РОССИИ СЕГОДНЯ

Конвергенция по-российски: «золотая середина» или остановка на полпути?

С.П. Перегудов

ПЕРЕГУДОВ Сергей Петрович, доктор исторических наук, главный научный сотрудник ИМЭМО РАН

Вынесенное в заголовок понятие «конвергенция» после оживленной дискуссии вокруг него в 60-70-е годы ХХ в. казалось бы надолго, если не навсегда, выпало из поля зрения и западного, и российского обществоведения. Неоконсервативная волна, захлестнувшая страны Запада, сделала «неактуальной» проблему схождения (сближения) свободной рыночной экономики и социалистического «планового хозяйства». Тому же способствовало и обострение конфронтации по вопросам прав человека, свободы личности, средств массовой информации и т.д., демонстрировавшей несовместимость советского тоталитаризма и западных демократий.

Горбачевская перестройка на время вновь актуализировала данную проблему, однако в центре внимания и науки, и политики она не оказалась. Развернувшаяся в тот период борьба вокруг путей развития стран бывшего социалистического лагеря сконцентрировалась на вопросе о том, как быстрее и эффективнее этим странам освоить нормы и принципы рыночной экономики и политического плюрализма и «догнать Запад». Правда, сами инициаторы перестройки, и прежде всего Михаил Горбачев, исходили из посылки, которая по существу была нацелена на инкорпорацию в советскую экономическую и политическую систему принципов и норм рынка и демократии, т.е. на конвергенцию де-факто. Однако после провала этих попыток тема схождения двух систем вновь ушла из поля зрения и политиков, и ученых, и возобладала идея «догоняющего развития». Но чем дальше, тем больше идея эта в ряде «постсоветских» государств, и в первую очередь в России, стала приходить в противоречие с реальным развитием и экономики, и политики, и самого общества. Все чаще и настойчивее постулировался тезис об «откате», о возвращении общественно-политического развития страны «на круги своя» и т.д. и т.п.

Но одновременно с этим появились концепты «гибридного режима», «номенклатурного капитализма» и т.п., которые не сводятся к констатации «отката» и отражают (хотя и не всегда адекватно) некую иную, более сложную и противоречивую реальность.

Система и подсистемы

С точки зрения автора, эта реальность есть не что иное, как воплощение концепции конвергенции в ее современном, российском варианте. Это тоже конвергенция де-факто, но уже не в исполнении «технологов будущего», а в своей что ни на есть прозаической, обусловленной всем комплексом современных объективных и субъективных факторов форме.

По своей сути конвергенция эта означает, что в общественно-политической жизни современной России наличествуют два разнородных типа отношений или, более точно, две подсистемы, которые сосуществуют, взаимодействуют и в совокупности представляют собой уникальную, не имеющую аналогов в прошлом систему общественных отношений. Обе эти подсистемы олицетворяют собой два главных начала данной Системы – государственно-бюрократическое и свободно-рыночное. Одно из них уходит корнями в советское и досоветское прошлое, а другое несет на себе печать современного, либерально-демократического развития.

В первом случае (подсистема 1) основными акторами являются силовые ведомства, бюрократия и объединяющая их «вертикаль власти». Во втором (подсистема 2) – бизнес, и в том числе корпоративный, а также гражданское общество и его организации. Взаимодействуя между собой, они конкурируют друг с другом, пытаясь одержать верх и подмять под себя «конкурента».

Как известно, в 1990-е годы на какое-то время бизнесу («олигархам») удалось «приватизировать» государство. Возникли условия для независимой гражданской активности. Однако с приходом к власти нового президента ситуация изменилась почти что «с точностью до наоборот». Но так же, как в 90-е годы государство и госаппарат не лишились своих властных и управленческих функций, так и сейчас не лишился их рынок и олицетворяющий его прерогативы бизнес. Сохранилась, а в каких-то сферах и развивается активность гражданского общества. Будучи частью Системы, и гражданское общество (в той мере, в какой оно реально существует сегодня), и особенно бизнес – это не просто субъекты политических отношений; они очевидным образом выступают в качестве субъектов властных отношений.

На первый взгляд, говорить о «власти бизнеса» равносильно тому, чтобы выдавать день вчерашний за день сегодняшний. И кто только не пишет и не говорит о политической немощи бывших российских олигархов [см. напр. Дубов, Розов 2007: 19] [1] . И во многом эти авторы правы. После «дела ЮКОСа» корпорации и их руководство лишились возможности напрямую участвовать во власти, и в том числе путем поддержки по собственному выбору оппозиционных режиму политических партий. С тех же пор под все более жесткий контроль начала ставиться активность организаций гражданского общества.

Но значит ли это, что система выработки и принятия политических решений функционирует без участия коммерческих и гражданских организаций и групп интересов? Как бизнес, так и гражданское общество по-прежнему располагают весьма важными инструментами политического влияния. Но главное даже не в этих инструментах как таковых, а в том политическом взаимодействии, которое имеет место между двумя подсистемами и благодаря которому Система функционирует как нечто целое.

Попытаюсь теперь более подробно прояснить, что же имеется в виду под «властью бизнеса» и «властью общества» и какова роль подсистемы, которую они олицетворяют.

Важнейшим политическим ресурсом, которым располагает и бизнес в целом, и бизнес корпоративный, является степень его доверия к власти. В условиях, когда власть слишком ущемляет интересы бизнеса, «градус» его доверия к ней резко падает, и это тут же сказывается на его инвестиционной и общей деловой активности. Начинается «бегство капитала» за рубеж, падает предпринимательская инициатива и т.д. и т.п. В странах Запада такого рода ситуации иногда называются «забастовками капитала». И по своей сути это и есть не что иное, как приостановка, пусть и далеко не полная, нормального функционирования внутреннего рынка и экономики. А поскольку любое правительство никак не заинтересовано в сколько-нибудь длительном сохранении такого положения дел, оно начинает более чутко прислушиваться к настроениям и пожеланиям бизнеса и вносить соответствующие коррективы в свою политику. Опять же, в странах Запада такого рода способность бизнеса воздействовать на поведение государства называется «структурной властью» или «властью вето» [2] . С ее помощью удается не только обратить вспять нежелательные действия политической власти, но и добиться тех или иных конкретных мер по стимулированию деловой активности.

