Александр КУСТАРЕВ

Обществоведение Вебера и российская фактура
(тематический обзор)

Еще не так давно обществоведение базировалось почти исключительно на западной фактуре. Но за последние 30-40 лет кругозор обществоведения колоссально расширился. И не случайно это сопровождалось ростом интереса к теоретическим идеям, инструментарию и тематике обществоведения Макса Вебера. Он первым трактовал "запад" как уникальное и вместе с тем всемирно-историческое явление. Он заложил основы для сопоставления западной и других зон социогенеза и культурогенеза. Он предложил новый вариант соотнесения "общего" и "единичного" и по иному ориентировал поиски "общего" в истории обществ. Наконец, одним из первых "не-славистов" в Европе он внимательно отнесся к российской фактуре.

Российская историческая фактура подлежит интерпретации в духе обществоведения Вебера. Она также может и должна быть использована для проверки, уточнения или критики концепций и представлений Вебера - общих и частных. В рамках универсального, сравнительного и исторического веберовского обществоведения появляется возможность для выхода российского общественного сознания из изоляции.

Обсуждение российского опыта в духе Вебера может вдохновляться его методологией, его философией истории и общества , его общей социологией, его тематикой и его "ситуативными" этюдами, среди которых и его большие очерки о русской революции 1905 года.

В плане методологии речь идёт, во-первых, о его версии неокантианского обществоведения, а более конкретно об "идеальных типах" и вообще о технике идеографической компаративистики и о его версии каузального анализа , во-вторых, о его версии комбинирования социологии и истории и, в-третьих, о его сугубом эмпиризме.

В плане философии истории речь идёт о его понимании истории как совмещения двух фактур: во-первых, магистральной общественной эволюции или всемирной истории как движения в сторону все большей формальной рациональности и, во-вторых, чередования (циклического или кумулятивного) флуктаций разной длительности под влиянием харизматического начала и нововведений в сфере "ценностей".

В плане общей социологии речь идет о его представлении об обществе и его институтах как суммарном объективированном результате множества индивидуальных действий (творческих и рутинных; целерациональных и ценностнорациональных), субъективно мотивированных взаимными ожиданиями участников взаимодействия в рамках разных "структур ожидания" (Erwartungsstrukturen) . Веберовское понимание "социального действия" резко расширило фактурную базу социологического исследования. По остроумному наблюдению Т.Г.Ригби, социология власти в рамках позитивистского обществоведения попросту оставалась в зародыше, потому что никто не мог себе как следует представить содержательный объем этой сферы.

В тематическом плане идеи и концепции Вебера проецируются на ряд аспектов истории российского общества: (1) идеи и "идеальные интересы" в ходе русской истории; (2) развитие капитализма в России; (3) легитимность Советской системы; (4) роль харизмы в Советской системе; (5) рутинизация харизмы в российской истории; (6) аппарат управления при Старом режиме и Советской власти; (7) социальная (в марксизме "классовая") структура и стратификация советского общества; (8) конституционный процесс в России и русская революция; (9) социализм в России.

(1)Идеи - "идеальные интересы".
Хотя теперь уже окончательно согласовано, что Вебера нельзя считать "идеалистом" par excellence (в пику марксизму), всё-таки очевидно, что с Вебера начинается обсуждение "идей", "установок" ("этики"), "умонастроений", "душевных наклонностей", а также проектировочных идей как бестелесных, но "реальных" факторов, адекватных практикам разной длительности, инициирующих перемены в практиках и поддерживающих длительно существующие общественные структуры. Иными словами, обсуждение того, что происходит, когда идеи "овладевают массами" и становятся, так сказать, "материальной силой".

Размышляя о влиянии идей на общественные практики ("надстройки" на "базис" - в стандартной марксистской формулировке), Вебер сосредоточился на влиянии религиозных систем на хозяйственную практику индивида.

Вебер выбрал эту фактуру, потому что его прежде всего волновала проблема происхождения капитализма, а капитализм возник в обществе, погружённом в религиозное сознание. К тому же его зарождение по времени совпало с интенсивной религиозной экзальтацией определённых общественных групп и последовавшим за этим преодолением религиозного сознания.

Персонаж Вебера преследует свои "идеальные интересы", вдохновляясь идеями, артикулированными в форме концепции "личного спасения".

Вебер почти оставляет без внимания влияние типа религиозности на другие продукты умственной деятельности, в особенности, общественные проекты, и, соответственно, влияние проектов на практику. Отчасти это объясняется просто тем, что не мог же он заниматься всем на свете. Отчасти такое усложнение шло бы вразрез с его ориентацией на обнаружение "частных зависимостей" ("Wahlverwandtschaften"). Кроме того, он думал (и мы продолжаем думать), что капитализм (любой разновидности) возник не в результате какого бы то ни было проекта, пусть даже извращённого до неузнаваемости по ходу его осуществления, а он ведь (напомним ещё раз) был одержим именно "загадкой" зарождения западного (современного) капитализма и его первоначальной экспансии. Не исключено также, что он вообще не считал "проекты" факторами практики, относя их самих целиком, начиная с их "бумажной фазы" к сфере самой практики.

Но в ХХ веке, то есть в эпоху позднего модерна соотношение между религиозным сознанием и проектировочным сознанием меняется, и, может быть, это больше всего было характерно для России. Кризис религиозного сознания в России и обострение озабоченности личным "спасением" совпали с разработкой "большого" общественного проекта, подлежащего коллективному осуществлению, и этот проект в свою очередь оказался "бестелесным фактором", сильно повлиявшим на общественные практики в дальнейшем.

Сохраняя верность исследовательской схеме Вебера, следовало бы поставить на место "капитализма" русский "коммунизм" и искать его корни в особенностях православной религиозности и церковности. Разумеется, искать не значит обязательно найти, и в этом случае связь лишь предполагается. Многие интуитивно склоняются к тому, что "избирательная связь" в этом случае была весьма жёсткой. Это интуитивное представление подлежит основательной проверке.

В более общем плане предстоит реконструкция сознания и ценностных ориентаций разных социальных групп российского общества с тем чтобы определить их влияние на воспроизводство (консервацию) или трансформацию российского общества.

Более ревизионистский вариант переносит наш интерес на роль идеологий и проектов в трансформации (модернизации) русского общества в сравнении с трансформацией (модернизацией) других обществ. Эта особенность русской истории отмечалась неоднократно. Сама Советская система во всяком случае презентировала себя как "большой проект". На многих наблюдателей она производила впечатление "эксперимента", опыта "социальной инженерии". Попытки осмыслить это впечатление привели, в частности, к типологическому противопоставлению советского общества как "искусственного" западному обществу как "естественному". Дальнейшая концептуализация этой "эмпирии" породила представления об особом типе общественного устройства - "идеократии". Так называют советское общество (политический режим) Мартин Малия, Ален Безансон. Некоторые российские авторы подводят задним числом под этот определитель развернутый дискурс. Эти представления отразились в фольклорной формуле "утопия у власти" .

Сам Вебер, начиная обсуждать российский политический процесс в 1905 году, обращает внимание на отсутствие у России содержательной традиции и тем самым приглашает нас к осознанию того, что дальнейшая российская история будет неизбежно зависеть от проектного начала, в частности от конституции, которую Вебер в дальнейшем и обсуждает. Вебер не был свидетелем развернутого советского опыта. Он не был и свидетелем ХХ века и тем более второго модерна. Особенности советского опыта в сравнении (с одной стороны) с западным опытом трансформации до начала ХХ века и (с другой стороны) восточным опытом застоя выглядят одним образом, а в сравнении с трансформациями западных и восточных обществ в ХХ веке и в начале XXI века - иначе. Вопрос о том, насколько уникально советское общество в смысле его "проектности" и в чем именно эта уникальность состоит, остается открытым. Как последний эпизод в трансформации Запада, советский опыт выглядит уникально. Как первый эпизод в новой эре всемирной истории - типично.

