Борис Межуев

Консерватизм Современности

Чтение последней книги проф. А.Л. Янова "Патриотизм и национализм в России. 1825-1921" пробудило во мне одно давнее воспоминание. В 1991 г., на исходе перестройки, на прилавках отечественных киосков появился новый тонкоформатный, хорошо иллюстрированный журнал "Странник". Как можно предположить, исходя из состава авторов и членов редакционной коллегии, журнал выбрал для себя умеренно-западническое, либеральное направление, несколько отличное от преобладающего тогда в умах плебейско-уличного демократизма в духе раннего Ельцина и его радикальных сподвижников.

В этом журнале публиковалась серия статьей ("писем из Нью-Йорка") известного либерала, бывшего диссидента, профессора Александра Янова под общим заглавием "Философия побежденных". Серия текстов с таким названием меня, студента философского факультета, специализировавшегося на истории русской философии и творчестве Вл. Соловьева, в частности, не могла не заинтересовать, поскольку "философией побежденных" Янов именовал как раз русскую религиозную философию. Эта философия, по мнению профессора, исходила из ложной предпосылки. Ее представители разделяли оптимистическое убеждение, что человек по своей природе добр и что, соответственно, главной задачей человека в политике является адекватное осуществление идеи Добра в мире.

Западная политическая философия, вообще политическая идея Запада, по мнению Янова, проистекает прямо из обратного тезиса: из принятия в качестве непреложного того факта, что человек несовершенен и потому не способен реализовать в общественной жизни идеал абсолютного Добра. Сейчас не время говорить о том, что Янов в тогдашнем заключении несколько проигнорировал критику утопизма в самой русской философии, исходящую от таких немаловажных в ней фигур, как о. Г.В. Флоровский, С.Л. Франк и др. Как раз в главном Александр Львович был совершенно прав. А главным было признание Янова, что западная философия, не доверяя человеческому разуму, "верит лишь в способность порока нейтрализовать порок" и что "сама основополагающая идея разделения власти - исполнительной, законодательной и судебной, идея, впервые сделавшая возможной политическую модернизацию, оказывается при ближайшем рассмотрении всего лишь конституционным воплощением этой традиционной западной мысли о нейтрализации порока пороком "[1].

Мне кажется, А.Л. Янов высказал то, что составляет фундаментальную метафизическую предпосылку Современности и, в частности, современной демократии - "недоверие" к любому авторитету, к любой, авторитарной, то есть основанной на авторитете, власти. Человек, кем бы он ни был - слугой или монархом, несовершенен, и оттого любая "человеческая" власть не застрахована от злоупотреблений. Именно поэтому человек не только не обязан, но и не должен приносить свою свободу в жертву абсолютистскому государству - государство по самой своей "несовершенной", земной природе не может быть выразителем абсолютных, трансцендентных ценностей. Грубо говоря, оно не обладает сакральным авторитетом, требующим безусловного поклонения.

Все это так. Только А.Л.Янов, к сожалению, не замечает, что из той же самой метафизической предпосылки вырастает явление, которое самому профессору категорически не нравится, а именно национализм. Он не замечает и того, что Вл. Соловьев, к авторитету которого профессор по ходу книги время от времени обращается за поддержкой, был оппонентом "национализма" по той же самой причине, по какой он относился с величайшим сомнением к демократии. Дело в том, что Соловьев был критиком Современности, критиком всей секулярной "политики недоверия" к авторитету и традиции, а его политическим идеалом, начиная с 1880-х годов, была "всемирная монархия" по Данте [2]. Таковая должна была возникнуть после окончания процесса колониального охвата европейскими державами всего мира.

Находясь на наднациональной, "сверхимперской", позиции, Соловьеву было вполне естественно было критиковать национализм, который в европейской истории представлял собой в первую очередь идеологию неприятия основанного на сакральном авторитете космополитического единства [3].

