Макс-Вебер-01

1906 г.

Макс ВЕБЕР

К положению буржуазной демократии в России

Проект [конституции], который мы собираемся обсуждать, вполне можно упрекнуть в том, что он совершенно лишен "исторической логики". В самом деле, подобный экстракт из современного интернационального конституционного права выглядит в данном случае как явление "внеисторическое". Впрочем, что можно считать в сегодняшней России подлинно "историческим"? Если исключить Церковь и крестьянскую общину, которыми мы займёмся особо, не останется ничего, кроме абсолютной власти Царя, унаследованной от татарских времен; то есть системы власти, которая после распада "органической" структуры, определявшей облик России ХVII-XVIII веков, буквально повисла в воздухе свободы, принесенной сюда ветром, вопреки всякой исторической логике. Страна, еще каких-то 100 лет назад напоминавшая своими наиболее укорененными в национальной традиции институтами монархию Диоклетиана, не может найти такую формулу "реформы", которая имела бы местные "исторические" корни и была бы при этом жизнеспособной.

Наиболее жизнеспособный, авторитетный в общественном мнении и доказавший свою эффективность институт это Земство, но он же наиболее чужд старомосковской идее сословно-органического общества, где обязанности распределены по сословиям. Земство - современный орган самоуправления, существующий уже 4О лет. За это время он был уже однажды перестроен. Поначалу в земствах были представлены только землевладельцы (включая крестьян). Теперь это многосословный институт, что и отражено в его структуре. Судить о достижениях земств я не берусь. Оценивать их работу по состоянию дорог и мостов, как это обычно делают западноевропейские путешественники, неуместно по тем же экономическим соображениям, что и в Америке. В России, как хорошо известно, неизмеримо больше чем в Америке верят в "систематичность" и всеобщую теорию. Но обе страны похожи друг на друга в том отношении, что и там и там местное самоуправление сильно занято народным образованием. А идеализм российских земцев и их готовность на материальные жертвы ради высоких целей заслуживают глубокого уважения; этим они, кстати, напоминают восточно-прусских сословных представителей образца 1847 года. Даже в теперешнем плачевном состоянии и разрываясь между самыми разнообразными видами деятельности - народными школами, медицинским и ветеринарным обслуживанием, строительством дорог, налогообложением, статистикой, земледельческим образованием и "призрением" (в случае голода) - земства все же демонстрируют вопреки всем трудностям замечательные достижения (насколько позволяют судить материалы доступные заграницей). И это должно бы положить конец всем разговорам о том, что русские якобы "не созрели" для управления в условиях свободы. Понятно, что по сравнению с земствами "государственная власть", несмотря на все свое превосходство по части бюрократической "техники" (1) кажется попросту паразитом, единственный смысл которого в том, чтобы поддерживать существующий баланс политических сил в обществе. У нее нет почти никаких функций, кроме некоторой финансовой политики, и она смотрит с глубоким недоверием на своих конкурентов. Поэтому земствам пришлось добывать свои успехи в борьбе с постоянной обструкцией со стороны государственной полиции, от которой зависело выполнение принятых земствами решений. Ревность государства ощущалась все сильнее и, в конце концов, стала постоянной помехой. Государство, например, запрещало увеличить налоговые отчисления на школы, создать благотворительную организацию рядом с насквозь коррумпированным государственным Красным крестом во время войны, а также пыталось перевести в свое ведомство работу по призрению. Земства все больше и больше превращались в пассивные целевые объединения, выполняющие предписания правительства и вынужденные нести тяготы, возложенные на них тем же правительством. Распространение земской системы на Малороссию и Белоруссию не состоялось. И, наконец, Плеве в последние годы своего правления обнаружил серьезные намерения вообще разрушить земскую систему и заменить ее государственной бюрократией.

Конституционные демократы безусловно поддерживают принцип "всеобщих равных прямых тайных выборов". Это отличает их от других, более правых конституционных групп, поддерживающих цензовый принцип или непрямое голосование. А также от антибюрократической славянофильской группы Шипова с ее предложением создать на основе существующих земств совещательный орган народного представительства для контроля над финансами. Требование такого избирательного права - самый дискуссионный элемент проекта. После того как правительство 25 лет неустанно дискредитировало земство и поскольку в проекте нет больше ничего "исторического", для демократов такая избирательная система - естественная компенсация. Есть и еще одно обстоятельство, ныне повсюду мешающее сторонникам принципиальных реформ. Капитализм, порождающий классы, делает для реформаторов невозможным откровенно и с чистой совестью соглашаться на дифференцированное избирательное право. Противоречия между классовыми интересами в обществе и классовое положение в обществе пролетариата наносят специфически буржуазным реформам удар ножом в спину. Такова повсюду судьба реформаторов. Ведь только если в обществе преобладает ремесло, у массы трудящихся остается, по крайней мере теоретически, шанс сохранять "самостоятельность", и тогда можно, не кривя душой, считать, что, несмотря на цензовые ограничения избирательного права, все, включая "несамостоятельных", будут так или иначе представлены. В России городские "средние сословия" в западноевропейском смысле этого слова были очень слабы, не только по историческим причинам. Теперь, когда капитализм и здесь начал свою работу, всякая защита избирательного ценза означает для реформаторов одно: они остаются офицерами без солдат. Рабочие в городах, разумеется, никогда не дали бы себя на этом провести. А в сельской местности, там, где существует община, цензовое избирательное право потребовало бы значительного произвола: община признает равное право голоса за каждым главой домохозяйства - это его "историческое" право. Самодержавие еще могло бы, если бы действовало своевременно, навязать обществу какую-то схему ограниченного избирательного права, например с образовательным цензом, или схему с правом больше чем на один голос. Но партия Реформы могла предложить только то, что она и предложила в проекте. Если бы она поступила иначе, самодержавие получило бы возможность при первом же сопротивлении со стороны Думы использовать против Думы рабочих. Старый режим долгие годы прибегал к этой тактике (по меньшей мере с видимым успехом), чтобы запугать подозрительно относящиеся к либералам имущие классы. А если бы демократическая партия согласилась на полное или частичное цензовое отстранение от выборов крестьянской массы, то реакция получила бы на свою сторону и крестьян, поскольку ненависть сельских масс обернулась бы против "цензовой" элиты - помещиков и прежде всего кулаков и других групп "сельской буржуазии". Крестьянство никоим образом не считало Царя виновником своих бедствий. Злодеями в их глазах были до сих пор чиновники и в будущем стала бы Дума, в которой широкие крестьянские массы, поставленные цензом ниже любой группы городского пролетариата, не принимали бы никакого участия. Уже теперь реакционная аристократия и государственное чиновничество упорно распространяют слухи, что цель либералов - не допустить крестьян в Думу.

Особенно отчетливо эта демагогическая политика проявилась в проекте Булыгинской Думы.. По манифесту от 6(19) августа избирается орган, консультирующий законодательство и контролирующий государственные счета. Выборы идут таким порядком. В 26 больших городах и в губернских избирательных собраниях выбираются выборщики. А те уже выбирают депутатов в Думу, причем из своей среды, чтобы в Думу попало поменьше интеллигенции. В губерниях учреждены три курии: /1/ крупные частные землевладельцы, /2/ города, /3/ крестьянство. Это деление выглядит в каждой губернии по своему. В первых двух куриях установлен весьма плутократический ценз. Рабочие в результате почти полностью лишены голоса. А выборщики от крестьян выбираются на волостных сходах, где все домохозяева равны. Иными словами, ценза не существует только для крестьян, то есть самой неграмотной части населения. Кроме того, выборщики от крестьян, в отличие от других курий, могут выбрать из своей среды одного депутата до того, как они будут выбирать остальных депутатов вместе с остальными выборщиками. Таким образом, у крестьян в Думе лишний 51 представитель (по числу губерний в Европейской России), а в корпусе выборщиков вместе с цензовиками по землевладению они составляют больше 2/3. Манифест 17 (30) октября постановляет "раз и навсегда", что впредь ни один закон не вступит в силу без согласия Думы, что в оставшееся время нужно предоставить избирательное право всем, кто "до сих пор был его лишен" и что "вновь созданный законодательный порядок" позаботится о "дальнейшем развитии" "принципа" "общего" избирательного права. Поэтому совершенно правильно пишет Петр Струве в предисловии к проекту Конституции, что любая другая избирательная система в России уже "опоздала". Идея "прав человека" и требование "четырехстепенного" (всеобщее прямое тайное равное голосование - А.К.) избирательного права - вот на какой основе объединились в "Союзе освобождения" радикальная буржуазная и пролетароидная интеллигенция (часть последней составляли социалисты-революционеры). Непреклонная решимость держаться этих идей только и спасала интеллигенцию от раскола.

Но отвлечемся, если это в наших силах, хотя бы на секунду от этой ситуации. И тогда даже убежденный демократ или социал-демократ усомнится в том, что разумно провозглашать первоочередной задачей такое избирательное право в такой стране и в такой момент (2).

