СТРАХ ПЕРЕД СОВРЕМЕННОСТЬЮ
Чтобы на самом деле понять, сколько дров наломал в мире за четыре года Буш, нужно, наверное, поговорить о нём с молодыми интеллектуалами в Англии и во Франции, в Германии и в Швейцарии, как сделал недавно обозреватель Нью-Йорк Таймс Томас Фридман. Или, по крайней мере, прочитать статью Бориса Межуева "Консерватизм современности".
РЕАКЦИЯ В ЕВРОПЕ
Впечатления Фридмана мрачные. Когда Буш приедет в феврале в Европу (предположительно наводить рухнувшие после вторжения в Ирак дипломатические мосты), ему не следует открывать рот, только слушать, советует журналист. Послушав, что думают о нём в Европе, Буш, может быть, и поймет, почему так страстно не любит его здесь молодежь и так безжалостно осмеивает. Она винит президента в том, что "после 11 сентября он превратил Америку в непонятную для нас страну, темную и угрожающую, написавшую на своих вратах вместо 'дайте мне ваших усталых, ваших бедняков'" [как высечено на статуе Свободы] - дайте мне отпечатки ваших пальцев". (1)
Буш отнял у нас нашу Америку, говорят в Европе, Америку, над наивным оптимизмом которой можно было подшучивать, но не завидовать которой в глубине души было невозможно. Нет слов, Европа удручена поражением Керри, она кипит негодованием и искрится насмешками над Бушем. Но, вопреки Межуеву, никаких признаков того, что она напугана его имперскими эскападами и тем более намерена "умолять Буша о пощаде", Фридман не обнаружил. Как раз напротив, Европа твердо стоит на своём. "Я не могу объяснить вам политику американцев, --язвительно заметил министр иностранных дел Франции Мишель Барнье, -- они, пожалуй, сочтут это французским высокомерием. Но как бы то ни было, им придется привыкнуть к тому, что Европа будет действовать. Просто мы не хотели бы действовать в одиночку". (2)
Короче говоря, ни следа паники в Европе нет. Её политики не намерены ни капитулировать перед лицом подростковой воинственности Буша, ни конфронтировать с Америкой. Они хотят вернуть её в строй. Точно то же происходит и с европейскими интеллектуалами. Имперские амбиции Буша не заставили их ни ревизовать современные дефиниции свободы и нации, возвращаясь к древним племенным формулировкам, заимствованным из мира Архаики, ни реабилитировать национализм. Одним словом, страха перед Современностью не испытывают они совершенно.
РЕАКЦИЯ В РОССИИ
Между тем именно страхом пронизана статья Межуева (и следующая за нею статья Владимира Пантина, и десятки подобных им статей). Судя по ним, молодые российские интеллектуалы до такой степени напуганы эскападами Буша, что, в отличие от европейцев, готовы пожертвовать всеми либеральными ценностями Современности. Вот пример.
Со времен Просвещения свобода понималась в Европе (и в России, конечно, тоже) как система гарантий от произвола власти. Не какой-то чужой, "наднациональной", но своей, родной, независимой от контроля общества и не ответственной перед ним отечественной власти. Межуев переворачивает эту современную дефиницию свободы с ног на голову, возвращаясь к древнему, архаическому определению. "Человек не может и не должен, -- провозглашает он, -- приносить свою свободу в жертву независимой от его контроля и не ответственной перед ним наднациональной власти" (стр.2). А национальной? Об этом ни слова.
Дальше больше. "Когда сообщество людей объявляет себя нацией, это означает только то, что они отважились солидарно защищать свою свободу от всякой иной - внешней по отношению к их союзу -- силы" (стр.2). Особенно трогательно выглядит здесь это "только". Я допускаю, что такая формулировка была бы совершенно уместна, скажем, в "Слове о полку Игореве" перед лицом варварского нашествия. Но современная нация - это ведь еще и гражданский союз людей, желающих жить с достоинством, не боясь произвола отечественной власти и любя свою родину по своему разумению, как диктует им их собственное чувство патриотизма.