Ещё одна исследовательская возможность содержится в концептуализации соотношения между идеями и интересами. Сам Вебер настаивал, что практику определяют не сами идеи, а идеальные интересы, то есть заинтересованность индивида в следовании каким-то идеям. Независимо от того, имеет ли он или не имеет от этого материальную выгоду, он имеет от этого "моральную" или "психологическую" выгоду, а ещё точнее эмоциональное удовлетворение (feel-good, как сказал бы англичанин и "удовольстве", как сказал бы фрейдист). В таком понимании идеальные интересы есть в сущности материальные, как справедливо указывает А.Неусыхин .

Но между идеями и материальными интересами есть и другого рода зависимость. Идеологии, проекты, партийные программы, идентификационные стратегии это ресурсы, и те кто ими манипулирует, преследуют материальные интересы. В случае если манипуляторы идейными ресурсами одновременно интернализируют их как личное кредо, их материальные интересы превращаются в идеальные.

Можно думать, что именно в этом втором смысле понятие "идеальные интересы" особенно релевантно в контексте новейшей истории России. В особенности потому, что в России мощным агентом трансформации выступил слой, связавший свои материальные интересы с осуществлением общественного проекта.

(2)развитие капитализма в России
После того как Вебер утвердил хозяйственную этику в качестве темы исследования и показал, насколько различны могут быть мотивы экономической практики, любая культура может быть рассмотрена в этом аспекте. Сам Вебер оставил обширные комментарии к хозяйственной этике западного христианства, иудаизма, конфуцианства, индуизма, даосизма, но сделал лишь несколько беглых замечаний по поводу мусульманства и православия. Естественно было бы ожидать, чтобы кто-то этим занялся. В российском обществоведении это большая и противоестественная лакуна .

Различия между Западным и Восточным христианством, вероятно, преувеличены, особенно самими православными церковными авторитетами, или крайними русскими русофилами и русофобами. Помимо этого не вполне ясно, насколько глубоко русское общество и в особенности плебейская масса были христианизированы и даже вообще перешли от магического сознания к религиозному.

Но какова бы ни была специфика православия (официального и народно-практического) в сравнении с ранним или церковно-зрелым (средневековым) католическим христианством, Россия, безусловно, не испытала ничего похожего (ни по масштабам, ни по содержанию) на протестантскую реформацию (и контрреформацию). Отсутствие в русской истории чего-либо подобного протестантской реформации как явления и как события бросается в глаза. Что этот факт означает и каковы его последствия?

Как подчеркивает Ю.Н.Давыдов, "...мы вступили в ситуацию радикальной обезбоженности мира, не пережив своей религиозной реформации, сопровождавшейся растянувшейся на века буржуазно-протестантской рационализацией Запада" . Высказав сожаления по этому поводу, Давыдов далее объясняет этим обстоятельством "несовременность" "плохого", "аморального", "дикого" русского капитализма, возникшего после 70-летней советской паузы .

Формула "Россия минус протестантская этика" может обсуждаться и по-иному.

В ретроспективе совсем не потерял интереса вопрос, почему в своё время не преуспели потенциальные агенты частно-предпринимательского капитализма в старой России. В качестве таковых можно рассматривать протестантов, отколовшихся от православия под влиянием миссионеров (баптисты, штунда), протестантов-иммигрантов (немцев), евреев, старообрядцев , исконно русские секты , а со второй половины XIX века русское "инженерство" (в Германии в середине XIX века инженеры были важным отрядом "капитанов инедустрии"). Потому ли, что они были не кальвинисты, как вроде бы следует из тезиса Вебера (лютеран и баптистов он к агентуре капитализма не причисляет)? Или потому что их активность была подавлена прочими обстоятельствами российской жизни? Или потому, что развитие капитализма было прервано революцией?

Но согласно самому Веберу дальнейшее распространение модерн-капитализма после того как он зародился вовсе не требует той же самой духовной атмосферы, что в момент его зарождения.

Иными словами модернизация не-западного мира с XIX века уже не нуждается в агентах типа веберовских кальвинистов, даже если мы считаем "капитализм" и "модернизацию" синонимами, что не обязательно.

Что же можно сказать об условиях модернизации, не связанных напрямую с типом религиозности в российском мире? Были они благоприятны или неблагоприятны для технических и организационно-хозяйственных нововведений, имманентных капитализму модерна? Более конкретно, например: можно ли считать, что патримониальное государство абсолютно неспособно к модернизации? Как выразился бы сам Вебер, тут возможна интересная казуистика на основе уже накопившейся в XX веке эмпирии, а также, что особенно важно для нас, на основе российской исторической фактуры.

О перспективах развития капиталистического уклада в России велись горячие споры (как прогностического, так и оценочно-политического характера) в самой России в начале ХХ века. Мог ли этот уклад выиграть конкуренцию с другими укладами в условиях Старого режима, из-за революции навсегда останется неизвестным. А большевистская трансформация России в этом плане становится двусмысленной и может быть интерпретирована по-разному: как альтернатива капиталистической модернизации, но и как вариант капиталистической модернизации.

Так или иначе, Россия стала одним из главных и ранних реципиентов, или как выражался Вебер, "импортёров" капитализма. Причем капитализма, как подчеркивал и сам Вебер, в его поздних зрелых формах: корпоративная олигополия.

Нужна ли была для его дальнейшей экспансии революция, открытый вопрос. Случилось, однако, так, что этот вариант капитализма и был доведен до логического конца после революции. И не только как естественный шаг, завершающий формирование государственно-монополистического капитализма. Как писал сам Вебер, "...повсюду в мире, социалистически ориентированные рабочие, придя к власти,...оказываются сознательными проводниками капиталистического развития" . Мобилизуя для этого захваченную (и достроенную) ими государственную машину - мог бы добавить Вебер.

Действительно, похоже на то, что во всемирно-историческом потоке российский государственный коммуно-социализм оказался местно-историческим соответствием западного капитализма. Это чувствовали уже лево-радикальные критики Советской системы, считавшие ее вариантом государственного капитализма. Сильные намёки на возможность такого толкования есть у Валлерстайна. Более оригинальную и глубокую трактовку этой аналогии дает А.Фурсов в своей работе "Колокола истории" (М., ИНИОН, 1996).

Варьируя эту аналогию можно считать, что ситуативным аналогом кальвинизма в российском историческом опыте оказался большевизм. Если кальвинизм был агентом капитализма на Западе, то большевизм - в России.

Большевизм роднит с кальвинизмом многое - превращение производства (Erwerb) в смысл жизни, культ профессионального долга и дисциплины, потребительское самоограничение... Советский индивид как участник производства и "агент идеи" весьма похож на веберовского кальвиниста-предпринимателя . Всё это бросается в глаза и даёт достаточные первоначальные основания для компаративистских гипотез. Разумеется, аналогия как операция обнаруживает и сходства и различия между двумя фактурами. Но именно сопоставление сходств и различий, а не тотальное предрассудочное противопоставление дает познавательный эффект и позволяет понять культурный смысл (Kulturbedeutung Вебера) сопоставляемых явлений.

Таким образом, историческим аналогом западного "современного капитализма" в России как будто бы оказывается "социализм пятилеток", хотя он же воспринимается и как аналог "первоначального накопления" на Западе. Если это так, то "новый русский капитализм" 1990-х ни в коем случае нельзя считать первоначальным накоплением, на что справедливо обращает внимание Ю.Н.Давыдов. Зато "новый капитализм" в России вполне аналогичен "новому капитализму" на Западе (да и совпадает с ним по времени), чего Давыдов не замечает.

Сравнение нового русского капитализма с веберовским идеально-типическим капитализмом и классическим западным капитализмом очень непростая операция, полная опасностей и ловушек, поскольку требует преодоления некоторых иллюзорных "очевидностей", которые так любит подчёркивать "здравое" обыденное сознание.