Каковы же будут последствия такого избирательного права? Это самый больной вопрос, и тут среди русских демократов существуют самые разные точки зрения. Прежде всего, есть сомнения, не опасно ли фактически передавать земства под контроль самой неграмотной части населения, как бы ни была настоятельна необходимость усилить представительство крестьянства, которое теперь в земствах в меньшинстве и полностью лишено влияния. В этом случае, скорее всего, неизбежна полная бюрократизация земского управления и, как бы ни были значительны достижения "третьего элемента", он станет лишь проводником централизации по французскому образцу. "Экономическая независимость" тех, для кого работа в земстве была почетной обязанностью, гарантировала независимость земства в целом от "верхних инстанций". А при нынешнем хозяйственном порядке не допустила бы и вмешательства любого парламентарного партийного правительства, пока крестьяне связаны аграрным коммунизмом своих общин. Взгляды на то, какие последствия будет иметь всеобщее равное избирательное право для Думы, тоже расходятся. Я знаю русских демократов, которые, например, говорят: fiat justitia, pereat mundus. Иными словами, пусть массы угрожают культурному прогрессу, мы должны думать только о справедливости. Наш долг - предоставить народу избирательное право и, таким образом, сделать его ответственным за собственные действия. Дескать, даже крайняя охлократия будет не так страшна, как "черная сотня", нанятая чиновничеством, почуявшим, что его власть - под угрозой. Как бы то ни было, лучше погрузиться в культурные сумерки на несколько поколений, чем допустить политическую несправедливость. Будем надеяться, говорят эти демократы, что со временем воспитательная сила избирательного права принесет должные плоды. В подобных взглядах стихийно выражается вера Соловьева в этически-религиозное своеобразие политической миссии русского духа, на что мне прямо указал один из представителей подобных взглядов. Абсолютное неприятие "этики успеха" даже в приложении к политической сфере в данном случае означает: возможна только борьба за "правду", или, иначе говоря, "святое самоотрицание". Но коль скоро то, что считается положительным "долгом", исполнено, этический вакуум заполняется библейской заповедью, глубоко укоренившейся в душе всего русского народа, а не только таких людей как Толстой, заповеди "непротивления злу насилием". Резкие смены бешеной активности и полного подчинения обстоятельствам вытекают из того, что этически нейтральное не признается существующим или чем-то таким, что может иметь "ценность", а, стало быть, и заслуживать активности. Этот подход свойствен панморализму соловьевской доктрины "святости", так же как и этически ориентированной демократии.

Между тем, рядом с этими идеологическими экстремистами мы видим немало думающих иначе - их, вероятно, даже большинство. Они, как и некоторые иностранные наблюдатели допускают что конституционные намерения нынешнего режима искренни, и видят доказательство этому как раз в том, что режим не хочет давать избирательное право политически необразованным массам. Но некоторые из вождей русской демократии настаивают, что есть особо важные экономические причины, в силу которых массы, получив избирательное право, неизбежно будут следовать - политически и культурно - идеалам свободы. Общий аргумент сводится к указанию на воспитательную функцию избирательного права, которая, впрочем, коль скоро речь идет о равном избирательном праве, может реализоваться лишь при условии известных "исторически-эволюционных" предпосылок. Чисто же политическая аргументация ограничивается указанием (в преамбуле к проекту конституции) на политический опыт Болгарии, где введение всеобщего избирательного права, по мнению авторов проекта, было успешным. При этом забывают об отличии малой страны от великой нации, вынужденной иметь свою "мировую" политику, и об отличии традиционного положения священного - в национальном и религиозном отношении - русского Царя от наемно-импортированной болгарской монархии.

Теперь следует категорически подчеркнуть, что во всех других отношениях (кроме избирательного права - А.К.) проект конституции вовсе не отличается "радикальным" характером. Авторы отвергают с полным основанием модные ныне разговоры о том, что парламентаризм себя "изжил" (3), но проект конституции в целом щадит положение Царя. В нем не нашлось места для выборных служащих, кроме "мировых судей". Он не знает парламентского суверенитета на английский манер. Ему чужда также идея господства парламентского большинства во французском стиле. Эта оглядка на монарха отличает конституционных демократов от более левых радикальных групп. Последние, если они и не республиканцы, хотят все же обеспечить принцип народного суверенитета созывом учредительного собрания и с помощью контроля парламента над ходом политической жизни. Готовность КД сохранить монархию объясняется не только "реальнополитической" необходимостью, но и убеждением, что только монархия олицетворяет империю как единство в условиях, когда национальностям предстоит получить широкую автономию (об этом мы будем говорить позже). С этой оглядкой на Царя проект не может осуществить полное разделение исполнительной и законодательной власти по американскому образцу. Поэтому авторы проекта пытаются создать нечто в некоторых отношениях действительно новое. Они предлагают "Верховный трибунал", стоящий за пределами судебных структур. Он будет /1/ рассматривать апелляции по действиям правительства, противоречащим конституции, и по судебным приговорам, ссылающимся на формально корректные, но по существу неконституционные законы; апелляции могут быть поданы от имени частных лиц и от высших судебных инстанций (конституционных); примечательно, что авторы проекта считают этот институт копией американского Верховного суда - ошибка тем более странная, что в России хорошо известна знаменитая книга Джеймса Брайса. Далее, /2/ [этот орган будет проверять] результаты выборов и /3/ рассматривать - усиленный судьями из кассационной палаты - политические обвинения против министров, выдвинутые одной из палат. Эти обвинения наряду с обвинениями против всех служащих в обычных судах могут влечь за собой только увольнение и запрещение заниматься служебной активностью в течение 5 лет. Согласно проекту они возможны в случаях /а/ намеренного нарушения конституции и /б/ "серьезного ущерба государственным интересам" через злоупотребление, превышение полномочий или небрежение обязанностями. По замыслу парламентская процедура "вотума недоверия" должна была приобрести вид судебного процесса, где решение принимается на основании объективных критериев. Но ведь вещественное содержание "государственных интересов" не может быть объективным. Оно зависит от идеалов и интересов, а, стало быть, и "ценностных суждений", на основе которых возникают политические партии. Строго формальная задача защиты конституции и обязанность решать юридически, что "имеет силу", с одной стороны, и в то же время выражение политического предпочтения тому, что "должно иметь силу", с другой стороны - эти две задачи оказываются в одних руках, и это само по себе сомнительная идея. Конечно, авторы проекта могут сослаться на то, что и формальные решения по конституционным вопросам фактически принимаются аналогичным образом: когда американский федеральный суд решил спорный вопрос, кто будет президентом, в пользу Хейеса, голоса разделились точно по партийной принадлежности. Никто сегодня не сомневается, что решение было неверным, но зато оно позволило избежать гражданской войны. Во втором проекте этого института уже нет, и учредительный съезд партии КД удовлетворился, комментируя Манифест 17(30) октября, требованием возложить ответственность на министров и предоставить Думе обсуждать не только правомочность, но и целесообразность действий правительства.

Но оставим попытки правовой критики проекта, проблематичного во многих отношениях. Займемся вместо этого такими сторонами проекта, которые бросаются в глаза иностранцу. И это в основном политические аспекты. С этой точки зрения интереснее не то, что в проекте есть, а то, чего в нем нет.

"Политический индивидуализм" западноевропейской идеи "прав человека" (что отстаивает, например, Струве) имеет разные корни. Один из его "идеальных" корней - религиозные убеждения, не признающие человеческого авторитета, поскольку такое признание означало бы атеистическое обожествление человека (4). Эти убеждения при современной форме "просвещения" вообще уже не могут широко прижиться. Помимо этого, "политический индивидуализм" - продукт оптимистической веры в гармонию индивидуальных интересов свободных личностей, а она ныне разрушена навсегда развитием капитализма. Эти стадии формирования принципа "индивидуализма" Россия уже не может наверстать: специфически буржуазный индивидуализм внутри самого класса "образованных и имущих" уже преодолен и не может завоевать мелкую буржуазию. Тем более - массы. В самом деле: что может побудить массы, которым всеобщее избирательное право даст власть, поддержать движение, выдвигающее чисто материально обусловленные буржуазно-демократические требования, содержащиеся в программе "Союза освобождения", а именно: /1/ гарантия свободы индивида; /2/ конституционное правовое государство на основе избирательного права, организованного по четырем сословиям; /3/ социальные реформы по западноевропейскому образцу; /4/ аграрная реформа.

