Михаил МАСЛОВСКИЙ

Теории исторической макросоциологии и социально-политические трансформации
в России и СССР в первой половине ХХ века

Глава 3. Анализ процессов социально-политической трансформации в российском и советском обществе
первой половины ХХ века в исторической макросоциологии

§1. Современные макросоциологические исследования российских революций

Теории социальной революции получили значительное развитие в западной социологии в 60-70-е годы. В этот период сложилось несколько направлений в изучении революционных трансформаций. В их числе выделяют обычно психологические теории, ориентированные на выявление мотивов индивидуального поведения; системные теории, рассматривающие революции как результат нарушения в обществе консенсуса относительно ценностей политической системы; а также теории политического конфликта [Skocpol 9-12]. Кроме того, заметным влиянием пользовался неомарксистский подход к анализу революций. Среди указанных теоретических направлений к макросоциологическому уровню относятся системная теория и неомарксизм, психологические теории остаются на микроуровне, а теории политического конфликта занимают промежуточное положение, в той или иной степени сочетая оба уровня социологического анализа.

Социальные предпосылки и последствия революции 1917 г. в России являлись предметом исследования многих представителей западной исторической социологии. Особое внимание революционным трансформациям в российском обществе уделяли сторонники неомарксистских концепций. Это было во многом обусловлено той центральной ролью, которая отводилась в марксистской теории революции как способу социального изменения. Как отмечает Т. Скокпол, "первоначальный подход Маркса к проблеме революции оставался общей основой для всех последующих марксистов, несмотря на различия в их интерпретациях" [Skocpol 6].

С позиций своей теории миросистемного анализа революцию в России рассматривал И. Валлерстайн. Прежде всего, этот социолог указывает на то, что Октябрьская революция представляла собой "национально-освободительное восстание" на полупериферии миросистемы. Валлерстайн выделяет две особенности такого восстания: "во-первых, его возглавила кадровая партия, имевшая на вооружении универсалистскую идеологию и потому взявшаяся создавать всемирную политическую структуру под своим прямым контролем; во-вторых, революция произошла именно в той из стран вне зоны ядра, которая была сильнейшей из них в промышленном и военном отношении. Вся история коммунистической интерлюдии 1917-1991 гг. проистекала из этих двух фактов" [Валлерстайн 1997: 8].

Валлерстайн обращается к анализу геополитической ситуации, в которой оказалось советское государство с момента своего возникновения. Решающее значение, по мнению Валлерстайна, имело то, что большевики взяли курс на воссоздание империи, а затем сместили акцент с разжигания пролетарской революции в странах Запада на поддержку антиимпериалистической борьбы в колониальных и полуколониальных странах. В дальнейшем внешнеполитическая деятельность советского государства могла быть объяснена как "политика крупной военной державы, действующей в рамках существующей миросистемы" [Валлерстайн 1997: 9]

Т. Скокпол осуществила сравнительно-исторический анализ российских революций 1905-1907 и 1917 гг., выделяя их особенности и черты сходства с другими революциями. Основываясь на своей концепции революционного кризиса, Скокпол прежде всего характеризует международное положение, в котором оказалась Россия в начале ХХ века. Как подчеркивает американская исследовательница, в 1905 году и в феврале 1917 года революционные ситуации складывались под непосредственным влиянием военных поражений.

Русско-японская война протекала на дальних окраинах империи и не привела к полному истощению ресурсов страны. Хотя поражение в этой войне серьезно подорвало легитимность царского режима, в его распоряжении оставалось достаточно сил для подавления революционных выступлений. В 1917 году сложилась иная ситуация. Как указывает Скокпол, "российское государство могло быть разрушено лишь в результате крупномасштабного поражения в тотальной войне. Поэтому Первая мировая война должна была явиться необходимой предпосылкой революционного кризиса, который привел имперскую Россию к ее крушению" [Skocpol 94].

В отличие от более традиционных марксистских исследований, в которых предпринимались попытки обосновать "пролетарский" характер революции 1917 года в России, Скокпол делает акцент на анализе крестьянского радикализма. В работе Скокпол рассматриваются особенности социальной структуры, сложившейся в российской деревне в условиях общинного землевладения.

Как отмечает американская исследовательница, накануне революции крестьянская община обладала значительной степенью автономии, проявляя солидарность во взаимодействии с внешним миром. В качестве основной причины роста радикализма в среде крестьян Скокпол выделяет ухудшение их экономического положения. В целом, согласно Скокпол, в начале ХХ века в России сложились благоприятные условия именно для аграрной, крестьянской революции. Для ее начала требовалось лишь ослабление государственного контроля, что и произошло в 1905 году, а затем в еще больших масштабах - в 1917 году [Skocpol : 132-133].

Характеризуя последствия революции, Скокпол основное внимание уделяет формированию новых органов государственной власти. В данном случае Скокпол готова признать значительно большую степень автономии государственных институтов по отношению к социальным классам, чем это допускает более ортодоксальная марксистская теория. Особенностью подхода Скокпол является также систематическое сопоставление итогов российской революции с последствиями революционных преобразований во Франции и Китае.

Анализ социально-политических трансформаций в российском обществе начала ХХ века осуществил в своей работе о революции 1905-1907 гг. британский социолог Т. Шанин. В отличие от Скокпол, этот исследователь не обращался к подробному рассмотрению международного положения России в указанный исторический период. При характеристике социальных предпосылок и движущих сил революции его подход отчасти совпадает с точкой зрения Скокпол, хотя работа Шанина основывается на анализе более обширного фактического материала.