Кроме того, чтобы продуктивно оперировать тезисом Вебера применительно к российскому и советскому опыту, нужно иметь в виду по крайней мере две вещи.

Во-первых, нужно понимать соотношение между веберовским идеально-типическим "современным капитализмом" и реальной капиталистической фирмой и предпринимателем во всем их синхроническом и диахроническом многообразии, а также "историческим капитализмом" как совокупностью предприятий (фирм) разного рода в разные времена, в разных культурных зонах, а в новейшее время и в условиях разной государственности. Не оснащённый адекватной оптикой глаз не увидит веберовско-идеального капитализма даже в классическом западном капитализме.

Во-вторых, "Протестантская этика" Вебера как эмпирический этюд каузально связывает специфическую версию христианства (христианской сотериологии) с единичным эпизодом общественной трансформации и только с ним. По словам Дж.Поджи тезис Вебера относится "к единственному, особому и (относительно) второстепенному (minor) аспекту очень широкой исторической проблемы . Впрочем, это подчёркивал и сам Вебер, а в России Нусыхин уже полвека назад, хотя и Вебер и Неусыхин не считали этот аспект таким уж minor.

Нужно принять во внимание критику тезиса Вебера. Даже со всеми собственными Вебера оговорками его тезис сам по себе сегодня недостаточен. Даже те, кто критиковал Вебера предрассудочно и поверхностно, обращали внимание на некоторые стороны действительности, требующие дополнительных усилий для их согласования с тезисом Вебера или даже оставляющие открытым вопрос о его релеватности. Правда, что тезис Вебера продолжает стоять и вся его критика до сих пор успешно релятивизировалась. Но это не значит, что он может быть применён просто и прямолинейно. В результате ста лет дискуссий он сильно модифицировался и содержательно обогатился. Целый ряд исследователей, остающихся в веберианской традиции (от Тоуни до Поджи и Коллинза) обнаружил в тезисе Вебера разные оттенки и усилил их.

Увлекшись поисками агентов "современного капитализма", исследователи пока мало уделяют внимания носителям антипредпринимательского культурного синдрома. Таковыми обычно считают старые классы и сословия. Между тем, решающую роль тут сыграла скорее интеллигенция-интеллектуалы. Так было не только в России, но, кажется, только в России антипредпринимательский синдром интеллигенции имел столь внушительные последствия.

Как раз тут обнаруживается разница между большевизмом и кальвинизмом. Большевизму соответствует формула "капитализм минус предприниматель". С другой стороны, не исключено, что советский бюрократ был на самом деле "бюрократом-предпринимателем". В идеально-типической схеме это оксюморон, но в жизни бывает всё...

(3)Легитимность Советской системы.
Политсоциология Вебера , построена вокруг типологии господства (Herrschaft) в организациях и союзах (Verbande): традиционное, харизматическое и легальное - три типа легитимного господства. Господство легитимно, если обе стороны коллизии господства согласны с тем, что у одного из них есть основания отдавать распоряжения, издавать законы и применять силу в отношении тех, кто отказывается подчиняться. Три типа легитимного господства предусматривают три (мыслимых) основания для этого согласия.

В современной формулировке Д.Битэма это выглядит так: власть легитимна, если (а) она подчиняется установленным правилам; (б) правила принимают во внимание убеждения (beliefs) обеих сторон; (в) есть свидетельства того, что подвластные согласны подчиняться данному порядку.

Легитимность власти не то же самое, что гарантия подчинения. Легитимность - одна из гарантий подчинения. Подчинение может быть привычным или мотивировано рациональными соображениями (включая страх наказания). Такой порядок (господство) Вебер считал нестабильным. Теоретически он эфемерен, хотя на практике может затягиваться на долго.

Схема Вебера имплицитно так же предполагает, что помимо легитимного порядка существует нелегитимный. Но эта пара понятий у Вебера имеет не правовой смысл, а социологический. Вебер сделал старое правовое понятие легитимности понятием эмпирически ориентированного обществоведения .

Проблема "легитимности/нелегитимности" власти вообще встаёт в эпоху глубоких перемен и революций. Не случайно она (как напоминает Луман) была остро осознана к середине XIX века на фоне смещения правового сознания от естественного права к позитивному, и быстро стало ясно, что в рамках права она не решается . Легитимность порядка - факт не правовой, а экзистенциальный. Социология власти Вебера возникла из осознания этого обстоятельства.

Ни традиция, ни харизма, ни закон сами по себе не делают господство легитимным. Оно легитимно только если эти основания признаются достаточными для распределения ролей в коллизии господства. Легитимность господства в социологическом смысле предполагает "веру" в авторитет традиции, харизмы или закона. И не просто в авторитет данной традиции, данной харизмы и данного закона, но в авторитет их авторитета. В специфической терминологии Вебера в основе легитимности господства (порядка) лежит ценностнорациональная ориентация участников.

Субстанция легитимности трудно уловима (evasive). Легитимность скорее факт сознания и чувственной жизни. Как факт сознания она отслеживается в литературе и искусстве, но, за исключением прямой пропаганды и контрпропаганды, её обнаружение требует расшифровки текстов. Как факт эмоциональной жизни проблема легитимности, по острому наблюдению Р.Коллинза, актуальна вообще только в экстраординарных ситуациях, требующих коллективных насильственных действий. Грубо говоря, взвод должен интенсивно верить в легитимность власти своего взводного. Или индейское племя, вступившее на тропу войны, в легитимность вождя. Или нация в условиях опасности и национального подъёма в своё руководство. Как заметил Коллинз, сам Вебер полагал, что в обстановке повседневности в общей жизни преобладает скорее анархия . Согласуется с этим и наблюдение Ф-Т.Бадера . В повседневной деятельности озабоченность легитимностью незначительна, как подчёркивает Бадер, тоже ссылаясь на Вебера.

В стереотипах поведения легитимность тоже воплощена, но там она безнадёжно перемешана с другими мотивациями действий или вообще поведения (в частности подчинения).

Не очень понятно поэтому, как следует судить о легитимности порядка: по мере конституционности действий власти, по степени стабильности порядка, по содержанию нарратива или по опросам общественного мнения. Создаёт трудности также и не вполне однозначная терминология Вебера. Наряду c понятием Legitimitat он использет понятия Glaube (вера) и Geltung (одобрение, approval). Соотношения между ними не очень ясны. По этому поводу существует разветвлённая дискуссия, которой не видно конца, потому что в разных контекстах эти понятия всё равно будут использоваться с разными оттенками. "Вера" может означать веру в легитимность, в одно из оснований легитимности или в легитимность того или иного действия. Geltung: может означать установочное отношение к порядку или готовность власти придерживаться установленных правил; оно может пониматься как синоним "легитимности" или в более строгом юридическом смысле. Вообще же понятие "легитимности" нагружено правовыми коннотациями и его использование как социологического понятия требует постоянной бдительности, что нелегко при постоянной перемене контекстов, в которых оно используется. В фольклорном употреблении оно попросту синоним легальности (законности).

Помимо этого не бесспорен сам статус понятия "легитимное господство". Иногда оно объявляется парадоксальным и некорректным: дескать, легитимность порядка исключает господство, а всякое господство нелегитимно по определению. В связи с этим возникает вопрос о соотношении "порядка" и "господства". Вся концепция Вебера построена как будто бы на представлении, что это синонимы - порядка без господства не бывает. Анархисты и коммунисты никогда с ним не согласятся. Не согласятся с этим и религиозные фундаменталисты. Но не только в этом дело. Совершенствование демократии, постепенное продвижение общества к легальному типу господства и неуклонная формализация-рационализация, предусмотренная самим Вебером, вообще говоря могут рассматриваться как процессы, ведущие к установлению порядка без господства. В этой связи возникает вопрос о парадоксальности легального типа господства у Вебера и о соотношении понятий "легальность" и "легитимность". Да и нормативная трактовка "порядка" теперь не так очевидна как раньше.