Среди городского рабочего класса, подвергшегося также обработке со стороны христиан-социалистов и социал-революционеров (в радикальном духе), и среди "свободных профессий" оценивали шансы буржуазной демократии как весьма сомнительные, хотя их собственные программы содержали все радикальные реформы западноевропейского типа. Что же касается собственно "буржуазии", которая согласно характеристике Шульце-Геверница была некогда настроена националистически, то часть фабрикантов сильно сдвинулась к либералам и даже демократам, что было естественно, после того как несколько лет правительство Плеве старалось настроить рабочих против "интеллигенции": 11 рабочих бараков, где концентрировались участники гапоновского движения, были построены на средства правительства (5). Между тем, в партии КД совершенно нет громких имен из этой среды. Как мы видели, с земским движением им не по пути, а в антипротекционистской программе "Союза освобождения" для них нет совершенно ничего привлекательного. Большинство их представителей еще в начале 1905 года придерживались реакционных социально-политических взглядов и рассчитывали на репрессии, хотя, конечно, между ними не было полного единодушия. Было немало случаев, когда фабриканты требовали гарантировать права коалиций. Очень многие из них теперь принадлежат к "Партии правопорядка" (о ней позже) или близкому ей "Союзу 17 октября". Впрочем, после приобретенного опыта они уже не готовы так безоговорочно поддержать правительство и реакцию против либералов. Когда на одном собрании "Торгово-промышленного союза" в Петербурге представитель "партии правопорядка" потребовал присоединиться к правительству в борьбе против "совета рабочих депутатов", другие выступавшие резко возражали, настаивая, что "общество" должно вести борьбу независимо. Дескать, если союз теперь будет искать защиты у правительства, то придёт время, когда другие будут искать той же защиты против него.

Наконец, мелкая буржуазия, чьи позиции, как всегда, наименее определённы и понятны, по большей части не готова к союзу с либералами из-за своей враждебности к евреям. Правда, не следует забывать и обстоятельства, толкающие ее в противоположном направлении. Например, в больших городах и некоторых других "неблагонадежных" местах от дворников требуют вести слежку за жильцами. Для домохозяев это чревато непосильными для них издержками и ответственностью. Кроме того, принудительная паспортная система и практика административного выселения и обысков (часто ночных) создает нетерпимую зависимость граждан от продажных и самовольных чиновников. В ближайшее время протест против этой системы будет перевешивать все другие соображения. С системой, которая нуждается в подобных методах, длительный компромисс невозможен.

Но для будущего конституционно-демократического движения и, что еще важнее, для самых главных элементов его программы, а, стало быть, для перспектив свободного "развития" в западноевропейском духе решающей была и остается позиция крестьянства. Даже если цензовое избирательное право даст либералам большинство, реакционное правительство всегда сможет использовать крестьянство, коль скоро крестьянство реакционно, в качестве дубинки против непокорной Думы. На деле крестьянство - главный объект буржуазно-демократической пропаганды. Петр Струве рассчитывает, что когда крестьянин привыкнет не только к "праву" в объективном смысле, но и в субъективном смысле, то есть к "правам человека" в духе английского индивидуализма, он станет "личностью". Вновь и вновь настойчиво подчеркивается, что центральная проблема - это аграрная реформа, что политические реформы должны и будут благоприятствовать ей, а она в свою очередь будет благоприятна для политических реформ. Но все это еще не значит, что само крестьянство будет настроено демократично. Петр Струве и авторы проекта (конституции - А.К.) полагаются на экономические интересы крестьянства, требования которого реакционное правительство удовлетворить не может. Какие же требования самих крестьян и сторонников аграрных реформ в интересах крестьянства?

Уже февральское собрание земства занималось аграрным вопросом. На нем опять муссировалась ставшая уже характерной для либеральных реформаторов идея о "дополнении крестьянского надела". Все же остальное было оставлено для экспертного обсуждения. А программа "Союза освобождения" предложила (март 1905 года) следующие существенные принципы аграрной политики:/1/ отменить выкуп земли наполовину к 1906 году и полностью к 1907 году; /2/ наделить землей безземельных и малоземельных за счет раздела монастырских, удельных и кабинетских земель, а если понадобится, за счет экспроприации земли у частных владельцев; /3/ создать государственный земельный фонд для плановой колонизации; /4/ провести реформу арендных отношений, так чтобы сделать мелиорацию выгодной для арендатора, и урегулировать судебную процедуру касательно арендных платежей, чтобы "обеспечить интересы работающих" и для решения споров между ними и землевладельцами; /5/ распространить трудовое законодательство на сельскохозяйственных рабочих "с учетом особенностей сельских работ". За этим следует еще несколько пунктов в откровенно физиократическом духе. Среди них - постепенная отмена косвенного налогообложения и развитие прямого налогообложения на основе прогрессивного подоходного налога, отмена таможенного протекционирования некоторых производств, но одновременно "решительная помощь в развитии производительных сил народа": провозглашается, что постепенное снижение импортных пошлин "улучшит положение сельского хозяйства и поможет расцвету промышленности". Петр Струве, критикуя проект с точки зрения его значения для бюджета, отклонил полную отмену косвенных налогов, назвав эту идею результатом "редакционного недосмотра". Между тем именно этот пункт популярен у тех сельских хозяев, которые изъявляют готовность следовать либеральному направлению. Петиция (похоже, что подлинная) 56 "грамотных" и 84 неграмотных "буржуазных" сельских хозяев из Херсонской губернии требовала отмены налогов на чай, сахар, машины и спички. Ей вторят другие петиции, столь же очевидно подписанные крестьянами и во множестве публикуемые в газетах. Но совершенно очевидно, что сегодня в России прогрессивный подоходный налог не будет достаточен, чтобы заменить собой пошлины и налог на потребление. Не говоря уже об экономических соображениях, для него попросту нет моральных оснований. По этой причине он оказывается сейчас невозможным даже в Соединенных Штатах. Остается также совершенно непонятно, из каких средств будут финансироваться столь обширные и глубокие реформы. Однако вернемся к самим реформам.

Немецкие читатели, должно быть, заметили, что пока я еще ни разу не упомянул характернейший институт российского аграрного строя - общину или мир. Крестьянский вопрос стоит сейчас остро не только, конечно, в областях, где господствует поземельная община (6), то есть в Центре, на востоке Черноземья и везде к востоку и северо-востоку от них. Напротив, аграрная проблема характерна для всей обширной империи от Балтийского моря до степи; в Малороссии она так же жгуча, как и в Московской губернии. Но все же именно аграрно-политические проблемы русского народа-гегемона прямо или косвенно связаны с полевой общиной, и эта проблематика охватывает зону, где сосредоточена самая компактная группа крестьян и для которой характерна хроническая массовая нищета. Эта "идеальная" Россия - "универсальная" тема российской политической жизни; ее дальнейшая судьба уже не одно десятилетие доминирует в социально-политических спорах и партийном строительстве. Эта тема владеет воображением масс, так же как и социальных политиков всех мастей гораздо больше, чем заслуживает по своему прямому практическому значению. Не здесь ли следует искать объяснения тому, что программа либералов парадоксальным образом хранит по этому поводу молчание. Несомненно, это означает уступку, с одной стороны тем славянофилам, которые приняли взгляды политического либерализма, и народникам , а с другой стороны, социалистам, социал-революционерам и сторонникам земельной реформы, поскольку и те и другие, хотя и по разным причинам, не хотят открытого наступления на полевую общину, тогда как те, кто придерживается либерально-экономических взглядов, в особенности сторонники индивидуализма как Струве, прошедшие хорошую марксистскую школу, должны считать "утопическими" попытки связать аграрную реформу с сохранением общины. Помимо этого, замалчивание общины объясняется тем, что законодательная обработка проблемы общины заняла бы не меньше десятилетия, а для практических политиков сейчас важнее более насущные аграрно-политические задачи. Но всё равно: масштабная аграрная политика с первых же своих шагов столкнётся с проблемой поземельной общины. (В первоначальном тексте иначе: Поэтому, а также, как мы уже говорили в силу своего принципиального значения, можно определенно утверждать, что партиям придется гораздо серьезнее заняться своим отношением к общине, чем, по понятным причинам, сейчас.)

Этим же объясняется и сдержанность демократов при обсуждении этой проблемы. Прежде всего, живучесть поземельной общины - при том, что решения о перераспределении земли всегда есть результат ожесточенной классовой борьбы - объясняется не только экономическими интересами классов; здесь сказываются глубоко укорененные в общественном сознании "естественно-правовые" представления. Совершенно очевидно, что решения о новом переделе земли далеко не всегда принимается голосами тех, кто рассчитывает при этом улучшить собственное положение и тех, кого заставляют голосовать палкой и угрозами. Столь же верно и другое: как раз переделы, составляющие по видимости важнейший элемент этой аграрной демократии, весьма часто остаются на бумаге, во всяком случае, в том, что касается их "социально-политической" роли в жизни общины. Экономически сильные крестьяне сдают землю в аренду, продают или получают ее в личное наследство (правда, только в пределах общины), не опасаясь никаких переделов: более слабые общинники находятся у них в руках как должники, и всякий передел лишь укрепляет положение богатых. А поскольку передел касается только земли, но не касается скота и фондов, то эта система вполне сочетается с самой безудержной эксплуатацией. И по мере повышения цен на землю и углубления социальной дифференциации возрастает радикализм возмущенных масс - как раз вследствие расхождения права и практики. А самое интересное то, что этот коммунистический радикализм обостряется именно тогда, когда положение крестьян улучшается, их тяготы ослабевают, и община получает в свое распоряжение больше земли. Потому что там, где связанные с наделом повинности превышают доход, землевладение еще и сегодня рассматривается как обязанность, от которой каждый общинник пытается уклониться. Там же, где, наоборот, доход выше повинностей, массы настроены в пользу передела.