Несмотря на то, что его концепция испытала на себе некоторое влияние марксистских идей, Т.Шанин не разделяет характерного для сторонников марксизма представления об однолинейности общественного развития. С его точки зрения, неприемлемым является и постмодернистский тезис о непознаваемости истории. Этим подходам британский социолог противопоставляет разработку теорий среднего уровня, которые не претендуют на раскрытие законов истории но дают возможность анализа заложенных в истории альтернатив [Шанин 1997: 18].
Шанин рассматривает Россию на рубеже XIX и XX веков как "развивающееся общество", а революцию 1905-1907 гг. - как первый исторический пример революций, характерных именно для обществ данного типа. С точки зрения Шанина, такой подход позволяет "поместить российский опыт в новый и более реалистичный сравнительный контекст" [Шанин 1997: 11]. Как указывает этот исследователь: "За революцией в России немедленно последовали революции в Турции (1908), Иране (1909), Мексике (1910) и Китае (1911)... В самой России революция возобновилась в 1917 г., а революции на периферии так и не прекращались в течение многих десятилетий. В некоторых случаях, хотя и не во всех, можно проследить прямое воздействие на них событий, произошедших в России. Более важным было существенное сходство этих событий, коренившихся в социальных структурах того, что позднее стало известно под названием "развивающееся общество" [Шанин 1997: 26].

Центральное место в своем исследовании Шанин отводит роли крестьянства в революционном процессе. Основной вывод ученого состоит в том, что революционная борьба российских крестьян в значительной степени являлась стихийной и самопроизвольной. Влияние каких-либо внешних сил, в том числе политических партий радикального толка, на ход "крестьянской войны" было минимальным. В то же время различные политические силы извлекли из революционных событий определенные "исторические уроки". Как отмечает Шанин, "картина российского крестьянства в 1905-1907 гг. как "класса самого по себе", способного и действительно склонного к политическому действию, была принята как факт всеми признанными политическими лидерами России. Столыпинские реформы стали признанием этого от имени царских властей и попыткой избавиться от этой политической опасности. Ленинские революционные программы стали признанием этого со стороны большевиков" [Шанин 1997: 279].

В книге Т. Шанина о первой русской революции историческая социология тесно связана с социологией знания. В этой работе рассматриваются не просто социальная структура российского общества или интересы определенных классов и слоев, но также взгляды и представления, характерные для различных политических сил. Если в концепции Скокпол политическим идеологиям отводится второстепенная роль в революционном процессе, то в работе Шанина описывается, как в ходе революции изменяющаяся действительность влияет на изменения представлений о ней. Т. Шанин показывает в своей книге, что осмысление уроков революции 1905-1907 гг. во многом определило дальнейший ход политической борьбы в России.

Характерно, что в исследованиях Т. Скокпол и Т. Шанина отсутствуют какие-либо ссылки на статьи М. Вебера о революции 1905 года. Как отмечают ряд исследователей, до недавнего времени веберовским статьям уделялось в западной социологии крайне незначительное внимание [Lassman and Speirs 1994: XXVI]. Однако с конца 80-х годов интерес к этим работам заметно возрос. В отечественной социологии также представлены различные интерпретации статей Вебера [См.: Кустарев 1990: 119-131; Давыдов 1992: 115-129; Шпакова 1997:
137-146.].

Основная проблема, которая рассматривалась Вебером в указанных статьях, заключалась в оценке перспектив буржуазной демократии в России. Для того, чтобы дать такую оценку, Вебер проанализировал сложившуюся в российском обществе расстановку социальных сил. Заметное место в данных статьях отведено также описанию аппарата государственного управления в условиях системы "мнимого конституционализма" (псевдоконституционализма).

Анализ содержания веберовских работ о революции 1905 года не является целью нашего исследования. Следует подчеркнуть, что в этих статьях Вебер обращается к современным ему событиям, хотя и соотносит их с той социально-философской установкой, которая получила воплощение в его труде "Протестантская этика и дух капитализма" [Давыдов 1992: 115]. Тем не менее, в период написания статей о русской революции веберовская методология сравнительно-исторических исследований еще не была разработана в полной мере. Как указывают авторы предисловия к английскому изданию веберовских статей, в этих работах отсутствовал тот концептуальный аппарат, который был впоследствии представлен в "Хозяйстве и обществе".

Обращает на себя внимание тот факт, что, если событиям 1905 г. Вебер уделял самое пристальное внимание, то российская революция октября 1917 г. не получила подробного рассмотрения в веберовских трудах. Как пишет В.Моммзен: "Начало Октябрьской революции застало Вебера врасплох. Вопреки ожиданиям он не осуществил сколько-нибудь подробный ее анализ; мы обнаруживаем лишь несколько замечаний о новом большевистском режиме, сделанных мимоходом, как правило, в ходе полемики с крайне левыми в Германии" [Mommsen 1997: 13].

С точки зрения Моммзена, веберовское восприятие событий в России оставалось в значительной степени искаженным, что отчасти объяснялось недостатком информации. Но как бы то ни было "не вызывает сомнения, что в 1918 году Макс Вебер неверно оценил природу зарождающейся марксистско-ленинской системы" [Mommsen 1997: 14]. Вебер рассматривал большевистский режим как военную диктатуру, считая, что этот режим не сможет продержаться у власти в течение длительного времени. Вместе с тем подобная оценка советской системы в работах самого Вебера не означает, что категории веберовской социологии не могут быть успешно применены для изучения данного политического режима.

Одна из наиболее интересных попыток анализа революции в России и раннего большевистского режима с позиций веберовской теории была предпринята в статье немецкого ученого С. Бройера "Советский коммунизм и веберианская социология" [См.: Breuer 1992: 267-290]. В этой работе прежде всего рассматривается разработанная Вебером концепция коммунизма. Сразу же следует отметить, что понятие коммунизма в трудах Вебера привлекло внимание и других исследователей [См.: Hall 1998: 509-534]. Но С. Бройеру, очевидно, принадлежит приоритет в детальном анализе данной концепции.