Если верить Веберу и считать, что единственная гарантия стабильности - это легитимность, то любая агентура господства должна иметь некоторую стратегию для обеспечения легитимности порядка или, иначе, легитимизации своей власти.

Эта стратегия предполагает представление самой власти об основаниях легитимности своей роли. Помимо этого агент господства создаёт мифологию своей легитимности, совпадающую или нет с тем, во что он сам верит. Эта мифология в свою очередь может быть конформной настроениям подвластных, то есть не входить в противоречие с их представлениями об основаниях легитимности власти. Но она может быть ориентирована на "перевоспитание" подчинённых в том направлении, которое агент господства почему-либо считает уместным.

Всё это - существенная часть культурной политики и культурной жизни, или, иначе говоря, совокупного нарратива (если угодно, "надстройки") общества, в нашем случае советского нарратива - от официальной национально-государственной символики до её карнавализации.

Но на укрепление легитимности направлены и действия агента господства - кумулятивные и разовые. Как релевантные в контексте легитимности господства они могут обнаруживать либо верность традиции, либо мудрость и силу (подтверждать харизму), либо правовую скрупулёзность самой власти. В контексте легитимности релевантна как функциональная, так и демонстративная сторона действий.

Проблема "легитимности/нелегитимности" Советской власти была и остаётся популярной темой в разговорной (фольклорной) традиции советского общества. Причём в фольклоре представление о её нелегитимности представлено на два порядка массивнее, чем противоположное, исходящее от государства. Но академическая традиция, особенно после смерти Сталина держалась противоположной точки зрения. Категорически объявляет Советскую систему легитимной Штафан Бройер . Длительность её существования и её стабильность кажется ему достаточным для этого основанием.

Это основание недостаточно. Но вряд ли Советская система вообще может характеризоваться однозначно как "легитимная" или "нелегитимная". Несомненно однако, что она была озабочена своей легитимностью, может быть, даже больше, чем любая другая власть. И у неё была стратегия укрепления своей легитимности. В чём она состояла? И насколько потребность в утверждении легитимности повлияла на экономическую, социальную и внешнюю политику Советской системы?

Для обсуждения проблемы легитимности и легитимизации Советской системы следует иметь в виду, что первоначальная веберовская троичная типология оснований легитимности неоднократно развивалась, корректировалась и дополнялась. В обзоре разных вариаций схемы Вебера и альтернатив ей названы, например, 8 главных источников легитимации: (1) конвенция, (2) контракт, (3) универсальные принципы или моральные установления, (4) сакральность (харизма), (5) экспертиза, (6) народное одобрение (мандат), (7)личные обязательства (патернализм), (8) личные свойства.

(4) Роль харизмы в советской системе
Коль скоро советская власть возникла в ходе революции, соблазнительно считать происхождение советской власти харизматическим. Тем более что харизматическое господство может толковаться как переходное состояние от нелегитимности к легитимности, или как первый шаг выхода из хаоса (природного состояния Гоббса). Однако, в чем именно состоял харизматический элемент русской революции, неясно. Наличие харизматических свойств у политических вождей революции оспаривается. Агиография Ленина и других большевистских вождей, Керенского и других эсеровских вождей полна апологетическими и очернительными крайностями. Харизма признается или отвергается за ними в зависимости от симпатий и антипатий комментатора и в зависимости от того, считает ли комментатор харизму "добром" или "злом". Но дискуссия на эту тему не может быть сведена к препирательствам по поводу личных свойств персонажей российской и советской истории.

Сам Вебер подчеркивал тесную связь харизматики с революцией. Но именно в связи с русской революцией он же говорил, что "современная революция" нуждается не столько в "настоящих вождях", сколько в "организации". Так же думал и Ленин, создавший такую организацию - "авангардную партию". Была ли она харизматической группой - открытый вопрос.

Попытки нащупать харизму в русской революции могут идти в разных направлениях, включая ревизионистские в отношении собственных представлений Вебера.

Уже у самого Вебера "харизма" стала лишь общим обозначением разветвлённой тематики. А в дальнейшем эта тематика еще более обогатилась за счет разнообразных атрибутирований харизмы и описания многочисленных частных случаев.

Шмуэль Айзентштадт намечает ряд направлений, в которых можно развивать основополагающие соображения Вебера о харизме. Во-первых, "неуничтожимую притягательность (continuos appeal) харизмы в ситуациях, кажущихся упорядоченными и рутинными". Во-вторых, явление харизмы на микросоциологическом уровне . Оба этих указания в высшей степени релевантны для всей советской истории (вплоть до начала "брежневского плато") со всеми её комиссарами, красными директорами, военными командирами, героями труда и пр. Адепты интерпретации Советской системы как восточной (или тоталитарной) деспотии во главе с главным деспотом Сталиным, любят упоминать "маленьких сталиных на местах" как мандатариев главного деспота. Подход Вебера-Айзенштадта позволяет всё это интерепретировать иначе. Вполне в духе этого подхода обнаруживает "лично-харизматический" элемент на разных позициях советской общественно-организационной структуры Т.Г.Ригби .

Существенный вклад в развитие этой темы внес Ш.Бройер, предпочитающий для интерпретации русской революции понятия "обезличенная харизма" ("харизма идеи") и "харизма разума". Работа Бройера сильно укоренена в представлениях самого Вебера, опирается на ряд предшественников (с 1967 года) и может считаться отправной точкой, из которой видны многочисленные и волнующие исследовательские перспективы.

(5) Рутинизация харизмы в советской истории
Три (идеальных) типа легитимного господства Вебера имеют гносеологический статус и не ожидается, что какой-либо политический союз (общественный агломерат) целиком попадёт в один из этих типов. На самом деле всякий (актуальный) порядок представляет собой комбинацию трёх идеальных типов господства.

Структурные формулы этого комбинирования могут оказаться самыми разными. Они могут быть результатом сложения структур разного происхождения. Они могут чередоваться на разных иерархических уровнях структуры. Их комбинирование может отражать тот факт, что структура находится в какой-то фазе рутинизации харизмы.

Понятие "рутинизации харизмы", может быть, самое важное в полит-социологии и в исторической социологии Вебера. Ибо именно в ходе этого процесса легитимизируется порядок, складывается реальная и неповторимая комбинация разных элементов легитимности и типов господства, возникают способы (аппараты) управления и их комбинации, формируется их агентура с ее специфическими интересами.

Первое впечатление таково, что и Русская монархия (Старый порядок) и Советская система испытывали серьезные затруднения с процессом рутинизации харизмы. Образно говоря, они никак не могли "достроиться", "отстояться", "устояться". Рутинизация харизмы в обоих случаях переживала срывы и ее приходилось начинать заново. И Старый порядок и Советская система, кажется, сохраняли "живой" харизматически-революционный элемент весьма долго, может быть, вплоть до самого своего конца. Более того, такое впечатление, что им приходилось реанимировать харизматический элемент, когда уже они, что называется, висели в воздухе. Заметны реликты и рецидивы элемента "личной харизмы", а также конструирование харизмы "задним числом" в советской истории.

В то же время очевидно, что без малого маниакальный эгалитаризм советского общества был глубоко враждебен харизме. Этой амбивалентностью определяются особенности бытования харизмы в советском обществе.

Далее, "рутинизация харизмы и харизматических свойств идёт очень по-разному в разных институциональных сферах". Прежде всего "разным институциональным сферам адекватны разные харизматические свойства" . Иначе говоря, разные сферы предъявляют спрос на разного рода харизму: пророк или мистагог (символико-эмоциональная сфера), вождь (политическая) и новатор (экономическая). Между ними должен быть модус сосуществования. Был ли этот модус в Советской системе?