Поскольку всякая власть несовершенна, то человек не может и не должен приносить свою свободу в жертву любой независимой от его контроля и не ответственной перед ним наднациональной власти. Более того, человек в солидарности со своими согражданами, с теми, с кем он составляет нацию, обязан защищать (если понадобится с оружием в руках) свою свободу, а, следовательно, суверенитет национального государства. Нация - это ведь и есть сообщество людей, солидарно отстаивающих свою свободу. Основания таковой солидарности могут очень разные - культурные, религиозные, этнические. А могут быть совсем случайные, я допускаю пробуждение именно "национального" сознания у произвольно объединенных в одно государство - Ирак - шиитских, суннитских и курдских племен в том случае, если они совместно выступят в защиту свободы своей страны против иностранной оккупации. Это и будет современным "национализмом" - не религиозным протестом против присутствия на твоей земле иноверных, а сопротивлением силе, которая произвольно возложила на себя миссию определять судьбу твоего народа. Основания солидарности не имеют значения для фиксирования националистического феномена; когда сообщество людей объявляет себя нацией, это означает только то, что они отважились солидарно защищать свою свободу от всякой иной - внешней по отношению к их союзу - силы.

Отсюда мое несогласие с критикой проф. А.Л. Яновым "национализма" и "державности". Ясно, что, не обладая сильной армией и эффективным хозяйством, государство не сможет защищать свой суверенитет (слабое государство сделать это способно только в том случае, если оно само находится под защитой сильного). Янов в своей книге справедливо критикует "имперские" амбиции администрации Дж. Буша (с. 86). Но возникает вопрос, а как сдерживать эти самые амбиции без этой нехорошей "державности", неужели нужно лишь умолять Буша о пощаде, надеясь вместе с либеральными интернационалистами на то, что "имперского" президента будет сдерживать его же "гражданское общество"? Пока оно почему-то его не очень сдерживает. Почему мы, россияне, должны верить в благородство и чистоту намерений этой, несомненно полуимперской, гегемонии, почему не распространить и на нее основной принцип Современности - принцип безусловного недоверия?

Нужно сделать еще одно замечание. Современность со своим принципом недоверия приходит на смену традиционному обществу, политическая организация которого построена как раз на безусловном доверии сакральным началам власти - клерикальной или монархической. Некоторые современные исследователи (в России - прежде всего М.М. Лебедева [4]) утверждают, что Современность уже подошла к своему концу, и теперь наступает постсовременность, в которой значение национальных государств резко снижается, а роль надгосударственных и транснациональных корпоративных организаций, соответственно, увеличивается. В доказательство данному тезису приводятся различные факты, свидетельствующие о распространении такого рода организаций и уменьшении функций государства. В полемике с утверждением о конце Современности, следует отметить, что те или иные "факты жизни" на самом деле не могут являться свидетельством завершения или продолжения Современности. Ибо, мне представляется, что Современность связана не с появлением каких-то новых "фактов", а с возникновением новой моральной установки, которой не знало Средневековье.

Национализм - и есть квинтэссенция этой новой политической морали, которая сводится к тому, что участвующий в политике человек не имеет права отречься от солидарности со своими согражданами в борьбе за их общую свободу. Государственный человек имеет - теоретически - право принести в жертву национальным интересам страны благосостояние своих сограждан, даже жизни некоторых из них (в ситуации войны), однако он ни при каких обстоятельствах не вправе жертвовать их свободой.

Когда один известный отечественный реформатор заявил о необходимости для россиян пожертвовать своим экономическим суверенитетом во имя элементарного благосостояния, это высказывание многими наблюдателями адекватно было расценено как политически аморальное. Здесь очень важна одна деталь. Дело не в зловещих замыслах конкретного человека. Можно ведь предположить, что данный реформатор на самом деле руководствовался благими намерениями, желанием обеспечить жителей страны более-менее высоким уровнем дохода. Но чистота его помыслов как человека не влияет на его моральную оценку как политика. Политическая мораль отличается от морали обыденной, индивидуальной, как в последних своих работах не устает подчеркивать виднейший отечественный политический философ Б.Г. Капустин [5]. И то что, с обыденной точки зрения, может предстать в качестве сердобольного сострадания к нуждам населения, с точки зрения политической морали, должно квалифицироваться как "предательство". И, возвращаясь к теме постсовременности, само наличие транснациональных связей, в которые вовлечены люди, не свидетельствует о трансформации политической морали: тем же политическим аморализмом будет грешить любое рассуждение о неизбежном разрыве рамки политической "солидарности" человека со своими согражданами по причине его подключения к какой-то космополитической коммуникации. Особенно аморально будут выглядеть такого рода умозаключения, если речь пойдет не о рядовом гражданине, а о политике, действующем от имени того или иного национального сообщества.