Согласно Веберу, отличительной чертой коммунизма как хозяйственного уклада является отсутствие точного расчета, калькуляции в сфере потребления. При этом коммунистические социальные отношения основываются на непосредственном чувстве солидарности членов группы и опираются на общие ценности неэкономического характера. В "Хозяйстве и обществе" Вебер выделяет три основные формы таких отношений: коммунизм традиционной семьи, военный коммунизм и коммунизм религиозной общины.

Семейный коммунизм связан с патриархальным господством, тогда как коммунизм военного лагеря или религиозной общины предполагает наличие харизматического лидерства. Примеры военного коммунизма Вебер находит в мужских военных союзах в первобытных обществах, а также в таких государствах, как Древняя Спарта. Религиозные объединения, хозяйственная жизнь которых строится в соответствии с коммунистическими принципами, включают монашеские общины и секты. К этому же типу Вебер относит коммуны, основанные на идеях утопического социализма. Следует отметить, однако, что харизматическое господство по определению является неустойчивым, подвержено рутинизации. Соответственно коммунизм харизматической общности также может существовать в относительно чистом виде лишь в течение ограниченного времени.

С. Бройер особо подчеркивает отличие точки зрения Вебера от взглядов Маркса и Энгельса, для которых первобытный коммунизм выступал исходной стадией истории человечества. Как полагал Вебер, коммунистические социальные отношения не являлись изначальными, возникая в результате изменения каких-либо предшествующих форм. Так, аграрный коммунизм сельских общин в России и странах Азии сформировался во многом для удовлетворения фискальных потребностей патримониального государства [См.: Breuer 1992: 268].

Тем более Вебер не принимал тезис марксизма о коммунизме как высшей стадии мировой истории. С точки зрения Вебера, по мере рационализации различных сфер общественной жизни роль коммунистических отношений, напротив, неуклонно уменьшалась. Рассмотренные им формы коммунизма характерны главным образом для традиционных обществ, хотя они могут сохраняться в том или ином виде и в современную эпоху.

В своем анализе российского общества начала ХХ в. Вебер также использовал концепцию коммунизма. Но основное внимание он уделял при этом "архаическому аграрному коммунизму" крестьянской общины. Например, в статьях о революции 1905 г. Вебер отмечал, что в России произошло столкновение институтов и ценностей современного капитализма с коммунистическими социальными отношениями, преобладавшими в тот период в российской деревне [Weber 1995: 90].

Опираясь на веберовскую концепцию, С. Бройер рассматривает социальные предпосылки и последствия революции 1917 г. в России. Причем, по мнению этого исследователя, в русском коммунизме также можно выделить три основных течения: аграрный коммунизм крестьянства, коммунизм революционной армии и утопический коммунизм интеллигенции [См.: Breuer 1992: 269]. С. Бройер расценивает аграрный коммунизм как лишь одну из форм коммунистических социальных отношении, отмечая, что русская крестьянская община не являлась органически возникшим носителем коммунистических отношений и к тому же находилась в процессе разложения.

С точки зрения С. Бройера, коммунизм революционных солдат также соответствовал веберовской типологии, но его значение было не столь велико, как предполагал Вебер. Бройер указывает, что на смену неорганизованным отрядам Красной гвардии, действовавшим в начальный период революции, пришла дисциплинированная массовая армия, которая по своим организационным принципам почти не отличалась от других современных армий [Breuer 1992: 270-271].

Наконец, третьей формой коммунизма, сыгравшей заметную роль в русской революции, являлся утопический коммунизм интеллигенции. Вебер считал движение русской революционной интеллигенции "объединенным если не единой, то во многих важных пунктах общей верой и, следовательно, близким к религии" [Вебер 1994: 180]. Он указывал, что особенностью российской ситуации начала ХХ в. являлось распространение идей современного социализма наряду с усилением "архаического аграрного коммунизма".

Впрочем, говоря о социалистической идеологии, Вебер также неоднократно подчеркивал ее квазирелигиозный характер. С его точки зрения, социализм представлял собой эсхатологическую веру, обещавшую спасение от классового господства [Вебер 1994: 179]. Как указывал Э. Геллнер, во многом следовавший по стопам Вебера, в определенный исторический период марксизм выступал как "своего рода кальвинизм эпохи коллективной соревновательной индустриализации - суровая, но крепкая вера, позволяющая народам пройти через пустыню, чтобы когда-нибудь, в далеком-далеком будущем получить вознаграждение за многочисленные труды и лишения" [Геллнер 1995: 39].

Подводя итог рассмотрению веберовской концепции коммунизма, С. Бройер отмечает, что Вебер отрицал устойчивость большевистского режима и в принципе отказывал ему в какой-либо длительной исторической перспективе. Это было связано с тем, что в глазах Вебера данный режим не являлся легитимным и представлял собой прежде всего военную диктатуру. По мнению Бройера, веберовское сравнение большевиков с "партиями" средневековых итальянских городов [Вебер 1990: 671-672] также должно было подчеркнуть путчистский характер Октябрьской революции и нелегитимную природу режима.

Однако, как полагает Бройер, Вебер явно переоценил роль в российских событиях революционной армии, но в то же время недооценил роль большевистской партии как особого типа политической организации. С точки зрения Бройера, это было связано с тем, что "хотя история давала многочисленные примеры деятельности интеллектуалов на службе государства (а также их аполитичного бегства от реальности), но в истории не было примера того, чтобы интеллектуалы действительно разрушили существующее государство, а затем воссоздали его в соответствии со своими собственными идеями" [Breuer 1992: 272]. Сам Бройер, очевидно, полагает, что именно такое развитие событий имело место в ходе революции в России.

