1906

Макс ВЕБЕР

Переход России к псевдоконституционализму

Чтобы понять поведение российского правительства, абсолютно необходимо иметь в виду, что Россия была государством-должником. Реакционеры уверяют, что русская Конституция родилась по настоянию евреев или в результате их происков - во всяком случае, без них тут не обошлось. Это так и есть. Конечно, причастны к этому были не жители русских гетто, которых изображали злодеями, а их титулованные родичи из мира высших финансов Берлина и Парижа, которым был доверен контроль над курсом российских ценных бумаг. Это было легко заметить по тому, как живо они реагировали на победу в Москве и последовавшее за этим подавление волнений в Прибалтике и во внутренних губерниях. Манифест 17 октября должен был принести успокоение, но этого не произошло. Курс ценных бумаг продолжал падать. Кровавая трагикомедия в Москве, напротив, привела к повышению курса: обладатели российских ценных бумаг тоже хотели "порядка", и граф Витте обронил двусмысленные слова, что, дескать, император может "взять назад" свои обещания. Но этот "пробный шар" не встретил радушного приёма. В начале и середине января газета "Новое Время" день за днём телеграфировала из Лондона, что в банковских кругах российский кредит будет устойчив только в том случае, если Россия перейдет к "конституционному" правлению. И было на то похоже. Было приказано соблюдать осторожность в отношении заграницы, и реакционеры это почувствовали.

23 декабря Царь - уже во второй раз - принял депутацию "Союза русского народа". Ее страстные речи против разрушения единства Царя и Народа, против уничтожения векового порядка и против ликвидации неограниченной власти привели, было, в движение жидкую кровь Николая. В несколько фантастических выражениях он заверил депутацию, что "скоро, скоро свет правды вновь забрезжит над русской землей" и т.д. Полная радостного восторга депутация передала эти слова в январские газеты на радость и утешение всех истинно-русских. Но вскоре последовало официальное извещение, что депутации придется отвечать перед судом за разглашение несанкционированных сведений, касающихся Двора. Замечания Витте, что такая романтика неуместна, когда пуст кошелёк, было достаточно, чтобы поднявшая слишком рано голову "Божья благодать" вновь сникла перед безличной, но неумолимой силой денежного рынка, что и было более реалистично при данных обстоятельствах. Было много признаков этого. Сочли нужным официально опровергнуть, что в еврейских погромах поздней осенью и зимой принимала участие полиция. Но этого оказалось мало. К Пасхе нужно было разместить новый крупный заём и понадобилось драконовским методом возложить на местных чиновников личную ответственность за предотвращение погромов. Эта мера помогла и погромов не было. С писателями вроде Горького, которых хорошо знали за границей, и чье преследование могло бы вызвать неудовольствие на Западе, несмотря на их "прегрешения", обращались значительно лучше, чем с теми, кого в Европе не знали.

Так, Правительству в силу финансовых обстоятельств пришлось во внутренней политике руководствоваться "двойной меркой". Сам Царь никогда всерьёз не думал превратить Россию в "правовое" государство, или, как было несколько наивно сказано в Октябрьском манифесте, обеспечить "действительные" гарантии личной свободы. Это как бы разумелось само собой и обнаруживалось при каждом подходящем случае. Царь понимал только интересы полиции. Это вполне совпадало с интересами полицейской бюрократии старого стиля. Кроме того, безжалостные репрессии могли убедить биржу, что власть в стране достаточно "сильна". С другой стороны, бесконечные и безуспешные поездки финансовых чиновников за границу явно имели целью убедить банкиров, что Дума действительно будет выбрана и созвана; только в этом случае можно было думать о размещении действительно солидного займа. Так или иначе, было необходимо, хотя бы ради формального исполнения обещаний, данных 17 октября, разработать проект Конституции настолько, чтобы у зарубежной публики, чье мнение было существенно для банкиров, по крайней мере, возникло бы впечатление, что в России есть "конституционные" гарантии. Нужно было попытаться примирить внутреннюю "буржуазию" с интересами Правительства, найти политические партии, готовые представлять интересы Правительства в Думе и добиться их победы на выборах. Но это было не так просто. Потому что среди самой бюрократии, вплоть до Государственного совета и Совета министров, а также в армии среди нижних и даже высших чинов находились убежденные сторонники либеральной перестройки государственной системы, а опыт демагогического правления Плеве породил недовольство и недоверие в "буржуазных" кругах. Оставалось лишь надеяться - и на этом стоял Витте - что красная угроза всеобщей забастовки, восстаний и крестьянской войны поможет устранить все сомнения.

Внутри бюрократии и армии, по крайней мере на верхних уровнях, должны были медленно, но верно отделяться зерна от плевел, после того, как позиция Царя окончательно прояснилась бы. Из Правительства ушли демократически настроенный министр сельского хозяйства Кутлер и беспартийный министр торговли Тимирязев. В Правительстве господствовал Дурново, после декабрьского восстания доверенное лицо Царя. Он лично руководил репрессивной политикой. Его задача облегчалась тем, что большинство губернаторов практиковали репрессии по собственному почину, правильно понимая, что они тем больше угодят Царю, чем больше отличатся на этом поприще. Закон для них был не писан. Сенатор Кузьминский, расследовавший активность таких чиновников, как Найхардт (Одесса) и Курлов (Минск), постановил что они за свои действия должны быть наказаны. Но под давлением Дурново Первый департамент Сената постановил, что действия этих чиновников "отвечали намерениям Правительства". Ревностные губернаторы не реагировали даже на предостережения или прямые запреты, исходящие от министров, в особенности от Витте, а в отдельных случаях от самого Дурново. После одного из таких случаев один из министров говорил в Совете министров чуть ли не извиняющимся тоном: губернатор, очевидно, полагает, что он обязан подчиняться только Совету министров в целом, но ни в коем случае не отдельным министрам. На местах установился административный произвол; страна распалась на региональные сатрапии. Согласно одному сообщению в прессе - не очень правдоподобному в деталях - Витте на заседании кабинета настаивал на смягчении политики репрессий и требовал установить контроль над произволом. Дурново сказал на это, что пришло время Витте уйти. Засим последовало гробовое молчание всего остального кабинета. Через несколько дней они, однако, пришли к некоторому соглашению. Но на самом деле для Витте это было лишь новым унижением: он оставался формально главой кабинета в том смысле, что распоряжения по департаментам исходили от него, но, как он однажды заметил, вся власть была у Дурново - если бы тот захотел его (Витте) повесить, он мог бы сделать это в любую минуту. Реорганизация полиции (мы не вдаёмся здесь в подробности), чистка среди работников почт, телеграфа и железных дорог при одновременном весьма значительном увеличении жалования были первыми шагами вновь обретшей силу бюрократии.

Попытки прекратить убийства и в особенности бомбовый терроризм не удались, но и террористические акты не смягчили власть и не заставили ее отказаться от практики насилия; в результате ситуация выродилась в хроническую гражданскую войну, принявшую худшие формы - обе стороны не знали пощады, и гибли прежде всего невинные люди. От каждого взрыва погибали помимо намеченной жертвы совершенно непричастные люди. А войска, если они несли урон или случайно оказывались поблизости, на каждый взрыв или выстрел открывали стрельбу залпами по прохожим. Только во время выборов на пасхальной неделе, когда впереди забрезжила возможность займа и когда в тюрьмах обнаружилась нехватка места, начали выпускать массами на свободу людей, содержавшихся в заключении по 4-5 месяцев без предъявления обвинения. Этим хотели произвести хорошее впечатление. Непреклонная твердость заключенных снова и снова приводила к тому, что тюремные власти проявляли уступчивость и шли на соглашения с комитетами заключенных относительно разного рода послаблений режима

Наряду с варварски дикими и на самом деле безуспешными попытками прекратить крамолу в интересах самосохранения и восстановления репутации у кредиторов предпринимались и шаги к тому, чтобы создать заграницей впечатление, будто Манифест 17 октября проводится в жизнь и вместе с тем не пошатнуть серьёзно всесилие бюрократии. Манифест обещал: /1/ действительную неприкосновенность личности, свободу совести, слова, объединений и собраний; /2/ расширение избирательного права, о чем мы будем говорить позже; /3/ принятие основного закона, согласно которому ни один закон не входит в силу без одобрения Думы, и "эффективное" участие Думы в контроле над законностью действий государственной власти.

Итак, все материалы, приведенные нами выше, указывают на то, что мера "свобод", действительно юридически обеспеченных к открытию Думы, была уже обеспечена Старым режимом при министерстве Витте. Это было сделано из страха перед общественным мнением и в попытке восстановить утраченный в войне престиж. Надеялись также перетянуть собственников на сторону бюрократии, но так чтобы в будущем она не утратила своей неограниченной власти. После того как Октябрьский манифест создал законодательную власть, ничего нового в духе обещанного Переходное министерство больше не сделало. Формально разрешенный "явочный порядок" с помощью всех мыслимых юридических трюков пытаются подменить административным произволом. Это касается процедуры учреждения печатных изданий и союзов, проведения собраний, а также свободного выбора конфессии. И прежде всего ничего не было сделано, чтобы устранить совершенно разнузданный, никаким правом не ограниченный произвол в отношении гражданской личности. Вот характерное совпадение. Дума сотрясалась от гнева во время дебатов по поводу обращения к ней Царя и обсуждала требование амнистии всем так называемым политическим заключенным, а тюремные власти не могли пресечь манифестации и остановить приветственные телеграммы арестантов в адрес Думы. Но буквально в тот же день в газетах появилось сухое сообщение, что из Петербургской тюрьмы "готовятся к отправке" 240 человек в административную ссылку, без суда и следствия. Что это всё значит? Машина продолжает работать, как если бы ничего не случилось. И, тем не менее, многое произошло, и пути обратно нет. Официально даруются свободы, а затем, когда ими хотят воспользоваться, оказывается, что эти свободы - иллюзия. Эта неискренность должна неизбежно приводить к повторяющимся конфликтам и возбуждать угрюмую ненависть, создавая ситуацию, бесконечно более опасную, чем унизительные, но открытые репрессии в прошлом. Именно это, похоже, и происходит с "конституцией", которую, хотя и в двусмысленных выражениях, обещал Манифест 17 октября. Прежде чем мы займемся тем, что бюрократия сделала с этим обещанием, вспомним, что главный представитель бюрократического рационализма Витте вместе с двусмысленным конституционным Манифестом, дававшим неопределенные обещания, навязал Царю немедленно вступившие в силу изменения в рабочем механизме так называемого "самодержавия", в результате чего навсегда изменилась сама его сущность.

