ВНЕШНЕПОЛИТИЧЕСКАЯ ТЕРАПИЯ «ПО Dr. ПУТИНУ»
Свыше 100 лет назад ставший впоследствии знаменитым венский врач Dr. Фрейд разработал психотерапевтический метод, позволявший выявить и проанализировать вытесненные в бессознательное и, таким образом, скрытые от взора разума психологические травмы и проблемы — синдромы, которые не получают разрешения и проявляются позднее в замаскированной форме невротических симптомов, значительно осложняющих жизнь людей. Какой бы ни была судьба собственно психоанализа или же фрейдизма в целом, ясно, что, по крайней мере, некоторые разработанные в их рамках аналитические процедуры (такие, например, как выведение на сознательный уровень вытесненных и поэтому «непроговоренных» проблем) и по сей день обладают эвристической ценностью — причем, в гораздо более широком проблемном контексте.
Драматический по своему масштабу и потенциальным последствиям прозападный внешнеполитический разворот (который уже стали называть «русской дипломатической революцией»), совершенный президентом В.Путиным после событий 11 сентября, радикально изменил общую конфигурацию современных международных отношений и прежде всего отношений между Россией и США (и Западом в целом). Между тем, остаются еще «вытесненными» и «непроговоренными» (как на национальном, так и на международном уровнях) многие пока всего лишь «частные», но потенциально деструктивные для этой новой международной конфигурации внешнеполитические проблемы, способные сильно осложнить жизнь мирового сообщества. Равным образом, мы пока не обнаруживаем признаков рождения новой концептуальной рамки, «большой картины нового мира», без которой будет трудно искать решения этих «частных» проблем.
Сознательно идя на некоторое заострение тезиса, осмелюсь предположить, что российская внешняя политика (как, впрочем, и внешние политики США и других западных стран) в условиях столь значительных переориентаций нуждается сегодня в своего рода психоаналитической процедуре… «по Dr. Путину» — в том числе в выведении на сознательный уровень все еще скрытых проблем, чреватых, тем не менее, серьезными международными травмами. Эта процедура — залог того, что, по крайней мере, в обозримом будущем удастся избежать столь частых в прошлом взаимных иллюзий и разочарований (о чем, кстати, не так давно писал в «МН» директор по политическому планированию Государственного департамента США Р.Хаасс) и закрепить основы новой системы международного партнерства.
Что изменилось после 11 сентября — мир или наши представления о нем?
По этому вопросу сразу после террористических атак в США началась острая дискуссия, в ходе которой было сказано довольно много о новых реалиях, проявившихся в этих событиях. По мнению наблюдателей, изменились масштабы и характеристики угрозы международного терроризма — возник новый тип территориально нелокализованного сетевого терроризма; международные террористические организации приобрели структурную гибкость; обнаружилось, что высокие военные технологии как минимум не всегда эффективны в качестве орудия превентивных контртеррористических мер, а масштабность и дисперсный характер новых международных угроз снижают роль прямых военных методов противодействия им. Стало понятным как то, что у международных террористов зачастую не имеется конкретных политических или иных целей, а их действия представляют собой скорее экстремальную форму общей фундаменталистской реакции на Современность и Глобализацию (в их западном понимании), так и то, что либеральные демократии должны внутренне адаптироваться к новой ситуации в мире для эффективного противостояния международному терроризму. Возникал вопрос, означает ли выход на передний план новой угрозы международного терроризма, что мир и в самом деле до неузнаваемости изменился?
Общая динамика глобализационных сил и тенденций, судя по всему, сохраняется при даже усиливающемся расколе мира на непропорционально разные «полюса» и «подпитываемой» этим расколом антиглобалистской реакции. Закрепляется гипертрофия одного «полюса» мировой системы, который стремится «выстраивать» весь остальной мир на основе силового (в разных смыслах, в том числе — экономическом и технологическом) принципа, тогда как неинтегрированность в новый международный порядок многих других — «меньших» — мировых полюсов не сходит на нет, но увеличивается. Смещается фокус на новые — непрямые и невоенные — угрозы международной безопасности, видоизменяется само представление об «оружии». Наконец, новые геоэкономические факторы начинают явно преобладать над традиционными геополитическими в качестве определяющих роль и место стран в мире…
Скорее, изменился не сам мир, а внутренний и внешний контекст, в котором предстоит осуществлять решение и совершать выбор ключевым мировым акторам. В изменившемся внутреннем контексте США и Западу в целом предстоит трансформировать многие традиционные представления и, в частности, решить по-новому вставшую дилемму личной свободы (в том числе в финансовой области) и общественной безопасности: до какой степени первую можно и нужно подчинять второй? Как далеко следует идти в данном направлении и не приведет ли это, в конце концов, к переосмыслению самой идеи демократии? В новом внешнем контексте США и Западу в целом придется определить, на какой основе, в каких рамках, на каких условиях и до каких пределов возможна интеграция с Россией? Каким конкретно (в областях геополитики и геоэкономики, торговли, разделения труда, участия в международных организациях и др.) должно и может стать взаимодействие с Россией как с действительно равноправным партнером?