В отличие от Вебера, Бройер рассматривает советский политический режим как форму легитимного господства. С точки зрения Бройера, "это был легитимный порядок в веберовском смысле термина, а не просто разновидность деспотизма" [Breuer 1992: 267]. В конечном счете он характеризует советскую систему как особый вариант харизматического господства. Вместе с тем в статье Бройера выделяется не столько роль личностных качеств революционных лидеров, сколько значение безличной харизмы, которой обладала большевистская партия как "харизматическая общность идеологических виртуозов"[Breuer 1992: 267]. Понятие идеологической виртуозности Бройер заимствует у Г. Рота, который использовал некоторые положения социологии Вебера для анализа социальных движений 60-х годов ХХ века в странах Запада [См.: Roth 119-143].

С.Бройер обращается также к веберовскому понятию "харизмы разума", считая его наиболее адекватным для характеристики советского политического режима. Вебер использовал понятие "харизмы разума" применительно к истории французской революции 1789 г. Согласно веберовской концепции, в ходе исторического процесса рационализации харизматическая легитимация начинает все в большей степени определяться идеями, а не личностными качествами лидеров. С точки зрения Вебера, харизматическое возвеличивание разума Робеспьером и его последователями явилось "последней формой, которую приобрела харизма на своем судьбоносном историческом пути".

Однако, как полагает Бройер, харизма разума не являлась присущей лишь французскому якобинству, но в той или иной мере присутствовала и в других революционных движениях. Отмечая очевидные различия между якобинством и большевизмом, Бройер тем не менее выделяет общие черты этих движений: убежденность в том, что общество может быть изменено только революционным путем; приверженность централизованным формам организации; фетишизация революционной идеологии [Breuer 1992: 279]. Он пишет: "Тогда как в остальной части Европы большинство "общностей виртуозов" были обречены на существование в виде незначительных сект, в России они захватили всю полноту власти... Партия использовала открывшиеся возможности и начала строительство рационального государства, с помощью которого она рассчитывала распространить харизму разума на все сферы жизни" [Breuer 1992: 287].

Бройер признает, что харизма разума, как и любая иная форма харизмы, подвержена рутинизации. Немецкий социолог задается вопросом о том, в каком направлении происходила такая рутинизация. При этом Бройер всячески подчеркивает антитрадиционализм большевистской власти и рациональный характер возникающих социальных институтов. Парадоксально, что этот исследователь не видит несоответствия между анализом форм коммунизма в первой части своей работы и последующим анализом советской политической системы.

С точки зрения Вебера, даже коммунизм религиозной или идеологической секты, не говоря уже об аграрном коммунизме сельских общин, выступает как в значительной степени иррациональный, на что неоднократно указывает сам С.Бройер. Между тем харизма разума является предельной формой харизматической власти, непосредственно предшествующей последовательной рационализации этой власти. В конечном итоге создается впечатление, что в том виде, как он описан Бройером, большевистский режим едва ли мог основываться на коммунистических социальных отношениях. Эти отношения скорее могут выступать социальной базой совсем иного типа политического режима.

Работа С. Бройера поднимает многие проблемы, требующие дальнейшего исследования. Далеко не со всеми выводами этого социолога можно согласиться. Тем не менее статья Бройера представляет собой один из наиболее ярких примеров использования веберовских идей для анализа российской революции 1917 г. и раннего большевистского режима. В целом в исследованиях революционных трансформаций в российском обществе начала ХХ века, очевидно, следует уделять большее внимание как работам Вебера, в которых рассматривались события в России, так и новейшим интерпретациям веберовских идей в исторической социологии.

§2. Динамика советского политического режима с точки зрения исторической макросоциологии

До недавних пор политические структуры советского государства в разные периоды его истории рассматривались главным образом сторонниками теории тоталитаризма, с одной стороны, и представителями различных течений марксизма - с другой. Теория тоталитаризма оформилась в западной политологии в 50-е годы. Авторы данной теории характеризовали тоталитарную диктатуру как принципиально новый, исторически уникальный тип политического режима. Кроме того, они не видели принципиальной разницы между фашистскими и коммунистическими режимами, считая их двумя разновидностями тоталитарной диктатуры. Как утверждалось, социальную основу тоталитаризма образует атомизированное массовое общество.

Следует подчеркнуть, что сторонники тоталитарной модели исходили из абстрактной теоретической схемы, под которую пытались подогнать социальную реальность. При этом они рассматривали советское общество в статичном состоянии. Представители этого направления могли в той или иной степени обсуждать формирование советской системы, что предполагало обращение к историческому анализу. Однако теория тоталитаризма не предусматривала возможности каких-либо существенных изменений в данной системе после возникновения тоталитарного режима. Эта теория явно не позволяла охватить динамику советского общества
.
Не случайно теория тоталитаризма не пользовалась успехом у ведущих представителей исторической социологии. Данную теорию в целом разделял Э.Гидденс, для которого историческая социология не являлась основным направлением исследований. Вместе с тем Гидденс пытался дополнить тоталитарную модель, опираясь на анализ технологий административного надзора в работах М. Фуко [См.: Giddens 1987: 309-310]. Следует отметить также, что теория тоталитаризма подвергалась критике с точки зрения исторической социологии, в частности, в трудах Н.Элиаса. С точки зрения Элиаса, "идеологическая модель тоталитарной диктатуры" препятствовала исследованию реальных отношений власти, сложившихся в нацистской Германии [Элиас 2002: 340].
По сравнению с внеисторичной тоталитарной моделью марксистская теория все же обладала лучшими возможностями для анализа динамики советской системы. Тем не менее, ортодоксальный марксизм сталкивался с существенными трудностями при подходе к этой проблеме. Характерно, что в исторической социологии наибольшую популярность приобрели неомарксистские концепции, которые были свободны от догматизма и сочетали марксистскую теорию с какими-либо иными теоретическими направлениями, включая социальную историю Ф. Броделя и социологию М. Вебера. Тем не менее в исследованиях советского общества явно преобладали более традиционные марксистские подходы.

