СОЦИУМ И ВЛАСТЬ В РОССИИ

Горбачев, Ленин и разрыв с ленинизмом
Арчи Браун

БРАУН Арчи – почетный профессор политологии Оксфордского университета и почетный член совета Колледжа Св. Антония (Оксфорд).

Данная статья частично основана на одном из разделов последней главы книги: Brown A. Seven Years that Changed the World. Oxford: Oxford University Press, 2007. © 2007 Oxford University Press. Печатается с разрешения издательства Oxford University Press, http://www.oup.com

В жесткой авторитарной системе, где пост на вершине политической иерархии дает огромную власть, ценности, политические предпочтения и личность человека, занимающего этот пост, намного сильнее отражаются на политике государства, чем личность, ценности и предпочтения главы правительства в демократической стране. Последний (или последняя) стеснен гораздо больше: он (она) испытывает давление не только со стороны членов своей партии, но и (если перечислять наиболее очевидные факторы) со стороны оппозиционных партий, законодательной и судебной ветвей власти, организованных групп интересов, общественного мнения. Правда, нельзя сказать, что власть верховного лидера в авторитарной системе абсолютно ничем не ограничена. Если такая система а) отчетливо институционализирована и б) сильно идеологизирована, то даже перед наиглавнейшим ее лидером, желающим вступить на путь крупных инноваций, могут возникнуть серьезные препятствия. Особенно рискованно для него (не добавляю «или для нее», поскольку при всех тоталитарных и авторитарных режимах обычно правят мужчины) пытаться изменить институциональные нормы системы или основные догматы легитимирующей ее идеологии.

Все сказанное в полной мере относится к истории М.С.Горбачева и преобразования советской системы. Став в марте 1985 г. генеральным секретарем ЦК КПСС, Горбачев получил в свое распоряжение величайшие институциональные ресурсы в стране – но в условиях прочно консолидированного авторитарного режима («посттоталитаризма» по классификации Линца и Степана [1] ), наделявшего своего главного лидера большой властью, только если тот соблюдал правила игры. В послесталинском Советском Союзе уже был многозначительный прецедент, показавший потенциальную уязвимость даже носителя верховной власти. Н.С.Хрущев ни в малейшей мере не посягал на нормы системы так, как это делал впоследствии Горбачев, но он слишком часто устраивал реорганизацию партийно-государственных структур, не желал действовать по установленным бюрократическим каналам – и в результате в октябре 1964 г. был отстранен от руководства страной по наущению ведущих членов Политбюро [2] , которых поддержал весь Центральный комитет партии [см. Taubman 2003: 3–17, 620–622].

Горбачев всегда помнил о судьбе Хрущева и поэтому сознавал, что должен убедить других членов правящей олигархии в необходимости широкомасштабных реформ. Он не мог просто издать указ, предписывающий осуществить радикальные перемены. Правда, у него была власть производить назначения на руководящие должности, и она позволяла ему постепенно изменить состав высшего руководства страны. Но даже эта власть отнюдь не была неограниченной. В Политбюро, высший исполнительный орган, попадали в результате процедуры коллективной кооптации только те, кто уже стал членом ЦК (избиравшегося раз в пять лет на партийных съездах). Попытки резко изменить состав Политбюро, особенно в самом начале деятельности нового генсека, наверняка встретили бы сопротивление со стороны членов этого органа. По сути, Горбачев гораздо смелее производил кадровые перестановки, чем Л.И.Брежнев за все восемнадцать лет своего правления после отставки Хрущева, и все равно так и не сумел сколотить в Политбюро большинство единомышленников-реформаторов.

По обычаю, генеральному секретарю принадлежала также роль последней инстанции в интерпретации официальной идеологии. Однако в глазах профессиональных охранителей советской идеологии это вовсе не давало ему права как угодно модифицировать превратившийся в непреложную догму марксизм-ленинизм, к которому относились, как к священному писанию. Ленин давно уже уподобился божеству, перед лицом которого тускнел даже авторитет генерального секретаря. Идеологии придавалось такое значение (особенно как оправданию жестко иерархической внутренней структуры коммунистической партии и ее монополии на власть), что любые изменения в теории влекли за собой глубокие политические последствия. Генеральный секретарь, готовый рискнуть и взять на вооружение новые концепции, сделал бы жизненно важное дело, изменив характер политической аргументации и открыв двери, которые оставались плотно закрытыми на протяжении десятилетий.