Русской государственной системе вплоть до октября 1905 года были свойственны два абсолютно очевидных "пробела" /1/ царские распоряжения не были скреплены министерством и /2/ не было кабинета министров в европейском смысле. Императорские законы, указы, распоряжения до введения основных законов от 23 апреля 1906 года, требующего "скрепления", подписывались лично Императором, либо имели пометку "на оригинале собственной рукой Его Величества "быть по сему"". Подробные министерские доклады, содержащие одновременно анализ и распоряжения, имели в конце примечание, что они получили Высочайшее одобрение. Система рассмотрения законодательных распоряжений была примерно такой же, как при прусском дворе в начале ХIХ века. Этому должен был когда-то прийти конец. Но конца не было и не было. Первый после начала работы Думы санкционированный указ (от 8 июня о продлении осадного положения в Москве) не имел контрасигнации. На жалобы прессы последовало коммюнике в "правительственном вестнике" (17 июня). Оно напоминало, что Сенат, который уже при Старом режиме должен был заверять аутентичность распоряжений перед публикацией, делал то же самое относительно "скрепления" документа" (нечто среднее между "утверждением" и "заверением"), Итак, все же было своего рода скрепление, хотя и не открытое, чтобы избежать всякого сходства с Западом. Сверх этого, "законы" подлежали "скреплению" не министерством, но "государственным секретарем", потому что после прохождения через обе палаты Председатель Государственного совета представлял их прямо на рассмотрение Царю (статья 65 Уложения о Государственном совете от 24 апреля 1906 года). Стало быть, и в этом случае вмешательство "ответственных" министров было формально исключено. Таким образом, совершенно очевидно, речь идет об отступлении от духа указа от 21 октября 1905 года.
Однако несмотря на все маленькие хитрости, этот указ создал новую ситуацию, откуда уже нет дороги назад. С ним уже до "конституции" порядок принятия законов по крайней мере начал меняться, а порядок взаимодействия высших государственных органов на самом деле уже был существенно изменен. Еще больше, чем создание Думы и даже больше чем обещание не принимать законов без ее участия, славянофилов консервативного направления возмутило преобразование "совета министров" указом 21 октября 1905 года, поскольку оно приближало его к "кабинету" во главе с премьер-министром. До сего времени рядом с Государственным советом, состоящим из назначаемых пожизненно отставных служащих, часто очень старых и наполовину выживших из ума, существовали два института: /1/ комитет министров и /2/ совет министров. Первый состоял не только из министров, но и из других служащих. Пост председателя этого комитета был синекурой; председатель даже не имел до последнего времени собственной канцелярии и не нуждался в ней. Он занимался не делами высокой политики, а наоборот: /1/ улаживал текущие междепартаментские дела и /2/ рассматривал особые дела, например, учреждение акционерных обществ. Совет же министров, согласно прусской терминологии, был коронным советом. Его возглавлял сам монарх, а в его отсутствие старший из министров. Он созывался приказом Царя и обсуждал изменения в законах и важные политические решения, а также принимал резолюции по докладам "специальных комиссий", которые он так любил учреждать. Бывало, что эти "комиссии" обсуждали конкретные проблемы большого политического значения, а иной раз они собирались в тех случаях, когда этого просто хотел монарх. Совет министров состоял из начальников департаментов и людей, которых монарх назначал по собственному выбору, при участии секретарей Государственного совета. Не было ни премьер-министра, который мог бы контролировать доклады своих коллег Государю, ни регулярных министерских консультаций по образцу, скажем, прусской практики. Помимо воли Царя, вся междепартаментская жизнь зависела исключительно от настроения начальников и связей между ними.
Не будет преувеличением сказать, что страна была поделена на департаментские сатрапии. Оспаривая друг у друга сферы влияния, департаменты фактически находились в состоянии войны друг с другом и жили в атмосфере постоянных административных интриг. Перепалки между могущественными чиновниками порождали необъятную - на сотнях страниц - переписку. Эту переписку от имени нападающих и защищавшихся департаментов часто вели обученные в Германии ученые эксперты, изучавшие для этого в поте лица всю мыслимую российскую и иностранную литературу по государственному праву, экономике и истории. Если иметь ключ к этой переписке, то она может оказаться пусть и не увлекательным, но вполне поучительным чтением. Удается ли при такой системе обеспечить интересы страны? Знатоки, как русские, так и иностранные, нередко отвечают, что удается. Продажность и халатность русских чиновников при этом расценивается как положительный элемент системы. Основания для этого таковы: если бы кто-то решил обратиться к 16-томному "Своду законов" за рецептами управления, то он немедленно понял бы, что эту беспорядочную груду статей невозможно считать эффективным правовым источником. Их соблюдение сделало бы немыслимой не только жизнь "современного" человека. Подобно тому, как это происходит с технической обструкцией на итальянских железных дорогах, вся система была бы приведена к полному абсурду. Во всяком случае, хотя бы только в интересах свободы индивидуальной деятельности (повторим это вместе с Леруа-Болье), как ее понимают в "буржуазных" кругах, любой самый грязный способ ускользнуть из сетей кошмарного бюрократического рационализма, выглядел как нечто необходимое для защиты человеческого достоинства подданных. Не случайно чиновники, вызывавшие столь страстную ненависть, были "педантичные" немцы, честно верившие в "святость" правил, установленных "системой", или неподкупные централисты-рационалисты вроде внушительной фигуры Плеве. Старая патриархальная система самодержавия могла функционировать только при одном условии: те, кому надлежало править, должны были "править" спустя рукава.
Указ 21 октября 1905 года означал просто исчезновение последних элементов самодержавия в старом смысле и установление власти модернизированной бюрократии. Между монархом и департаментскими начальниками теперь находится "Совет министров" во главе с Председателем, который сам может быть министром, хотя и без портфеля (№ 3). Монарх уже не может привлекать ad hoс к участию в заседании Совета никого, даже Секретаря Государственного совета; только Председатель Совета министров может приглашать на заседания сведущих лиц с правом совещательного голоса (№ 9). Монарх может председательствовать на заседаниях Совета министров, но только в порядке исключения (№ 5). Только Премьер-министр докладывает Царю дела, требующие Высочайшего утверждения (№ 7), а также те дела, по которым Совет министров не пришел к единодушному мнению (№ 16). Он имеет право требовать ото всех департаментских начальников разъяснений и докладов всякий раз, когда ему это кажется необходимым, а все доклады, приготовленные департаментскими начальниками для монарха, должны сперва поступать на его рассмотрение (№ 17); он также имеет право присутствовать на докладе. И он должен выступать вместе с департаментским начальником в Государственном совете и в Думе. У него право входить в Совет министров с делами наряду с министрами, в чью компетенцию эти дела входят (№ 11). Все дела, поступающие в Государственный совет и в Думу, должны вноситься на рассмотрение Совета министров (№ 12), и ни один департаментский начальник не может решить ни одно дело "общего значения" помимо Совета министров (№ 13); исключение составляют лишь дела, касающиеся императорского Двора, удельных земель, обороны и внешней политики, когда департаментский начальник решает, в каких случаях необходимо обращаться к Председателю Совета министров (№ 14). Назначение на высшие должности в центральной и провинциальной администрации должны проходить через Совет министров. Из этого порядка исключались опять-таки Императорский Двор, удельные земли, армия, флот и дипломатический корпус, Прежний комитет министров мало по малу терял свои функции, а с созывом Думы полностью утратил свою компетенцию.
Совершенно ясно, что здесь происходит: бюрократическая рационализация самодержавия во всей внутренней политике - теперь она оказывается сферой специалиста, а это означает при недостатке независимости у власти исключительное господство бюрократии. Автократ-самодержец (даже если он не такое ничтожество как нынешний Царь) получает все внутриполитические проблемы на рассмотрение только после того как их "разжевали" премьер-министр и Совет министров. В этом последнем консолидированы интересы бюрократии. Пользуясь французским парламентским жаргоном, можно сказать, что он похож на игрока в кегли; он может, когда захочет сыграть "все девять", но зато ему потом придется взять на себя роль мальчика, подбирающего кегли. В роли премьер-министра Витте предложил либеральным политикам войти в "его" кабинет, и это было вполне в европейском духе. Предложение было решительно отклонено, но кабинет министров был сформирован заново. Поскольку Государственный совет (вспомним и о нем) не преобразован в парламентарный институт и поэтому не способен к более доверительному консультированию Царя, только Совет министров остается его (Царя) "прикрытием" - выражение Бисмарка. Все это означало, что монарх оказывается беззащитным против бюрократии, хотя в отдельных случаях он может вмешаться и принять какое-либо азартное решение в разрез с Советом, что в конечном счете может даже иметь серьезные политические последствия. Но в принципе Царь исключен из служебной процедуры, и, по самому ее существу, его вмешательство было обречено на бессистемность. С другой стороны, и при таком порядке "машина продолжает работать, не уставая". В то же время война между департаментскими сатрапиями благоприятна для вмешательства Царя. Но и тут его возможности ограничены лишь правом вето в делах, входивших в компетенцию Совета. В тех же случаях, когда Царь создавал свое личное "параллельное" правительство (это бывает как будто бы и сейчас) из Великих князей или других приближенных, его воздействие на большую политику оказывается опосредовано интересами разных клик или случайными обстоятельствами. Но при системе псевдоконституционализма монопольное положение Совета укрепляется неимоверно: министры могут вертеть как хотят призрачным парламентом, созданным их же машиной управления и лишенным того влияния, которое он мог бы иметь, если бы был обеспечен правом. Совершенно иначе обстояло бы дело, как ни странно это может показаться, при юридически полном осуществлении "конституционной" системы. Именно в этом случае монарху было бы обеспечено фактическое господство над бюрократией. Потому что в таких условиях бюрократия - в определенных случаях - зависела бы от монарха в его противостоянии парламенту и имела бы с ним общность интересов.
Такое положение вещей, когда все "находится в движении", трудно уложить в общую формулу. Но именно благодаря "подвижности" этой трудно определимой системы, позиции строго конституционного монарха при ней часто оказываются сильнее (Пруссия, Баден). Да, чисто парламентарное "царство влияния" (Kingdom of influence) может вследствие своей самоограниченности обеспечить определенную меру позитивной систематической работы на пользу стране, чего не удается достигнуть в "царстве прерогативы" (Kingdom of prerogative). Правовое же признание прерогатив короны, наоборот, поощряет суетливое тщеславие или неумеренное самомнение монарха, его амбиции. А реальность современной жизни не допускает дилетантизма властителя, столь характерного, например, для эпохи Ренессанса. Что бы ни случилось теперь с "конституцией", Царизму предстоит решать свою дальнейшую судьбу.
В этих условиях интересно предложение Шипова (апрель 1906 года). Оно имеет славянофильские корни. Шипов предлагает, чтобы Государственный совет состоял исключительно из представителей земств и других подобных корпораций. В отличие от нынешних скороспелых новшеств, идея Шипова состоит в том, что Совет должен быть только совещательным органом при Царе. Он должен быть независим от Думы, которой надлежит заниматься только законодательством. Теоретически это предложение покоится на отчасти верной мысли: Совет, как он задуман в законе от 20 февраля 1906 года, становится только тормозом для Думы и служит лишь интересам бюрократии, которая в силу того же закона располагает в Государственном совете абсолютным большинством. Царь же в этом органе, работающем и принимающем решения по парламентскому образцу, не имеет опоры. Поэтому чисто совещательный, не слишком большой орган, работающий в непосредственном контакте с Царем, мог бы - так полагает эта теория - оказаться не только более влиятельным в смысле "позитивной работы" (с точки зрения представленных в нем кругов), но и более сильным инструментом в руках Царя, умеющего им пользоваться, против бюрократии. Слабая сторона этой идеи в том, что органу, состоящему из 60-80 человек, будет определенно не хватать "интимности".
Порядок, созданный указом от 21 октября, оказался роковым для власти Витте над бюрократией. Сделать значительным пост премьер-министра, который он себе создал, Витте не удалось, так же как у нас это произошло с Миквелем. Оба случая показывают, что даже такие блестящие умы и честолюбцы (каковыми были оба государственных мужа), лишенные, однако того, что мы называем "политическим характером", оказываются вынуждены ради портфеля пожертвовать всем и в конце концов бесславно удалиться. После того как Витте, с точки зрения биржи, достаточно долго занимал свое место и после того как заем был получен, Витте исчез. Ему даже не удалось утвердить систему государственного кредита в том виде, какой он ей, несомненно, хотел придать. Он еще мог показать себя в январе, выступив против насквозь коррумпированного Дурново. Вместо этого он присоединился к Дурново, обрек себя, таким образом, на ненависть и презрение "общества", не завоевав при этом доверия Царя. Так он потерял свой шанс стать "спасителем" (или во всяком случае крайне затруднил себе выполнение этой задачи). Но речь здесь, собственно, не о самом Витте. Несомненно, что по мере рационализации бюрократической машины и ее распространения вниз все славянофильские идеалы также подрубались под корень.
При этом, конечно, война "общества" с бюрократией не прекращалась. "Новое время" было единственным (насколько мне известно) изданием, пытавшимся уговорить графа Витте остаться: дескать, nobless (!) oblige - трудно было выразиться более подобающим случаю (скорее всего, ирония - А.К.) образом. Точно так же крупный капитал и банки были единственной стороной, помимо самого чиновничества, кто был заинтересован в господстве бюрократии под прикрытием псевдоконституционализма, при условии, что им дадут возможность бесконтрольно делать деньги и ликвидируют "зубатовщину" (2). Однако бюрократия (и мы еще к этому вернемся) попала в сети собственных избирательных законов и не смогла помочь своим любимцам. Партия "торговли и промышленности", выражавшая классовые интересы буржуазии в самом строгом смысле слова, провела в Думу только одного депутата. Все остальное общество, независимо от партийных симпатий, было единодушно против превращения самодержавия в современную рациональную бюрократию. Страх перед "красным террором" на время объединил имущие классы, но даже он, как мы скоро убедимся (и это самое интересное в ситуации, возникшей ко времени Переходного правительства) не в состоянии заставить российское общество пойти на поклон к "посвященному", то есть бюрократически рационализированному абсолютизму канцелярии, этому порождению современной бюрократической системы. Пропасть в обществе становится еще шире. Так что после окончательного крушения патриархального идеала славянофильской теории государства правовое ограничение бюрократии становится возможным лишь ценой хронической гражданской войны. Мы уже видели, что Переходное правительство не могло обеспечить даже видимости "спокойствия".