В России «структурная власть» или «власть вето» наиболее явственно обнаружила себя в 2004-2005 гг., когда после «наката» на «ЮКОС» и последующего спада инвестиционной активности бизнеса, а также роста утечек капитала за рубеж вновь начали практиковаться встречи президента с руководством ассоциаций бизнеса и корпоративной элитой. Стали активно формироваться новые и укрепляться старые институциональные отношения деловых кругов и политиков в рамках центральных и региональных правительственных структур. Заметно возросло участие видных бизнесменов во внешнеэкономических мероприятиях по линии президента и правительства. В условиях прогрессирующей глобализации и заинтересованного участия России в этом процессе «власть вето», несмотря на то, что она никогда не афишируется, заметно возрастает, причем «вето» используется не только отечественным, но и участвующим в российской экономике зарубежным бизнесом. Особенно действенным средством здесь является снижение прямых зарубежных инвестиций, в которых наиболее заинтересована отечественная экономика. Естественно, что такого рода инструментарий «двойного» вето усиливает политические потенции российского бизнеса и его возможности влиять на поведение властей.

Стремясь (возможно, чисто инстинктивно) ослабить «структурную власть» отечественного бизнеса, которую в противоположность «вертикали власти» можно обозначить как «властную горизонталь», нынешняя государственная администрация пошла по линии фактического огосударствления наиболее важных производственных структур, во главе которых ставятся, как правило, крупные правительственные чиновники и политики. Однако при этом государственные и полугосударственные предприятия не превращаются в некоммерческие, как утверждают некоторые аналитики [Ведомости 2006], а остаются, хотя и специфическими, но, тем не менее, реальными участниками рыночных, коммерческих отношений. А поскольку руководство этих компаний напрямую «завязано» на государство и является влиятельной частью его политической верхушки, этот процесс не снижает, а повышает политическое участие и политическую роль крупного бизнеса в целом. Другое дело, что это уже иной, не частно-капиталистический бизнес. Тому же, безусловно, способствуют и другие формы и каналы участия бизнеса в государственном управлении, будь то деятельность в органах исполнительной и законодательной власти, лоббистская активность или активность по линии бизнес-ассоциаций.

Все это, однако, не означает, что российский бизнес является полноправным политическим актором. Как уже говорилось, его участие в политике лимитируется, причем весьма существенно. Если попытаться сравнить «политические полномочия», которыми обладает бизнес в России и в странах Запада, то мы тут же обнаружим существенные, принципиальные различия как в объеме этих полномочий, так и в методах их реализации. Когда бизнесу Запада требуется проявить «структурную власть» или «власть вето», он не пытается делать это «по-тихому», как это делает российский крупный бизнес, но выступает, как правило, с открытым забралом, широко используя средства массовой информации, другие методы давления на власть предержащих. Не гнушается он использовать и язык прямых угроз в виде предупреждения о тех последствиях, которые наступят, если правительство не прислушается к его требованиям [подробнее см. Перегудов 2005: 33-37]. Делается это не только для того, чтобы привлечь на свою сторону широкую общественность (хотя эта цель также имеет место быть), сколько для того, чтобы «вето» сработало как можно раньше, возможно, до того, как будут задействованы более эффективные «инструменты».

Однако, главное отличие в отношениях большого бизнеса с политической властью в постельцинской России и на Западе состоит не в этой закрытости, а в уже упомянутой несвободе в выборе своих партийно-политических привязанностей. «Дело ЮКОСа» и арест Михаила Ходорковского в этом плане явилось предупреждением, которого ни одна крупная компания проигнорировать не посмела и вряд ли посмеет. Ограничение это по существу лишает бизнес возможности самостоятельно участвовать в борьбе за политическую власть, выдвигать на высшие посты в государстве либо своих прямых представителей, либо подконтрольных ему ставленников. Так что в данной, «высокой» политике вертикаль власти действительно существует и эффективно действует.

С полным на то основанием можно констатировать, что ограничение это, равно как и вытекающая из него «политическая неполноценность» бизнеса носит системный характер и отнюдь не является просто результатом произвольного выбора. Выбор этот, конечно же, был в свое время сделан, и если даже он диктовался стремлением поставить кого-то «на место», его подоплека была, несомненно, более глубокой и основательной. За конкретными действиями по «обузданию олигархов» стояло убеждение в необходимости осуществить принципиальные и далеко идущие изменения в системе власти в стране. После того, как участие бизнеса во власти было ограничено прорисованными выше рамками, политическая система России обрела свой новый, сегодняшний облик, и именно этот, сегодняшний ее дизайн определяет и все другие, более второстепенные ее параметры. Главным в создавшемся раскладе политических сил является то, что политическая власть, отдав бизнесу ряд полномочий и прерогатив, характерных для относительно свободного рынка, закрепила за собой ту монополию на принятие высших политических решений, которая была характерна и для «Русской власти» и для советской системы до ее слома в конце 80-х – начале 90-х годов. А это означает, что происшедшая в постперестроечный период конвергенция привела к своего рода синтезу двух исходящих от различных общественно-политических систем начал – централизованной политической власти, с одной стороны, и «структурной власти» бизнеса, основанной на конкуренции и рынке – с другой.

Аналогичным образом, хотя и более мягкими способами, власть лишала политической самостоятельности организации гражданского общества. Учитывая отсутствие у этих организаций сопоставимых с бизнесом инструментов политического влияния, встроить их во властную вертикаль можно было и без прямого силового воздействия. Но, опять же, лишить эти организации любых степеней свободы власть не только не хотела, но и не могла, хотя бы потому, что для этого потребовалось бы фактически пойти на слом ею же инициированного системного дуализма.

Более того, потребность в поддержании этого системного дуализма подталкивает ее пусть и к ограниченным, но тем не менее реальным шагам и мерам по поддержанию данных организаций «на плаву» и даже по реанимации некоторых из них. Как и в случае с рынком и его акторами, ограниченные определенными рамками, но реально существующие гражданские организации – это необходимый элемент Системы, без которого она утратит устойчивость и не сможет функционировать.