Для России в новом контексте ключевые решения лежат в плоскости иного фундаментального вопроса: готов ли российский политический класс и российская общественность, по словам Лилии Шевцовой, «выбрать Запад» не только и не столько на основе частных интересов (пусть даже таких, как противодействие международному терроризму), сколько на основе разделяемых общих ценностей? Наличие общего врага может оказаться недостаточно прочной и долговечной гарантией новых международных отношений, а непосредственная, антитеррористическая, причина сближения России и Запада — недостаточной для действительно радикального изменения всей конструкции мировой политики. Как быть в этом случае с другими важными (традиционно — стратегическими) интересами России — в Азии, СНГ, Прибалтике, в отношениях с Китаем, Индией, Ираном и др.? Как их переосмыслить, как включить их в новый контекст, как вообще переформулировать «российский проект»?
Эти и многие другие проблемы, не только не решенные, но еще по сути дела и не поставленные в повестку стратегических дискуссий, как я уже говорил, могут породить серьезные национальные и международные травмы. Кстати, и некоторым «священным коровам» международного права — этого наиболее консервативного, но важнейшего легитимизирующего элемента мировой системы — тоже предстоит нелегкое переосмысление и трансформация. Это относится к нормам и самим концептам национального суверенитета, права на самоопределение, территориальной целостности, соотношения прав человека и задач обеспечения национальной и международной безопасности, гуманитарной интервенции и др. Возникающая на наших глазах новая мировая конфигурация, в том числе на основе нового партнерства России и Запада, потребует и нормативного закрепления. Просто лозунг «сближения» России и Запада как субститут всеобъемлющей стратегической концепции, «большой картины мира» — не более чем наивность, причем опасная в том смысле, что без согласия (или внятного «проговаривания» разногласий) по другим ключевым проблемам, фокусирующим разные интересы и ожидания сторон, она чревата новыми и еще более глубокими взаимными разочарованиями.
Контуры новой «доктрины Путина»
Несмотря на умеренную прозападную ориентацию и уже изначально совершенно внятно сформулированный президентом В.Путиным прагматический и «экономизированный» подход к международным отношениям (о чем как о своего рода исходной «доктрине Путина» писал в «НГ» еще 2 года назад Вячеслав Никонов), в российской внешней политике, по крайней мере, вплоть до событий 11 сентября сохранялись элементы двойственности и неопределенности. Босния и Косово, Абхазия и Приднестровье, Ирак и Северная Корея, расширение НАТО и отношение к договору по ПРО — лишь некоторые из таких примеров. Отчетливо персонализированный путинский «бросок на Запад» после террористических атак на США был не просто жестом сочувствия, но вызвал цепь новых внешнеполитических решений, которые в тенденции и в случае их стратегического закрепления могли бы претендовать на то, чтобы стать воплощениями новой «доктрины Путина». Конечно же, говоря об этом, нельзя не видеть и важные элементы концептуальной и дипломатической преемственности. Так, в принятой Президентом РФ летом 2000 г. Концепции внешней политики РФ в целом были адекватно сформулированы работающие и сегодня представления о новых угрозах безопасности, прежде всего — о международном терроризме. С другой стороны, и многие практические подходы российской дипломатии, особенно после саммита в Любляне, создавали в целом благоприятный фон для конструктивного развития отношений между Россией и США (как и Западом в целом). Тем не менее, было бы неверным акцентировать лишь элементы преемственности и преуменьшать хотя бы такие моменты концептуальной новизны и внешнеполитической переориентации, как (отнюдь не в порядке важности):
· куда более радикальный общий прозападный уклон во внешней политике России — даже по сравнению с умеренным и в целом сбалансированным «вестернизмом», характерным для путинской «картины мира» и впервые сформулированным уже в программной и известной «интернет-статье» в декабре 1999 г.;
· смещение внешнеполитических приоритетов: во-первых, партнерство с США, прежде всего в интересах нового и расширенного прочтения проблем национальной и международной безопасности; во-вторых, непосредственное вовлечение России в европейское экономическое пространство; в-третьих, отношения со странами СНГ на основе прагматического и «экономизированного» подхода — опять-таки с акцентом на проблемах безопасности;
· значительная активизация курса на интеграцию России в институциональную систему западного сообщества, в том числе в международные экономические организации (такие, как ВТО);
· de facto согласие и поддержка американского использования военной силы непосредственно на российских границах в Афганистане;
· аналогичное признание права США проецировать военную силу в регионы, традиционно считавшиеся зонами исключительно российских интересов (Центральная Азия и Закавказье);
· переориентация в российской политике в отношении, по крайней мере, некоторых стран СНГ, в том числе признание их намного большей свободы маневра внутри (включая отношение к сепаратистским силам и движениям) и вовне (прежде всего в плане выбора новых внешнеполитических партнеров и союзников);
· смещение акцентов в российской ближневосточной политике — под влиянием, прежде всего, общего антитеррористического модуса;
· немыслимое еще совсем недавно беспрецедентное смягчение позиции РФ по некоторым вопросам контроля над вооружениями (ПРО) и евроатлантической политики (расширение НАТО), их перевод в разряд фактически второ- и даже третьестепенных, ставший возможным в первую очередь в результате смены российских приоритетов — от озабоченности традиционно понимаемыми безопасностью, влиянием и престижем к установке на интеграцию с Западом и обеспечение внешнего ресурса для внутренней экономической и социально-политической модернизации…
Этот список можно легко продолжить и хочется надеяться, что в дальнейшем он будет существенно пополняться — в том числе и за счет как минимум «проговаривания» (в идеале — нахождения компромиссных решений) пока все еще вытесненных во внешнеполитическое «подсознание» совершенно реальных проблем, способных омрачить и даже подорвать наметившиеся новые тенденции.