Не только "демократы", но и умеренные славянофилы (как Шипов) считали, что духу Манифеста 17 октября был нанесен ущерб, когда Государственный совет, до сих пор бывший чисто совещательным органом, получил такие же права, как Дума. Хотя в Государственный совет вошли представители дворянства, духовенства, земств, университетов, промышленных и ремесленных корпораций, Император мог назначать равное число членов совета по своему усмотрению, а назначаемый им же Председатель Совета имел право решающего голоса. Члены Государственного совета могли уйти в отставку только по собственному желанию. Выдвижение "пэров" через изъятые из компетенции Думы министерства было невозможно. Это означало, что назначаемая бюрократия в Государственном совете может блокировать любое изменение в законодательстве. Все полномочия Думы при ближайшем рассмотрении оказываются умеренной модификацией закона от 6 августа, а именно: Дума, как и Государственный совет, получала право налагать вето на законы, принимаемые навсегда. Вся система отношений между правительством и народным представительством строилась на аксиоматическом предположении, что народное представительство - естественный враг государственной власти и всегда им останется. Тут обнаруживается мировоззрение, в котором часто упрекают демократов (например, в Германии): они, дескать, не могут воспринимать правительство иначе как врага народа.
Кодификация карикатуры на все еще такой влиятельный образ мыслей, как конституционализм в долгосрочной перспективе может дать результаты, сильно отличающиеся от тех, на которые рассчитывают кодификаторы. С крестьянской хитростью и монгольским коварством изыскивает бюрократия, столь изощренная в каждом отдельном случае и столь бесконечно глупая политически, юридические петли, с помощью которых она могла бы поймать в сеть и заковать в цепи парламент. Но точно так же как "лицемерие - это уступка порока добродетели", кодификация псевдоконституционализма - это унизительная дань, которую автократия платит конституционализму. Идея конституционализма от этого не пострадает, а авторитету Короны наносится ущерб. Корона на глазах у всех согласилась пойти на уступки системе, оскорбляющей ее достоинство и честолюбие. Лучше бы она честно и открыто попробовала бы настоящей конституции. Если бы эта "проба" действительно (как нам угрожают) привела бы общество в царство болтовни, упущенных возможностей и прикрытого псевдопарламентом господства клик, то Корона, сохранившая несмотря ни на что, в сознании масс ореол святости и имевшая на своей стороне, помимо штыков, могущество "идеальных" сил (пусть и иллюзорное), могла бы перешагнуть через право и объявить "пробу" неудавшейся. В этом случае ее престиж вырос бы за счет престижа ее противников. Теперь же, когда парламент опутан колючей проволокой юридических ухищрений, дело обстоит совершенно иначе. Теперь уже парламент имеет возможность внушать массам, что попытка править вместе с Короной "не удается". И если Думу разгонят и силой и обманом навяжут стране "палату земельных советов" (прусский термин Landrаtskammer - А.К), то пострадает "идея" Царизма.
Булыгинский избирательный проект (от 6 августа 1905 года) предполагает в дополнение к земскому выборному представительству создать довольно сложную систему представительства классов и сословий. В каждом избирательном округе (обычно он совпадает с губерниями) есть параллельные системы выдвижения сословных представителей. Отдельно собираются представители землевладельцев; крупные помещики являются лично, а мелкие помещики (с нижним земельным цензом в 1/10 крупного поместья) посылают уполномоченных. В городах собираются представители домовладельцев и владельцев разного рода "движимого имущества": торгового и промышленного капитала или иной "движимости", чья состоятельность выражается, например, в особо ценных жилищах. Третью избирательную курию составляют крестьяне в сословном смысле, то есть занесенные как "крестьяне" в налоговые списки. Таким образом, при выборах депутатов "крестьяне" оказывались в привилегированном положении: в каждом округе они выбирали депутата из своей среды, а помимо этого они еще выбирали выборщиков вместе с остальными классами. Для городских и сельских цензовых классов ценз был рассчитан так, чтобы цензу (выраженному величиной налога или земельной площади), соответствовали те, кто владел имуществом в 30-50 тысяч рублей или получал бы доход минимум 3 тысячи. Удовлетворяющие этому требованию располагали голосом для выборов выборщиков. Мелкие собственники в сельской местности (только там), как уже говорилось, имели право выбирать в своей курии. Булыгинский проект фактически исключает из выборов пролетариат (не сельскохозяйственный) и "низ" средних слоев (ремесленников, рядовых чиновников), но прежде всего не обладающую никакой собственностью интеллигенцию. Интеллигенция также страдает больше всех из-за специальных мер против популярных "лидеров": к выборам допускались только местные кандидаты, запрещалось выставлять одну кандидатуру в двух округах и т.п. Таким образом пытались объединить земельных собственников и крестьян, которых считали "авторитарно" настроенными, для защиты интересов бюрократии. Выборщики, представлявшие "движимую" собственность, оказались объединены с двумя другими классами, и лишь несколько больших городов стали самостоятельными избирательными округами. Таким образом, власть должны были бы поделить крупные помещики и крестьяне, и теплое место в Думе получили бы "буржуазия" в специфическом смысле слова, а также городские аграрии-домовладельцы.
....................
Манифест 17 октября обещал расширение избирательного права как раз в пользу тех классов, которые ущемляла эта система, и, казалось, сорвал все [эти] ухищрения. Бюрократия, однако, с большим искусством выискивала возможности обезвредить широкое избирательное право, которое ей пришлось допустить. Она пустила поток новых избирателей по одному каналу: резко возросло их число в разряде владельцев "движимости", то есть классу, численно ничтожному рядом с сельскими землевладельцами и крестьянами. В этой категории избирателей стало в 20 раз больше, тогда как число выдвигаемых ими выборщиков осталось прежним.
Если бы осенью 1904 года, перед падением Порт Артура, или вместо "рескрипта" от 18 февраля 1905 года, очень неопределенного и вырванного почти силой, Царь октроировал бы "конституцию" с цензовым и сословным (Klassen) избирательным правом и вслед за этим немедленно был бы созван представительный орган, то вполне вероятным результатом была бы "благодарная" буржуазная дума, готовая к далеко идущему сотрудничеству. Из-за династического тщеславия и интересов бюрократии этот момент был упущен. Если бы, по крайней мере, выборы в цензовую Думу по булыгинскому проекту были назначены на начало августа и было бы объявлено, когда Дума соберется, то все же был бы возможен парламент, с которым Витте, еще окруженный ореолом, мог бы править страной. Этого не произошло; произошла, наоборот, октябрьская стачка, и после Манифеста 17 октября - очевидного и болезненного поражения Царя - полное преимущество перешло на сторону демократических сил. С эгоистической точки зрения, бюрократии выжидание было "тактически правильным", поскольку она хотела именно псевдоконституции, а не "честной" конституционной политики. Но после декабрьских событий и крестьянских беспорядков ситуация изменилась. Если бы тогда, в конце декабря, уже располагая избирательным законом и избирательными списками и имея основание рассчитывать на "имущие" круги, [власти] провели бы выборы, то весьма вероятно, что их результаты были бы намного благоприятнее, чем два месяца спустя. Но опять колебались, надеясь, что хотя вино и налито, пить его, возможно, даст Бог, не придется. Тут подоспела и техническая сторона выборов, и важнейшие выборы вновь оказались отсрочены на несколько месяцев. Это межвременье поставило крест на всем, что надеялись осуществить с помощью законодательства.
Если законодатели рассчитывали уменьшить значение предвыборной агитации или партийности в этих выборах, то, несмотря на безрассудный отказ от участия в выборах крайне левых, они должны быть разочарованы. Партийная дисциплина в этой кампании имела большое значение. Да и агитация, вследствие чрезвычайно запутанной избирательной системы и потому очень длительной кампании, в конце концов, достигла предельного накала. Разумеется, там, где она не была полностью подавлена, что, впрочем, оказалось не так легко сделать, как можно было бы думать. На самом деле русская ситуация оказалась теперь необычной в силу того, что все экономические и государственно-технические элементы западно-европейской "цивилизации" неожиданно и неопосредованно вошли в общество, остававшееся до сих пор (за исключением его верхнего слоя) вполне архаичным...... Но еще больше было запрещенных собраний (по данным местных властей), а также вечеринок, вечерних докладов и лекционных циклов, на которые не удалось получить разрешение. Речь идет в основном об активности левых партий, но это касается и партий центра. А партийной пропаганде запрещенные события были еще больше на руку, чем официальные собрания. И городским массам и крестьянам совершенно ясно (и в этом нет ничего странного), что если бюрократы что-то запрещают, то это должно быть непременно что-то стоящее, и бюрократы хотят это упрятать от народа. Занятно, что действия властей имели положительный побочный эффект медицинского свойства, не допуская нервной перегрузки агитаторов, Это в особенности относится к нашим русским коллегам-профессорам, чья работоспособность оставляет далеко позади нормы привыкшей к сибаритству немецкой профессуры. Ораторскому "напору" на собраниях соответствует такой же "напор" в публицистике. Трудно себе вообразить, какое количество статей, иной раз основанных на подробнейших статистических расчетах, особенно по аграрным проблемам, появляется в печати. Выкладки и выводы этих статей часто резко противоречат друг другу. Полемика идет не только между разными партиями. Непрерывную канонаду ведут между собой на страницах одной и той же газеты товарищи по партии. Прекращение собраний было для полумертвого оратора благодеянием, а для его партии эффективной рекламой, гораздо лучшей, чем произносившаяся речь, и к тому же бесплатной. И это имело значение при такой избирательной системе. Расходы на предвыборную кампанию были несообразно велики. Весьма значительны были даже выплаты правительства. В отличие от Франции и Англии, но так же как в Германии избирательные списки составлялись ad hoc, то есть специально к данным выборам.
А во что такая техника выборов обходится партиям, видно невооруженным глазом. По этим соображениям (среди прочих) на Западе и пресса, и лучше всех организованные партии - как социалисты, так и клерикалы - предпочитают прямые выборы непрямым. При прямых выборах легче заинтересовать массы и "демагогия" будет эффективнее при гораздо меньших расходах.
Прибегнув к жесткому формализму, правительство исключило из числа кандидатов в депутаты интеллигенцию, в частности "третий элемент", которого оно так опасалось. Благодаря тщательной фильтрации удалось понизить средний интеллектуальный уровень депутатов. Однако все эти ухищрения не коснулись самого опасного для правительства класса - "крестьянской интеллигенции". Скорее, они укрепили ее позиции. Пока эта группа сама не исключила себя из борьбы безрассудным бойкотом, с ней - по убеждению самой же полиции - можно было справиться только насилием. А насилие, как всегда, обеспечивало рекламу жертве. Арестованные крестьянские уполномоченные уже из-под ареста посылали полиции телеграммы, в которых благодарили за помощь своему делу: у них были для этого все основания. Применение полицейской силы неизменно оскорбляет чувство справедливости русских крестьян. Несмотря на то, а отчасти потому, что они привыкли к ней и свыклись с необходимостью склоняться перед ней гораздо больше, чем крестьяне в других странах. Они не видят в применении силы ничего "благого", но видят жестокую реальность произвола власти, находящейся в руках их заклятых врагов. Что же больше определяло поведение крестьян на выборах - упрямо затаенный инстинкт справедливости или страх перед полицией? Правительство уповало на страх и постаралось сделать свое дело как следует, согласно собственным критериям.
Полная неудача на выборах при таких мерах была неожиданностью - как для самого правительства, так и для его противников. И - объективно - этот исход столь многозначителен, что заслуживает тщательного анализа.
Неожиданно расцветшие профсоюзы,, носители радикальных тенденций, были распущены. Правительство было не так настроено против профсоюзов, как тупой режим Путткамера у нас, и было более сдержано в обращении с профсоюзами. Но промышленность, в то же время, оказалась под сильным давлением, и в результате возникла целая армия безработных. В этих условиях фабрики, где дела снова улучшались, могли без особого труда основательно "фильтровать" рабочий класс. Настроение пролетариата резко упало; дело шло к тому, что даже чисто экономические завоевания революции будут потеряны. Фабрики, если они вообще работали (они еще закрывались до апреля), повсюду увеличивали продолжительность рабочего дня. Было похоже, что из всех революционных завоеваний рабочего класса осталось одно: рабочих теперь называли "вы", а не "ты". Но экономические трудности в российских условиях имели последствия, тесно связанные с аграрно-коммунистическим строем. Лишь часть, хотя и значительная, резервной армии трудящихся осталась в городе. Другая ее часть устремилась назад в деревню. Так агитаторы и социалисты, которых "отфильтровали" на фабрике, становились разносчиками радикальных идей в крестьянской среде. Но и само рабочее движение, несмотря на тяжелые условия, показало неслыханную живучесть и снова подымало голову, вопреки страху его вождей перед реальной силой властей.
Пожалуй, будет уместно рассмотреть здесь аграрную программу кадетов и возникающие вокруг нее разногласия. Хотя бы для того, чтобы дать представления о неслыханных трудностях, с которыми столкнется всякий, кто рискнет просто "вознамериться" что-то сделать в этой области. Сперва некоторые предварительные общие замечания.
Несомненно, что для всей страны, исключая крайний север и районы новой колонизации, характерен (в "субъективном" плане) острый "земельный голод". Сильнее всего он в чисто аграрной зерновой зоне Черноземья и примыкающих к ней областях по западному берегу Волги, на юге Центральной России и по обоим берегам Днепра. Объективно земельный голод выражается в том, что в течение двух десятилетий, несмотря на снижение цен на зерно и сравнительно неизменную технику земледелия, аренда и цена на землю неуклонно и чрезвычайно быстро шли вверх. Спрос на землю проистекал не из желания вложить в нее капитал с предпринимательскими целями, но из стремления обзавестись собственностью, гарантирующей человеку возможность прокормиться собственным трудом. Покупатель не гнался за прибылью; он надеялся удовлетворить элементарные потребности. В этом случае предел продажной цены сдерживался только платежеспособностью покупателя....
Если же считать, что нынешние деловые и хозяйственные качества крестьян будут меняться очень медленно, то увеличение размеров крестьянских хозяйств любой ценой покажется не слишком срочным условием всего остального, в частности возможности для "самопомощи".
Увеличение земельных наделов с помощью покупки земли на открытом рынке или при посредстве банков достигло теперь значительного размаха. Но цена земли безусловно исключает эффективное использование купленной или арендованной земли по двум причинам. Во-первых, урожайность крестьянских земель уже сама по себе на 20% меньше урожайности поместных, которые крестьянин покупает; крестьянин, возможно, оказался бы в лучшем положении как сельскохозяйственный рабочий, чем как арендатор или собственник, даже если принимать во внимание только урожайность поместных земель. Но главное, во-вторых, это то, что неслыханная конкуренция между покупателями и арендаторами подымает цену намного выше капитализированной продуктивности даже поместной земли - можно сказать, что верхнего предела цены нет. Разумеется, в этих условиях доступ к земле получают вовсе не те, кто в ней больше всего нуждается. Естественно, возникает мысль принудительного ограничения цены, чтобы прекратить земельную спекуляцию и обеспечить действительно нуждающимся такой размер надела, который ликвидировал бы постоянную угрозу голода.
Иными словами, речь идет об "экспроприации". При такой постановке вопроса возникает ряд проблем. Прежде всего, нужно решить, каковы должны быть нормы земельных наделов. На этот счет существуют следующие соображения. /1/ Земельный надел должен быть достаточен, чтобы обеспечить использование рабочей силы крестьянской семьи. Это требование исходит из того, что "земля Божья и должна быть в распоряжении тех, кто сам ее обрабатывает; следовательно, каждому надлежит столько, сколько он может обработать". Эта цель в России недостижима; статистика не оставляет на этот счет никаких сомнений. Нужного количества земли попросту нет. Тем не менее, не только социалисты-революционеры, но и некоторые известные специалисты по аграрной политике выступают за "трудовую норму". /2/ Земля должна быть роздана согласно "потребительной норме", то есть размер надела должен обеспечивать элементарные жизненные потребности семьи (питание, жилище, одежда). Естественно, предполагается, что эта норма должна быть приведена в соответствие с местными условиями. Принцип "трудовой нормы" исходит из "права на труд", принцип "потребительной нормы" из "права на существование". Первый подход, как и сам принцип "права на труд" предполагает, что цель производства - доход. Он, таким образом, революционное порождение капитализма. При втором подходе целью производства предполагается потребление. Принцип "потребительной нормы" существует в двух вариантах: /а/ земельная площадь должна быть достаточной, как если бы она обрабатывалась в принципе доступными современными методами; /б/ она должна быть достаточной в условиях реальной нынешней техники и средней эффективности - "обычной в данной области" (поскольку нельзя прямо поощрять ленивых и глупых - они опустят вниз среднюю продуктивность хозяйства). /3/ Наконец, поскольку эти нормы, особенно /2б/, потребуют очень детальных предварительных обследований и неизбежны произвольные решения, предлагается принять "историческую" норму надела. И здесь возможны два варианта: /а/ за норму принимается максимальный надел на 1861 год с учетом местных особенностей; /б/ нынешний средний размер надела считается минимальным. Против варианта /а/ было соображение, что экономика России после 1861 года изменилась до неузнаваемости, и теперь эта норма будет выглядеть крайне произвольной и несправедливой. Проект, предложенный комиссией партии кадетов, остановил свой выбор на "потребительной" норме.
Проекты систематического отчуждения и распределения земельной собственности, конечно, не удастся так просто предать забвению. Но крайне сомнительно, что какой-либо из них хотя бы частично по решающим пунктам будет проведен в жизнь каким-либо правительством. Даже умеренный проект кадетской партии выглядит как само-вивисекция; в нем есть предложения, которые невозможно осуществить в нынешних, накаленных страстями условиях. Если же на момент представить себе страсти и клубок конфликтов, которые возникнут между разными группами интересов внутри крестьянства при малейшей попытке провести в жизнь систематический и всеобщий передел земли, то станет ясно, что для этого потребуется правительство, с одной стороны, чрезвычайно преданное идеалам демократии, и, с другой стороны, наделенное железной волей и способное предотвратить любое сопротивление. Из исторического опыта следует, что проведение самой реформы и затем установление новых арендных отношений на такой территории и при таком количестве заинтересованных участников возможно только при условии деспотического правительства и стабильной экономики. Миллионы крестьян, арендующих землю у государства, образуют класс колонов таких масштабов, которые знали разве что древний Египет и Римская империя. Бюрократическое правительство не может решить эту проблему, потому что неспособно выступать против аристократии и класса земельных собственников. А демократическому правительству будет не хватать "железной" авторитарности и беспощадности в отношении крестьянства. Так или иначе, не слишком велика вероятность того, что в России окажется возможным принудительный передел земли в широких масштабах. Добровольная продажа земли, пока идут крестьянские волнения, возможна по довольно низкой цене. Дело в том, что казаки, поддерживающие порядок, обходятся помещикам довольно дорого, да и вся обстановка выглядит опасной и неустойчивой. Но необходимый для этого миллиардный кредит вряд ли доступен, и крестьяне не покупают. Когда же волнения опять улягутся, то в условиях постоянного спроса на землю со стороны государства и земельного банка цены опять пойдут вверх; в некоторых областях за 15 лет они уже выросли в 5-10 раз, несмотря на падение цен на сельскохозяйственную продукцию.
Идея "дополнительных наделов" не безнадежна в принципе. Но в данных исторических условиях, к сожалению, скорее всего она окажется неосуществимой. Препятствия на этом пути бесчисленны. Государственный корабль, отправившись в это плавание, поминутно может сесть на рифы, поскольку ему приходится плыть в статистических потемках, что мы и пытались выше показать примерами резко противоречащих друг другу расчетов. Ко всем трудностям добавляется и то, что крестьяне политически "проснулись", и сильные революционные партии, исполненные пылких надежд, оформляют в политические программы их фантазии. Чтобы найти действительное решение столь невероятно сложного вопроса на такой широкой основе, как этого хочет, например, партия кадетов, нужна кропотливая и беспристрастная обработка материала. Но при нынешнем накале не только социальных, но и чисто политических страстей, которые вожди крайне левой разжигают, используя надежды крестьян, такая работа совершенно исключена. Для этого, как и для многого другого, после политических перипетий последних 20 лет, уже "слишком поздно". И при всем уважении к интеллектуальному потенциалу крестьян, производящему впечатление даже на русских наблюдателей антидемократического толка, было бы роковым самообманом думать, что они в состоянии сами провести большую аграрную реформу, буде у них оказалась бы такая возможность. Гениальный парвеню Наполеон или такой бюргер как Вашингтон, твердо контролируя армию и опираясь на доверие нации, возможно, смогли бы поднять из земли Россию на мелкокрестьянской основе. Но этого не могут сделать легитимные монархии, так же как и совсем юное парламентское государство, пытающееся выжить под политическим давлением и справа, и слева.