В работах западных и восточно-европейских критиков реального социализма были многократно испробованы различные варианты объяснения советской системы и фактически реализованы все теоретические альтернативы, возможные в рамках марксизма. Причем можно отметить любопытную тенденцию: если Л.Троцкий и его ближайшие последователи и критики рассматривали советскую систему как переходное общество, находящееся на полпути между капитализмом и социализмом, либо как систему государственного капитализма, то в дальнейшем "теоретический статус" советского общества неуклонно снижался. В работах некоторых восточно-европейских диссидентов истоки советской системы связывались с азиатским способом производства, а сама эта система характеризовалась как "исторический тупик" [См.: Konrad 1984: 221].

Неоднократно предпринимались также попытки изучения советской системы с позиций теории модернизации. Среди новейших исследований отечественных ученых, посвященных исторической социологии советского общества, представляет интерес анализ "консервативной модернизации" в СССР, предложенный А. Г. Вишневским. Этот социолог описывает изменения в различных сферах жизни советского общества, ведущие к увеличению сложности и внутренней дифференциации социальной системы. Но он отмечает также, что модернизация советского типа оставалась принципиально незавершенной.

Исследования советского общества с позиций веберианской социологии не получили широкого распространения по крайней мере до 80-х годов. В тех случаях, когда представители веберианства обращались к изучению советской истории, прежде всего обсуждался вопрос о том, к какому из типов господства следует отнести советскую систему. Широкую известность получил тезис Р.Бендикса, согласно которому данный политический режим находился за пределами веберовской типологии господства [Bendix 1974: XLI]. Вместе с тем предлагались различные подходы к этой проблеме, опиравшиеся исключительно на веберовские идеи либо объединяющие теорию Вебера с какими-то иными теоретическими моделями.

Согласно наиболее распространенной точке зрения, первоначальный большевистский режим являлся харизматическим по своему характеру. Дальнейшее развитие советской системы описывалось обычно как процесс рутинизации харизмы и создания бюрократических управленческих структур. В качестве харизматического лидера, как правило, рассматривался Ленин. Однако некоторые исследователи считали, что Ленин не обладал в полной мере подлинными харизматическими качествами. В связи с этим указывалось, что ранний большевистский режим основывался не только на личной харизме Ленина, но и на организационной харизме большевистской партии [См.: Rigby 1980: 14]. Дальнейшее развитие этот тезис получил в предложенном Бройером анализе большевистского режима как воплощения "харизмы разума".

В современной отечественной социологии также предпринимались попытки использовать идеи Вебера для характеристики советского политического режима. Так, Ю.Н.Давыдов сформулировал концепцию "тоталитарной бюрократии", которая должна была опираться не только на идеи Вебера, но и на политическую теорию Х.Арендт. Как утверждает этот исследователь, в советском обществе сложился принципиально новый тип бюрократии, который не может быть описан в рамках социологической теории Вебера без изменения некоторых положений этой теории. Предполагается, что данный тип бюрократии отличался от "бюрократии традиционных обществ и рациональной бюрократии индустриально-капиталистических обществ". С точки зрения этой концепции, сущность сталинской системы невозможно понять, отправляясь от исторических ассоциаций с традиционными политическими режимами, а какие-либо аналогии между сталинизмом и русским абсолютизмом совершенно неправомерны.

Особенностями тоталитарной бюрократии являлись, по мнению Ю.Н.Давыдова, ее "вездесущность" и репрессивно-карательная ориентация. "Вездесущность" заключалась в том, что бюрократический аппарат претендовал на управление не только всеми сферами общественной жизни, но и межличностными отношениями в семье или творческим процессом деятелей культуры. Репрессивно-карательная ориентация была связана с непомерным разрастанием аппарата насилия, который выступал "идеальной моделью" для всей остальной бюрократии. Наличие этих двух признаков, с точки зрения Ю.Н.Давыдова, и позволяло охарактеризовать советскую бюрократию сталинского периода как "тоталитарную".

Тем не менее остается без ответа вопрос о том, как соотносится концепция тоталитарной бюрократии с теорией Вебера. Следовало бы, например, уточнить, какие элементы идеально-типической модели рациональной бюрократии могут быть включены в тоталитарную модель. В то же время сами признаки тоталитарной бюрократии, выделенные Давыдовым, вызывают определенные сомнения. Тезис о том, что непомерное развитие карательных функций полностью изменило характер всей бюрократии, не является бесспорным. Вряд ли можно согласиться, что даже в период правления Сталина всю советскую бюрократию отличала репрессивно-карательная ориентация. Тем более нет оснований говорить о том, что советская бюрократия сталинского периода действительно являлась "вездесущей". Как отмечали многие исследователи, тоталитарный политический режим не был в состоянии полностью подчинить своему контролю сферу частной жизни и межличностных отношений.