Избавлясь своим "только" от этой главной характеристики современной нации, Межуев как бы говорит нам: свершилось, Буш вернул мир во времена Архаики и произвола, сегодня он оккупировал Ирак, завтра он может захотеть оккупировать Россию. Опасность у ворот. Чтобы не стать очередной жертвой Буша и не "умолять его о пощаде", требуется, естественно, возродить державность (термин, отягощенный многими смыслами - от милитаризма до империи). Я не знаю, какой именно из этих смыслов вкладывает в него Межуев. Знаю лишь, что ничего общего с такими пустяками, как гражданские свободы или гарантии от произвола власти, "державность" не имеет. Зато имеет она его с необходимостью объединиться с властью в борьбе с надвигающейся "проклятою Ордой".
И весь этот переворот из-за того, что Буш оккупировал Ирак, вернув тем самым мир во времена Архаики? Но ведь это же, право, чепуха. Такие грандиозные несмываемые пятна на совести человечества, как гитлеровский Холокост или сталинский ГУЛАГ не вернули, а оккупация Ирака вернула? Увы, как ни трагично это признавать, но перед нами черты или, если хотите, гримасы именно Современного мира.
Я не говорю уже о том, что поведение большинства иракцев во время выборов 30 января не оставляет никаких сомнений в том, что продиктовано оно в высшей степени современным представлением о свободе (и о нации). Я не знаю, многие ли из нас пришли бы к избирательным урнам, если б нам сказали, как террористы иракцам - и Аль Джазира сделала всё, чтоб избиратели это услышали, - что ждет нас там смерть. Между тем именно так и было объявлено - я слышал это собственными ушами - что убит будет каждый, кто примет участие в этой "кощунственной комедии". И улицы Багдада будут залиты кровью.
Тем не менее большинство иракцев пришло на выборы, пришло с семьями, со стариками, с малышами, которые гордо демонстрировали операторам телевидения (в том числе той же Аль Джазиры) измазанные чернилами пальцы - знак того, что они тоже приняли участие в голосовании. Не знаю, показывало ли эти сцены российское телевидение. Но весь мир видел в этот день тысячи и тысячи измазанных чернилами пальцев, внезапно оказавшихся символом национальной гордости Ирака.
Миллионы иракцев, две трети населения страны, пришли к избирательным урнам не протестовать против оккупации "наднациональной" властью, но затем, чтобы окончательно, навсегда похоронить отечественную тиранию, которую они, оказывается, как раз и рассматривали как настоящую оккупацию своей страны. Если это не грандиозный символ современной свободы, не знаю, что еще могло бы служить таким символом. Вот какой вывод сделал из этой демонстрации национальной воли корреспондент Би-Би-Си Бартл Бриз Булл, наблюдавший её в Багдаде. "Ирак как нация, -- пишет он, -- никогда не восставал против оккупации. Его народ избрал единственное легитимное правительство между Стамбулом и Нью-Дели, престиж и моральная сила которого не могут быть оспорены никем, даже Вашингтоном. Если это правительство завтра скажет американцам покинуть страну, они не посмеют ослушаться". (3)
Все это, конечно, не в оправдание Буша, вторгшегося в Ирак вопреки нормам международного права, но лишь как свидетельство того, что даже эта противоправная акция не имеет ровно ничего общего с Архаикой. Тем более, что и бушистская Америка ни при каких обстоятельствах не сможет её повторить. И все это знают. Смотрите. Даже интеллектуалы маленькой Венесуэлы, расположенной на пороге Соединенных Штатов и бесцеремонно бросающей Бушу вызов за вызовом, ничуть, сколько я знаю, не страшатся американской оккупации. О европейцах мы уже говорили. Да нигде в мире, кроме огромной России, ощетинившейся тысячами ядерных боеголовок, ничего подобного не опасаются. Даже в Иране, который, с одной стороны, откровенно спонсирует терроризм, а с другой, столь же откровенно дразнит мир своими ядерными амбициями.
Короче, действительно интересный вопрос, который поставила перед нами статья Межуева, заключается в следующем: почему так страшно напугал Буш именно и только российских интеллектуалов?