Если же будет осуществлена хотя бы частично реформа в духе кадетов, то (как я уже говорил выше) вполне возможен мощный подъем замешанного на "коммунистических" дрожжах "естественно-правового" духа. Это может привести к чему-то совершенно "небывалому", но к чему именно - предвидеть невозможно. Во всяком случае, неизбежен глубокий экономический упадок на 10-20 лет, пока эта "новая" мелкобуржуазная Россия проникнется духом капитализма: тут придется выбирать между "материальными" и "этическими" целями.
К существенно другому результату приведет отчуждение земли, ограниченное земельными ресурсами, уже фактически находящимися в крестьянском пользовании на условиях аренды. Это возможно на основе административного регулирования аренды, начавшегося в 1896 году и виде превращения арендованной земли в собственность общин и крестьянских товариществ (что уже теперь практикует Крестьянский банк). Иными словами, речь идет о комбинации "законодательства" и практики Крестьянского банка. Этот путь экономически осуществим и лучше вписывается в существующее "общественное устройство", чем, например, ирландский земельный закон. Но индивидуальные собственники и свободные крестьянские кооперативы покупают гораздо чаще землю через Земельный банк, чем общины. Это указывает на "экономический отбор", что находится в прямом противоречии с естественно-правовым принципом и этическими ценностями аграрных программ социалистов-революционеров и даже, хотя и в выхолощенном виде, кадетов. Как и следовало ожидать, все эти партии, сама крестьянская масса и ее идеологи среди интеллигенции этот путь отвергают. Даже, когда эта аграрная политика была расширена на поместные земли, находившиеся на 1 января 1906 года в обработке крестьянским инвентарем, то есть когда закон превратил трудовые отношения в отношения трудовой аренды с фиксированной арендной платой и возможной позднее полной отменой аренды, она выглядела "консервативной". Идея же кадетов обеспечить поголовно всех малоземельных, именно поскольку они малоземельные, обязательным минимальным наделом - это революционная идея и она намеренно такова. Но, может быть, ни один из двух путей не будет выбран, и русский крестьянин совершит свой крестный путь, полный страданий и гнева, пока, наконец, не победят отчасти современный капитализм, отчасти современное, пригнанное к рынку, основанное на собственном наследуемом участке мелкокрестьянское хозяйство, и, таким образом, пока не ликвидируется последнее в Европе прибежище коммунизма и порождаемого им крестьянского "естественного" права. Политика тех, кто сегодня в России держит власть, толкает Россию именно в этом направлении, несмотря на серьезные уступки народничеству.
Хорошо видно, что все движения правее кадетов нередко слабо организованы, их предвыборная "техника" гораздо проще и в их распоряжении гораздо меньше одаренных и вместе с тем образованных агитаторов, готовых на жертвы. Главную интеллектуальную работу по части агитации в Союзе 17 октября выполняет доктор Пиленко, в прогрессивно-экономической партии это делает в одиночку проф. Озеров. Более важные политические фигуры "Центра" вроде Шипова в эти дела не мешаются. Торгово-промышленная партия и партия правового порядка полностью положились на состоятельность своих членов, а правые на националистическую и антисемитскую демагогию. В то же время их положение в предвыборной борьбе внешне казалось более благоприятным, чем положение демократических партий, трудности которых были столь значительны, что ЦК кадетов даже перед самыми выборами стал подумывать, не лучше ли бойкотировать Думу.
Серьезные трудности чинили им сами власти, но еще хуже было то, что изменилось настроение тех кругов, для которых закон о выборах был особенно благоприятен - частных землевладельцев. Этот сдвиг был против демократов и в пользу партий центра и консерваторов.
После подавления Московского восстания и под впечатлением крестьянских беспорядков реакционные настроения стали перекидываться с бюрократии на "общество", то есть прежде всего в земства. Крестьянские волнения и угроза экономическим основам частного землевладения - а именно из этой среды происходили лучшие умы земского либерального движения - сыграли, конечно, свою роль. Это хороший пример того, как реальные условия влияют на идеологию имущего класса; он также показывает, как гуманитарные идеалы вступают в конфликт с экономическими интересами и в какой мере они могут при этом устоять. Пока экономические основы господствующих в земствах землевладельцев не подвергались угрозе, они готовы были идти за многочисленными политическими и социальными идеологами, происходившими из их среды. Но как только над ними нависла возможность быстрого физического и экономического упадка, освободилась дремавшая до поры неукротимая энергия противоречивых интересов. События вырывают их из повседневной рутины и чувствительно напоминают им о материальных основах их собственного существования; соответственно их взгляды неизбежно и весьма существенно меняются. И не следует забывать, что помимо уничтожения частной земельной собственности, агрессивные требования крестьян ставят в крайне затруднительное положение земские власти...
Когда в середине января общественное возбуждение пошло на убыль, обнаружилась перемена в настроении заинтересованных групп, и сфера влияния идеологов существенно сузилась. Дворянство и частные землевладельцы, до сих пор следовавшие в фарватере прогрессивно настроенных либералов, или просто политически пассивные, толпами повалили на земские собрания. И хотя в октябрьском съезде не захотело принять участие возглавляемое Гучковым "умеренное" меньшинство (их там было 15-20 человек), тенденция была ясна: материальные "классовые интересы" по всему фронту переходили в наступление.
Могло показаться очевидным, что союз правительства с привилегированными (формально и фактически) классами - естественный путь, который будет избран. Казалось логичным объединение с силами умеренного земского конституционализма, поскольку дворянство не было достаточной социальной базой для правительства. Этот путь также представлялся сравнительно легким. Но это было совсем не так. У земств недоверие к правительству в решающий момент все же перевесило страх перед революцией. У правительства ненависть к земствам оказалась сильнее желания найти союзника против революции. Бюрократия должна была пожертвовать частью своей произвольной административной власти. Это было необходимо для того, чтобы достичь какого-то взаимопонимания с имущими классами, но как раз это было выше ее сил.