В последние годы существования Советского Союза – с марта 1985 г. по декабрь 1991 г. – несомненно, произошла концептуальная революция. Разрыв с ортодоксальной идеологией был определенно инициирован в верхах политической иерархии. Благодаря сделанному с самого начала упору на «гласность» уже в 1985–1987 гг. расширились пределы возможного в публичном дискурсе. В 1988 и 1989 гг. дело зашло еще дальше. К весне 1989 г. официально санкционированная гласность претворилась в практически неограниченную свободу слова, свидетельством чему стали показанные советским телевидением десяткам миллионов зрителей дебаты на Съезде народных депутатов СССР (этот работающий законодательный орган впервые в советской истории был создан в результате выборов на альтернативной основе).

В качестве одной из первых конкретных идеологических новаций Горбачев нарушил табу на положительные упоминания о плюрализме, заговорив в 1987 г. о «социалистическом плюрализме» и «плюрализме мнений», хотя до признания «политического плюрализма» он созрел не раньше 1990 г. [3] Политические убеждения Горбачева претерпели разительное изменение за те неполные семь лет, что он находился у власти. Тем не менее многие наблюдатели так и не поняли ни масштаба, ни значения его идейной эволюции. Одни рассматривали широко известную книгу Горбачева «Перестройка и новое мышление для нашей страны и для всего мира», вышедшую в 1987 г., как последнее и окончательное слово относительно политического мышления ее автора. Другим застил глаза тот факт, что до конца пребывания на посту главы государства Горбачев не только заявлял о своей приверженности социализму, но и продолжал положительно отзываться о Ленине.

В самом деле, до конца советской эпохи практически единственным способом легитимировать ту или иную концепцию либо политику была апелляция к Ленину. В 1990–1991 гг. этот метод был уже не столь эффективен. Б.Н.Ельцин тогда перестал цитировать Ленина, а Горбачев, продолжая делать это, вероятно, терял не меньше, чем выигрывал. Тем не менее даже в декабре 1989 г., по данным Всесоюзного (позже – Всероссийского) центра изучения общественного мнения (ВЦИОМ) – наиболее авторитетной организации, занимавшейся такого рода исследованиями, – значительное большинство (75 %) советских граждан, которых просили перечислить десять самых выдающихся людей всех времен и народов, в первую очередь называли Ленина [Общественное мнение в цифрах 1990: 6]. Даже в постсоветской России, когда ВЦИОМ в 1994 и 1999 г. предлагал гражданам тот же вопрос, Ленин занимал второе место, уступая только Петру Великому [Дубин 2003: 13–25] [4] .

Горбачев, став генсеком, охотно цитировал Ленина, хотя термин «марксизм-ленинизм» (появившийся после смерти Владимира Ильича) употреблял реже своих предшественников. Со времен Сталина «марксизм-ленинизм» использовался в качестве идеологической «кувалды» против любых проявлений независимой мысли. Многие слова и поступки Горбачева резко расходились с ортодоксальным советским марксизмом-ленинизмом – особенно с 1988–1989 гг., когда его взгляды относительно масштабов необходимых преобразований стали гораздо более радикальными, чем были сразу после вступления на пост генерального секретаря. В 1988 г. Горбачев перешел от мысли о реформах к идее системной трансформации. Развитие его взглядов можно в основном проследить по публикациям его многочисленных речей, и не в последнюю очередь – знаменательного выступления на XIX конференции КПСС летом 1988 г. [5]

Новые архивные источники, однако, проливают дополнительный свет на этапы эволюции мышления Горбачева. Насколько неверно считать законченным изложением его политической философии книгу 1987 г. – «Перестройка и новое мышление…» – становится очевидно, когда сравниваешь ее с размышлениями Горбачева, содержащимися в пространной неопубликованной рукописи, которая была закончена менее чем за два года и имела предварительное заглавие «Перестройка – испытание жизнью» [6] .