Основная проблема, с которой сталкивается концепция тоталитарной бюрократии, состоит в том, что эта концепция объединяет элементы двух существенно различных, во многом противоположных теорий. В работе Х.Арендт бюрократия описывается как атомизированная и полностью подчиненная воле вождя [Арендт 1996: 528]. Но такой подход был бы совершенно неприемлем для Вебера, который уделял центральное внимание проблеме власти бюрократического аппарата. Анализ советской бюрократии, предпринятый Ю.Н.Давыдовым, в значительно большей степени опирается на теорию тоталитаризма Х.Арендт, чем на веберовскую модель бюрократии. Тем не менее теория Вебера, по-видимому, позволяет описывать не только патримониальные бюрократии прошлого или современную рациональную бюрократию, но и управленческие структуры, существовавшие в советском обществе.

Кроме того, следует подчеркнуть, что 80-е годы концепция тоталитаризма ставится под сомнение западными учеными, образовавшими "ревизионистское" направление в изучении советской истории. Эти исследователи пытаются дать новую интерпретацию известным историческим фактам, относящимся прежде всего к периоду 20-30-х годов. Особое внимание они уделяют процессу формирования режима личной власти Сталина, а также механизму сталинских репрессий. Наибольший резонанс среди работ представителей этого течения получили исследования американского историка Дж.А.Гетти, в которых анализировались социальные основы политических конфликтов в Советском Союзе в 30-е годы [См.: Getty 1987; Getty 1993: 100-151].

С точки зрения этого исследователя, в рассматриваемый им исторический период в советском обществе действовали различные силы, способные в той или иной мере повлиять на выработку политического курса. В его работах особо подчеркивается роль регионального партийного аппарата в осуществлении различных политических кампаний, инициированных центром. При этом отмечается тот факт, что местные партийные чиновники могли существенно влиять на ход той или иной кампании, приспосабливая ее к местным условиям и своим собственным интересам. Региональные органы управления осуществляли реальную власть во многих сферах и нередко игнорировали волю центрального аппарата.

Вместе с тем в новейших исторических исследованиях советская бюрократия 20-30-х годов предстает как крайне неэффективная. По мнению Дж.Гетти, нет оснований считать, что "неподготовленная и необразованная бюрократия в огромной развивающейся крестьянской стране действовала таким образом, что ее можно было бы назвать тоталитарной" [См.: Getty 1993: 3]. Советская административная система, описанная в работах историков ревизионистского направления, скорее напоминает патримониальную бюрократию.

Концепция патримониализма использовалось применительно к советской системе некоторыми западными исследователями. Данная концепция могла служить дополнением какой-то иной теоретической модели. Например, американский историк Р. Пайпс, в целом оставаясь на позициях теории тоталитаризма, обратил внимание на общие черты в царском патримониализме и большевистском режиме. Согласно Пайпсу, хотя политический режим в России накануне революции 1917 г. не являлся патримониальным, тем не менее патримониальная ментальность сохранялась как у представителей высших слоев, так и в среде крестьянства.

Как утверждает Пайпс: "Тоталитаризм явился результатом прививки марксистской идеологии к мощному стволу патримониального наследия России. Тоталитаризм не может быть объяснен исходя из марксистской идеологии или российской истории: он был следствием их соединения" [Pipes 1994: 501]. Вместе с тем следует отметить, что основное внимание в работах Пайпса уделяется преемственности между полицейским государством, которое, как он считает, сформировалось в России в 80-е годы XIX века, и сменившим его тоталитарным государством. С точки зрения этого историка, ближайшим предшественником большевистского режима являлось "самое реакционное в имперской России правление Александра III" [Pipes 1994: 506], которое он уже не считал основанным на патримониальном принципе.

К раннему большевистскому режиму понятие патримониализма было приложено американским социологом В.Мерваром. С точки зрения этого исследователя, советская система являлась патримониальной с самого момента ее возникновения. По его мнению, еще до своего прихода к власти Ленин начал тщательный отбор будущего административного аппарата, который впоследствии развился в "типично патримониальную бюрократию" [Murvar 1985: 255]. Мервар ссылается на данную Вебером характеристику "человеческого аппарата" революционного лидера [Вебер 1990: 701-702], полагая, что Вебер сознавал патримониальную сущность большевистского режима, хотя и не использовал этот термин. Однако остается неясным, что мешало Веберу использовать понятие патримониализма, если он действительно считал его применимым в данном случае.

Такой подход подверг критике С.Бройер, который полностью отрицает возможность применения понятия патримониализма для анализа советской политической системы. По мнению этого социолога, антитрадиционализм большевистской власти служит достаточным основанием для того, чтобы отказаться от использования понятия патримониального господства при рассмотрении раннего большевистского правительства. Бройер не принимает также и точку зрения тех исследователей, кто рассматривал развитие советского политического режима как рутинизацию харизмы в направлении неотрадиционализма [Jowitt 1983: 275-297]. Сам C. Бройер характеризует советскую систему как пример рациональной бюрократии, хотя он и отмечает, что большевистская рационализация остается "странным образом незавершенной" [Breuer 1992: 284].

Тем не менее аргументы в пользу патримониального характера советской системы не могут быть отвергнуты, как это делает Бройер, простым указанием на то, что патримониализм является формой традиционного господства [Breuer 1992: 273]. Согласно Веберу, в патримониальной структуре управления могут получить значительное развитие рациональные черты, что отражено в концепции патримониальной бюрократии. В то же время следует помнить, что понятие патримониализма представляет собой один из элементов сложной системы идеальных типов. Модель патримониального господства должна быть соотнесена с другими веберовскими категориями.

Естественно, что в различные периоды советской истории патримониальные черты присутствовали в политическом режиме в разной степени. В принципе можно согласиться с Бройером в том, что ни до правления Сталина, ни в постсталинский период патримониальные отношения не играли определяющей роли в советском режиме [Breuer 1992: 274]. С другой стороны, понятие харизмы разума, которое широко использует этот немецкий социолог, также не позволяет дать исчерпывающую характеристику советской системы на всех стадиях ее развития. По-видимому, это понятие наиболее применимо к раннему большевистскому правительству, которое вполне может расцениваться как "харизматическая общность идеологических виртуозов". Однако "харизма разума", нацеленная на рациональное переустройство общества, была несовместима с архаичной социальной структурой, в которой преобладали аграрно-коммунистические отношения.