Примером дикой ревности к земству было невероятное поведение "Красного креста" во время войны по отношению к организациям, которые земство хотело предоставить в его распоряжение. С тех пор ничего не изменилось. Теперь чисто филантропическая организация, созданная земством для помощи голодающим, подвергается мелочным придиркам и назойливому надзору. Правительство чинит всяческие препятствия земской филантропии: даже простые столы для раздачи бесплатного питания сплошь и рядом запрещаются, несмотря на крайнюю нужду в продовольствии. Можно было делегировать репрессии против "третьего элемента" имущим слоям; "классовые интересы" всегда побуждали их выступить в "государственно-охранительном" духе, когда это было надо. Но что вместо этого делает бюрократия? Губернаторы и генерал-губернаторы more solito вмешиваются во все и уже одной своей бесцеремонностью оскорбляют самолюбие земств. Бюрократия не может себе вообразить, что она когда-либо уступит долю своего всесилия кому бы то ни было. Ответная реакция следует тут же. В октябре даже умеренные земские деятели (Шипов) отказались от министерских портфелей, предложенных Витте, потому что для них было немыслимо сотрудничество с Треповым и Дурново. В январе Витте разослал циркуляр, предлагавший земствам прислать с доверенных представителей для участия в регулярном обсуждении политических вопросов. Почти все земства отказались это сделать, и Витте не оставалось ничего другого кроме как официально объявить запланированные совещания "излишними". Обе стороны не могли работать вместе. Экономически либеральная бюрократия, возглавляемая Витте, полностью лишила политического значения своего ближайшего друга - предпринимательскую буржуазию - с помощью закона об избирательном праве и урезав ее представительство в Государственном совете. А самого характерного представителя этих кругов в правительстве Тимирязева третировали и, в конце концов, заподозрили в "зубатовщине". После этого и эти круги оказались для правительства политически бесполезными.