Когда Горбачев упоминал марксизм-ленинизм, он часто делал это, чтобы бросить упрек тем, кто скрывал под этой вывеской свои эгоистические интересы. Например, в неопубликованной рукописи 1989 г. он пишет: «Сколько у нас плакальщиков развелось по социализму, по марксизму-ленинизму! А на самом деле, если поскрести, защищают свои интересы. А то, о чем они плачут – есть не социализм, это извращенные представления о социализме» [Горбачев 1989б: 20] [7] . И все-таки Ленина Горбачев цитировал нередко. В рукописи он сказал (несомненно, вполне справедливо), что «если бы лет десять назад Маркс и Ленин появились среди нас и посмотрели, как мы занимаемся теоретической и политической деятельностью, они пришли бы в ужас. Маркс отказывался быть марксистом, когда пытались какое-либо из его положений навязывать в качестве догмы» [Горбачев 1989б: 18]. Он ратует там за «возвращение к Ленину», оговариваясь, впрочем, что страна стала другой и демократизация теперь происходит в ином контексте. Он отмечает, что последние работы Ленина проникнуты тревогой [там же]. В своей неизданной книге Горбачев постоянно резко критикует Сталина и сталинизм, называя Большой террор 1936–1938 гг. не «ежовщиной» (по имени Н.И.Ежова, возглавлявшего в те годы сталинский НКВД и вскоре также репрессированного), а «сталинщиной» [там же: 56]. О «ленинизме» Горбачев говорит гораздо реже, чем о Ленине, трактует это понятие весьма избирательно и пользуется им как аргументом в пользу изменения советской системы. Так, например, он пишет: «Я не перестаю повторять: мы – дети своего времени. И надо преодолевать в себе прошлое, если партийцы, если мы ленинцы» [там же: 48-49].

В 1989 г. Горбачев все еще выступает за плюрализм в рамках одной партии, а не за систему конкурирующих партий, необходимость которой он признал в 1990 г. На том этапе вопрос об одно- или многопартийности не представлялся ему решающим критерием демократии. Есть, говорил он, многопартийные, но отнюдь не демократические системы, и нет прямой связи между демократией и многопартийностью [там же: 397]. В принципе, утверждал он в 1989 г., однопартийная система может служить демократии, гармонизации интересов в обществе и быть гарантом социалистического плюрализма. Однако «для этого нужны гласность, политическая культура [8] , механизм контроля со стороны трудящихся за всеми процессами, происходящими в стране» [там же].

В другом месте Горбачев сказал, что в сущности пришел к принципу многопартийности в 1989 г., с началом работы Съезда народных депутатов (собственно, даже в 1988 г., когда было принято решение провести выборы в новый законодательный орган, наделенный реальной властью, на альтернативной основе), поскольку это диктовалось логикой его развития [9] . Нельзя сказать наверняка, почему публично Горбачев даже в 1989 г. еще выступал за «социалистический плюрализм»: то ли таковы действительно были в то время его предпочтения, то ли он благоразумно не хотел чересчур раздражать номенклатуру. Вполне вероятно второе – об этом свидетельствует его ответ А.Н.Яковлеву, когда тот еще в 1985 г. предложил разделить КПСС, чтобы создать конкуренцию двух партий. Горбачев совершенно спокойно выслушал это предложение, но сказал, что оно «преждевременно» [Яковлев 2003: 383]. А ведь назвать план Яковлева «ревизионистским» – значит почти ничего не сказать. Впрочем, в условиях практической политики в СССР 1985 г. он действительно был «преждевременным» и совершенно нереалистичным.

Стремительно развивающиеся события и эволюция мышления самого Горбачева скоро обогнали его размышления 1989 г. о перестройке, но он все равно пошел дальше, чем в бесконечно цитируемой книге 1987 г. («Перестройка и новое мышление…»). В марте 1989 г. Горбачев едко высмеивает привычку Верховного Совета механически штамповать решения и приводит в качестве положительного примера Конгресс Соединенных Штатов, где кандидатов в президенты «разбирают по косточкам» [Горбачев 1989б: 94]. Он отмечает, что попытки реформ делались и при Хрущеве, и при Брежневе, но потерпели неудачу, поскольку незатронутыми оставались структуры власти и «групповые интересы» свели реформы на нет. Он вспоминает выступление на XIX партконференции директора Института экономики АН СССР Л.И.Абалкина, критиковавшего отсутствие прогресса в перестройке экономики. Тогда это выступление вызвало у Горбачева раздражение, он и теперь, по прошествии нескольких месяцев, не разделяет пессимизма Абалкина, однако хвалит его за смелость, откровенность и приводит его речь как пример нового плюрализма мнений [там же: 174].