В то же время сталинская система характеризовалась ярко выраженными патримониальными чертами. В условиях сталинского режима приказания вождя обладали безусловным приоритетом перед любыми формальными нормами. При этом партийные функционеры должны были в первую очередь демонстрировать личную преданность вождю, а не компетентность или деловые качества. Вместе с тем период правления Сталина также не может быть описан исключительно на основе концепции патримониального господства.

Помимо понятий харизматического и патримониального господства, западные исследователи обращались и к другим элементам теории Вебера. Так, немецкий социолог К.-Г.Ригель попытался использовать для характеристики большевистской партии некоторые понятия веберовской социологии религии. Следует отметить, что этот исследователь опирается не только на веберовские теоретические модели, но и на идеи Э.Дюркгейма и М.Фуко. При этом Ригель остается главным образом на уровне микросоциологического анализа, описывая ритуалы публичной исповеди в большевистской партии как "сообществе виртуозов".

Согласно Ригелю, есть все основания для того, чтобы расширить понятие религиозного виртуоза до понятия идеологического виртуоза. Как уже отмечалось, сходная точка зрения высказывалась в работах Г. Рота и С. Бройера. Вместе с тем в статье Ригеля особый акцент делается на возможностях сравнительного изучения религиозных сообществ и революционных организаций. Как указывает этот социолог: "Долгая и сложная традиция религиозных сообществ, особенно эволюция монашества в западнохристианской традиции, создала концептуальную почву для сравнений современных светских сообществ виртуозов с их историческими религиозными предшественниками. В эту историческую традицию религиозных и светских сообществ виртуозов попадают и ленинские партийные кадры" [Ригель 2002: 112].

Представляет интерес осуществленный этим ученым анализ трансформации революционной харизмы виртуозов в "иерократическое господство". Ригель обнаружил сходные черты в революционной партии и "церкви, дарующей благодать". В обоих случаях личная харизма виртуозов заменяется должностной харизмой и формируется "административный аппарат с послушными и дисциплинированными функционерами" [Ригель 2002: 117]. По мнению Ригеля, черты иерократии наглядно проявились в партийных чистках в СССР второй половины 30-х годов.

Вместе с тем следует иметь в виду, что в данном случае речь может идти лишь об аналогии между большевистским режимом и системой иерократического господства, но не об их отождествлении. Такая аналогия может оказаться вполне правомерной, что убедительно показывает Ригель на примере "сталинской критики и самокритики". Однако необходимо учитывать и различия между политическим и иерократическим господством. Проведенный в работе Ригеля анализ может служить дополнением других теоретических моделей веберианской социологии, но никоим образом не позволяет дать целостную характеристику советского политического режима.

Важным преимуществом веберианской социологической теории по сравнению с иными теоретическими подходами служит то, что она позволяет рассматривать советскую систему в ее историческом развитии. Разработанные Вебером идеально-типические модели могут быть приложены к советскому политическому режиму на различных стадиях его эволюции. Однако ни один из этих идеальных типов не позволяет дать исчерпывающую характеристику советской системы. На каждом этапе ее развития следует использовать различные сочетания веберовских теоретических моделей.

С позиций неовеберианской социологии динамику советской системы рассматривал М.Манн. Анализ советского общества осуществлен Манном в статье "Противоречия непрерывной революции". В этой работе проводится сопоставление нацистской диктатуры в Германии и сталинского режима в СССР. Манн характеризует основные теоретические подходы к изучению этих режимов, включая теорию тоталитаризма и различные "ревизионистские" концепции. Английский социолог отмечает, что тоталитарная модель во многом утратила привлекательность в глазах исследователей. В то же время он считает возможным принять отдельные положения теории тоталитаризма, хотя в конечном счете его выводы относительно характера рассматриваемых политических режимов существенно расходятся с данной теорией.

Как утверждает Манн, тоталитарная модель предполагает такую степень централизованного контроля над обществом со стороны партийно-государственных структур, которая в принципе не может существовать ни в одном государстве. Кроме того, новейшие исследования нацистского и советского режимов показывают, что в обоих случаях административная система была далека от идеального типа рациональной бюрократии. Ряд западных историков подчеркивают неэффективность, бессистемность и хаотичность в управленческих иерархиях обеих диктатур [См.: Mann 1997: 138-139].

М.Манн характеризует нацистский и сталинский режимы как "режимы непрерывной революции". Он отмечает, что оба режима были движимы революционной идеологией, стремящейся к полному переустройству общества. При этом Манн прежде всего обращает внимание на противоречие между требованиями революционной идеологии и логикой развития партийных институтов. Он пишет: "Революционная идеология и партийные институты вместо того, чтобы автоматически привести к возникновению тоталитарной бюрократии, конкурируют друг с другом и производят на свет менее институционализированный, более подвижный и бесконтрольный деспотизм" [См.: Mann 1997: 137].

С точки зрения Манна, уникальность нацистского и сталинского режимов заключалась в том, что они последовательно осуществляли трансформацию общества, отказываясь от каких-либо компромиссов с любыми социальными группами, интересам которых противоречила проводимая ими политика. Другие авторитарные диктатуры, существовавшие в тот период в Европе, в том числе режимы Муссолини и Франко, в конечном итоге пришли к какой-то форме институционального компромисса с основными социальными силами. В отличие от этого, нацистский и сталинский режимы встали на путь систематического насильственного подавления любых реальных или воображаемых оппонентов [См.: Mann 1997: 144-145].