В таких условиях начались выборы в Думу. Первые результаты (выборы на волостные сходы и выдвижение "уполномоченных" от мелких землевладельцев на выборы выборщиков) поступили 21 февраля и как будто указывали на полную апатию и случайный исход выборов. Но в первые две недели марта многочисленные выборы в сельских городах закончились победой демократических списков выборщиков. С большим напряжением ожидались результаты выборов выборщиков в Петербурге (20 марта) и в Москве (26 марта). В обоих городах Союз 17 октября объединился с другими конституционно-монархическими партиями. К этому списку примкнула и бюрократия, и его победа ожидалась хотя бы в некоторых городских избирательных округах. Но ко всеобщему удивлению в столицах во всех округах победили конституционные демократы, даже там, где жили бюрократы, банкиры и рантье. Неожиданны были и масштабы победы. За демократов голосовали 2/3 - 3/4 избирателей при чрезвычайно высокой, несмотря на "бойкот", активности. За столицами последовал Киев, главный центр отчаянной монархической агитации, где самого профессора Пихно, редактора "Киевлянина" не выбрали в коллегию выборщиков, а за ним и другие независимо голосующие города европейской России (за изъятием Польши). За исключением Екатеринослава, где победил Союз 17 октября, Минска, где победил один сионист, и Риги, где в числе победивших оказался один буржуа-латыш. Явка на выборы показала, что бойкоту, объявленному крайне левыми партиями, не последовали ни домовладельцы-рабочие, ни влиятельные евреи, ни радикальная мелкая буржуазия. Масса убежденных социал-демократов голосовали за демократов. Этому были прямые свидетельства. Это видно и из того, что социал-демократы под впечатлением выборов отказались от идеи бойкота и на более поздних выборах выставили уже своих кандидатов. В Тифлисе даже демократы проиграли социалистам, которым удалось провести 9/10 своих выборщиков. Одновременно это показало, что победа демократов на выборах весьма ненадежна. Если бы крайне левые участвовали в выборах, то во многих больших городах демократы понесли бы большой урон, и борьба шла бы между социалистами и буржуазными классовыми партиями, а идеологическая демократия, так же как у нас в Германии, оказалась бы исключена из борьбы.

Очень скоро обнаружилось, что при нарастающей предвыборной агитации и в сельской местности бойкот проваливается не меньше, чем в городах. А слабое участие в выборах мелких частных землевладельцев, о чем уже говорилось выше, объясняется не этим. Только единицы крестьян бойкотировали выборы в самом начале. Демократы и здесь получили как правило подавляющее большинство в России, в Малороссии, в балтийских и кавказских губерниях. В областях нового заселения на Юго-востоке и кое-где в Черноземье победили крайне левые. Почти повсюду крестьяне выступали единым фронтом с "городскими", голосуя решительно и неожиданно против "умеренных" кандидатов.

Ожидания правительства относительно позиции крестьянства и исхода выборов были обмануты. Как стало ясно уже в конце марта, оно оказалось лицом к лицу с антибюрократическими и радикальными, как социально так и политически, элементами. Под впечатлением этого оно поспешило прежде всего взять "военный заем" для борьбы с "внутренним врагом" на условиях, продиктованных банками. А те понимали, что контролируют игру. Сперва они упорно настаивали на созыве Думы. А когда Дума стала реальностью, торопились заключить соглашение о займе до того, как Дума соберется, потому что было очевидно, что Дума не согласится на условия займа, которые можно было продиктовать беспомощному правительству, ставшему теперь легкой добычей банков. А поражение бюрократии и ее подчинение Думе имело бы необозримые последствия для государственных фондов и серьезно ухудшило бы условия сделки. "Новое время" номер за номером жаловалось на то, что уже победа кадетов на выборах в Петербурге вызвала краткосрочное падение ренты на 1% и, стало быть, как считала газета, нанесла ущерб российскому народному хозяйству. Финансовое положение правительства было таково, что ему приходилось идти на поклон либо к Думе, либо к банкам. Правительство выбрало банки, согласившись фактически на любые условия: несмотря на то, что учетная ставка в конце января была 9% и могла в любой момент подняться до 10%, резервы Банка [Государственного - А.К.] уменьшились, и чувствовался бойкот налогов со стороны крестьян. Возник и грозил увеличиться бюджетный дефицит: увеличилось жалованье железнодорожникам и почтовым служащим, возросли расходы на содержание армии и дотации казакам, участились перемещения войск между гарнизонами, выросли расходы на полицию и на борьбу с голодом, наконец, государство потеряло часть своего имущества и налоговых поступлений. Невозможно хозяйствовать, когда казну так трясет. И вот правительство пошло на условия, которые представляют собой гротескный контраст даже ценам на государственные бумаги во время русско-японской войны (результат эффективной тактики крупных финансовых институтов на рынке акций) и оказываются чуть ли не самыми тяжелыми условиями, в которые когда-либо попадала сама Россия или любая другая великая держава..... Но так или иначе, заем был получен. После этого граф Витте стал первым человеком, который больше не нужен. Поскольку к тому же он делил дурную славу с министерством внутренних дел, иностранные банки тоже предпочли бы не допустить его сотрудничества с Думой. Было достаточно любого предлога - какого рода был этот предлог, теперь уже трудно установить, - чтобы кабинет Витте бесследно и бесславно исчез, а на его месте оказалась "коллегия" корректных, не слишком скомпрометированных в глазах "общества" консервативных служащих.
Настал день открытия Думы. В праздничной атмосфере, после роскошной церемонии Царь на глазах у всего народа "неверными шагами" (выражение газет) поднялся на трон и зачитал совершенно бессодержательное "приветствие". Тронная речь, которой все ожидали, фактически не состоялась. Возможно, в результате "безответственных" влияний, а, возможно, просто потому, что не нашлось никого, кто сумел бы подсказать Царю, о чем он должен говорить. Обращение Царя было воспринято с сильнейшим неудовольствием, потому что он ни словом не упомянул амнистию. Амнистии ждали все: в тюрьмах и в десятках тысяч деревень, страдавших от высылки и арестов. Амнистия была бы символом того, что практика наказаний без суда будет прекращена. К этому времени правительству уже пришлось вернуть из Сибири и Архангельской губернии ссыльных, выбранных депутатами в Думу. Председателем Думы стал профессор Муромцев, в свое время смещенный с профессорской должности. Его заместителем - профессор Гредескул, попавший до того под домашний арест, а потом на поселение в Архангельскую область. Тут же и вне всякой повестки дня под одобрительный шум присутствующих амнистии потребовал Петрункевич, ветеран освободительного движения, ставший в свое время председателем "Союза освобождения" при его нелегальном оформлении в Шварцвальде в Германии. И начался сам спектакль. Обе стороны понимали: последнюю точку в этом спектакле поставит "пуля". Официальный "правительственный вестник" опубликовал приветственную речь Императора. Но продолжал игнорировать существование Думы. Казалось, как писала петербургская пресса, он никак не мог решить: считать ли Думу государственным институтом, или революционным клубом. То же самое можно сказать и о "верхах" старой России. Перед началом заседаний Думы Муромцев, как того требовал закон, посетил Царя. У него, Муромцева, от этой встречи осталось "хорошее впечатление". После дебатов об амнистии, во время которых все накопившееся раздражение вышло наружу (хотя приличия и соблюдались) и было принято ответное обращение Думы, Муромцев был снова приглашен к Царю. На этот раз на именины. Его с безупречной вежливостью посадили на почетное место, но с ним не заговорил никто из значительных людей. Царь отказался сам принять текст ответа Думы и просил передать его министру Двора. В крестьянской стране, где крестьяне как один требуют "прямого доступа" своих представителей к Царю, этот шаг произвел глубокое впечатление. Вообще все происходящее необратимо разрушает романтический ореол Царя в глазах крестьянской массы.