Постоянное цитирование Ленина отчасти служило Горбачеву для легитимации нововведений, которые резко расходились с советской теорией и практикой. Но дело было не только в этом. Горбачев был убежден в существовании параллелей между тем, что делает он, и тем, что начал делать Ленин в последние годы своей жизни – в период уступок частнособственнической инициативе и рыночной реформы, получивших название новой экономической политики (нэпа). Он отождествлял собственное мнение о необходимости коренного реформирования советской системы с появившимися, как он полагал, у Ленина перед смертью мыслями относительно того, что было построено в России в эпоху военного коммунизма. В 1987 г. Горбачев еще мог заявлять (пусть даже не веря в это полностью), что партийное руководство единодушно поддерживает перестройку. Если в какой-то степени так и было, то только потому, что «перестройку» разные люди понимали по-разному. Это стало очевидно в начале 1988 г., когда газета «Советская Россия», заручившись сильной поддержкой части аппарата ЦК, напечатала письмо за подписью Нины Андреевой – никому до тех пор неизвестной ленинградской преподавательницы. Это письмо, написанное не просто в консервативном, а в откровенно реакционном и неосталинистском духе, первоначально снискало одобрение более чем половины членов Политбюро. Когда Горбачев вместе с Яковлевым в качестве главного союзника перешли в ожесточенную контратаку, как внутри Политбюро, так и за его пределами, эпизод с Андреевой аукнулся партийным консерваторам [см. Андреева 1988: 2; Принципы перестройки 1988: 2; Горбачев 1993: 98–110; Черняев, Вебер, Медведев 2006: 300–309; Brown1996: 172–175].

Горбачеву удалось разгромить тех, кто надеялся использовать письмо Андреевой как отправной момент «контрреформации», и заставить остальных членов Политбюро согласиться с политикой радикальных реформ, но к 1989 г. разногласий уже невозможно было не замечать. Сам Горбачев назвал перестройку «революцией» еще в своей книге 1987 г. [Горбачев 1987: 52, 74]. Правда, по его словам, именно в 1988 г. полностью подтвердился революционный характер происходящего [Горбачев 1989б: 389]. Отстаивая и в 1989 г. социалистический плюрализм (вместо плюрализма политического), Горбачев вместе с тем подчеркивал, что коммунистическая партия должна подчиняться закону и осуществлять общее руководство, а не исполнительную власть. Командно-административная система, говорил он, «сильно деформировала функцию партии как политической силы» [там же: 396].

Введение в употребление термина «командно-административная система», как утверждает один из наиболее проницательных специалистов по советской политике Т.Х.Ригби, было немаловажным признаком ухода от прошлого. Ригби пишет: «В 1988 г. появилось выражение ‘командно-административные методы', быстро подхваченное Горбачевым, затем эпитет 'командно-административный' был распространен на все традиционное советское социально-политическое устройство, которое стали называть 'командно-административной системой'… Присвоение уничижительного ярлыка фундаментальному структурирующему принципу существующего строя недвусмысленно сигнализировало о том, что Горбачев решил перейти от перестройки внутри системы к перестройке самой системы, и подтекст его метил в священный принцип 'руководящей и направляющей' роли партии» [Rigby 2004: 207–223, 213].

Судя по архивным материалам, Горбачев, возможно, в этом отношении как раз выступал застрельщиком, а не следовал за другими. 12 февраля 1988 г., обсуждая в узком кругу идеи, которые должны были лечь в основу тезисов, готовившихся к XIX партийной конференции, он заметил, что перестройка «захватила уже политическую систему, уже ломает старое», но «вместе с тем мы почти повсюду еще чувствуем отпечатки административно-командной системы [курсив мой. – А.Б.], застоя» [10] .