Таким образом, массы больше всего заинтересованы в переделе, а имущие крестьяне, наоборот, не заинтересованы, в областях с лучшими землями. Отмена налогов и повинностей, а также выкупной цены земли должны, таким образом, (при сохранении общины) усиливать коммунистические настроения и обострять социальный конфликт. Известно, например, что немецкие крестьяне на юге России установили более строгие общинные порядки, когда правительство увеличило их земельные владения. Причины этого в высшей степени понятны. "Округление наделов" не могло иметь никакого другого результата, кроме укрепления коммунистических настроений. Социалисты-революционеры, по-видимому, возлагают надежды именно на эту логику процесса. У них есть для этого все основания.

И, тем не менее, сегодня для подлинного сторонника аграрной реформы программа округления наделов представляется неизбежной. Партия КД также включила в свою программу (пункты 36-40) соответствующие требования "Союза освобождения" и либерального "Аграрного съезда", даже с некоторыми уступками требованиям эсэров. Среди них: /1/ компенсация за земли, изъятые у помещиков, должна определяться не на основе рыночной цены, а на основе "справедливой цены" (пункт 36); /2/ законодательная гарантия возобновления аренды, компенсация (при известных условиях) за мелиоративные работы и судебная инстанция (по ирландскому образцу) для снижения "несоразмерно высокой" арендной платы (пункт 39); /3/ аграрная инспекция для контроля за внедрением в сельское хозяйство трудового законодательства. Принципы передачи крестьянам изъятой у прежних собственников земли (в личную или общинную собственность или владение) должны "учитывать местные особенности землевладения и землепользования".

Одним словом, если реформа, предлагаемая буржуазными демократами, будет проведена в жизнь, то среди крестьян значительно усилятся аграрно-коммунистические и социал-революционные настроения, которые и сегодня уже так сильны, что, по меньшей мере, крестьянскую массу не удастся склонить на сторону индивидуалистической аграрной программы в духе той, которую в свое время предлагал П.Струве. Русская ситуация своеобразна тем, что в России по мере "капиталистического" развития, повышения стоимости земли и ее продукта, наряду с формированием промышленного пролетариата и распространением настроений "современного" социализма будут распространяться и настроения "архаичного" аграрного коммунизма. Отнюдь не ясно также, в каком направлении пойдет в России "духовное развитие".

Дух народничества, все еще присущий всем оттенкам "интеллигенции" всех классов общества и политическим программам, когда-нибудь будет преодолен. Но возникает вопрос: а что придет на его место? Такому трезвому пониманию вещей, который свойствен социал-реформистскому либерализму, будет нелегко без тяжелой борьбы накинуть узду на широкую русскую натуру. Потому что романтический радикализм социалистически-революционной интеллигенции имеет еще одну сторону: по характеру он близок, несмотря на протесты своих представителей, к "государственному социализму", и от него лежит очень короткий путь в авторитарно-реакционный лагерь. Быстрое превращение крайне радикальных студентов в крайне "авторитарных" чиновников, как сообщают нам главным образом нерусские, но добросовестные наблюдатели, не обязательно объясняется (если действительно имеет место) их личными врожденными свойствами и низким стремлением заработать себе на кусок хлеба. Не случайно имеет место и обратное превращение: убежденные, казалось бы, сторонники прагматического бюрократического рационализма в духе Плеве и Победоносцева превращаются в радикальных социалистов-революционеров. Прагматический рационализм этого направления в принципе есть как раз тот образ мышления, которому свойственно страстное стремление к "делу" в духе абсолютной социально-этической нормы. Аграрный коммунизм оказывается идеальной почвой, на которой происходит постоянное качание между идеей "творческого акта" "сверху" и "снизу", между реакционной и революционной романтикой.

Как же поведут себя крестьяне на выборах? Конечно, крестьяне упорно сопротивляются влиянию консервативных чиновников и духовенства. Сильнее всего и легче всего это сопротивление объяснимо не в районах крайней нужды, а на юге - в казачьих областях, в Черниговской и Курской губерниях. В них, а также в некоторых областях промышленных районов, несмотря на весь контроль со стороны полиции или аппарата предводителей дворянства, крестьяне на сходах принимают самые радикальные петиции (под ними стоят тысячи подписей), требуя устранить бюрократический контроль и учредить институт выборных народных представителей. Решающий элемент этих документов не имеет, разумеется, ничего общего с идеями современного парламентаризма. Они рассчитаны на то, чтобы установить прямую связь с Царем, в обход бесчисленных чиновников. Иными словами, крестьяне хотят, чтобы бюрократический аппарат самодержавия был устранен, но - и тут славянофилы правы - не имеют ни малейшего желания заменить его бюрократией под контролем парламента. Антибюрократические настроения в настоящее время довольно сильны. В нескольких случаях крестьяне на сходах, отвергли "лояльные" резолюции, предложенные чиновниками. В других случаях крестьяне принимали эти резолюции в присутствии чиновников, а потом отказывались от своего решения или отправляли обратно памфлеты, посланные им реакционными ассоциациями. Все же мало вероятно, что эти настроения определят исход выборов - этого будет мало, чтобы преодолеть давление со стороны чиновников. Избирательный закон даже в версии 11 декабря предполагает исключить предвыборную агитацию. Хотя он и разрешает собраниям избирателей и выборщиков "предварительные обсуждения" кандидатов в Думу без присутствия полиции, но допускает к участию в этих собраниях только тех, кто имеет право голоса, и выборщиков (вход на собрания контролирует полиция!). Удивительным образом исключение сделано только для чиновника (предводителя дворянства или его представителя), который руководит выборами, даже если он сам не избиратель и не выборщик. Сохраняется принцип выборов "из числа своих", или "из числа тех, кто уполномочен участвовать", хотя известно, что практическое применение этого принципа в Америке серьезно снизило уровень законодательных органов, что, собственно, и было целью такого регулирования. В городах все это по большей части всего лишь формальность. Но что такой надзор за избирательными собраниями означает в сельской местности, говорят сами крестьяне, а их главное требование как раз состоит в том, чтобы устранить надзор со стороны гражданских чиновников. Правительство, одержимое сиюминутным эффектом, таким образом, бесповоротно уступило наиболее удобный (и законный) пропагандистский аргумент радикалам. Власти, вероятнее всего, "охотятся" за консервативными крестьянскими представителями, но каждый крестьянин будет знать, что они его не представляют: ко многим причинам, по которым крестьянин ненавидит бюрократию, добавится еще одна.

Никто не может, таким образом, сказать, как поведет себя крестьянство на выборах в Думу. В общем, иностранцы предполагают, что Дума окажется крайне реакционной; русские же, несмотря ни на что, надеются на крайне революционный характер Думы, полагаясь в основном на крестьянство. Те и другие имеют основания для своих расчетов; оба прогноза имеют равные шансы оправдаться. В европейских революциях нового времени крестьянство переходило от самого крайнего радикализма к безучастности и даже прямо к политической реакции, как только его непосредственные экономические претензии были удовлетворены. На самом деле нет никакого сомнения в том, что если самодержавие решит насильственным или полу-насильственным образом "заткнуть глотку" крестьянам землей, или, если крестьяне в условиях анархии сами возьмут землю и смогут удержать большую часть ее, интерес к форме правления у крестьян угаснет. Поэтому представители буржуазной демократии, в частности Струве, предпочли бы, чтобы реакционное правительство не смогло удовлетворить требование крестьян относительно земли. Этот вариант возможен, поскольку удовлетворение этих требований угрожало бы не только дворянству, но и Великим князьям и, наконец, самому Царю. Интересы крестьян несовместимы с инстинктом самосохранения этих могущественных сил. Но следует помнить, что при всех огромных размерах владений Императорской семьи масштабы дворянского землевладения намного больше, и ненависть крестьян направлена в особенности против дворянства.