При всей слабости инфраструктуры гражданского общества и его организаций, будь то НКО, членские организации политических партий, местные сообщества, профессиональные организации, – их деятельность и само их существование есть органичная часть сегодняшних общественных отношений. И в этом своем качестве они так же, как и бизнес (хотя и в гораздо меньшей степени) являются носителями той самой структурной, «горизонтальной» власти, о которой говорилось выше. Низведение их до уровня «приводных ремней» лишило бы политические верхи и другие властные структуры обратных связей с обществом и, повторюсь, существенно ослабило бы Систему в целом. Поэтому так же, как и в случае с бизнесом, пытаясь поставить их под свой неусыпный политический контроль, власти одновременно вынуждены «терпеть» их автономный или полуавтономный статус, а также консультироваться и сотрудничать с ними.

Между структурной властью бизнеса и той же властью гражданского общества имеются не только сходство, но и различия. Реагируя на ограничения своей деятельности, и бизнес и гражданское общество начинают «бастовать», однако если бизнес при этом сохраняет свою активность, лишь меняя ее вектор, то институты гражданского общества бастуют пассивно, сворачивают свою деятельность, а само общество начинает превращаться в атомизированную индифферентную «массу». Для власти, стремящейся держать под контролем происходящие в обществе процессы, это не менее опасно, чем «забастовки бизнеса», и именно поэтому она вынуждена реагировать на такого рода опасность мерами, призванными если не оживить гражданскую активность, то хотя бы не дать ей заглохнуть. О том, что сказанное не является плодом умозрительных упражнений, свидетельствует хотя бы то, что, перекрыв каналы финансирования НКО из зарубежья, она тут же озаботилась тем, чтобы в какой-то мере покрыть возникший дефицит из госбюджета. О той же озабоченности поддержанием гражданской активности на плаву свидетельствует и введение в состав обновленной общественной палаты осенью 2007 г. ряда откровенно оппозиционных существующей власти фигур.

Конечно же, «власть вето» и «структурная власть» – это не власти в прямом смысле этого слова. Это, скорее, ограничители или «противовесы» политической власти как таковой, обозначающие пределы свободе ее действий. Но одновременно – это и политический ресурс, позволяющий, пусть и в ограниченной степени, участвовать в выработке и принятии политических решений. Кроме того, как мы увидим далее, властный ресурс подсистемы 2 реализуется и более непосредственно.

Сказанное не означает, что советская политическая система, отдав должное рынку, предпринимательству и гражданскому обществу, в основном сохранила прежний характер. Этого не могло произойти по той простой причине, что ее тоталитарный характер несовместим даже с минимальной рыночной свободой. Тогда как рынок, пусть и стесненный – как в современных условиях – жесткими рамками бюрократического контроля, просто не может функционировать без хотя бы ограниченных прав собственности, свободы передвижения людей и капитала, известной степени открытости экономики и общества. Вертикаль власти – в силу тех же «системных» причин – просто не в состоянии восстановить тотальный или близкий к тотальному контроль над всем и вся. Наблюдаемая нами конвергенция в ее современном, российском варианте накладывает свои ограничения не только на бизнес и гражданское общество, но и на политическую власть.

Однако если системные ограничения применительно к возможностям власти, как правило, малозаметны, то ограничения, которые налагаются на бизнес и гражданское общество, что называется, у всех на виду. Во многом это объясняется тем, что хотя подсистема 2 находится «в обороне», потенциал ее, и в том числе политический, не только не снижается, но в целом – возрастает. Отсюда стремление подсистемы 1 постоянно «бдеть» и, не ограничиваясь неформальными методами, идти и по пути введения новых формальных, т.е. реализуемых публично, ограничений. Другими словами, субъекты подсистемы 1, которым принадлежит (хотя и не полностью) верховная власть, делают все для того, чтобы субъекты подсистемы 2 не преодолели рамки, за которыми – неизбежное нарушение «баланса» и риск поставить тем самым под вопрос само существование Системы. Именно эти системные рамки предопределяют запрет на формирование полноценной оппозиции существующей власти, обусловливают сохранение и упрочение «управляемой» партийной системы, верховенство исполнительной власти над законодательной, пресечение активности гражданского общества и его организаций, выходящей за определенные границы.

Авторитарный синдром плюс системная адаптация

Возникает, однако, вопрос, зачем нынешней политической власти нужна именно такая конвергенция и откуда она берет свое «начало»?

Много говорят и пишут о (якобы) демократизме Ельцина и его ближайшего окружения. Но при этом часто забывают или просто умалчивают о том, что Б.Ельцин «правил» страной в период, когда общество находилось в состоянии «разброда и шатания». Чтобы удержаться у власти в этот период, нужно было опираться, с одной стороны, на поддержку нарождавшегося «большого бизнеса» и олигархов, а с другой – на пользовавшихся популярностью «демократов новой волны», занимавших ключевые позиции в средствах массовой информации, влиятельных в Государственной думе и в наиболее продвинутых регионах. Будучи чистой воды прагматиком, Ельцин сделал ставку на поддержку сил, поднявшихся на перестроечной волне, довольно успешно маневрируя в неспокойном, а временами и бурном политическом потоке.

Но тем самым им было положено начало той конвергенции, которая получила свои завершенные формы уже при следующем президенте. Вспомним хотя бы роль, которую играли в правительстве и в окружении Ельцина так наз. отраслевики типа Сосковца и их постоянную конфронтацию с либералами-функционалистами типа Чубайса. Вспомним также роль премьера В.Черномырдина, олицетворявшего компромисс между этими группировками и инициируемыми ими политическими курсами. Это не была равновесная конвергенция: либерально-рыночная фракция была, что называется, на коне, но подавить и даже поставить под свой контроль номенклатурно-бюрократическую наследницу советского режима ей так и не удалось. Другое дело, что значительная часть этой фракции в скором времени перекочевала в ряды либералов-рыночников.

Под конец своего правления Ельцин скорее интуитивно почувствовал, что время «демократов» подходит к концу и стране нужен не либеральный плюрализм, а твердая и даже жесткая рука. Такой выбор ему было тем проще сделать, что и сам он был «демократом» скорее по необходимости; тем более его нельзя было назвать либералом [3] .

Для перевода стрелок на путь формирования «вертикали власти» В.Путин оказался идеальной фигурой, но и любой другой из той категории людей, к которым присматривался Ельцин, встал бы, скорее всего, пусть и не столь последовательно, на тот же путь.

Вспомним, чем Путин «взял» электорат. Это не были обещания безбедной жизни, это было жесткое, публично продекларированное намерение навести порядок в межнациональных отношениях, подкрепленное общей тональностью речей, интервью и отдельных высказываний, в которых легко угадывалась именно такого рода установка на укрепление центральной власти.

