета Федерации), но и либо подталкивает их к интеграции в рамки правящей группировки (т.е., к пересмотру своей политики в пользу фактического сохранения статус-кво), либо создает угрозу утраты значимой поддержки среди избирателей и, следовательно, вымирания. В предыдущем избирательном цикле обе эти тенденции продемонстрировали, соответственно, СПС и "Яблоко", для которых предстоящие выборы станут нелегким вызовом. Возможности для роста их влияния сегодня крайне ограничены, скорее, от этих партий можно ожидать весьма жесткой борьбы за выживание. Как показал Андрей Щербак ("Полис", 2002, №1), политические институты в России способствуют единственному способу межпартийной кооперации - поглощению малых партий крупными; относительное же равенство сил (как в случае СПС и "Яблока") препятствует сотрудничеству. Даже объединившись, эти партии не смогли бы ни определять ни законодательную политику Думы, ни тем более состав и курс правительства. Встав на нормативные позиции, политолог мог бы, например, весьма красноречиво обвинять "Яблоко" в амбициозности, предательстве идеалов демократии и т.п.: подобными суждениями полны российские СМИ вот уже без малого десять лет. Но с позиции позитивной науки данная ситуация моделируется с помощью "дилеммы узника", которая не предполагает повторения игры по тем же правилам (не пройдя 5% барьер в 2003 году, та или иная партия имеет мало шансов преодолеть 7% барьер на следующих выборах). А если так, то встав на позицию теории рационального выбора, можно сделать вывод о том, что стимулы к кооперации с СПС у "Яблока" сегодня невелики. Исходя из рациональных ожиданий (а сегодня предвыборные опросы дают обеим партиям примерно равные шансы на преодоление 5% барьера), можно полагать, что самым предпочтительным исходом выборов для "Яблока" будет собственное прохождение в Думу и одновременный провал СПС (исчезновение конкурента с политической арены), а вовсе не создание предвыборной коалиции, что если и увеличит совокупное представительство этих партий в парламенте, то ненамного. Вскрытие избирательных урн покажет, в какой мере оправданы эти ожидания. Я же привожу этот пример еще и с тем, чтобы подчеркнуть принципиальное различие в понимании мира политического и его закономерностей, которое имеет место между позитивной политической наукой и опирающейся на (эмоциональные) моральные оценки политической публицистикой.
В целом же, неопределенность композиции акторов и институтов российского политического режима за последние три года заметно снизилась. С одной стороны, достижение эквилибриума делает российскую политику явлением более предсказуемым и в смысле борьбы за политическую власть (politics), и в смысле различных аспектов политического курса (policy). С другой стороны, для многих из нас эта стабильность (возможно, временная и промежуточная) вовсе не является тем нормативным идеалом демократии и хорошего правления, который создает хотя бы минимальный консенсус среди политологов. Осознание этого факта, однако, ставит в исследовательскую повестку дня нелегкую задачу: как объяснить итоги (завершившейся) радикальной трансформации российской политической системы? Почему более полутора десятилетий реформ привели к подобным последствиям? Почему, например, одни политические институты, которые были импортированы Россией из институциональных сред зарубежных стран, со временем более или менее успешно приживаются на российской почве, другие подвергаются в России значительным мутациям, а третьи либо не имеют существенного значения, либо становятся не более чем фасадом неформальных практик? Можно ли объяснить данные тенденции одним лишь влиянием "наследия" советского и/или более раннего (досоветского) периода, или же решающая роль в этом процессе принадлежит ведущим акторам российской политики (говоря языком социальной теории, как применительно к изучению современной российской политики решить проблему соотношения структуры и агента - если она вообще имеет решение)?
Понятно, что поиск ответов на эти и другие исследовательские вопросы может стать делом лишь коллективных усилий российского и международного научного сообщества: речь может идти не о "большом скачке" в российской политической науке и в науке о российской политике, а об инкрементном, шаг за шагом, приращении знаний. Но для того, чтобы достичь хотя бы немногого, нужны реальные научные шаги в виде теоретически последовательных, эмпирически доказательных и ценностно нейтральных исследований российской политики в теоретической и сравнительной перспективе. Эти шаги (или же отсутствие таковых), видимо, во многом и определят научный профиль российской политологии в обозримом будущем.
29 января 2003 года
|
АРХИВ ВИРТУАЛЬНОГО ЭССЕ |
||||