Конечно, прагматический подход и общая идеологическая гибкость, отсутствие партийной и иной «запрограммированности» в упомянутой выше путинской «картине мира» — все это облегчило такую переориентацию и подкрепляет внешний облик преемственности. Тем не менее, если (очень хочется надеяться! — ведь мы же все-таки не агностики) это более чем прагматизм или тактическая линия, если сдвиги, о которых мы говорим, получат логическое развитие, отольются во всеобъемлющую стратегию, речь тогда может пойти не просто о существенном внешнеполитическом развороте, а о принятии принципиального политического — в чем-то даже экзистенциального — выбора, способного стать ключевым для будущего страны.
Не совсем, впрочем, понятно, какова мера свободы актора, осуществляющего такой экзистенциальный выбор? Каков реальный «коридор выбора»? Насколько, говоря социологическим языком, агент зависит от структуры? Но все же последовательный курс на сближение с Западом при уже идущей существенной переоценке многих ключевых национальных интересов, целей и приоритетов может стать прологом к выходу из предшествующей и упомянутой нами выше ситуации двойственности и неопределенности. И даже более того — значение этой переоценки выходит за сугубо внешнеполитические рамки (при всей их важности) и в тенденции может приобрести характер цивилизационного выбора новой национально-государственной идентичности.
Для обострения аргумента решусь сформулировать резковатый тезис: национально-государственная идентичность не столько «объективна», т.е. она не столько детерминируется геополитической данностью и историей, культурой и традициями, сколько «субъективна», являясь специфической формой осознания элитами своих ключевых интересов. Вместе с тем, геополитика, история и культура — все это совершенно реальные факторы (точнее — контекст) формирования идентичности, ее кристаллизации в разнообразных идеологических формах вплоть до внешнеполитических доктрин.
Но в пределах этих факторов-рамок национально-государственная идентичность представляет собой — par excellence — субъективный выбор и осознание господствующими элитами своих долгосрочных целей, интересов и средств их достижения. Осуществленный элитами выбор транслируется на массовый уровень и получает культурно-идеологическое закрепление. Таким образом, идентичность представляет собой концентрированное и устойчивое, как правило — передаваемое через поколения национально-государственное самосознание, которое основывается на определенном консенсусе, существует как надполитическое явление и в современном понимании возникает в эпоху формирования наций-государств. Иначе говоря, национально-государственная идентичность есть феномен исторический, а значит — преходящий и переходящий, иначе говоря, эволюционирующий, а порой и трансформирующийся в точках исторических бифуркаций.
Когда же и как происходят ломки идентичности? По всей видимости, это как раз и случается в узловых бифуркационных точках, когда радикально меняется внешняя и внутренняя среда и господствующие элиты начинают осознавать свои новые цели и интересы. Причем, происходило это разными путями — в ходе завоеваний, внутренних распадов, революций — либо же в длительном процессе органического «прорастания» нового самосознания. Россия сегодня, в полном соответствии с распространенным клише, как раз и оказалась в такой точке исторической бифуркации и после распада СССР и коллапса коммунизма как идеи и международной реальности продолжает переживать глубокий кризис идентичности. В самом деле, что есть Россия сегодня? Единственная преемница СССР? Лишь один из 15-ти «осколков» Советского Союза? Остов последней в мире великой империи? Побежденная метрополия? Новая независимая государственность в состоянии демократического транзита?