Можно смело утверждать, что и для любого другого «преемника» иного пути завоевания симпатий избирателя не было. Путин выиграл выборы не столько потому, что был «назначен» Ельциным, сколько потому, что он с самого начала был и оставался Путиным.

Скорее всего, никто другой на его месте не посмел бы так решительно «накатить» на «ЮКОС» и его главу – Ходорковского. Но это не значит, что этому или какому-то другому «олигарху» было бы позволено бросить вызов президенту. И если бы при другом персональном раскладе такой вызов был брошен, ответом была бы все та же антиолигархическая кампания и «зажим» корпоративной элиты. Другое дело, какими путями и способами она стала бы реализовываться и по какому сценарию – силовому или политическому – стали бы развертываться события.

Как бы то ни было, возникший после перестройки дисбаланс был устранен, и Система обрела большую устойчивость. Что вовсе не равнозначно ее большей эффективности. Но об этом – чуть позже.

Казалось бы, наличие двух основанных на принципиально различных началах составляющих Системы обусловливает их далеко не партнерское взаимодействие, и выше уже было отмечено их соперничество друг с другом. Однако, если бы мы ограничились констатацией этого соперничества, мы упустили бы не менее, а в чем-то и более существенную особенность данного феномена, а именно – их взаимное притяжение, ведущее не просто к их механическому взаимодействию, но к глубокому взаимопроникновению.

Взаимопроникновение это имеет место, в частности, и внутри основных властных структур, каковыми являются администрация президента, правительство, Федеральное собрание и соответствующие институты регионального и муниципального уровней.

Именно внутри этих структур деятели, идентифицирующие себя как представители подсистемы 2, напрямую участвуют в выработке и принятии важных государственных решений. Их участие в этом процессе, особенно в социально-экономической сфере, может быть даже решающим; достаточно указать на роль, которую играли и играют деятели типа А.Кудрина и Г.Грефа (до недавнего времени) в разработке и реализации государственной финансово-экономической политики. Но санкции на проведение соответствующей политики, гласные или негласные, дает «верховная власть», и только она одна.

В связи с этим особого внимания заслуживает роль основного действующего лица этой власти, каковым является президент. В силу своего положения главного политика и главного арбитра он не может полностью идентифицировать себя лишь с одной из подсистем. В противном случае наступит опасный для Системы дисбаланс, и она станет испытывать чрезвычайно болезненный для нее стресс. Каждая из подсистем стремится перетянуть президента на свою сторону, но он сопротивляется этому, хотя соблюдать баланс ему далеко не всегда удается. Поэтому попытки идентифицировать его лишь с одной, силовой и авторитарной тенденцией, с точки зрения автора неправомерны. При наличии постоянного противоборства между представителями обеих подсистем в каждом из ключевых политических институтов, парализующего их дисбаланса удается избежать. Причина этого – все те же общие системные рамки, которые не позволяют «верховной власти» лишить политических функций ни бизнес, ни организации гражданского общества, а эти последние, в свою очередь, оказываются не в состоянии перестроить систему властных отношений «под себя». Двойственность положения президента во многом предопределяет отсутствие целостной стратегии развития страны у него и у режима в целом, ситуативность принимаемых решений.

Но главное взаимодействие, которое, по существу, и определяет характер функционирования Системы, реализуется на более широком поле, охватывающем не только политические, но также и экономические, и гражданские институты, реально участвующие в политическом процессе. Ключевыми акторами, действующими за пределами их собственной подсистемы, являются, с одной стороны, государственная бюрократия и возглавляющие ее чиновники и политические деятели, а с другой – крупный частный, полугосударственный и государственный бизнес. В какой-то мере в данном взаимодействии принимают участие и организации гражданского общества, включая профсоюзы. Однако это участие носит скорее символический характер и влияет на существо Системы крайне слабо.

Как уже приходилось писать автору ранее [Перегудов 2007а: 52-64], взаимодействие бизнеса и бюрократии, олицетворяющих наиболее влиятельные структуры соответствующих подсистем, происходит, в основном, по линии распределения и перераспределения собственности. Именно эти два актора оказались основными бенефициариями приватизации и участниками присвоения политической ренты в 1990-е годы, именно они взаимодействуют друг с другом в ходе той «волны деприватизации» и формирования монополизирующих целые сектора экономики госкорпораций, которая нарастает с середины текущего десятилетия. Переход от одной фазы перераспределения собственности к другой ведет к изменению не только характера взаимодействия «игроков», но и их состава (о чем уже упоминалось выше). В результате большой бизнес и госуправленческие кадры сплачиваются не только как заинтересованные друг в друге стороны, но и как функционально родственные элементы целого, кое-где сливаясь воедино и образуя тот самый «правящий класс», который вершит делами страны от имени (как бы) всего общества. Словечно «как бы» здесь вполне уместно, ибо само общество и даже его наиболее активная часть напрочь лишена каких бы то ни было управленческих функций. В лучшем случае оно воздействует на систему принятия решений и управленческий процесс в той мере, в какой власть заинтересована в его лояльности и вынуждена так или иначе реагировать на импульсы «снизу», стараясь не допускать их критического, опасного для социально-политической стабильности ослабления. Вместе с тем, те организации гражданского общества, которые, наподобие общественных палат, вовлекаются в систему консультаций, реального участия в политическом управлении не принимают.

Такого рода распределение ролей предопределяет и то место, которое занимает в Системе Федеральное собрание и представительные учреждения регионального и муниципального уровней. Их роль здесь вторична, и она определяется, опять-таки не выборами и не их функциями «народных избранников», но прежде всего тем влиянием, которым располагают в них полноправные представители тех же подсистем.

Если теперь, в свете сказанного, попытаться определить характер современной «Русской власти», то ее ни в коей мере нельзя сводить лишь к государственным институтам как таковым. Власть эта складывается из взаимодействия двух указанных подсистем, и в отличие от прошлых времен, как более, так и менее отдаленных, она не представляет собой нечто единое и неделимое. И именно в этом – уникальность, неповторимость нынешней «Русской власти», ее несводимость ни к прошлым российским, ни тем более к западным «образцам».