Похоже, что в Советской системе существовало нечто вроде "монополии на харизму" в том смысле, что разные сферы были лишены возможности порождать свои харизматические фигуры. А если всё-таки порождали, то между ними возникали конфликтые ситуации. Как между разными сегментами макро-уровня, так и между макро-уровнем и микро-уровнем. Кроме того, в Советской системе практиковалась "засылка" харизматиков из одной сферы в другую, что сопровождалось дисфункцией. В этом отношении особенно показательны фигуры "комиссаров" и "политически зрелых", но профессионально некомпетентных военачальников, или такие "герои науки" как Лысенко.

В ходе рутинизации харизматический тип господства превращается в традиционный и легальный.

К.Джовитт определив советскую систему как "амальгаму харизмы, модерна и традиции", затем уточняет это так: "новая форма харизматической изначально политической, социальной и экономической организации, претерпевающей рутинизацию в направлении неотрадиционализма…".

Ш.Бройер предпочитает считать, что она эволюционировала в сторону легального типа господства; он пользуется понятием "рациональный" и говорит о рационализации Советской системы .

Законодательная активность советской системы (как, впрочем, и Старого порядка) была неимоверна. Как это интерпретировать? Вообще говоря, схема Вебера позволяет считать движение в сторону "легальности" объективным процессом и путем, которым идет любая система отношений господства в силу собственной (имманентной) логики развития (Eigengesetzlichkeit). Если мы согласны с этим представлением, то оно должно быть распространено и на Советскую систему. В то же время печально известный произвол власти в обращении с собственными законами смущает многих наблюдателей и нередко трактуется как камуфляж.

Для описания эволюции Советской системы может оказаться недостаточно (как и в случае легитимности) троичной схемы Вебера. Более того, советскую историю нельзя свести к одной рутинизации харизмы по Веберу. Она представляет собой переплетение нескольких процессов. Помимо того, что это (1) рутинизация харизмы или процесс Вебера, это ещё и (2) восстановление порядка из хаоса и стабилизация или процесс Гоббса, сопровождаемый выработкой легитимизации; (3) дарвиновский отбор жизнеспособных форм; (4) реализация проекта.

(6) Аппарат управления при Старом режиме и Советской власти
В схеме Вебера разным идеальным типам легитимного господства (Herrschaft) соответствуют разные идеальные типы аппарата управления (Verwaltung). Долговременно существующий аппарат управления оформляется в ходе превращения "товарищей", или "дружины", или "приспешников" (Gefolgschaft) вождя в патримониальный (сословный) или бюрократический аппарат ("штаб управления" - Verwaltungsstab).

Существующие интерпретации российской монархии крайне разнообразны, и здесь не место их подробно обсуждать. Обзор разных подходов к типологизации российской монархии содержится в главе о развитии российской государственности в двухтомном труде Б.Миронова . Б.Миронов не упоминает каких-либо попыток приложить схему Вебера к российской фактуре. Сам он упоминает схему Вебера и использует некоторые терминологические элементы хрестоматийного варианта веберовской типологии, но, к сожалению, эти цитации в его случае совершенно стерильны.

Сам Вебер считал российское государство патримониальным до Петра Великого и долго после него. В "Хозяйстве и обществе" есть короткий фрагмент, где Вебер характеризует Россию после Петра как систему, близкую к китайской: индивид получал социальный ранг только по занятию служебной позиции в патримониально-бюрократической системе.

Эта беглая характеристика явно недостаточна сама по себе и, кроме того, вовсе не обязательно принимать ее на веру, но она может служить, наряду с общей схемой Вебера, отправной точкой для дискуссии. Есть и другие.

С коррективами в духе Вебера можно было бы пересмотреть всю массивную критическую интерпретацию российской власти как "деспотизма" и ее апологетическую самоинтерпретацию как "народной власти". Так интерпретировали себя и Советская система и Старый режим.

Было бы нелишне вернуться (на этот раз с использованием Вебера) к вопросу о том, насколько силен был в российском обществе "феодальный" ("сословный") элемент, противопоставляемый у Вебера "патримониальному". Тем более к вопросу о том, как комбинировались патримониальный и бюрократический элемент в Старом режиме. И оба они с феодализмом, если он в России был.

Старый режим в России определенно не был однороден на протяжении всей своей истории - от Киевской Руси через поздних рюриковичей российского средневековья и ранних Романовых до Петра, а затем через династический сумбур XVIII века и от Павла до последнего царя.

Можно думать, что схема Вебера поможет упорядочить представления об этой сложной реальности. Но не исключено, что этой схемы даже в ее современных усложненных вариантах, попросту недостаточно для охвата всего этого противоречивого многообразия. Тут уместно напомнить, что российская фактура существует не только для того чтобы еще раз подтверждать представления Вебера, но и для того, чтобы их модифицировать и, если понадобится, отвергнуть их как неадекватные.

К советской системе терминология Вебера тоже применялась крайне редко, но тут все-таки уже есть на что сослаться. Существует устойчивая трактовка Советского государства как перелицованного самодержавия. Она была влиятельна в общественном сознании (фольклоре) в самой России и известна как тезис о "преемственности" (continuity).

Это представление оказалось удобным для представителей самых разных и даже прямо противоположных политических вкусов. Адепты Старого порядка отмечают преемственность Советской системы и самодержавия со злорадством и как аргумент в пользу Самодержавия. Левые коммунисты и анархисты - с гневом как аргумент против термидорианства Сталина. Либералы - с ностальгией по поводу собственного несостоявшегося проекта и "украденной" у них революции. В.Мурвар, явно тяготеющий "налево", сочувственно цитирует октябриста Георгия Каткова, говорившего, что "самодержавие сохранилось несмотря на революцию". Хуже эта концепция совместима с трактовкой Советской системы в духе теории тоталитаризма; для адептов этой теории важно подчеркнуть принципиальную разницу между авторитарной (всё ещё находящейся в пределах "человеческого") системой и "тоталитарной" (уже за пределами "человеческого").

В.Мурвар считает ранний большевистский режим управления патримониальным. Мурвар даже настаивал, что у Ленина были не харизматические свойства, а "умения патримониального политика". Да и вся Советская система выглядит у Мурвара патримониальной. Другие её элементы он склонен считать несистемными "добавками". Р.Пайпс, напротив, режим Ленина не считал патримониальным, а при характеристике Советской системы Вебера не вспоминал (хотя был чуть ли не единственным профессиональным славистом, читавшим Вебера). М.Масловский полагает, что понятие "патримониализм" применимо к сталинской системе, но не достаточно для всего советского общества на протяжении его истории .

Массивная и сквозная бюрократизация российского и советского общества бросается в глаза и муссировалась всегда. Однако практику советской бюрократии почти никто не соглашается считать формально рациональной. Её иррациональность трактуют по-разному: либо как доведённую до абсурда и своей же противоположности формальную рациональность, либо как идеологическое доктринёрство. Если это наблюдение справедливо, то советская бюрократия должна получить дополнительные атрибуты. Тут наметились несколько вариантов.

М.Масловский предпочитает считать советский аппарат управления патримониально-бюрократическим и указывает на то, что сам Вебер пользовался этим понятием при описании "управленческих структур... действующих в условиях традиционного господства" . Так как будто бы удается объяснить смущающее наблюдателей (не всех, впрочем) присутствие сильного бюрократического элемента в государстве, которое вроде бы лишено правового (легального) элемента, что ожидается "by default" при бюрократическом управлении.

Т.Ригби предпочитает выделить в бюрократии две разновидности: бюрократия, обеспечивающая соблюдение правил (rule-applying) и бюрократия, обеспечивающая выполнение определенных задач (task-achieving). Бюрократия второго рода сильно напоминает предпринимательский класс, что открывает ещё одно поле для исследований и рассуждений.