Как бы то ни было, мы — не исключение; были и другие народы и общества, которые «выходили из империи» — Ab Imperio. Их либо побеждали и завоевывали, либо (чаще) они распадались под собственной тяжестью. Но в соответствии с законами имперской геополитической архитектуры даже после краха и распада обычно все же сохранялось ядро метрополии, которое могло эволюционировать в сторону нации-государства. Сохранялась и постимперская преемственность культурно-цивилизационных традиций по отношению к доимперскому и имперскому прошлому. Однако в силу ряда многоплановых причин Россия в стадии Ab Imperio оказалась в куда более сложном положении, нежели ее другие пост-имперские предшественники.
Россия не была и вряд ли сможет стать нацией-государством — как, скажем, другие новые независимые государства. Россия (в силу своей этнической композиции) не сможет использовать русскую национальную идею как основу для идеологической и политической консолидации — опять-таки в отличие от других посткоммунистических стран. В сегодняшней России нет признаков преемственности, а потому и возможного синтеза досоветской, советской и постсоветской идейных традиций (и — соответственно — идентификаций). В России на сегодняшний день все еще недостаточно определились решающие внутренние факторы, влияющие на самоидентификацию; внутренний выбор политической, экономической, ценностной системы в полной мере еще не состоялся — «гибридное» состояние государства и общества сохраняется. Наконец, даже, несмотря на все радикальные президентские новации в российской внешней политике после 11 сентября, сейчас, как представляется, еще вряд ли можно говорить о в полной мере состоявшемся — и (NB!) реализованном — внешнеполитическом выборе. Есть зримый и мощный вектор, есть вполне осязаемые результаты и широкие перспективы — но есть и все еще «вытесненные» в политическое подсознание проблемы, которые лишают новую внешнеполитическую конструкцию не то чтобы стройности — но, скорее, комплексного и всеобъемлющего характера. >
Другой важный момент — фиксируемый количественными и качественными исследованиями массового и элитного сознания отрыв пока что еще «тефлонового» президента Путина от привычных внешнеполитических ориентиров влиятельных групп российского политического класса и общественного мнения. Это потенциально очень серьезно, поскольку «путь на Запад» — это в значительной степени внутренняя российская проблема. Впрочем, абсолютное большинство всех нынешних проблем, вызовов и угроз для России — внутри ее самой. Среди этих проблем может быть первой по значимости является осуществление политической, социальной и экономической модернизации, возможное сегодня (увы!) только за счет и на основе благоприятной внешней среды и внешних ресурсов — что прекрасно понимает президент Путин в отличие от многих представителей российской элиты, не говоря уже о массовом сознании. Внешняя политика в этих условиях способна стать «локомотивом» политики внутренней.
Пытаться работать с этим «отрывом», преодолевать его можно по-разному. Но, по-видимому, наиболее эффективным — хотя, быть может, и слишком идеальным — путем было бы все еще не состоявшееся формальное провозглашение новой «доктрины Путина», «проговаривание» вытесненных внешнеполитических проблем и достижение базового консенсуса в ходе общенационального обсуждения (к этому призывал в свое время А.Янов) и откровенной дискуссии с ключевыми зарубежными партнерами (которые в свою очередь должны определиться и со своей внутренней оппозицией в отношении новых международных тенденций).
Насколько реален такой сценарий?
Ему в действительности противостоит мощная инерция и влиятельные силы внутри России и вовне. Он к тому же не может трактоваться только лишь в одномерном прозападном ключе — у российской внешней политики многомерные (хотя и разнопорядковые) приоритеты, что совершенно нормально и для самих западных стран. Наконец, в обозримой перспективе российской дипломатии предстоит на практике ориентироваться на реально существующую сегодня множественность российских интересов, находить динамичные внешнеполитические балансы в условиях ограниченных ресурсов и состояния переходности. В тенденции это может вести к закреплению множественных идентичностей — европейская (и даже западноевропейская) держава и евразийский «мост», вхождение в цивилизационный «мейнстрим» и культивирование специфической самобытности, принятие игры по общим правилам и настаивание на особых условиях…
Множественные идентичности, однако, возможны лишь как временное явление. Раньше или позже придется осуществлять свой выбор и выходить из состояния «идентификационной шизофрении». Жить с болезненными психологическими синдромами невыносимо тяжело — это показал Dr. Фрейд, который предложил для их излечения особую психиатрическую терапию. Чтобы адекватно переопределить свое место и роль в мире, российскому политическому классу стоит полностью «выговорить» все еще вытесненные в подсознание проблемы — в том числе посредством внешнеполитической терапии «по Dr. Путину»!
|
АРХИВ ВИРТУАЛЬНОГО ЭССЕ |
||||