В России в досоветские времена  государственная бюрократия была отделена от частного предпринимательства и ее экономическая роль сводилась, в основном, к воздействию на него извне. И даже в условиях военного времени обе стороны оставались «самими собою» [4] . В советское время как административное, партийное, так и хозяйственное руководство, напротив, представляли собой хотя и функционально различные, но однозначно государственные управленческие структуры, причем в функциональном аспекте хозяйственные ведомства и предприятия находились под жестким патронажем партийных органов. В постсталинский период на самых различных уровнях стали формироваться узкокорпоративные группы интересов, однако их взаимодействие с партийно-государственной верхушкой осуществлялось в рамках управления все той же «общенародной собственностью».

Отношения бизнеса и бюрократии в современной России не имеют ничего общего и с теми, которые сложились в странах Запада, где различные формы взаимодействия корпоративного бизнеса и политико-административной власти существуют и развиваются не в рамках двух подсистем, а в пределах одной, единой системы экономических и политических отношений. И даже в период неокорпоративистского согласования и этатистских экспериментов 1950-1960-х годов система эта претерпела лишь некоторую деформацию. Грань, за которой эта деформация могла привести к качественному изменению всей системы, нигде не была преодолена. Любые попытки перейти ее упирались в те самые «структурную власть» и «власть вето», о которых говорилось в самом начале статьи.

Уникальность нынешней российской общественно-политической системы, как видим, проистекает не только из традиций «Русской власти» и менталитета россиян, но и из особых, неповторимых отношений собственности, которые формировались и формируются в постсоветский период. Ее глубинные, системные корни лежат не столько в российской, сколько в советской истории и в той системе общественно-политических отношений, которая сформировалась на протяжении жизни трех поколений россиян.

Это ни в коей мере не прямое наследие сталинизма и тем более – ленинизма. Это наследие всех долгих лет советской власти. Эволюция, которую она претерпевала при Ленине, Сталине, Хрущеве и Брежневе подвела систему к рубежу, когда «общенародная» собственность уже стала изживать себя и «созрела» для нового передела.

Не станем отвлекаться на рассуждения о том, мог ли этот передел произойти по-другому; будем исходить из той реальности, которая уже стала фактом истории [5] . Не будем пока даже пытаться ответить на вопрос, была ли траектория движения России при Путине единственно возможной. Это, по большому счету, – также уже история. Но история – с продолжением. И прежде чем перейти к сюжету об этом продолжении, попытаемся прояснить те последствия, которые имела и имеет прорисованная выше конвергенция для российского общества, а также то, к какому рубежу она нас подвела.

Конец транзита?

Последствия эти далеко не однозначны, и их невозможно свести ни исключительно к негативу, ни – столь же исключительно – к позитиву. Что касается последнего, то выше уже были отмечены пусть и ограниченная, но вполне реальная открытость общества и экономики, раскрепощение рынка, известная свобода выбора. В значительной мере к позитиву можно отнести и наступившую с начала текущего десятилетия политическую стабильность, повышение управляемости. Этот перечень можно было бы продолжать, уточнять и конкретизировать, но тогда пришлось бы повторять очевидные вещи, которые в изобилии присутствуют в существующем информационном поле. Оно по преимуществу заполняется теми, кто считает нынешнюю Систему некой «золотой серединой», которая сочетает в себе кое-что из прошлого, а кое-что из настоящего и выводит страну на тот самый своеобразный, учитывающий «особость» России оптимум, который ей необходим.

Однако, уже из сказанного выше следует, что столь односторонняя интерпретация функционирования Системы далека от реальности, и чтобы поставить точки над i, постараюсь сказать об этом чуть подробнее.

Одна из главных отличительных черт и особенностей Системы – это сопутствующая ее созданию и утверждению корммерсализация нашей бюрократии, с одной стороны, и бюрократизация бизнеса – с другой. Именно данные, основанные на участии в распоряжении и владении собственностью отношения госуправленческих и хозяйствующих субъектов, являются главной системообразующей чертой современных российских общественных отношений. Ибо, как уже отмечалось, именно эти игроки представляют наиболее влиятельные силы двух подсистем и определяют те начала, на основе которых они функционируют. Эти начала не способствуют, а препятствуют выполнению и государством и бизнесом своих общественно-полезных функций, искажают и уродуют, не побоюсь этого слова, функционирование как одного, так и другого.

Преобладающую ныне тенденцию в развитии данных отношений я квалифицирую как государственно-корпоративистскую. Согласно утвердившейся в мировой политологии концепции ее суть – в подконтрольности крупного бизнеса, и не только государственного, но и частного, политической власти или, говоря нашим современным языком, встраивание его в вертикаль власти. В отношениях такого типа партнерство и доверие подменяются иерархией и чисто внешней лояльностью, а это, как известно, далеко не оптимальные условия для предпринимательской инициативы и здоровой, конкурентоспособной экономики [6] .

Не менее определенно о негативе современной российской конвергенции можно говорить и применительно к «чистой политике». Как известно, одной из основных предпосылок нормального функционирования политических систем является разделение властей, их автономия и одновременно – взаимодействие друг с другом. Полномочия и их объем у законодательной и исполнительной властей могут варьироваться в весьма широких пределах, однако и само формирование высшего политического руководства, и принятия законов, обусловливающих это верховенство, в условиях правового государства принадлежат представительным органам власти, а через них – рядовым гражданам.

Отсутствие реального разделения властей и реальных контрольных функций у представительных органов власти не только снижает уровень полномочий и компетенции этих последних. Оно ведет к превращению их в некое «продолжение» исполнительной власти, их коммерсализацию и бюрократизацию. Из объектов лоббирования они превращаются в какой-то мере в субъектов такого рода деятельности. В результате бесконтрольность и произвол бюрократии, особенно по отношению к рядовым гражданам, не только не ослабевает, но еще более усиливается. В сложившейся ситуации даже не возникает мысли о том, что представительные органы могли бы встать на защиту интересов граждан; напротив, у последних все чаще возникает ностальгия по временам, когда бюрократический аппарат был под жестким партийным контролем и было кому «пожаловаться».