Радикальнее всех и дальше всех отходит от Вебера Ю.Давыдов: он обращается за помощью к концепции тоталитаризма, вводит понятие "тоталитарной бюрократии" и предлагает предоставить ему статус четвёртого "идеального типа" в схеме Вебера . Это предложение вызывает недоумение уже потому, что "бюрократия" - это штаб управления, а три идеальных типа Вебера это типология легитимности.

Аппараты управления в реальном обществе или государстве, как и типы господства, комбинируются: ассимилируют друг друга, осмотически смешиваются в поведении участников (индивидов и институтов) коллизии господства, структурно сочетаются на разных уровнях и в разных сегментах системы. Они функционально дополняют друг друга, функционально или дисфункционально конкурируют друг с другом.

Если считать легальный тип господства эволюционно высшим, то сохраняющиеся при нём элементы других систем можно считать реликтами. Но если реликты оказываются живучими, то их присутствие в обществе может рассматриваться как системный элемент данного уникального общества. Переходные состояния общества можно трактовать как особые типы. Их временность - не повод для того, чтобы отрицать за ними типологический статус. Все состояния сообществ временны. Второй вариант, кажется, больше в духе Вебера. Тут возможны как разные интерпретации Вебера, так и полемика с ним.

Однако, представление о Советской системе как комбинации разных идеальных типов правления более или менее тривиально. Менее тривиально представление, что типы правления в Советской системе менялись (чередовались), что как будто следует by implication из размышлений М.Масловского. Поскольку в этих переменах был "авральный" элемент, они беспорядочно смешивались друг с другом, превратившись в некий "замороженный хаос" ко времени "брежневского плато" ("амальгама" Джовитта, но скорее аморфная, чем структурно сочленённая).

Типологические схемы Вебера позволяют наметить еще целый ряд тем при изучении Русской монархии и Советской системы: отношения между суверенной (геополитической) мощью (Macht) и аппаратом управления (Verwaltung); отношения между сферой политики и сферой управления; конкуренция укладов и их элит за культурную и политическую гегемонию. А так же тенденции: гомогенизация общества, то есть превращение его в единую "организацию" или единый "народ"; кристаллизация сословий и децентрализация управления (феодализация, патримониальная децентрализация, федерализация).

Важно и собственное представление Советской системы о своей бюрократизации. В позднем советском обществе эта проблема вообще не обсуждалась и, можно думать, даже перестала осознаваться. Но перспектива бюрократизации волновала большевиков в начале их господства. Тон был задан с самого начала работой самого Ленина "Государство и революция". Ранние советские дискуссии о бюрократии очень поучительны и пока не интерпретированы. Пионерная работа Э.О.Райта , сопоставлявшая представления Ленина и Вебера о бюрократии и возможности её контролировать, к сожалению, не имела продолжений.

Анализ Советской системы в понятиях политсоциологии Вебера, можно надеяться, позволит рационально истолковать ее фундаментальную амбивалентность, ее как будто бы крутые и загадочные превращения в ходе советской эпохи, а также обнаружить "смыслы" в борьбе за влияние между разными силами как агентами разного типа легитимности и аппаратами управления. То есть "расколдовать" всю ту запутанную фактуру, которая буквально свела с ума столько больших умов, разбила столько доблестных сердец и породила такое количество конспираторики, философских мифов, язвительной риторики и демонологической метафорики.

Все сказанное относится и к новейшим тенденциям в жизни российского общества, то есть к "истории современности". Но следует иметь в виду, что в постмодерне сам процесс комбинирования элементов разных систем приобретает новое качество. Это комбинирование становится сознательным и экспериментальным. Кроме того, до сих пор метод, тематика и схемы политсоциологии Вебера проецировались в основном на "государства" и общества, существующие в форме государств. Теперь все больше внимания придется уделять социальностям иного рода.

(7) Социальная структура и стратификация советского общества
У самого Вебера представления о классах и классовом составе общества разработаны весьма предварительно, противоречивы и содержат целый ряд неясностей. Специальный фрагмент на эту тему в "Хозяйстве и обществе" выглядит скорее как оглавление так и не написанной большой работы. Это подчёркивает даже его причудливая пунктуация и рубрикация (См. русский перевод этого фрагмента в журнале "Ab Imperio", 2002, №3, с.17-24). Но его оперирование понятием "класс" гораздо более изощрённо, и его подход глубже, чем марксистский. Представления Вебера уже сильно повлияли на современные схемы классового состава общества и классовых отношений в современном обществе, но они не прилагались ни к старой России, ни к советскому обществу, насколько мне известно, ни в России, ни на Западе. Между тем, подход Вебера должен оказаться особенно инструментальным как раз при анализе обществ, которые не поддаются интепретации в духе ригористической и чисто дедуктивной схемы Маркса.

Советское общество - лакомый объект для тех, кто вдохновится веберовскими идеями о "классах". Несмотря на эгалитарную философию и настойчивую уравнительную политику советское общество не было однородным по своему составу и было стратифицировано. Оно не считало себя классовым в марксистском смысле слова, поскольку в советском обществе не предполагались отношения эксплуатации. Троцкисты и более поздние "разоблачители" советского общества, ссылавшиеся на морально авторитетное "заклятие" Джиласа, пытались доказать, что советское общество было классовым, но эти попытки не были познавательно продуктивными из-за ограниченности самих марксистских представлений о классах, выводимых из структурной формулы способа производства и связывавших существование классов с крайне ненадежной теорией прибавочной стоимости.

Эмпирическая и более сложная схема Вебера, считавшего, что общество одновременно (параллельно) структурировано и стратифицировано не в одной плоскости, а в нескольких, должна оказаться гораздо более продуктивной. Особенно если ее усложнить представлениями о многоукладности общества, о различной степени зрелости ("кристаллизации" или конституционализации) корпоративно-социальных групп, о партикулярности отношений между ними, об их способности трансформироваться друг в друга, совпадать и расходиться, сотрудничать и противостоять друг другу, выбирать себе друг друга в референтные группы.

В представлениях Вебера о составе общества, о сегментах общества и коллективных (агломерированных) агентах общественных отношений особую роль играет понятие "Stand", что может переводиться как "статус" и как "сословие". Сам Вебер пользовался этим понятиям в разных контекстах и прилагал его к разнообразным агрегатам: агрегатам типа средневекового европейского сословия, к профессиональным группам, к этническим группам, индийским кастам, "первым семьям" Вирджинии .

На английский язык Stand предпочитают переводить как status, избегая более специфически феодального и юридически фиксированного estate. Между тем "сословие" и "статус" не одно и то же, и соотнесение этих сущностей и понятий может породить разветвлённые аналитические схемы для описания общественных структур, общественных отношений и социокультурных изменений.

Схема Вебера должна помочь разобраться с такими социальными или функциональными агломератами как "бюрократия", "интеллигенция", "менеджеры", "эксперты", "клир", "воры", "партия", "этно-корпорация" а также с "идентификационными движениями" как эмбрионами классов, сословий и укладов и даже - этносов. Нетрудно заметить, что именно в российской истории все эти агломераты играли гораздо более значительную роль, чем "буржуазия", "пролетариат" а в последние два столетия и "дворянство", если не "крестьянство".

Много обещает схема Вебера и для анализа "неравенства" в советском обществе - как в объективном, так и в субъективном плане.

(8)Конституционный процесс в Росии и русская революция
О последней фазе существования российской монархии, предреволюционной ситуации в России и первых шагах революции 1917 года Вебер сам написал пространные работы. Наряду с этюдом о "протестантской этике" и очерками о политической проблематике Германии после Версаля русские штудии Вебера оказываются самыми яркими образцами его "ситуативных анализов". Он, впрочем, собственной политсоциологической терминологией в этих работах напрямую не пользовался (в 1905 году он ещё ею и не располагал), и его интересовала больше трансформация Старого режима в его поздней стадии, чем Старый режим типологически. В центре внимания Вебера перспективы конституции, парламента, гражданских прав и демократии в России после царских манифестов от 6 августа и 17 октября. Центральное понятие, которое он при этом использует, - "мнимый конституционализм" (Scheinkonstitutionalismus) - вынесено в заголовок одной из его работ.