Может ли политическая мораль Современности, проявлением которой и является национализм, быть вытеснена какой-то иной, постсовременной? Этого теоретически нельзя исключать. Совершенно очевидно, что на такую новую мораль претендуют те версии глобализма, представители которых говорят о том, что в нынешних условиях императив "безопасности" и "выживания всего человечества" должен возвыситься над императивом "свободы". Вполне возможно, такого рода ценностная установка, обретя легитимность, сможет дискредитировать "национализм", но, полагаю, что в таком случае она унесет с собой в могилу и демократию, ибо последняя обретает свою метафизическую весомость только в условиях национального государства. Но пока о таком, лично для меня неприемлемом, витке политической эволюции человечества говорить еще рано.

Перейдем теперь от политико-философских материй к истории дней минувших, к тем событиям, описанию которых посвящена книга А.Л. Янова. Вне всякого сомнения "национализм", о котором он пишет, лишь в малой степени соответствует политическому национализму в вышеупомянутом смысле этого слова. Очень часто в русской истории "национализмом" называли различные версии имперской идеи - обоснования сакральной исключительности и сверхценности собственной национальной власти и "великодержавного" могущества. Национализмом называли и примитивный этнический шовинизм. Проблема в том, что очень сложно отделить в каждом конкретном случае какой-то чистый, дистиллированный современный национализм от его "досовременных", традиционалистских форм. Чаще всего, эти разные по своему историческому генезису политические установки предстают в каком-то живом переплетении. Скажем, "националистические" идеи в зародышевой форме присутствовали в учении славянофилов, особенно либерального крыла этого течения, у О.Ф. Миллера и В.И. Ламанского, в какой-то мере - и А.И. Герцена, которого нужно считать крайне левым славянофилом и, вне всякого сомнения, - левым националистом, фактически родоначальником этого, кстати говоря, очень влиятельного течения в русской общественной мысли.

Вот в силу этого реального переплетения политической Архаики с политической Современностью и нельзя подходить к историческим феноменам с хирургическим скальпелем в руках. Не только ведь один "национализм" вкупе с имперской идеей определял политические мотивации отечественных патриотов. Возьмем, к примеру, критикуемый А.Л. Яновым (да и не только им одним) панславизм (с. 175-229). С одной стороны, я вполне согласен с Яновым, что это течение не выражало реальных национальных интересов нашей страны, что излишняя забота о славянах в конце концов только спровоцировала сербов на резкие антиавстрийские выступления в начале XX в., обострила и без того напряженные отношения России с австро-германским союзом и, в конце концов, явилась одной из причин первой мировой войны и последующего краха петербургской монархии. Но, с другой стороны, сам Янов признает зверский характер репрессий турок-османов против болгар в 1870-е годы. Почему же он считает возможным снять с России ответственность за судьбу единоверцев в Турецкой империи, какую проявляла, скажем, Франция по отношению к Польше? Ведь Россия имела гораздо больше оснований считать себя защитницей интересов православных славян в XIX в., чем Соединенные Штаты в XX в. - албанцев-косоваров. Действительно, Россия в XIX в. постоянно смешивала нравственный долг и государственную выгоду, что, кстати, и явилось причиной многих случившихся с нею бед. Но из этого заключения еще не следует, что такого долга на самом деле не было.

Янов совершенно справедливо обращается к интересному исследованию Доминика Ливена об истоках первой мировой войны, только почему-то не принимает во внимание основной вывод этой книги [6]. Ведь Ливен исходит как раз из противоположного А.Л. Янову допущения, что Россия в 1914 г., после ультиматума Австро-Венгрии Сербии, просто не могла не прийти последней на помощь. После "дипломатической Цусимы" 1909 г, когда Россия оказалась вынуждена согласиться с аннексией Австро-Венгерской империей Боснии и Герцговины, пассивность царского правительства была бы стопроцентно расценена либеральной и даже консервативной оппозицией как позорящее страну предательство и, надо прямо сказать, ничем другим она бы и не являлась. Ливен не закрывает глаза на безынициативную политику Сазонова, на провокаторские действия посла в Сербии Гартвига, на нелепые претензии русских националистов на Галичину, однако, он не видит для отжатой Германией от черноморских проливов России другой возможности отстоять свои национальные интересы кроме как в военном сплочении с Францией и Великобританией [7]. Ни в каком другом случае равновесие сил в Европе не могло быть восстановлен, бурно развивающаяся Германия при авантюрной политике ее кайзера разрушала таковой баланс, обеспечивавший Европе в течение практически полувека относительно стабильный порядок. Мне кажется, взгляды Ливена требуют серьезного обсуждения и аргументированной критики, одной ссылки на всем известный меморандум П.Н. Дурново февраля 1914 г. для их опровержения все-таки недостаточно.