Сравнительно частым, но весьма существенным проявлением отмеченной выше специфики отношений двух подсистем является современный российский трипартизм. Официально нацеленный на создание и укрепление партнерских отношений между государством, бизнесом и профсоюзами, он в действительности представляет собой преимущественно бюрократическую структуру, в рамках которой представители трех сторон не столько согласовывают взаимовыгодные и общественно значимые решения, сколько выступают в роли имитаторов социального партнерства, прикрывающих отсутствие действенных механизмов оного. При всем том, как и в рассмотренных выше случаях, определенное, пусть и маргинальное, «кулуарное» согласование все же налицо, и оно является одной из тех скреп, которые объединяют две подсистемы и в то же время – выступают в качестве института Системы в целом. Но подсистема 1 и здесь строго ограничивает рамки этого согласования, не допуская участия в нем полномочных представителей гражданского общества [подробнее см. Перегудов 2007б].

На первый взгляд, маргинализируя партийно-политическую и гражданскую активность, Система обретает устойчивость и стабильность, обеспечивая себе достаточно продолжительное будущее. Но если мы попытаемся взглянуть на ситуацию чуть внимательнее, мы убедимся, что это далеко не так. Наличие в рамках Системы двух далеко не совпадающих начал и олицетворяющих их игроков создает, как мы уже видели, не только взаимное притяжение, но и взаимное соперничество, отталкивание их друг от друга. До поры до времени центростремительные тенденции берут верх, однако это будет происходить лишь до тех пор, пока доминирующие в обеих подсистемах силы будут испытывать взаимное притяжение, перевешивающее силы отталкивания. Но полагать, что так будет всегда – значит не видеть тех глубинных, системных противоречий, которые чем дальше, тем явственнее будут давать о себе знать, и которые, если их своевременно не разрешать, рано или поздно приведут к весьма нежелательным последствиям.

Тупиковость государственного корпоративизма и рассматриваемой здесь конвергенции в целом в чем-то сродни тупиковости советской системы и ее госбюрократического основания. Несмотря на наличие определенных степеней свободы и для бизнеса, и для общества, нынешняя полусвобода и административно-бюрократический контроль сковывают развитие и того, и другого, искажают их отношения с государством, а само государство функционирует уже не столько как выразитель интересов общества, сколько как институт, действующий на потребу узкокорпоративным группировкам. Экономика в этих условиях становится заложницей субъективных устремлений тех же групп и «кланов». Что же до политической системы, то она все более окостеневает, а отчуждение общества от политиков и политики достигает опасных для сохранения Системы масштабов.

Означает ли все это, однако, что «транзит закончен» и страна обречена на очередной застой и прозябание в преддверии неизбежного нового взрыва?

Как представляется автору, здесь далеко не все так просто, и при всей, казалось бы, жесткости и неподатливости Системы, развитие составляющих ее элементов не остановилось. В первую очередь это относится к бизнесу, но в известной мере – и к гражданскому обществу.

При всей своей несамостоятельности, бизнес, и в том числе бизнес крупный, становится более самодостаточным, а «передельная» его экспансия в растущей степени уступает место экспансии рыночной. А это не может не сказываться на его легитимности. Ибо собственность в России нелегитимна или полулегитимна не только и не столько потому, что власть традиционно «патримониальна» (т.е. распространяется и на собственность), но прежде всего потому, что она возникла как результат «нового передела», произошедшего в 1990-е годы. Подсистеме 1 выгодна такого рода полулегитимность, она использует ее, чтобы держать бизнес на коротком поводке и не давать ему свободы экономического и политического маневра. Однако, несмотря на эти усилия, процесс легитимизации собственности идет, и будет идти хотя бы потому, что находящиеся внутри подсистемы 1 собственники также все более и более становятся заинтересованными в том, чтобы права на оказавшиеся в их руках богатства были признаны законными, оберегающими их от нового передела.

Как в свое время советская хозяйственная номенклатура выступила одной из наиболее заинтересованных сторон приватизации 1990-х годов, так и нынешние номенклатурные собственники и топ-менеджеры, получив свое, наверняка будут добиваться большей суверенизации той собственности, которой они отчасти уже владеют, а отчасти – только распоряжаются. Существующий ныне водораздел между частным, государственным и полу-государственным корпоративным капиталом с течением времени неизбежно будет стираться, а это будет способствовать общей консолидации российского бизнеса.

Для нейтрализации политических и иных рисков, связанных с крайне низким уровнем общественной легитимности собственности, правящим кругам и верхушке бюрократии не остается ничего другого, как стимулировать развитие предпринимательства на низовом и среднем уровнях, а также расширять круг акционеров. И вряд ли стоит пояснять, сколь существенные последствия может все это иметь для самооценки бизнеса и его общественно-политической роли.

Вряд ли останутся неизменными и параметры, определяющие жизнедеятельность гражданского общества. Как уже было сказано выше, гражданское общество и его организации все менее склонны оставаться в угнетенном состоянии.

Конечно, никаких предпосылок для «повторения пройденного» в конце 1980-х – начале 1990-х годов сейчас нет, и вряд ли они в обозримом будущем появятся. Время другое, и общественные интересы тоже другие. Если в тот период гражданская активность носила преимущественно общеполитический и гуманитарный характер, то ныне верх берет нацеленность на решение конкретных проблем тех или иных социальных групп и слоев. Это не только пенсионеры и неимущие, хотя на виду прежде всего они, но также врачи, учителя, представители других массовых профессий. Набирают силу протестные настроения против засилия бюрократии, чиновничьего произвола. Одновременно появляются признаки оживления заглохшего было экологического движения, в правозащитную деятельность включается более широкий спектр организаций, нежели правозащитники как таковые.

Далеко не последнюю роль играет процесс укрепления гражданского самосознания многих категорий россиян, который рано или поздно, но обнаружит себя и в общественно-политической жизни как таковой, в таких ее конкретных проявлениях, как партийно-политическая активность, активизация роли представительных учреждений и т.д. и т.п.

Процессы, о которых идет речь, можно в какой-то мере считать объективными, но вряд ли они смогут развиваться лишь сами по себе, без вмешательства «верховной власти». Причем это вмешательство может быть как способствующим, так и препятствующим им. Если исходить из практики последних лет, то приоритет остается за последним. Соответственно, как только эта власть почувствует, что равновесие подсистем нарушается в пользу подсистемы 2, у нее возникнет искушение не допустить этого либо путем очередной антиолигархической кампании, либо посредством дальнейшего ужесточения властной вертикали, либо с помощью и того, и другого. Простая экстраполяция сегодняшней ситуации на день завтрашний может и не оправдаться, особенно если учесть, что меняется не только общество и бизнес, но и сама власть, которая не может не сознавать все более очевидной контр-продуктивности нынешних политических технологий.