Сама по себе такая оценка российской октроированной конституции не есть откровение. Российскую конституцию 1905 года считали "мнимой" (псевдоконституцией, лжеконституцией, "ненастоящей") её критики из либерально-демократического лагеря и, конечно, из революционного лагеря (эсэры, социал-демократы). Этой же точки зрения держалась вслед за Лениным вся советская историография. Ссылка на Вебера в связи с этим определением замелькала в русской литературе после 1990 года, но никто не обсуждал подробно, что именно Вебер имел в виду и уж тем более никто не обсуждал это понятие сам.

Важный шаг вперед сделал А.Медушевский (1998) . Он широко пользуется, ссылаясь на Вебера, понятием "мнимый конституционализм" как типологическим понятием, помещая его между "реальным" и "номинальным" (все атрибуты - Медушевского) конституционализмом (образец - советские конституции) как один из вариантов перехода от монархии к разным вариантам современной политической системы - парламентарно-демократической или авторитарной (и тоталитарной). Использование этого понятия в сущности определяет интерпретацию А.Медушевским всей истории российского конституционализма и появления Советской системы, а также и конституционализма вообще, то есть как всемирного явления.

Выбрав для атрибутирования российской конституции вслед за Вебером термин "мнимый конституционализм", Медушевский объясняет это в частности так: "Данное определение имеет то преимущество, что даёт не только и не столько правовую интерпретацию политического режима, но и раскрывает реальный механизм власти в нём, который существенно отличался от конституционных монархий Западной Европы" . Таким образом, Вебер, а вслед за ним Медушевский помещает проблему российской конституционности в контекст социологии права.

Б.Миронов считает, что после манифестов 1905 года и издания Основных законов в 1906 году "Россия превратилась в конституционную монархию де-юре" или в "дуалистическую правовую монархию", меняя традиционную советскую интерпретацию на противоположную, но смягчая эту противоположность атрибутами "де-юре" и "дуалистическая". Эта трактовка выглядит несколько странно в труде по "социальной истории", так как не выходит за пределы имманентно правовой интерпретации российской конституции, да и то не единственной, существующей в пределах чисто правового подхода.

Спор о существе российского конституционного процесса до 1917 года будет продолжаться хотя бы в силу того, что он сильно политизирован и от этой политизации нелегко избавиться. Политизация этого спора, разогревая его, однако, сильно его стерилизует. Поможет ли преодолеть это обращение к Веберу? Сейчас это трудно сказать. С одной стороны, сама трактовка Вебера была сильно полемической (хотя скорее в контексте политической конъюнктуры в Германии, чем России). С другой стороны вопрос о формулах российской конституции в контексте правоведения не исчерпывает вопроса о характере (легитимного) господства и управления при Старом режиме. Можно даже сказать, что он покрывает очень малую часть соответствующей проблематики. Это значит, что увязка этого спора с веберовской схемой поможет его рационализировать. Наконец, современные представления о конституционном процессе в Европе и Америке должны бы изменить неявный оценочный потенциал разного атрибутирования российской конституции да и всей российской государственности в ее исторических превращениях.

В то же время этот спор может оказаться избыточным. В конце концов, стандартные интерпретации немецких правоведов различали "конституционную" и "парламентарную" монархии" . Российская монархия, несмотря на Думу, определённо не была парламентарной. Но, согласно немецкой типологии того времени, являлась "конституционной".

Впрочем, возвращаясь к Веберу, мы опять попадаем в зону интригующей неясности. Вебер должен был знать, что "конституционная" и "парламентарная" монархия - две разные вещи в немецком правоведении. Тогда он либо не соглашался с этой трактовкой, либо, употребляя понятие "мнимый конституционализм", не соглашался считать русскую монархию после Манифестов даже "конституционной". Или?

Обсуждение русской революции пестрит словами "успех-неуспех", "революция-контрреволюция", "настоящая-ненастоящая", "завершенная-незавершенная" "буржуазная-социалистическая", "обновление-реставрация", "модернизация-архаизация". Все эти элементы дискурса о революции уместны и осмысленны. Однако их содержательный и аналитический потенциал сильно снижается общей политизированной эмоциональностью дискурса. Чаще всего атрибутирование российской революции сводится к навешиванию ярлыков и заклятиям. С помощью Вебера можно переосмыслить все эти атрибуты и сделать их, наконец, содержательно эффективными .

Вебер даст также возможность оживить и сделать более содержательными дебаты о длительности русской революции, ее фазах и об окончательном результате революции - если он был.

Предстоит переоценка роли разных агентур в революции, особенно самого Старого режима. До сих пор насыщена страстями и некорректными оценочными суждениями дискуссия о роли интеллигенции в революции. Переоценка роли крестьянства уже началась помимо Вебера, но и здесь обсуждение нуждается в Вебере.

Теперь возникла необходимость интерпретации "перестройки". Её тоже можно понимать как продолжение русской революции, как запоздалую контрреволюцию, как новую революцию, особенно если настаивать на её параллельности неокапиталистической революции на Западе (если считать последнюю "революцией, разумеется), или как-то ещё. Использование идей Вебера поможет либо сделать какой-то выбор из этих интерпретаций, либо попросту выйти из их пространства и заново описать русскую революцию в совершенно другом языке.

(9)Россия и социализм
Вебер относился к социалистическому проекту серьёзно, но не был социалистом сам. Его политическая активность, помимо борьбы со старым земельным классом, как раз и сводилась к попыткам найти социально ориентированную альтернативу социалистическому проекту, возникшему в недрах рабочего движения под прямым влиянием Маркса и его критики капитализма.

Вебер опасался, что осуществление социал-демократического, а тем более социал-коммунистического проекта приведёт к полному господству бюрократии. Общества, где бюрократии не противостоят никакие силы, Вебер считал, скажем, "неполноценными", поскольку они не были способны к принятию ответственных политических решений при перемене обстоятельств и в кризисных условиях. Они также имеют тенденцию ликвидировать индивидуальную свободу. Это опасение Вебера и принято считать главным его аргументом против социализма. Впрочем, эти его сомнения касались и позднего капитализма, полностью развернутого в доминирующий образ жизни общества. Вообще в контексте бюрократизации граница между капитализмом и социализмом размывается.

Но по мнению А.Патрушева гораздо важнее, интереснее и специфичнее другое опасение Вебера в связи с социализмом. Он полагал, что при социализме восторжествует "внеэкономическая", то есть "ценностная", то есть идеологическая ориентация народного хозяйства, что приведёт к пренебрежению экономической эффективностью (рациональностью) производства, подрыву производственной базы общественного благосостояния. Эту сторону дела Вебер на разные лады варьирует во многих местах "Хозяйства и общества" и в лекции "Социализм" .

Во времена Вебера эффективное сопротивление социализму исходило от тех, кто пользовался совершенно иной аргументацией или даже вообще не снисходил до аргументации, просто защищая свои партикулярные интересы и полагаясь на силу. Опасения Вебера были тогда вполне оригинальны.

Оба эти опасения как будто бы оправдались - особенно недвусмысленно и красочно в случае российского варианта социализма. То, что в начале ХХ века предвидел чуть ли не один Вебер, теперь очевидно всем, включая самих социалистов. Критики социализма не устают указывать на "косность" и "расхитительность" социализма (не только российского). Как правило, они не читали никакого Вебера, и, таким образом, эти два опасения по поводу социализма перестали быть его монополией. Интеллектуальный инструментарий Вебера был нужен для соответствующего прогноза, но не обязателен для диагноза. Теперь те, кто ставит диагноз, могут напоминать, что оправдалось предвидение Вебера и даже думать, что Хайек (если и не младший современник Вебера Мизес) всего лишь их повторил.