И последнее замечание - соловьевоведческого толка. А.Л. Янов приписывает Витте "декларацию": "Мы - русские европейцы". Слова о "русском" как о прилагательном к существительному "европеец" на самом деле принадлежат Политику, персонажу соловьевских "Трех разговоров", которого, по моему, с легкой руки комментаторов к одному из перестроечных изданий философа, стало принять отождествлять с фигурой министра финансов. Я лично совсем не убежден в том, что Витте - это и вправду прототип Политика, хотя кое какие общие черты между ними просматриваются. Но Витте в отличие от соловьевского героя никогда не был атеистом и даже агностиком, да и по своим политическим взглядам - по крайней мере, в ту эпоху, когда писал Соловьев, - принадлежал скорее к консервативным националистам, чем западникам. "Русский европеизм" - это скорее кредо Соловьева, чем Витте, страстного поклонника Александра III.

Со многими частными положениями весьма увлекательной для чтения книги проф. А.Л. Янова я был бы готов согласиться. Не разделяя в принципе "русскоевропеистского" ее пафоса, я искренне обрадовался сочувствию автора изоляционистской линии русской политики XX в., представленной именами П. Дурново и Р. Розена. Хотелось бы верить вместе с автором "Патриотизма и национализма", что, если бы начиная с Берлинского конгресса, отделившего Россию от Балкан, русские общественные деятели не думали бы только о том, как войти в раскалывающуюся на враждующие лагеря Европу, а занялись бы "обустройством" своей страны, катастрофы 1917 г. можно было бы избежать. Однако история тогда нам этот шанс не предоставила. Может быть, она предоставит нам его сейчас?

Примечания:
____________________________________________________________

1. "Странник", 1991, № 1, с. 82.

2. В первой редакции "Оправдания Добра" (1897), в главе "Смысл войны", Вл. Соловьев писал, что по окончании войны Европы с Китаем "выйдет действительно всемирная монархия". Это внешнее единство, по Соловьеву, представляет собой предварительное, хотя и недостаточное условие "для осуществления Царства Правды и Вечного мира" (с. 536).

3. Очень точно политическую позицию Соловьева охарактеризовал близкий друг философа, публицист газеты "Новое время", один из основателей первой русской националистической организации "Русское собрание" С.Н. Сыромятников: "Он был выше вопроса о личности народа, так как видел в будущем сверхнародное царство Христово, в котором должны осуществиться высочайшие идеалы человеческого духа. Всякое насилие над личностью было ему глубоко противно, а славянофильским учением в восьмидесятых годах прикрывались многие обскуранты. Но между этим царством Христа и тем, что мы переживаем сегодня, еще будет длинный ряд столетий, может быть с предсказанными Соловьевым нашествием китайцев и появлением гениального императора - антихриста. В это промежуточное время каждый народ должен развиваться, созревать, выражать свою личность" (Сигма <Сыромятников С.Н.> Дома. XLI // "Новое время", 2 (15) февраля 1903, № 9668).

4. Лебедева М.М. Новые транснациональные акторы и изменение политической системы мира // "Космополис", 2003, № 3(5).

5. С дискуссией о политической морали можно познакомиться на страничке Виртуальной мастерской журнала "Полис".

6. Lieven D.C. B. Russia and the Origins of the First World War. New York, 1983.

7. Ливен утверждает, что в случае устранения России из европейской войны она столкнулась бы с той же ситуацией, перед какой была поставлена в 1811 и 1940 гг, когда силы всей Европы (после прогнозируемого поражения Франции и ухода с континента Британии) оказались бы мобилизованы против нее.