Скамьи для министров в Думе 16 дней пустовали, и это было вполне многозначительно, потому что правительство, начиная с декабря, всячески оттягивало созыв Думы до конца мая, в частности, под тем предлогом, что оно само должно тщательно подготовиться к этому событию. Когда же Дума, наконец, собралась, правительство не вошло в нее ни с одним законопроектом. Вся деятельность Думы свелась к подготовке ответа на приветственную речь Царя. Граф Гейден и несколько его товарищей заявили, что не согласны только с редакцией ответа, и покинули заседание, чтобы не нарушить единогласие. А единогласно принятый ответ содержал следующие требования: четырехсоставная формула избирательного права [по тогдашнему русскому политическому слэнгу "четыреххвостка" - А.К.]; устранение произвола чиновников, разделяющего Царя и народ - чиновники должны быть поставлены под контроль парламента; ответственность министров; парламентарный режим; ликвидация Государственного совета; гарантии неприкосновенности личности; свобода слова, прессы, объединений, собраний и стачек; равенство всех перед законом; отмена смертной казни; рабочее законодательство; реформа налогов; бесплатная народная школа; перестройка самоуправления "на основе всеобщего избирательного права"; распространение правовых отношений на армию; "культурная автономия" национальностей; амнистия всех осужденных по политическим, религиозным и земельным делам. Было дано согласие на: изменение избирательного права, хотя и не теперь, поскольку начала работать только что избранная Дума; рабочее законодательство; всеобщая школа; справедливое распределение налогов, в частности, подоходных и на наследство; реформа самоуправления с учетом традиций нерусских народов; гарантии неприкосновенности личности и личных свобод, впрочем, с оговорками об "эффективном" пресечении злоупотреблений свободой; судебная ответственность чиновников; отмена внутренних паспортов; отмена сословных ограничений крестьянства и обеспечение крестьян землей через крестьянские банки из государственных земельных фондов, а также помощь в переселении - экспроприация земли исключалась. Все другие требования были более или менее определенно отклонены, в первую очередь требование амнистии. Было обещано лишь "тщательно изучить" обстоятельства всех еще не решенных судебных разбирательств.

Рассматривать предметную деятельность Думы нет особого смысла, потому что фактически она была сведена к нулю. Когда обструкцию со стороны правительства, наконец, удалось преодолеть и Дума начала работать, она продемонстрировала редкую энергию, неизвестную в других парламентах мира. Основная работа, конечно, шла не на пленарных заседаниях, о которых только и сообщала пресса, но в комиссиях. Уже беглый взгляд на еженедельный отчет о заседаниях комиссий дает представление о том, какая работа шла за кулисами. Все предложенные на рассмотрение комиссий законопроекты к началу июля были почти подготовлены. Проект аграрной реформы обсуждался на заседаниях Думы две недели; по нему выступили почти 100 депутатов, Затем он был передан в комиссию, состоявшую из 91 человека. Она вместе с бесчисленными подкомиссиями работала 4 недели и придала проекту общий вид, удовлетворявший большинство: версия Думы в основном совпала с кадетской. Не то, что Дума обещала слишком мало деятельности, а то, что обещала слишком много, привело буквально в шок придворные круги: это сулило им большие неудобства в будущем. Попытались, было, поставить Думу в ложное положение, предложив ей проект 50-миллионного займа для смягчения последствий предстоящего тяжелого неурожая. Но Дума одобрила для начала 15 миллионов и пообещала в дальнейшем еще, отметив, впрочем, что необходимые средства должны быть сэкономлены, поскольку финансовый анализ Коковцова (в общем на редкость темный) не доказал, что заем действительно необходим. Большинство Государственного совета во главе с "группой центра" - после того, как Совет отклонил характерным образом предложение Самарина о поименном голосовании - присоединилось к точке зрения Думы, и это было тяжелым ударом для правительства. Его положение становилось все более трудным: нужно было либо распускать Думу, либо подчиняться.

Тактически удобный случай для роспуска Думы представился, когда Дума раскололась, и кадеты оказались в изоляции. Правительство воспользовалось этим. Роспуск Думы и перерыв в работе Государственного совета произошли буквально перед обнародованием Царского "манифеста", который даже по русским меркам выглядел поразительно. В нем указывалось, что Дума "вместо строительства законодательного", отклонилась от своей прямой компетенции. занявшись расследованием деятельности "поставленных от Нас местных властей", а также предполагаемым несовершенством "основных законов, которые могут быть изменены только Нашею монаршею волею". Последнее утверждение было чистым вымыслом, поскольку Дума и не помышляла вырвать из рук Императора его прерогативы. Право интерпелляции в связи с незаконными действиями властей полагалось Думе по конституции. Что же касается законодательного творчества, то оно выражается не в речах в парламенте, а в работе комиссий, а по этой части ни один парламент в мире не делает сейчас больше, чем русский. Беда лишь в том, что он не угождает Царю. Далее следовала оценка (неверная) думского разъяснения от 7/8 июля как "обращения к населению" - абсолютно незаконное утверждение. Столь же беспардонным выглядело утверждение, что этот "призыв" - еще не опубликованный - побуждает крестьян к восстанию. Далее обещается, что "пахарь русский без ущерба чужому владению получит законный и честный способ расширить свое землевладение", каковую задачу и должна будет законодательно решить будущая Дума; ее созыв назначался на 20 февраля (5 марта). Это означало, между прочим, что бюджет на 1907 год не будет принят в согласии с законом. Совершенно уж ни на что не похоже то, что мы видим в заключительной части документа - "мы приведем ослушников закона к подчинению". В преамбуле Манифеста с фальшивым религиозным пафосом, который сегодня кажется таким неуместным привеском к монархическим декларациям, говорится, что Император "неколебимо верит в милость Божию". Но затем Манифест добавляет, что "ожидания Императора были прискорбным образом обмануты". А в конце говорится, что теперь он решился положиться на людей: "Мы верим, что появятся богатыри мысли и дела и что самоотверженным трудом их воссияет слава земли русской". Допустим, что такое признание собственной импотенции может подвигнуть "героев", таящихся где-то в безвестности. Однако в полицейских условиях нынешнего режима вряд ли для них найдется место. Скорее это будут личности вроде бывшего министра Дурново, или генерала Трепова, или Столыпина, который теперь с поста министра внутренних дел должен передвинуться на пост премьер-министра. Во всяком случае, на них, вероятно, раcсчитывает редактор Манифеста. Но как раз к ним подходит старое изречение "Саблей может править любой дурак".

Депутаты распущенной Думы (кроме умеренных) из Выборга подали протест против неконституционных действий правительства - принятия бюджета без обсуждения в Думе и пассажа в правительственном заявлении, где говорилось, что "императорская воля будет навязана каждому". Депутаты призывали к неуплате налогов (мы уже высказались критически относительно этого шага) и к отказу идти в рекруты. Насколько этот ход окажется пропагандистски успешным, будет видно. До поры до времени может сохраняться спокойствие - во всяком случае пока никто ничего не предпринимал - но если массы, как это было прошлой осенью, выйдут из-под контроля вождей, тогда что? Курс русских бумаг не упал очень сильно. Но это потому, что банки, привыкшие иметь дело с режимом абсолютной власти, теперь вынуждены избавляться от своих запасов и соответственно "стилизуют" курс. Кого, однако, вводит в заблуждение обстановка на бирже и уступчивость парламента, созданного в атмосфере давления и обмана, тому помочь невозможно. Кажется совершенно исключено - и наша хроника как будто должна была это продемонстрировать, - что этот режим сумеет найти какой-то путь к долговременному "успокоению" страны: она сама должна себя вытаскивать за волосы из болота. И она должна захотеть это сделать. И если мы отвлечемся от "тактической" стороны дела, то нетрудно увидеть, что наиболее вероятным долгосрочным последствием действий правительства будет дальнейшее падение авторитета Царя в крестьянских массах, хотя этот процесс пока может быть слегка замаскирован фальсификацией народного мнения на выборах.

На этом наша хроника кончается. Мы могли дать лишь очень приблизительную картину сложных и тонких обстоятельств, стоящих за недавними событиями, в особенности расстановки противоборствующих сил при Дворе: даже в самой России об этом теперь недостаточно известно. Но в мои намерения не входило писать "историю" России в последние шесть месяцев. Моя задача была в том, чтобы показать социальную и политическую ситуацию, в которую русское общество привел полицейский абсолютизм, не отказавшийся своевременно от наследия Александра III. Положение усугубила и деятельность переходного правительства Витте. Из этого положения российскому обществу теперь предстоит выбираться - и кто знает как? Надо заметить, что почти роковая, возможно вынужденная склонность современных династических режимов оберегать свой "престиж" и "сохранять лицо" привела к тому, что они не дают своевременно то, что должны дать, а когда уступки вырываются у них одна за другой, они пытаются вернуть себе потерянный престиж безжалостным полицейским произволом. Сознание того, что жертвы приносятся тщеславию, парализует партии, которые пытаются остаться верными парламентарному решению проблемы; поэтому дикая форма, в которой левые партии поносят министров, не встречает со стороны этих партий решительного отпора. Пока не видно, на базе каких уступок со стороны правительства, приведшего своим поведением избирателей в крайнее бешенство, Дума могла бы выработать программу для сотрудничества с правительством. Не видно, как вообще окажется возможным править страной цивилизованным образом в зыбучем песке, куда ее затянула бюрократия. Мы убеждены, что при резком обострении классовых противоречий любая попытка опереться на имущих обернется реакцией.