Но это предвидение касалось не вопроса о возможности осуществления социалистического проекта, а о судьбе осуществлённого проекта. Как подчёркивает российский комментатор, "Вебер никогда не утверждал, что социализм как тенденция экономического и политического развития является утопичным и поэтому неосуществимым" .

Между тем, российское общественное мнение как во времена Вебера, так и позднее волновал именно вопрос о возможности построения социализма - "в отсталой стране", в "азиатской стране", "в отдельно взятой стране".

Что ж, Вебер высказывал интересные соображения и об осуществимости социалистического проекта тоже. В частности откликаясь на первые признаки намерения осуществить социалистический проект в России. Осуществление социалистического проекта (в России), как думал Вебер, упирается не столько в проблему "зрелости производительных сил и производственных отношений", сколько в проблему управленческих (если угодно даже бюрократических) кадров и финансовых ресурсов. Их мобилизация, считал Вебер, потребует таких мер, которые заложат бомбу под весь проект в самом начале.

Эта аргументация как будто совпадает с марксистским тезисом о "неготовности" России к построению социализма. Но это иллюзия. Марксисты судили о невозможности социализма в России, исходя из его фатальной неизбежности в конечном счёте. Они ждали высокого уровня развития производства и появления массивного рабочего класса как естественного агента социализма. Веберу эти соображения были совершенно чужды. Он не верил ни в марксистскую схему прямолинейной стадиальности социогенеза, ни в историческую миссию рабочего класса. В высшей степени примечательно, что Вебер, конечно, вполне сознавал, что в России отсутствовали массивные городские средние слои и пролетариат, но это не казалось ему (как и Ленину) непреодолимым препятствием для революции и построения социализма. Скорее даже наоборот, поскольку в его представлениях городские средние слои - агенты либерального проекта.

Во-вторых, что ещё важнее, Вебер считал, что трудности с построением социализма, как бы они ни были специфичны в каждом отдельном случае, есть конкретные проявления фундаментальной проблематичности перехода от теории к практике.

Поэтому в полемических статьях он постоянно и демонстративно переносил ударение в формуле "строительство социализма" с "социализма" на "строительство". На практике этот проект раскладывался (как это видел Вебер) на серию конкретных частных проектов, и Вебер обсуждал его в терминах организационного (институционального) и финансового обеспечения. И это было не столько указание на ситуативные ресурсные трудности (что само собой), сколько напоминание о проблематичности соотношения теории и практики. Грубо говоря, на место вопроса "как построить социализм" Вебер ставил вопрос "где взять для этого деньги".

Перевод вопроса о "неготовности" России к социализму в терминологию Вебера позволяет интерпретировать историю Советской системы как решение проблемы перевода теории в практику в конкретных обстоятельствах, в частности, в условиях дефицита ресурсов. Официальная советская самоинтерпретация рассматривала советскую историю как успешное решение этой проблемы. Но можно думать, что это было не так, и если бы не Большая война, укрепившая легитимность советской власти, то банкротство (в самом что ни на есть технически-финансовом смысле слова) советского социализма привело бы к глубокой трансформации Советской системы на полвека раньше, чем это произошло.

Теперь предстоит выяснить, какое значение имеет финансовый неуспех этого предприятия для судьбы понятия "социализм" в рамках социальной философии и нормативной политической теории.

Вместо заключения
Такое впечатление, что намечалось заметное влияние Вебера на интеллектуальную жизнь России в начале XX века . В начале 20 годов некоторые его работы были переведены на русский раньше, чем на все другие языки. Его внимательно читали Н.Кареев, А.Гревс и Д.Петрушевский. От Петрушевского влияние Вебера идет через А.Неусыхина до (вероятно) А.Гуревича с его трактовкой европейского феодализма в самом начале 70-х годов. Все эти авторы явно находились под влиянием Вебера. Критиком Вебера (неизвестно, насколько искренним) был М.Барг.

Тесное сотрудничество Вебера с Кистяковским и Струве хорошо известно. Вероятно его влияние на С.Булгакова (отмеченное Ю.Давыдовым). При внимательном чтении можно заподозрить влияние Вебера на Милюкова. Из марксистов с ним, по-видимому, был неплохо знаком М.Рейснер.

В целом изучение интеллектуальных связей Вебера с его русскими современниками - ровесниками и младшими современниками - представляет собой небольшое, но совершенно невозделанное поле. Архивные изыскания могут принести некоторые интересные неожиданности.

Советскую литературу о Вебере 70-х и 80-х годов нельзя считать по настоящему содержательной. То, что пишет о ней А.Патрушев, выглядит весьма убедительно. Вряд ли в ней можно обнаружить что-либо полезное для дальнейшей работы. Она вся создавалась в русле "критики буржуазных учений" и не дошла даже до адекватного пересказа его работ. До сих пор изложение "Протестантской этики" А.И. Неусыхиным остаётся не то что непревзойдённым, но чуть ли не единственным внятным изложением этой работы Вебера.

В 90-е годы появились первые признаки серьёзного осмысления обществоведения Вебера. Всё же и сейчас мелькающие в русской литературе ссылки на Вебера остаются клишированными, стерильными и дезориентирующими. Многие пользуются Вебером как ресурсом для аллюзий и реминисценций, и почти никто дальше этого не идёт. Немногие работы (упомянутые в этом очерке), кажется, остаются невостребованными. Бросается в глаза неспособность приложить содержательные элементы обществоведения Вебера к российской истории и современному российскому обществу. В этом отношении мало что изменилось с 80-х годов. Трудно сказать, чем это больше объясняется: отсутствием технических навыков и фактическим незнакомством с текстами Вебера, продолжающимся "обыденным гегельянством" российского общественного сознания, психологической неготовностью к "расколдованию" действительности, или элементарной интеллектуальной робостью мэнээсов, привыкших компилировать и пересказывать то, что сказали "старшие" или "иностранцы". Так или иначе, присутствие Вебера в интеллектуальном фольклоре до сих пор заметнее, чем в аналитическом дискурсе. Да и академическая община заражена фольклорными элементами (если не плодит их сама) и до сих пор обращается к Веберу не в силу умственной потребности, а в силу престижных интересов по ходу академической карьеры. Аллюзии на Вебера мелькают к месту и не к месту, а там, где обращение к нему напрашивается, ссылки на него блистательно отсутствуют.

Вот совершенно курьёзный, но, к сожалению, характерный (идеально-типический, если угодно) пример. В "Кратком политическом словаре" там, где должна быть статья "легитимность", даётся такое определение: легитимация (от лат. legitimus - законный): 1) форма удостоверения личности гражданина в государствах, где нет паспортной системы; 2) в буржуазном гражданском праве доказательство права гражданина на получение платежа, совершение какого-либо действия. Заметивший этот курьёз комментатор восклицает: "Авторы этого политического (!!!) словаря даже не упоминают о каких-либо связях легитимности с политикой и политической властью, подчеркивая лишь "буржуазный характер" самого термина" . Какой уж тут Вебер, если политологи, составляющие терминологический словарь, так представляют себе содержание собственного предмета.

Пока количество Вебера в российском нарративе нарастает инфляционными темпами, но почти никаких серьёзных умственных последствий это не имеет. Считать ли это пороком и признаком провинциальности российского обществоведения или не считать, до некоторой степени дело философского вкуса. Никакой моральной обязанности записываться в последователи Вебера ни у кого нет. И Вебер отнюдь не единственный источник премудрости. Так что беда даже не в том, что Вебер пока нисколько не повлиял ни на обыденное сознание постсоветского обществоведа, ни на технику умственной работы "гомо академикуса". Гораздо хуже нагнетание стерильных инвокаций Вебера. Они создают некоторый туман, в котором по настоящему инструментальное влияние Вебера остаётся невозможным.