Манн пытается объяснить определенные различия между нацизмом и сталинизмом. Как пишет этот социолог: "Хотя нацисты являлись революционерами во внешней и расовой политике, эти сферы не были центральными для повседневной жизни большинства немцев. Как только нацисты подавили открытую оппозицию, они могли заняться внутренними делами, где их намерения - за исключением расовой сферы - были гораздо менее амбициозными. Это не вызывало серьезных идеологических разногласий в партии. Большевики пошли противоположным путем, отказавшись от революционной внешней политики, но обострив фракционные разногласия по вопросам внутренней политики в конце 20-х годов. Это привело к возникновению массовой оппозиции официальной линии как в партии, так и в обществе - отсюда чистки и репрессии" [См.: Mann 1997: 154].

В статье Манна рассматриваются также идеологические особенности "режимов непрерывной революции", методы правления в условиях подобных режимов, основные стадии их развития. С точки зрения этого исследователя, оба режима проходили в своей эволюции через одни и те же "динамические циклы". При этом динамика нацистского режима была в большей степени связана с геополитикой, а динамика советской системы - с внутренними делами. Тем не менее, с точки зрения Манна, есть все основания проводить сравнительные исследования этих режимов, в то же время не отождествляя их, как это делает теория тоталитаризма.

В целом Манн уделяет несколько большее внимание анализу нацистской диктатуры. Очевидно, что он в меньшей степени знаком с особенностями советского политического режима. Но и при обращении к примеру советской системы английский социолог высказывает ряд интересных идей, которые в принципе соответствуют веберианскому подходу к изучению политических институтов и структур. Можно предположить, что дальнейшие исследования советской истории с неовеберианских позиций позволят более полно раскрыть социальные условия формирования сталинского режима.

Арендт Х. 1996. Истоки тоталитаризма. М.: ЦентрКом.
Валлерстайн, И. 1997. Социальная наука и коммунистическая интерлюдия, или к объяснению истории современности // "Полис", № 2.
Вебер М. 1990. Избранные произведения. М
Вебер М. 1994. Избранное. Образ общества. М.
Геллнер Э. 1995. Условия свободы. Гражданское общество и его исторические соперники // Э. Геллнер. М.: Ad Marginem.
Давыдов Ю.Н. 1993. Макс Вебер и Россия // "Социологические исследования", № 3.
Кустарев А. 1990. Начало русской революции: версия Макса Вебера // "Вопросы философии", № 8.
Ригель К.-Г. 2002. Ритуалы исповеди в сообществах виртуозов. Интерпретация сталинской критики и самокритики с точки зрения социологии религии Макса Вебера // "Журнал социологии и социальной антропологии", Том V, № 3.
Шанин Т. 1997. Революция как момент истины. Россия 1905-1907 - 1917-1922. М.: Весь Мир.
Шпакова Р. П. 1997. Макс Вебер о демократических реформах в России начала ХХ века // Макс Вебер, прочитанный сегодня: Сб. статей / Под ред. Р. П. Шпаковой. СПб.: Изд-во СПбГУ.
Элиас Н. 2002. Придворное общество: Исследования по социологии короля и придворной аристократии, с Введением: Социология и история. М.: Языки славянской культуры.

Bendix R. 1974. Work and authority in industry. Berkley.
Breuer S. 1992. Soviet communism and Weberian sociology // "Journal of Historical Sociology", 1992. Vol. 5. № 3.
Feher F. 1984. Dictatorship over needs: An analysis of Soviet societies / F. Feher, A. Heller, G. Markus. Oxford: Basil Blackwell.
Getty J.A. 1987. Origins of the Great Purges. Cambridge: Cambridge University Press, 1987;
Getty J.A. 1993. The politics of Stalinism // The Stalin phenomenon / Ed. by A.Nove. London: Weidenfeld and Nicolson.
Giddens A. 1985. The nation-state and violence. Cambridge: Polity Press.
Hall J. 1998. A view of a death: On communism, ancient and modern // "Theory and Society", Vol. 27, № 4.
Jowitt K. 1983. Soviet neo-traditionalism: The political corruption of a Leninist regime // "Soviet Studies", Vol. 35. № 3.
Konrad G. 1979. The intellectuals on the road to class power // G. Konrad, I. Szelenyi. Brighton: Harvester Press.
Lassman P. and Speirs R. 1994. Introduction // Weber: Political Writings / Ed. by P.Lassman and R.Speirs. Cambridge: Cambridge University Press.
Mann M. 1997. The contradictions of continuous revolution // Stalinism and Nazism: Dictatorships in comparison / Ed. by I. Kershaw and M. Lewin. Cambridge: Cambridge University Press.
Mommsen W. 1997. Max Weber and the Regeneration of Russia // "The Journal of Modern History", Vol. 69, № 1.
Murvar V. 1985. Max Weber and the two nonrevolutionary events in Russia, 1917: Scientific achievements or prophetic failures? // Theory of liberty, legitimacy and power / Ed. by V. Murvar. London: Routledge and Kegan Paul.
Pipes R. 1994. Russia under the Bolshevik regime. London: Harvill.
Rigby T. 1980. A conceptual approach to authority, power and policy in the Soviet Union // Authority, power and policy in the USSR / Ed. by A. Brown, P. Reddaway and T. Rigby. London: Macmillan.
Roth G. 1984. Charisma and the counterculture // Roth G. and Schluchter W. Max Weber's vision of history: Ethics and methods. Berkeley: University of California Press.
Skocpol T. 1979. States and Social Revolutions. Cambridge: Cambridge University Press.
Weber M. 1995. The Russian revolutions. Cambridge: Polity Press.