Существует (и у нас в Германии тоже) жалкая привычка в случае таких тяжелых родов, какие теперь переживает Россия, искать "виноватых". Естественно, что о монархе и его окружении не позволяется даже думать в этой связи. Поэтому в моду входит "критика" парламентаризма - ведь эта такая по видимости легкая добыча для критики. В глазах немецких филистеров оказывается виноватой Дума. Говорят, что она оказалась политически "бессильной" и не сделала ничего "положительного". А чтобы слегка польстить немецкому читателю, добавляют, что русская нация "не созрела" для конституционного режима. Но сперва следует спросить, до чего созрели те, кто близок к трону и кто привел страну в ее нынешнее состояние... девять месяцев режим только и делал, что с истинно монгольским коварством всячески мешал осуществлению дарованных Манифестом "прав". Только в середине июня (старый стиль) были сделаны первые ,действительные предложения относительно скромных реформ. Легко было заметить, что они несут на себе печать земского либерализма: законопроект о мировых судах должен был наверняка пройти, а закону об аграрной реформе предстояло серьезное деловое обсуждение. Но самого главного правительство не сделало. Оно не дало гарантий против абсолютного произвола полиции, не отменило административный арест и высылку и не ввело ответственность всех чиновников перед независимыми судами, а без этого правительство не могло опереться ни на один слой населения. Роспуск Думы мог быть выгоден правительству только в одном случае, а именно если оно решилось (вероятно, так оно и было) фальсифицировать выборы. Чтобы оправдать полицейский произвол, ссылались на террористов. Но даже простая статистика показывает, что военное положение, то есть бесправие, только увеличивает число террористических актов и возбуждает симпатии к террористам. Точно так же как революция снизу невозможна без поддержки средних слоев, подавление насильственных действий сверху тоже невозможно без их участия. Известное выражение: "Que messieurs les assassins commencent" (Господа убийцы, начните первыми - перестаньте убивать) в этой ситуации, пожалуй, уместно обратить к правительству. Вместо этого правительство, похоже, полагается исключительно на прошлый опыт, надеясь, что "машина" - в данном случае бюрократический аппарат - не остановится. Хотя на самом деле она остановится; даже самому неумеренному энтузиазму приходит конец. С другой стороны, не видно, чтобы энергия русского радикализма пошла на убыль. Особенно после того, как в борьбе против нынешнего режима сложилось кадровое ядро социал-демократов и социалистов-революционеров. И особенно в условиях полного развала экономики.

Русская освободительная борьба не поражает особым "величием" и ничем особенно не вдохновляет внешнего незаинтересованного наблюдателя - что правда то правда. Прежде всего потому, что за исключением малопонятных требований аграрной программы, все ее остальные лозунги утратили для нас на Западе привлекательность новизны. Они потеряли оригинальность, свойственную им во времена Кромвеля и Мирабо, а как чисто политические требования они в действительности лишены реального содержания. Они тривиальны для нас (обычно) как ежедневное умывание. К этому добавляется еще одно: у обеих сторон конфликта нет "большого вождя", который придал бы движению патетическое звучание, способное, так сказать, увлечь "посторонних". Ни прекрасный политический публицист, ни эксперт по социально-политическим проблемам - а их сколько угодно - не могут быть "вождями". Не может им быть и даже самый смелый "практический" революционер. Все что происходит теперь, выглядит весьма эпигонски. Все идеи, выдвинутые разными сторонами, не только по существу, но и по форме выражения - "коллективный продукт". Издалека, из положения политически и экономически "сытых" народов невозможно разглядеть сквозь туман программ и коллективных действий какой-либо единичной судьбы. Безоглядного идеализма, непреклонной энергии, вспышек надежды и приступов меланхолии могучих борцов - ничего этого нет. Для внешнего наблюдателя отдельные, часто драматические судьбы вплетены в клубок событий, происходящих со всеми. Это порочный круг бессмысленных убийств и беспощадного произвола в таких масштабах, что сама его мрачная жестокость становится привычной. В наше время сражение на поле боя, лишенное романтических одежд рыцарства, стало механическим процессом, где участвуют инструменты и объективированные продукты умственных усилий лабораторий и мастерских, воплощающие бесстрастную силу денег. Вместе с тем это постоянное и страшное напряжение нервов для вождей и сотен тысяч солдат. То же самое можно сказать и о революции. Все в ней - во всяком случае для наблюдателя - "техника " и крепкие нервы.

В России, где полицейский режим комбинирует грубую силу и рафинированное азиатское коварство, участникам борьбы приходится тратить так много сил на чистую "тактику" и "партийно-политические соображения", что в этих условиях, пожалуй, трудно найти какую-либо роль для "крупной личности". Против полчищ насекомых не помогут никакие великие дела. А на другой стороне их нет вообще. В России множество высоко профессиональных чиновников - в этом легко убедиться даже при беглом взгляде извне. В существующей системе они могут всё, но только не выдвигать из своей среды "государственных деятелей", способных осуществлять большие реформы. Этому мешают уже одни династические амбиции - точно так же как и у нас в Германии (3). При ознакомлении с документами российской государственной жизни поражаешься, какой в них вложен огромный труд и как тщательно они бывают разработаны. Но они всегда направлены к одной и той же цели - самосохранению полицейского режима. Объективная бессмысленность этой цели устрашает. Не видно, какие, даже самые скромные "моральные" или "культурные" ценности этот режим может реализовать. И это придает всем намерениям и поступкам самих властителей, но также и "профессиональной работе" слуг государства, даже самых "дельных" среди них, пугающую призрачность, Эта атмосфера так хорошо оттеняется аполитичностью Льва Толстого в романе "Воскресенье". Сравнивают русскую революцию с французской. Не говоря о бесчисленных прочих различиях между ними, достаточно назвать одно: даже для "буржуазных" представителей освободительного движения собственность перестала быть священной и вообще отсутствует в списке взыскуемых ценностей. О ее "священном характере" возвещает сегодня - поздно с точки зрения собственных интересов - сам Царь. Это означает конец всей славянофильской романтики и "старой" Руси. В русском обществе действуют импортированные новейшие силы крупного капитала, тогда как это общество все еще покоится на фундаменте архаического крестьянского коммунизма. Они развязывают в рабочей среде радикальные социалистические настроения и в то же время противопоставляют им организацию ультрасовременного типа, абсолютно "враждебную свободе". Пути политического развития в этой ситуации непредсказуемы, даже в том случае, если идея "святости собственности" одержит верх, что вполне может произойти. Из истории России оказались исключены все те стадии развития, на которых сильные экономические интересы собственников служили буржуазному движению за свободу. Маломощный промышленный пролетариат пока себя почти не проявил, а крестьянские идеалы принадлежат нереальному миру. Нигде борьба за свободу не велась в таких трудных условиях как в России. Нигде она не велась с таким самопожертвованием, и немцы, сохранившие еще какие-то остатки идеализма наших отцов, должны испытывать естественную симпатию к этой борьбе.

Реакционным "реалист-политикам" здесь в Германии следует спросить себя: а правильно ли они поступают, возбуждая против себя Россию, как это делал Наполеон III до 1870 года, возбуждая нашу ненависть против себя. Достаточно заглянуть в русские реакционные газеты и официозы, чтобы заметить, с каким искусством они используют враждебность к демократам нашей "охранительной" прессы, чтобы направить ненависть народа вовне, то есть на нас. Безусловно, жалкий царский режим, потрясаемый каждой войной до самых оснований, представляется "удобным" соседом. Подлинно конституционная Россия будет сильнее и чувствительнее к инстинктам масс, а потому беспокойнее. Но не следует себя обманывать: эта Россия грядет - так или иначе. И чем раньше, тем лучше, пока мы, с точки зрения как раз "реальной политики", можем опереться на превосходящую силу и пока существует больше шансов полюбовно разобраться в хаосе существующих между нами проблем. Будет гораздо хуже, если эти проблемы придется решать нашим внукам: к тому времени все духовные силы этого рвущегося вперед народа обернутся против нас.

Пока обе нации плохо понимают друг друга. Я не встречал до сих пор ни одного русского демократа, питавшего бы симпатию к немецкой культуре; это невозможно без глубокого понимания. Что же касается немцев, то бремя нарастающего благополучия и укореняющаяся привычка к "реальной политике" мешает им сочувственно воспринимать возбужденно-нервное существо русского радикализма. Разумеется, во враждебном мире мы должны быть бдительны, но не следует забывать, мы сами подарили миру самое ценное в те времена, когда были нищим и чуждым остальному миру народом, а будущее сытых народов не зелено, а серо.

1. Для них по знаменитому образцу - вводилась подписка о неучастии в каких бы то ни было организациях, не одобренных властями.

2. Крупные капиталисты, конечно, всегда будут против Думы вместе с бюрократией; они пожертвуют при этом всеми своими формальными правами. У нас в Германии, например, перед заседаниями Союза социальной политики (осень 1905 года) некоторые представители картелей поистине восхитительным образом заклинали "государство", что оно должно действовать с ними совместно во имя единых интересов, "воспитывать" (sic!) их и т.п., отлично понимая, что в этих взаимных объятиях они будут в роли Брунгильды, а государству. если оно будет слишком важничать, уготована роль короля Гунтера.

3. Происходящее в России позволяет увидеть специфику монархий в современном мире. К несчастью, они неизбежно зависят от монархов с их опасным политическим дилетантизмом; в лучшем случае эти монархи имеют одностороннюю военную подготовку.

Max Weber. Russlands Ubergang zum Scheinkonstitutionalismus. Gesammelte Politische Schriften. Tubingen, 1988, ss.69-111
Перевод сокращенного варианта.
Публикация полного текста этого очерка в переводе на русский:
"Русский исторический журнал" (РГГУ), 1999, №3-4 и 2000 (сводный том).

Перевод Александра Кустарева.