Далее, проблема в том, какие требования крестьян и в какой мере мог бы удовлетворить сам демократический режим. Струве горячо возражает против простой конфискации земли. Однако программа КД предлагает, что изъятая земля не должна компенсироваться по ее рыночной стоимости, а с "буржуазной" точки зрения это уже означает "конфискацию": принцип определения стоимости земли по доходу с нее, применяемый у нас при оценке наследства, здесь опять вывернут на революционный манер. И уже предложение Чупрова заставляет князя Трубецкого опасаться, что либеральное дворянство может податься в лагерь Шипова. Так или иначе, часть дворянства, которое само по себе очень неоднородно (по словам министра образования при Николае I "растянулось от ступеней трона до крестьянских изб"), при нынешних обстоятельствах склоняется к тому, чтобы отдать землю. "Лучше жить в усадьбе без земли, чем, как теперь, на своей земле словно в осажденной крепости", - сказал князь Долгоруков на либеральном аграрном съезде в Москве. Но съезд аграрных предпринимателей, собравшийся за закрытыми дверями в декабре 1905 года в Москве, потребовал безоговорочных репрессий. Как бы там ни было, для не-репрессивного правительства земля обойдется в колоссальные деньги. Есть обширные пространства для колонизации, особенно на юго-востоке и северо-востоке огромной Империи, если удастся мобилизовать серьезные средства для ирригации или расчистки лесов (в Сибири). Отмена выкупных платежей, налоговые льготы для крестьян, расходы по Цивильному листу для компенсации Царской семьи, потеря ренты с удельных земель, расходы на мелиорацию - все это означает колоссальное уменьшение государственных доходов и увеличение расходов. Одним словом, бюджетная проблема не знает прецедента. Сверх всего, появление множества новых земельных собственников-крестьян само по себе не решит аграрную проблему. Более того, если это будет единственная мера, то это лишь замедлит "технический прогресс" (7). Поскольку нетрудно предвидеть глубокое разочарование среди крестьянства даже после того, как все требования крестьян будут удовлетворены, и поскольку крестьяне при нынешнем состоянии дел никак не "проводники" или "столпы", но "объект" аграрной политики, партия, решившая проводить аграрную реформу законными средствами, окажется в незавидном положении...

Путь русской социально-реформистской либеральной демократии - это путь самоотречения. У нее нет выбора. По моральным соображениям и поскольку старый режим ведет себя так демагогически, она может требовать только безусловного всеобщего и равного избирательного права. Но ее собственные идеи могли бы стать политически влиятельными лишь в условиях избирательной системы, подобной земской. Им приходится выступать за аграрную реформу, в результате которой возникнет экономическая практика и возобладают экономические отношения не в духе технико-экономического "прогрессивного" волюнтаристского социализма, но, в сущности, в духе архаического крестьянского коммунизма. Это приведет не к отбору наиболее продуктивных в "деловом" смысле хозяйств, а к "этически" обусловленному равенству жизненных шансов для всех. Таким образом, развитие индивидуалистической культуры западноевропейского типа, - что большинство самих демократов считает в конечном счете неизбежным, - замедлится. Сытые немцы, самодовольно считающие себя "реалистическими политиками" и приходящие в смятение от одной мысли, что они могут оказаться не на стороне "победоносного дела", конечно, будут взирать свысока на такое развитие событий. Потому что, разумеется, у либерального движения попросту нет достаточно сил для борьбы, на что вновь и вновь не без злорадства указывают крайние социалисты-революционеры. В самом деле, никто не знает, что сейчас творилось бы в стране, если бы самодержавие не было запугано убийствами Плеве и Великого князя Сергея Михайловича. Либералы могут лишь надеяться на то, что офицерство в конечном счете не пожелает повернуть оружие против людей, с которыми оно фактически связано семейными узами. На самом деле часто оказывается эффективной тактика, рекомендуемая либералами. В отличие от эсэров, делающих ставку в отношениях с армией на взрывчатку и вооруженное сопротивление, они предлагают мирное неповиновение. Конечно, против решительного военного руководства все это не будет так эффективно, а нынешнее восстание в Москве будет очень благоприятно для укрепления дисциплины в армии. Есть, разумеется, еще один, специфически "буржуазный" элемент давления, но он находится не в руках самих русских либералов. Без угрозы со стороны иностранного финансового капитала - не прямой и буквальной, но угрозы по существу - Манифест 17 октября никогда не был бы обнародован, или во всяком случае был бы отменен. Страх перед возмущением масс или мятежами в армии и ослабление авторитарного режима в результате поражения на востоке были бы недостаточны, если бы не сочетались с холодным и твердым давлением банков и биржи на самодержавие. С этим приходится считаться таким политикам, как Витте и Тимирязев.

И когда социал-демократическое "Начало" называет графа Витте "агентом биржи", за этим примитивным ярлыком скрывается известная правда. В вопросах конституции и внутреннего управления убеждения Витте крайне неопределенны. В любом случае, он часто противоречил сам себе. У него так же появилась скверная привычка: когда люди, вполне заслуживающие доверия, воспроизводят его слова, он уверяет, что его "неправильно поняли" и это касается не только конфиденциальных разговоров, но и переговоров с партийными представителями. Витте безусловно мыслит "экономически". Витте, например, "хватило духу" взять на себя тяжкий грех (как в глазах реакционной бюрократии, так и революционной демократии) защиты частного крестьянского землевладения. Его теперь ненавидят славянофилы, а Царь терпит его только по причине его "незаменимости". Несомненно, что он настроен "капиталистически" - так же как и либералы образца Струве. В отличие от Плеве, пытавшегося править, опираясь на массы, руководимые авторитарным режимом, против "буржуазии", Витте, конечно, охотно нашел бы общий язык с имущими классами против масс. Он и, вероятно, только он способен сейчас поддержать кредит и валюту России, поскольку готов проявить к этому волю. Он несомненно хорошо понимает, что для этого Россия должна превратиться в правовое общество с конституционными гарантиями. Если бы он мог, он, вероятно, принял бы необходимые внутриполитические меры с тем, чтобы не подвергать опасности дело своей жизни - превратить Россию в реальную финансовую державу. Вдобавок предполагается, что если в России установится "подлинно" либеральный режим, то укрепится союз с Францией. Однако все эти мотивы ни для Витте, ни для Царя и его окружения недостаточны, чтобы, пренебрегая всем, встать на путь либерализации. И остается лишь догадываться, при какой мере напряжения они дрогнут и соблазнятся на идею военной диктатуры как предшественника некоего псевдо-конституционализма. В ближайшем будущем дело может принять именно такой оборот. Если хотя бы 1/10 офицерского корпуса и войск (на самом деле это скорее будут 9/10) останутся верны Правительству, даже самые массовые восстания останутся бесплодными. Биржа откликнулась на первую кровь на улицах Москвы повышением курса акций, и все происшедшее с тех пор показывает, как возросла уверенность реакции в себе и как изменилось настроение Витте. Хозяйственная разруха здесь, как и повсюду, после крушения политических иллюзий приведет к тому, что воля пролетариата к борьбе угаснет. И внешнему наблюдателю кажется весьма вероятным, что к власти придет правительство, выражающее волю централистского чиновничества. Ибо социальные силы, на которые режим опирался до сих пор, без сомнения и теперь лучше организованы, чем это кажется на первый взгляд. Их возрождение становится все более вероятным. Тем более что сектантский и торгашеский дух "профессиональных социалистов" - даже в условиях бандитского террора со стороны дрожащего за свою шкуру полицейского чиновничества - направляет энергию своих сторонников против конкурирующих (в борьбе за свободу) буржуазно-демократических партий. Именно на этом пути, как мы хорошо знаем в Германии, разворачивается во всей красе склонность некоторых общественных групп к высокопарному обличительству, политически совершенно бесплодному и блокирующему всякую возможность политического воспитания. Они будут чувствовать себя триумфаторами и в том случае, если верх возьмет реакция, и в том случае, если большинство имущих перейдет в лагерь "умеренных" партий. В обоих случаях они смогут ещё на протяжении целого поколения, как и у нас в Германии, отводить душу, тешась приятной мыслью: "каких только негодников нет на свете".