Продолжение следует?

Коренной порок Системы заключается в ее неорганичности, в том, что в ней заложена постоянная угроза распада, дезорганизации, или, выражаясь языком политической науки, «аномии» [Политология 2007: 459]. Связующее ее нормативное (конституционное) поле крайне слабо, а политические институты включены в него, по большей части, чисто формально. Соответственно, оно не обладает надежно структурирующим его элементом, способным придать политической системе необходимую ей для нормального функционирования органичность и целостность. Не выполняет роль такого поля или структурирующего элемента и институт «верховной власти» (как это было в свое время в условиях монархического правления, а затем – во времена партии-государства). В отличие от того и другого роль властного начала в нынешней Системе низведена до роли одной личности (персоны), занимающей пост главы государства. Что же до самого этого поста и связанных с ним прерогатив, то это по сути дела лишь инструменты, посредством которых эта персона осуществляет свою власть и свои управленческие функции. Сами же по себе эти посты и прерогативы, по большому счету, основой легитимности власти не являются, и это наглядно доказано предшествующим правлением президента Ельцина.

Подобного рода ситуация, при которой устойчивость режима зависит от одной личности, ограничивает само существование Системы крайне узкими временными рамками, напрямую связанными с популярностью этой личности. Причем популярность эта не только не может быть передана по наследству, но и не обязательно будет сохраняться в условиях дальнейшего пребывания у власти нынешнего президента, оставайся он в той же или какой-либо иной должности.

Собственно, именно в этом заключается и весь парадокс ситуации с так наз. преемником. Протолкнуть его на высший государственный пост возможно, но это не будет означать сохранение нынешнего уровня легитимности этого поста или, точнее, той личности, которая его занимает. Отсюда – попытки «подстраховки», т.е. сохранения легитимности верховной власти путем продления лидерства нынешнего президента де-факто: либо на посту премьер-министра, либо на какой-то другой статусной позиции, позволяющей не просто «оставаться в строю», но реально контролировать ситуацию.

Отсюда же – популярные среди некоторых деятелей «Единой России» идеи создания – в преддверии президентских выборов – института «национального лидера», которые лишь подтверждают факт кризиса легитимности нынешнего режима. В условиях, когда время самодержавной монархии безвозвратно осталось в прошлом, такого рода инициативы никакой новой легитимности этому режиму не добавят и лишь затруднят и отсрочат поиски новых путей легитимизации власти.

Важно и другое. Нынешняя ориентация власти на стабильность и бесконфликтность не только не добавляет ей устойчивости, но, лишая Систему эластичности, лишь повышает риск ее распада.

Единственное, что может предотвратить коллапс Системы и выстроенных ею «вертикалей» – это курс на постепенную ее трансформацию в целостную, органичную структуру, в ходе реализации которого ее ситуативная, неустойчивая легитимность будет превращаться в нормативно-правовую и уже в силу этого – более прочную и долгосрочную.

На взгляд автора, это – тот безотлагательный императив, который выдвинулся сейчас на передний план и от осознания которого стоящими у руля зависит их способность перевести стрелки на освоение новых рубежей.

Транзит действительно закончен, но не в том смысле, что режим «устоялся» и обрел черты постоянства, а лишь в том, что страна и режим подошли к рубежу, за которым должен начаться новый, другого качества и другого характера транзит. В этом смысле трансформация, продолжавшаяся почти два десятилетия, может рассматриваться как этап, своего рода «конец главы», и не более того.

Однако попробуем продвинуться в наших рассуждениях чуть дальше и, рискуя ошибиться, как в любом прогнозе, попытаемся все же очертить возможный (и желательный) вариант той «новой конвергенции», которая должна сменить конвергенцию, исчерпавшую свой ресурс.

Хотелось бы особо отметить, что те негативные аспекты конвергенции, о которых говорилось выше, отнюдь не свидетельствуют о том, что сама по себе конвергенция обязательно должна сопровождаться такого рода последствиями. Причина, почему нынешняя российская конвергенция обременена столь серьезным негативом, не столько в ней самой как таковой, сколько в том факте, что в ходе ее формирования на первый план выдвинулись далеко не лучшие черты и особенности ее составляющих. Это, во-первых, касается политических отношений и собственно политики, наследуемых от «Русской власти» вообще и советской власти, в частности. Это, во-вторых, касается и тех узкокорпоративных, эгоистических ориентаций бизнеса, прежде всего бизнеса корпоративного, которые далеко не изжиты в современной рыночной экономике.

История, однако, знает и другие примеры конвергенции, где позитив явно перевешивал негатив. Достаточно вспомнить о той «социализации государства», которая в странах Запада привела к созданию «государства благосостояния» и которую многие не без основания связывают с влиянием позитивного опыта СССР на правящие круги западных стран. Это, конечно же, не была конвергенция в прямом смысле этого слова, но определенные ее элементы легко обнаруживаются.

В условиях новой конвергенции многие традиционные особенности «Русской власти» и политической культуры (причудливое сочетание авторитарных и соборных начал, патернализм, этатизм, правовой нигилизм, «социальный романтизм», «неизбывный футуризм» и ряд других [см. Соловьев 2007: 378-381]) должны будут либо все более органично вписываться в «новый порядок», либо постепенно изживаться как отработавшие свое. Такого рода преемственность не только не повредит Системе, но, напротив, будет способствовать ее большей укорененности в обществе, позитивной динамике социально-политического развития. Однако все это будет возможно только при условии органичного сочетания цивилизационного своеобразия России с апробированными мировой практикой принципами функционирования современных общественно-политических систем и их основных институтов (верховенством права и закона, разделением властей, независимостью гражданского общества и его структур, партнерством и социальной ответственностью власти и бизнеса, служебной ролью бюрократии).

Разумеется, это не может и не должно стать одномоментной «сменой вех». Если развитие пойдет по этому пути, оно не только потребует времени, но и неизбежно будет сопровождаться конфликтами и даже кризисами. Но чем раньше эта смена вех начнет происходить, тем легче будет придать этим конфликтам цивилизованный, регулируемый характер.

Можно также с известной долей вероятности предположить, что те ожидания, которые были в свое время высказаны такими выдающимися русскими мыслителями, как Питерим Сорокин [7] и Андрей Сахаров [8] , пусть и в совершенно других условиях и в других формах, могут начать реализовываться.