"ЛЕСТНИЦА СОЛОВЬЕВА"
Так или иначе, нисколько не удивительно при таком раскладе, что Межуев категорически не согласен с моей критикой национализма и державности. Между тем я ведь просто следую в своей критике предмету его собственной специализации Владимиру Сергеевичу Соловьеву (а поскольку Соловьев умер за 14 лет до первой мировой войны, довожу его критику до логического конца, до гибели императорской России в горниле этой самоубийственной войны). У Соловьева не было, например, ни малейших сомнений в том, что "национализм [представляет] для народа то же, что эгоизм для индивида". (4) Он никогда не рассматривал национализм, не противопоставляя его патриотизму, естественному для человека, как дыхание, и столь же интимному, как сыновняя привязанность, чувству любви к своей родине. Напротив, Владимир Сергеевич не уставал подчеркивать пропасть "между требованиями истинного патриотизма, желающего, чтоб Россия была как можно лучше, и фальшивыми притязаниями национализма, утверждающего, что она и так всех лучше". (5) Пропасть, словно бы не существующую для Межуева.
Дело, однако, не только в том, что "национальное кулачество", увенчанное "наиболее ярким проявлением этого псевдонационального начала - антисемитизмом" (6), было просто по человечески противно Соловьеву. Дело в том, что он, единственный в свое время, отчетливо понимал: национализм смертельно опасен для России. "Национальное самосознание, -- писал он, --великое дело, но когда самосознанание доходит до самодовольства, а самодовольство до самообожания, то естественный конец для него есть самоуничтожение". (7)
Другими словами, в отличие от патриотизма, национализм в России имеет коварное свойство вырождаться -и убивать породившую его нацию. Напоминать ли, что блистательное - и страшное - пророчество Соловьева сбылось буквально? Что империя царей, так до конца и не сумевшая освободиться от убийственного для неё национализма, и впрямь, как он предсказал, самоуничтожилась? Вся книга, о которой пишет Межуев, и есть, собственно, подробный рассказ о вырождении национализма, о том, как шаг за шагом, ступень за ступенью сходила в свой ад по этой "лестнице Соловьева", как я её называю, императорская Россия. Писать об этой книге, не заметив "лестницы Соловьева", всё равно, что писать, скажем, о песнях Высоцкого, так и не догадавшись, что они были живым протестом против советской тирании. Межуев между тем даже не упомянул в своей рецензии об этой "лестнице", не попытался хоть как-то объяснить поразительную точность политического прогноза учителя, только упрекнул его в архаичности анализа. Но, если не помешала Соловьеву эта архаичность оказаться единственным из современников, чьё гениальное прозрение сбылось с такой неоспоримой, с такой трагической точностью, то разве не резонно было бы спросить себя, как это могло случиться?
НЕДОРАЗУМЕНИЕ
Я не затем, однако, отвечаю Межуеву, чтобы защитить Соловьева или свою книгу. Они, надеюсь, способны постоять за себя сами. Есть лишь одно маленькое недоразумение, проливающее некоторый свет на саму методологию его рецензии.
В споре о том, следовало ли России ввязываться в первую мировую войну, я ссылался, между прочим, и на книгу известного британского историка Доминика Ливена Russia and the Origins of the First World War. Ливен пишет, что "ни славянская идея, ни косвенный контроль Австрии над Сербией, на даже контроль Германии на проливами, никак не оправдывали, с точки зрения холодного разума, фатального риска, на который пошла Россия, вступив в европейскую войну". (8)
Межуев, напротив, стоит на точке зрения Ричарда Пайпса, что поскольку "во многих предшествовавших конфликтах на Балканах Россия, к негодованию своих консервативно-патриотических кругов, часто уступала первенство", сделать то же самое "в новом кризисе, усугубившимся в июле 1914 года, когда Австрия предъявила Сербии заведомо оскорбительный ультиматум, означало для России забыть о своём влиянии на Балканах и вызвать глубокие осложнения внутри страны". (8)
Иначе говоря, с точки зрения Пайпса - и Межуева - России следовало идти на смертельный риск ради "влияния на Балканах" и для того, чтобы избежать "негодования консервативно-патриотических кругов [читай: националистов]". С моей точки зрения, это было чистым безумием, самоубийственной националистической истерией, за которую страна заплатила тремя поколениями советской тирании. Ливен, как мы видели, думает в том же ключе. Что же мне остается сказать в таком случае о таком пассаже Межуева: "взгляды Ливена требуют серьезного обсуждения и аргументированной критики, одной ссылки на всем известный меморандум П.Н. Дурново для их опровержения все-таки недостаточно"? (стр.6) Звучит так, будто я, а не он, пытался опровергать Ливена.