Партия правового порядка предлагала Витте помощь штрейкбрехеров в случае предстоящей забастовки работников почты и телеграфа. К этим группам примкнули умеренные депутаты Думы и земцы, собственно буржуазия - банкиры и крупные промышленники, а отчасти люди, вроде Красовского, не стремившиеся поначалу к конституции, а добивавшиеся законной гарантии свободы личности и печати, не думая, впрочем, о том, как это практически возможно без конституции. Все эти группы объединяет, кроме признания Манифеста 17 октября, на который, как известно, староконсервативные чиновники ответили налетами Черной сотни, может быть, даже надеясь на его отмену, откровенный религиозный индифферентизм. В остальном же наверняка только одно: все они безусловно хотят "спокойствия" и будут согласны на все, что поможет обеспечить спокойствие. Петербургский "Союз правового порядка", например, выступает за то, чтобы предоставить избирательное право евреям и тем самым "успокоить их". Петербургские цензовые избиратели после долгих дебатов высказались за автономию Польши по тем же соображениям. На других собраниях цензовых избирателей в разрез с радикальным требованием отделения Церкви от государства требовали сохранить преподавание Закона Божьего, поскольку это необходимо для поддержания порядка. И так далее. В общем они будут довольны всеми уступками, которые Царь сочтет возможным им сделать. Можно думать, что подобные настроения усиливались крестьянскими и военными бунтами, угрозой всеобщей забастовки и популярностью путчизма в среде социал-демократии. И само собой разумелось, что Правительство и особенно Витте рассчитывают, что общество, напуганное анархией, в конце концов, как выразился Витте, "само запросит порядка". И тогда, добавили бы мы, освободится место для лозунга "обогащайтесь!". К тому дело и шло. Естественно, подобное развитие событий было в ущерб конституционной земской демократии. "Эпоха земских конгрессов кончилась", - сказал князь Долгоруков, подавая в отставку. В самом деле, время "идеологического джентри" позади - материальные интересы вновь выступают на сцену и начинают играть "нормальную" роль. Из игры при этом исключаются политически настроенный идеализм (слева) и мечтающее о расширении земского самоуправления умеренное славянофильство (справа). Ни то ни другое не должно огорчать Витте. Несмотря на все это, выжидательная политика Витте, возможно, объяснялась тем, что ему приходилось обделывать чужие дела или у него просто не было возможности для чего-то другого. В глазах Двора (и в большой мере на самом деле) Витте - просто человек, занимающий место, и его нельзя заменить, потому что он пользуется уважением на бирже и потому что он умен и образован. Насчет позиции, которую занимали близкие к Двору элементы в правительстве никогда не было никаких сомнений. Высшие чиновники в тех областях, где, согласно надежным и не опровергнутым сообщениям, полиция пыталась спровоцировать гражданскую войну, были в некоторых случаях, с оглядкой на заграницу, наказаны, но их, так сказать, "спустили по лестнице, ведущей вверх". У нас нечто похожее произошло с теми депутатами Рейхстага, которые угробили в парламенте проект Восточно-центрального канала. А граф Витте не предпринял никакой серьезной попытки (не исключено, что у него и не было для этого возможности) как-то подавить бескомпромиссный обструкционизм провинциального чиновничества, попросту не желавшего верить в то, что конституционный режим продлится сколько-нибудь долго. Либералы видят в этом недостаток "честности": не лишено оснований, но не вполне точно. Как говорится, "чем богаты, тем и рады" - помехи для соответствующих мер надо искать выше. Многие меры Министерства внутренних дел, о чем можно судить по газетным сообщениям, действительно ведут к тому, что массы возбуждаются, а власти опускают вожжи и ждут, когда страх перед "красным" террором достигнет того уровня, при котором созреет время для террора "белого". Не следует думать, что такая политика проистекает исключительно из слабости и неуверенности. Существует потребность - отомстить за 17 октября. Эта политика приводила и по замыслу ее инициаторов еще приведет в долгосрочной перспективе к несомненной дискредитации всех освободительных движений, в особенности буржуазно-конституционного антицентрализаторского либерализма, чье влияние на общественное мнение и роль в органах самоуправления уже давно вызывает ненависть реакционной и рационалистской государственной бюрократии. Очевидно, что в случае временного воцарения полной анархии либерализм имеет еще меньше шансов на успех, чем в случае возрождения Самодержавия, к чему, при данных обстоятельствах, приведет анархия.

Можно наверняка утверждать, что постоянная болезнь не только всех радикальных, но и любых чисто "идеологически ориентированных" политических движений состоит в исключительном умении "упускать возможности". Так, Винке в свое время отказался обсуждать частным образом с прусскими министрами "новой эры" законопроект об армии на том основании, что это не к лицу народному представителю. Так, в 1893 году либералы на какой-то час опоздали принять решение, которое они потом все равно приняли после роспуска Рейхстага. В обоих этих случаях решалась судьба либерализма. Можно думать, что русские либералы с точки зрения их же собственной партийной политики заслуживают того же упрека - некоторые высказывания Витте прямо толкают нас к этому суждению. Так мне казалось еще осенью. Но чем больше я обдумываю положение дел, тем больше мне кажется, что либеральные политики лучше понимали, чего им следует ждать, чем думал граф Витте, правильнее оценивают свои возможности, что готов за ними признать граф Витте. В обоих только что приведенных примерах речь шла о сделках, "честно" предложенных либералам... А здесь даже "умереннейшему" конституционному земскому либерализму на деле не было предоставлено никакого "шанса", и совершенно очевидно, что у него не было ни малейшей возможности что-либо изменить. Так же мало мог сделать у нас в 1877 году Беннигсен, когда он отказался войти в правительство Бисмарка; у него были на это гораздо более веские причины, чем за ним признают историки. И так же как Людовик XVI ни в коем случае не хотел быть "спасенным" Лафайетом, так и русский Двор и бюрократия предпочли бы сделку с самим дьяволом союзу с земским либерализмом. Политическая неприязнь между группами одного социального слоя или между социально соперничающими "родственными" слоями оказывается часто - в субъективном плане - наиболее интенсивной.

Правительство сделало самый значительный "примирительный шаг", когда граф Витте предложил Московской управе прислать к нему на совещание представителей земской партии. Это совещание состоялось 27 октября по старому стилю при участии Головина, князя Львова и Кокошкина. Разница во взглядах сводилась к следующему. Витте хотел, чтобы вопрос о всеобщем равном и тайном избирательном праве решала Государственная Дума, расширенная за счет представителей рабочих, и обещал в этом свое содействие. А делегаты земства настаивали, что единственный способ восстановить спокойствие в стране - это созвать Учредительное собрание на основе такого избирательного права. Но за этим очевидным разногласием, кроме старого недоверия земцев к Правительству, стояли и другие помехи: сперва в силе был Трепов, а позже Дурново, которого вполне уважаемые люди обвиняли в открытых письмах в газеты во взятках, "хотя и незначительных - 1200-1500 рублей", сообщая при этом подробности каждого отдельного случая (8). Кроме того, либералы требовали детализации Манифеста 17 октября в строго конституционных терминах, а ее все не было. Уверения Витте, что он чувствует "духовную близость" к конституционно-демократической партии не могли вызвать доверия в этих обстоятельствах, в особенности потому, что все помнили его "конфиденциальную записку" 1899 года, где он говорил о несовместимости земства с самодержавием и тем самым задержал более широкое распространение земской системы. Но прежде всего: положение России требует настоящего "государственного мужа", а амбиции династического правителя не оставляют места для крупного реформатора даже если бы он нашелся - как всегда в подобных случаях и в частности как и у нас в Германии.

Полное впечатление, что не было ни одного момента, когда у царя появились бы хотя бы признаки устойчивого и искреннего понимания по отношению к тем, о ком он неизменно в течение полугода говорил в "непарламентских" выражениях. Если это обстоятельство принимать как данное, становится ясно, что Россия "не созрела" для настоящей конституционной реформы, но дело тут не в либералах. Приходится признать, что при таких обстоятельствах никакое взаимное "понимание" между Правительством и земским либерализмом не будет иметь ни малейшего политического смысла, если оба они не имеют каких-то внешних гарантий. Представители либерализма могут только "сохранить чистоту мундира", после того как их "миссия" - в том объеме и смысле, которые теперь в принципе возможны - будет выполнена. Вполне возможно, что в ближайшем будущем им придется смириться с тем, что по своему блестящее движение земского либерализма, которым Россия может гордиться так же как мы Франкфуртским парламентом, пока становится "достоянием истории", во всяком случае в его нынешнем виде. Возможно, что эта участь лучше, чем участь "мартовского министерства" [прусское либеральное правительство в 1848 году, пытавшееся остаться у власти за счет компромиссов - А.К.] Только так сможет "идеологический" либерализм остаться на почве своих идеалов и сохранить свою потенцию от посягательства внешних сил. Именно так сможет восстановиться распавшееся в свое время единство двух интеллигенций: "буржуазной" интеллигенции, сильной своим имущественным положением, образованием и политическим опытом, и "пролетароидной", хорошо чувствующей настроение масс и исполненной духом борьбы. Последней придется отказаться от недооценки того действительного значения, которое имеет столь "антипатичный" ей "буржуазный" элемент. Надо думать, что это и произойдет вследствие предстоящих ей разочарований. О разрушении народнической романтики позаботится дальнейшее развитие капитализма. Ее место несомненно займет в основном марксизм. Но работу над необъятной и основополагающей аграрной проблемой не удастся осуществить только с помощью марксистских идей. Между тем, именно эта работа и сможет опять сблизить разные слои "интеллигенции". Очевидно, что работу эту предстоит сделать органам самоуправления, и уже поэтому для либерализма вопрос жизни - бороться с бюрократическим и якобинским централизмом, и насаждать в массах старую индивидуалистическую идею "неотъемлемых прав человека", которые нам западноевропейцам кажутся чем-то вполне "тривиальным", как кусок хлеба тому, кто сыт.

Эта "естественно-правовая" аксиома не дает однозначных указаний на какую-либо конкретную социальную и экономическую программу. Не существует также неких единственных условий, благоприятных для нее. И уж во всяком случае её совсем не безусловно предполагают "современные" экономические условия сами по себе.