Хотелось бы подчеркнуть и тот факт, что как в работах этих, так и ряда других ученых и общественных деятелей, проблемы конвергенции ставятся и анализируются не только в локальном, но и в более широком, общечеловеческом измерении [9] . В данной статье это измерение не затрагивалось, но оно неизбежно должно занять подобающее ему место в случае, если проблема конвергенции начнет вновь всерьез обсуждаться, как она, с точки зрения автора, и заслуживает того.

___________________________

Бурджалов Э.Н. 1967. Вторая русская революция. М.: «Наука». 

Ведомости, 21.06.2006.

Дубов В.А., Розов Н.С. 2007. Природа «русской власти»: от метафор – к концепции. – Полис, № 3.

«Независимая газета» («НГ-Сценарии», 26.06.2007).

Перегудов С.П. 2005. Корпоративный капитал в мировой и российской политике. М.: ИМЭМО РАН.

Перегудов С.П. 2007а. Бизнес и бюрократия в России: динамика взаимодействия. – Полития, № 1.

Перегудов С.П. 2007б. Трипартистские институты на Западе и в России: проблемы обновления. – Полис, № 3.

Пивоваров Ю.С. 2006. Русская политическая традиция и современность. М.: ИНИОН РАН. 

Политология. Лексикон. 2007. М.: «РОССПЭН».

Сахаров А. 1990. Мир, прогресс, права человека. М. 

Соловьев А.И. 2007. Политическая культура. – Политология. Лексикон. М.

Сорокин П. 1997. Главные тенденции нашего времени. М.: «Наука».

Тэв Д.Б. 2005. Теория структурной власти бизнеса: сущность и критика. – Власть и элиты в российской трансформации (отв.ред. А.Дука). СПб.

Федоровский А.Н. 2007. Южнокорейские чэболь: становление, развитие, трансформация. М.: ИМЭМО РАН.

Lindblom Ch. 1977. Politics and Markets. The World’s Political-Economic Systems. N.Y.: “Basic books, Ink.; Publishes”

[1] Впрочем, существует и иная, прямо противоположная точка зрения, в соответствии с которой именно крупный бизнес ныне решающим образом определяет интересы России (см. интервью с Л.М.Григорьевым, президентом Института энергетики и финансов в «Независимой газете» [«НГ-Сценарии» 2007: 13-14]).

[2] Впервые подробно исследовал феномен «структурной власти» и «власти вето» бизнеса в странах Запада американский ученый Линдблом [см. Lindblom1977]. В российской литературе подробно об этом пишет Д.Б.Тэв [Тэв 2005: 30-64].

[3] Логично предположить, что Ельцин, скорее всего, до конца оставался в целом довольным своим выбором (несмотря на многочисленные попытки доказать обратное). Ибо он не мог не чувствовать, что полный разрыв с прошлым был невозможен как в силу ностальгии по порядку (которая в свое время помогла большевикам прорваться к власти и укрепиться в ней после февраля 1917 г.), так и в силу самой логики поведения власти, ее стремления укрепить свой пошатнувшийся авторитет. И, конечно же, очень большой вопрос, остался бы Ельцин в случае, если б он сохранил власть после 2000 г, тем же «демократом», каким он был в 1990-е годы? Весьма интересную характеристику правления «царя Бориса» и его понимания собственной роли в управлении страной дает такой проницательный исследователь природы «Русской власти», как Ю.С.Пивоваров [см. Пивоваров 2006: 35].

[4] Созданный в период Первой мировой войны Военно-промышленный комитет не включал в свой состав представителей власти, а Особые совещания выполняли чисто регулятивные функции и ни в хозяйственном, ни в политическом аспектах не выходили за эти рамки. Как писал изучавший этот период видный российский историк Э.Н.Бурджалов, «органического сращивания между российским монополистическим капиталом и государственным аппаратом самодержавия не происходило» [Бурджалов 1967: 22].

[5] Сточки зрения автора, накопившаяся в обществе и «политическом классе» потребность в обновлении («перестройке») Системы была столь велика, что даже сравнительно небольшое ослабление тоталитарного по своей сути контроля над всем и вся (начавшееся, кстати, еще при Брежневе, но полноценно реализовавшееся только при Горбачеве) оказалось равносильным образованию «промоины», через которую тут же хлынул поток, размывший всю плотину.

[6] Следует отметить, что государственный корпоративизм и как концепция, и как общественно-политическая практика оказывает в некоторых случаях весьма позитивное, хотя и кратковременное воздействие на национальное развитие. Именно такого рода эффект данного феномена наблюдался в 1970-е годы в Южной Корее, где и государство, и крупный бизнес были нацелены на поступательный качественный рост экономики и превращение страны в современное, промышленно развитое государство [подробнее см. Федоровский 2007].

[7] В своей книге «Главные тенденции нашего времени» (первое издание которой было опубликовано в США в 1964 г. и которая практически целиком посвящена проблеме конвергенции) Сорокин выдвигает идею «нового интегрального строя на Западе и Востоке» [Сорокин 1997]. Многие положения этой книги воспринимаются сегодня как чересчур оптимистичные и даже утопичные. Однако главная идея и главный «посыл» автора не утратили значения и по сей день.

[8] Всвоей книге «Мир, прогресс, права человека» А.Д.Сахаров, в частности, писал: «Я считаю особенно важным преодоление распада мира на антагонистические группы государств, процесс сближения (конвергенции) социалистической и капиталистической систем, сопровождающиеся демилитаризацией, укреплением международного доверия, защитой прав человека, закона и свободы, глубоким социальным прогрессом и демократизацией, укреплением нравственного, духовного, личного начала в человеке» [Сахаров 1990: 39]. Ожидания и надежды Сахарова сегодня также выглядят излишне оптимистичными. Но, как цель, к которой стремится наиболее сознательная часть общества и на Западе, и на Востоке, и которая представляет собой альтернативу современной разобщенности, она не только не стала менее востребованной, но, напротив, становится все более актуальной.

[9] Согласно Сорокину, Сахарову и ряду других приверженцев идей конвергенции, претворение их в жизнь должно идти не по линии простого сложения тех или иных черт, особенностей и институтов сближающих систем, но придавать каждой из них новое качество и выводить их на новый уровень взаимного общения и взаимодействия.