СТРАХ ОДИНОЧЕСТВА
Но все это, конечно, частности. Вернемся к главному вопросу, с которого мы начинали и который, как мы помним, сводится к следующему: откуда бросающаяся в глаза разница между тем, как реагируют на агрессивные эскапады Буша интеллектуалы в Европе и в России? Почему у европейских интеллектуалов нет и следа всепоглощающего страха, с такой силой охватившего вдруг их российских коллег? Я думаю, что лучше других объяснил это уже много десятилетий назад Петр Яковлевич Чаадаев, заметив в третьем философическом письме, что "скоро мы душой и телом будем вовлечены в мировой поток. Это не подлежит сомнению [можно, если хотите, назвать это предчувствием глобализации] и, наверное, нам нельзя будет долго оставаться в нашем одиночестве. [Это обстоятельство] ставит всю нашу судьбу в зависимость о судеб европейского общества... чем больше мы будем стараться слиться с ним, тем лучше для нас". (10) Чаадаев по сути поставил перед своей страной гигантскую - и сложнейшую -- задачу на полтора столетия вперед.
Увы, как и в случае Соловьева, Россия не услышала совета умнейшего из соотечественников, не сумела, да никогда и не старалась, разработать стратегию "слияния с европейским обществом". Хуже того, после "переворота в национальной мысли", как назвал тот же Чаадаев антиевропейскую революцию в умах при Николае I, отрезавшую России путь к конституционной монархии, её элита попросту утратила возможность здраво судить об этом судьбоносном предмете. Картина отношений с Европой оказалась вдруг примитивной,черно-белой. Одни её ненавидели, другие любили, но никто не мог толком объяснить, когда, почему и насколько следует в тот или иной момент от неё отстраниться, а когда и как, напротив, с ней "сливаться". А свергнув самодержавие - и заодно монархию - Россия и вовсе предпочла еще один "переворот в национальной мысли", опять, как при Николае, протвопоставив себя Европе. В результате, когда пала, наконец, советская тирания, и пробил час "слияния", страна оказалась на перепутье, открытая всем ветрам - одна перед вызовами Современного мира.
Вот и спрашивайте после этого, почему европейские интеллектуалы чувствуют себя достаточно уверенно, чтобы высмеивать Буша, тогда как российские - в панике. Страх одиночества в чужом, враждебном мире, страх изоляции, изгойства, превращения в "больного человека Европы" -- вот что, похоже, переживает сейчас значительная часть российской интеллигенции. Ведь то, что сегодня происходит, вполне можно рассматривать как своего рода историческую поверку проницательности Чаадаева. Российская элита отказалась "сливаться с европейским обществом", как он завещал, не захотела стать органической частью мощного, уверенного в себе континента - и статья Межуева демонстрирует нам результат этой поверки: страх перед Современностью. Пусть попытается читатель придумать этому какое-нибудь другое объяснение.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. The New York Times, January 27, 2005.
2. Ibid., January 29, 2005.
3. Ibid.,January 31, 2005.
4. В.С. Соловьев. Смысл любви, М., 1991, с. 51.
5. В.С. Соловьев. Сочинения в двух томах. М., 1989, т.1, с. 449.
6. В.С. Соловьев. Собр. соч., изд. 2, 1902-1907, т.5, с. 356.
7. В.С. Соловьев. Сочинения в двух томах, т. 1, с. 282.
8. D. Leaven. Russian and the Origins of the First World War, NY, 1983, p. 154.
9. Ричард Пайпс. Русская революция, М., 1994, ч.1, с. 225.
10. П.Я. Чаадаев. Философические письма, Ардис, 1978, сс. 71, 70.
|
АРХИВ ДОСЬЕ ВИРТУАЛЬНОГО ПОЛИСА |
||||