Напротив: хотя борьба за "индивидуалистические" жизненные ценности должна учитывать "материальные" условия и следовать по пятам за их изменениями, "реализация" этих ценностей никак не гарантирована "экономическим развитием". Шансы на "демократию" и "индивидуализм" были бы невелики, если бы мы положились на "закономерное" действие материальных интересов. Потому что материальные интересы явно ведут общество в противоположном направлении. В американском "благожелательном феодализме", в германских так называемых "институтах благообеспечения" (Wohlfahrt - welfare - вэлфэр- А.К.), в русском фабричном уставе - везде выстраивается каркас будущих отношений крепостной зависимости. Остается лишь подождать, чтобы замедлились темпы технико-экономического "прогресса", чтобы "рента" вытеснила "прибыль", чтобы истощились ресурсы "свободных" земель и "свободных" рынков. Тогда массы станут послушными, и дворец нового рабства будет достроен. Усложнение хозяйства, расширение государственной и муниципальной компетенции, территориальное разрастание национальных популяций - все это ведет к увеличению массы канцелярской работы, появлению новых профессий и профессионального обучения в сфере управления, иными словами - новых каст. Американские рабочие, выступавшие против "Реформы гражданской службы", знали, что делали: они предпочитали, чтобы ими правили выскочки с сомнительной моралью, нежели патентоввнные "мандарины". Но их протест обречен.

И пусть не беспокоятся те, кого терзает вечный страх, что миру грозит слишком много "демократии" и "индивидуализма" и слишком мало "авторитета", "аристократизма" и "почтения к службе": древо демократического индивидуализма не раскинет свою крону под небеса - это уж точно. Весь наш опыт говорит о том, что история всякий раз неумолимо рождает новую "аристократию" и новый "авторитет", и к ним могут примазаться все, кто сочтет это выгодным - для себя лично или "для народа". Если дело только в "материальных" условиях и определяемых ими (прямо или косвенно) комбинациях интересов, то любой трезвый наблюдатель должен видеть: все экономические тенденции ведут к возрастанию "несвободы". Было бы совершенно смехотворно надеяться, что нынешний зрелый капитализм (этот неизбежный итог хозяйственного развития), каким он импортирован в Россию и установился в Америке, как-то сочетается с "демократией", а тем более со "свободой" (в каком бы то ни было смысле). Вопрос стоит совершенно иначе: каковы в этих условиях шансы на выживание "демократии", "свободы" и пр. в долгосрочной перспективе? Они смогут выжить лишь в том случае, если нация проявит решительную волю в своем нежелании быть стадом баранов. Мы - "индивидуалисты" и партийные сторонники "демократических" институтов идем "против течения", против "материальных" обстоятельств. Кто хочет "идти в ногу" с тенденцией развития, должен как можно скорее отказаться от этих старомодных идеалов. Теперешняя "свобода" дала первые ростки при уникальном стечении обстоятельств и условий, и они никогда больше не повторятся. Назовем самые важные из них. Прежде всего, заморская экспансия - в кромвелевском войске, во французском Учредительном собрании, да и во всей нашей хозяйственной жизни еще и сегодня веет этот ветер из-за морей. Но теперь уже нет незанятых частей света; огромные континентальные области - Россия и Америка - с их монотонными предрасполагающими к схематизму равнинами - становятся все более явно центрами тяжести населения в рамках западной культурной зоны, как когда-то в эпоху поздней античности. Во-вторых, своеобразие экономической структуры Западной Европы эпохи "раннего капитализма" (9). В-третьих, покорение жизни наукой, так сказать "возвращение духа в себя". Теперь рациональное оформление жизни, ведущее к уничтожению бесчисленных "ценностей", сделало свою работу: унификация внешнего стиля через "стандартизацию" продукции в нынешних условиях "экономизированной" жизни универсальна; наука же как таковая больше не способствует "универсальности личности". И, наконец, в конкретных и своеобразных исторических обстоятельствах возникло особое религиозное настроение, породившее идеальные ценностные представления, которые в комбинации с бесчисленными и тоже своеобразными политическими обстоятельствами и материальными предпосылками определили "этическое своеобразие" и "культурные ценности" современного человека. Сможет ли какое-либо материальное, а тем более нынешнее "позднекапиталистическое" развитие сохранить эту своеобразную историческую атмосферу или создать ее заново? Ответ напрашивается. Нет ни тени намека на то, что во чреве экономического "обобществления" содержатся в зародыше "свободная личность" или "альтруистические идеалы". Есть ли признаки чего-нибудь подобного в идеологии и практике тех, кого, как им самим представляется, "материальные" тенденции ведут к победе? "Правильная" социал-демократия гонит вымуштрованную массу на своего рода духовный парад, суля ей рай на земле вместо потустороннего рая, куда пуританин мог попасть, только сослужив в этом мире службу делу "свободы". Попутно этот земной рай оказывается чем-то вроде прививки от оспы для тех, кто заинтересован в статус-кво. Социал-демократия заставляет своих выкормышей подчиняться догмам и авторитетам, приучает их к бесплодным спектаклям массовых стачек и к бездеятельному наслаждению злобной бранью своих присяжных журналистов - безвредной и даже смехотворной в глазах противника, а также к упоению "истерической аффектацией", полностью вытесняющей экономическую мысль и деятельность. На этой бесплодной почве, после того, как "эсхатологический" момент движения остался позади, а поколение за поколением напрасно сжимали в карманах кулаки и рычали на небеса, не может взойти ничего, кроме умственной и духовной тупости.

А время не ждет: надо действовать "покуда еще день" (Иоанн 9:4). Если на протяжении ближайших поколений, пока еще не отжили окончательно свой век экономическая и духовная "революции", проклинаемая "анархия производства" и столь же поносимый "субъективизм", не удастся завоевать "неотчуждаемое" право человека выделиться из массы и стать свободной личностью (а только при таких условиях это возможно), то этого не удастся уже осуществить никогда - пусть мир при этом станет хозяйственно "завершен" и интеллектуально "насыщен". Во всяком случае, насколько нам позволяет судить наши слабые глаза, с трудом различающие сквозь непроницаемый туман контуры будущей истории человечества.

Россия теперь окончательно встала на путь европейского развития, каковы бы ни были в ближайшее время возможные тяжелые рецидивы. Властное проникновение западных идей разрушает здесь патриархальный и консервативный коммунизм, точно так же как прибытие в Соединенные Штаты европейского, особенно восточноевропейского человеческого материала разрушает старую демократическую традицию - в обоих случаях в союзе с силами капитализма. В некоторых отношениях - как позднее обнаружится - несмотря на все колоссальные различия в капиталистическом развитии эти "сообщающиеся людские резервуары" вполне сопоставимы. Оба лишены "исторической" глубины. Оба "континентальны", и их горизонт открыт во все стороны. Но самое главное, что их роднит: в известном смысле это две последние возможности для возникновения спонтанной культуры свободы. "Тысячелетия пройдут, пока ты народишься, и еще тысячелетия в молчании ждут, чтобы увидеть, что ты будешь делать со своей жизнью", - эти слова Карлейля, выражающие страстную веру в человеческую индивидуальность и обращенные к каждому новому человеку, вполне приложимы к Соединенным Штатам и России в их нынешнем состоянии и к тому, что с ними будет на протяжении жизни ближайших поколений. И поэтому, несмотря на все национальные различия, включая - об этом нельзя умолчать - различия национальных интересов, мы смотрим с глубоким сочувствием на русскую освободительную борьбу и носителей свободы в России, независимо от того, какого они "направления" и к какому принадлежат "классу".

Их работа не останется бесплодной; об этом позаботится сама псевдоконституционная система. В самом деле, что касается негативной стороны дела, то, вероятно, надо согласиться с эволюционистами. Согласно их логике, русское самодержавие, в том виде, в каком оно сохранилось до сих пор, то есть в виде централизованной полицейской бюрократии, как раз теперь, когда оно побеждает ненавистного врага, по всем очевидным признакам не имеет никакого другого выбора, кроме как рыть самому себе могилу. Так называемый "просвещенный" деспотизм противоречил бы интересам своего же самосохранения. И все же, чтобы сохранить столь необходимый ему престиж, Самодержавию приходится брататься с теми экономическими силами, которые в русских условиях оказываются носителями неудержимого "просвещения" и "разложения системы". Струве и другие очевидно, правы: пытаясь решить любую серьезную общественную проблему, Самодержавие при этом смертельно ранит само себя.

Пока эти строки набираются, они несомненно уже устареют. Никто сегодня не знает, какие надежды либералов на реформу, освобождающую общество от пут бюрократического централизма, осуществятся, а какие, наоборот, рассеются как мираж. Крушение надежд не обязательно будет означать неприкрытую реставрацию. Можно быть более или менее уверенным, что будет принято некое подобие "конституции", а вместе с ней появится больше свободы для прессы и личности. Поэтому даже самые решительные приверженцы Старого режима отдают себе отчет, что если бюрократия задраивает все окна и двери, то, в конце концов, она сама принуждена двигаться наощупь в потемках. В то же время, бюрократия, обращаясь к чужому опыту (например, германскому), может надеяться, что псевдоконституционализм в комбинации с какой-либо экономически ориентированной "политикой консолидации" (Sammlungs politik) окажется более эффективным средством, чем неповоротливое Самодержавие. Некоторое увеличение свободы передвижения в стране окажется неизбежным. После царства полного произвола, сумевшего разъярить известных своим послушанием мирных обывателей до такой степени, что они вышли на улицу и стреляли не в каких-нибудь "сильных мира сего", а в ничтожных злополучных полицейских, это может показаться не так уж мало. Но типичные и собственные элементы социально-реформистской буржуазной интеллигенции окажутся практически элиминированы, как в плане программы, так и в плане личного участия в политике. В этом отношении бюрократия самодержавного режима и на этот раз скорее всего пожнет плоды своей долголетней демагогической политики: с одной стороны, поощрять капитализм, а с другой стороны, сдерживать любое развитие буржуазной самостоятельности, в то же время натравливая общественные классы друг на друга. Конституционная и анти-централистская реформа, расчитанная на сравнительно долгое время и способная хотя бы кого-нибудь умиротворить, оказывается сегодня трудно осуществимой при участии либеральной интеллигенции, даже если бы у монарха нашлось желание и потребность взять на себя роль реформатора.

Но, разумеется, победа бюрократии в борьбе за власть (под маской конституционализма), хотя она и кажется теперь постоянному наблюдателю вполне вероятной, не станет последним словом русской истории, так же как прусская Landratskammer (палата земельных советов) в середине прошлого века не стала последним словом в истории Германии. Выборы могут привести к сговорчивому "народному представительству" - это ничего не будет значить. Крестьянство необозримой империи будет еще больше ненавидеть чиновников, даже если в империи воцарится гробовое спокойствие. Потому что трудно будет забыть то, что произошло - события, обещания, надежды. Любое проявление слабости этой идущей по проволоке государственной машины вновь все приведет в движение. Пугающее убожество "духа", которое обнаружил якобы "сильный" режим, несмотря на видимую утонченность техники управления, надолго останется в памяти широких масс. Но теперешняя система, исходя из соображений собственной безопасности, не может принципиально изменить и своих методов правления. И ей придется, в согласии со своей давней политической традицией допустить действие таких политических сил, которые будут продолжать разрушать ее саму и толкать имущие слои в лагерь ее противников. Эти традиция - дальнейшая бюрократизация правления и полицейская демагогия. Но иллюзии и ореол, которыми она была окружена и которые маскировали роковые тенденции, теперь рассеялись. После того, что произошло между Царем и подданными, ей будет трудно "сохранить лицо" и вновь повести игру в прежнем духе. Слишком многие узрели ее во всей наготе... Теперь они могут, смеясь ей в лицо, повторить слова Шиллера: "Фокусник, твоим трюкам - конец".

1. Но следует категорически предостеречь от бездумного представления о таких людях как Плеве, как о театральных злодеях и мракобесах. Дело совсем в другом. Система, которой они служили имела железную логику. Эту "просвещенную" бюрократию с ее рационалистической прагматикой управления совершенно естественно раздражает то, что она считает "халатностью" и непрактичным "упрямством", "узостью интересов, "ограниченностью" и эгоизмом, "утопическими мечтаниями" "интеллигенции" и органов самоуправления и "болтовней" прессы. Все это, в их глазах, только мешает гармонии между властью, стремящейся осчастливить народ, и народом, питающим к ней соответствующее уважение народа к авторитету, чего требует утилитарная "государственная польза". Эта система "превратила жизнь в ад", и в этой атмосфере известие об убийстве Плеве привело мирных кабинетных ученых в состояние истерического восторга. Кто это видел, тот способен только на "критику" системы. Но, с утилитарной точки зрения, у этой системы обнаруживаются серьезные достоинства. Впрочем, не только в этом дело. Как и во всех таких случаях, дорога в этот "ад" вымощена самыми благими намерениями, и все они без исключения хорошо документированы. Когда на основании этих документов будущий историк будет восстанавливать картину российского Старого режима, то она получится не менее лучезарной, чем картина французского Старого режима до 1789 года - при всех его существенных отличиях - в изображении модной ныне школы историков. Историку нет нужды жить при таком режиме. Среди государственной бюрократии, особенно на ее нижних этажах, но и на верхних тоже, сосуществуют разнообразные политические взгляды, включая и самые радикальные. Только самая "руководящая инстанция" была в последние 25 лет решительно на защите интересов полиции. В сегодняшних условиях пафос критики всей системы в том, чтобы сдвинуть ее в сторону "просвещенного" абсолютизма. Но это невозможно. Попросту потому, что существовавший до сих пор режим уже был просвещённым настолько, насколько вообще может быть просвещённым абсолютизм, в интересах самосохранения, при современных условиях.
2. Лассаль, как известно, выступал за всеобщее избирательное право. Социал-демократическая партия критиковала его, в частности, в предисловии (официально-партийном) к сборнику его статей в 60-е годы.
3. Эта болтовня сейчас особенно неуместна, потому что тут требуется критическое сравнение эффективности парламентарно-демократических стран и режимов личной власти. А даже в той области, где режимы личной власти особенно эффективны, а именно во внешней политике, они проигрывают. О достижениях германской дипломатии может судить только тот, кто хорошо знает документы. Но и без них видно, что она попросту не в состоянии последовательно преследовать долговременные цели, если монарх будет постоянно нарушать ее порядок шумными вмешательствами, опасным разглагольствованием, телеграммами и беспорядочными назиданиями. Вся энергия дипломатии уходит на то, чтобы постоянно выправлять стратегический курс, или она заражается склонностью к этому театральному стилю.
4. Ср. известное сочинение Еллинека о "Правах человека и гражданина", мою работу в этом Archiv'е Bd.XX, N1 и Bd.XXI, N1 и еще, конечно, интерпретацию протестантизма, которую дает Трельч в хиннеберговском коллективном труде "Die Kultur der Gegenwart". Работы Еллинека сильно повлияли на Струве, который их цитирует. Родство экономической и политической этики русских рационалистических сект с пуританизмом уже заметили Леруа-Болье и другие. Но для самой многочисленной из них, а именно собственно "раскольников" характерна "аскеза в миру" совершенно иного свойства.
5. Крупнейшие петербургские фирмы подали 31 января старого стиля записку министерству, где говорилось, что "теперь только глубокие реформы политического характера, а не административное вмешательство в трудовые отношения будет способно вернуть рабочих в рамки закона. В том же духе высказались и московские крупные промышленники ("Право", стр.588)
6. Поземельной общиной, или "классической поземельной общиной" мы здесь понимаем систему, где землепользователь получает свою долю, скажем, пахотных земель не как семейное наследство, а по воле общины как результат передела.
7. Прежде всего, в областях, где выращивают зерновые на экспорт, из-за краткости вегетационного периода любая политика, ориентирующаяся на крестьян, должна учитывать производственные проблемы сельскохозяйственного предприятия. Вымирание кустаря и домашних крестьянских производств в результате развития капитализма и возрастающая потребность в денежных средствах для покрытия потребностей - и тут народники совершенно правы - представляют собой проблему самого существования крестьянского хозяйства.
8. Ходят и частные разговоры о совершенно конкретных случаях со ссылками на людей, заслуживающих абсолютного доверия. Дурново явно не может опровергнуть эти открыто произносимые обвинения в суде. Несмотря на все это, он был недавно награжден и продвинут по службе. Сила, но также и слабость царизма в сравнении с идеологами в том, что он - в отличие от них - может найти и должен находить "применение" такого рода "джентльменам". Царизм ни минуты не может обойтись без плебейского мошенничества таких своих клевретов, и царь должен пожимать руку таким людям, с которыми ни один независимый гражданин не будет здороваться.
9. Что под этим имеется в виду, как мне кажется, в основных чертах характеризует Зомбарт. Общепринятого исторического понятия на этот счёт нет. Но я лишён характерного для нынешнего времени писательского тщеславия, побуждающего многих избегать чужой терминологии как чужой зубной щётки.

Перевод сделан А. Кустаревым по изд.: Zur Lage der burgerlichen Demokratie in Russland // Gesammelte Politische Schriften, Tubingen, 1988, ss. 33-68. Сокращенный вариант.

Полный текст этого очерка Вебера в русском переводе был опубликован трижды:
Журнал "Рубежи", 1997, № 5-11 и 1998, № 1 (без подстрочных примечаний Вебера).
Сборник "Политическая наука. Россия: опыт революций и современность". М., ИНИОН, 1998, стр. 5-121 (без подстрочных примечаний Вебера).
"Русский исторический журнал (РГГУ), 1998, №1-2 (со всеми примечаниями Вебера).