Несмотря на частые ссылки на Ленина и положительное отношение к нему, Горбачев в ходе перестройки все больше проникался идеями, которые пришлись бы отнюдь не по нраву главному архитектору и первому руководителю Советского Союза. В частности, он признал желательность механизма сдержек и противовесов и разделения властей внутри политической системы [см. Brown 2004: 21–24]. Он также пришел к убеждению, что социал-демократическая концепция социализма может служить основой для более справедливой, гуманной и экономически-эффективной системы, чем политическая и экономическая модель, принятая в СССР. Выборы на альтернативной основе, проведенные весной 1989 г., отразили изменение идей Горбачева и стали стимулом к дальнейшему движению в направлении социал-демократии. В разговоре со своим другом Зденеком Млынаржем [11] Горбачев сказал: «В 1989 г., после выборов, когда мы увидели, как люди на самом деле относятся к КПСС и номенклатуре, что они на самом деле думают и как относятся к демократии и гласности, начался период накопления опыта, который привел нас к выводу, что нужна новая концепция социализма. С этого времени меня все больше занимал вопрос: по каким критериям можно что-то назвать социалистическим? Мне казалось, что главный из них – положение отдельного человека в обществе. С этого момента я, можно сказать, по сути вступил на путь социал-демократической концепции социализма» [Gorbachev, Mlynarř 2002: 79].

Это отнюдь не рассуждения задним числом. Еще в июне 1989 г. Политбюро обсуждало возможность упразднения или изменения 6-й статьи Конституции СССР, закреплявшей в Основном законе страны монополию КПСС на власть [Горбачев 1995: 482]. Большинство в Политбюро было против всяких изменений, и Горбачеву приходилось продвигать эту идею с осторожностью. Но с тех пор, как академик А.Д.Сахаров горячо выступил за отмену 6-й статьи на Съезде народных депутатов в декабре 1989 г. (незадолго до своей скоропостижной кончины 14 декабря), готовность вычеркнуть из конституции пресловутую статью стала своего рода тестом на приверженность делу демократизации. Горбачев публично поддержал сторонников отмены 6-й статьи всего через два месяца после того, как выступал против них на съезде. Даже если он, судя по его упоминавшемуся выше ответу Яковлеву в 1985 г., в частном порядке признавал, что монополии коммунистической партии на власть нужно положить конец, в конце 1989 г. он все еще не мог просто согласиться с выступлением Сахарова в законодательном органе страны. Требовалось получить согласие Политбюро и ЦК на ликвидацию конституционной гарантии «руководящей роли» партии. Однако смерть Сахарова добавила эмоционального накала кампании за отмену 6-й статьи, и в изменившейся атмосфере Горбачеву удалось в феврале 1990 г. добиться от партийного руководства такого согласия. В следующем месяце было легализовано существование других политических партий [там же: 483]. К XXVIII съезду КПСС, состоявшемуся летом 1990 г., Горбачев безоговорочно признавал их необходимость. В своем выступлении на съезде 2 июля, показанном по телевидению, он сказал, что на смену сталинской модели социализма приходит гражданское общество свободных людей, что радикально преобразуется политическая система, устанавливается подлинная демократия со свободными выборами, многопартийностью и правами человека, возрождается «реальное народовластие» [BBC SWB б.г.: SU/0807 C 1/1– C 1/18].

Проект программы партии, одобренный Горбачевым и представленный Центральному комитету летом 1991 г., имел гораздо больше общего с социал-демократией, даже отдаленно не напоминая о традиционном советском коммунизме. Он содержал такие принципы, как утверждение «свободы во всех ее проявлениях», «демократическая федерация суверенных республик», государство, основанное на верховенстве закона и разделении властей, поддержка «перехода к смешанной экономике», признание «многообразия и равноправия разных форм собственности – государственной и частной, акционерной и кооперативной» [Проект программы КПСС 1991: 2]. Выступая перед ЦК с этим проектом 25 июля 1991 г., Горбачев продолжал ставить марксизм-ленинизм с ног на голову. Прежняя теоретическая и практическая модель социализма, по его словам, доказала свою несостоятельность. Социализм и рынок «не только совместимы, но в сущности неразделимы» (!) [BBC SU/1135 C1/1–C1/7]. Говоря об «идеологической базе» КПСС, он заявил, что в прошлом партия признавала в качестве источника вдохновения один марксизм-ленинизм, причем до крайности искаженный в угоду сиюминутным прагматическим целям и превращенный в некое собрание канонических текстов. Теперь же ей необходимо включить в свой идейный арсенал все богатства отечественной и мировой социал-демократической мысли, поскольку реализация социалистической идеи и движение по пути экономического, социального и духовного прогресса ныне возможны только в русле общего развития цивилизации [там же: C1/4]. Горбачев открыто упомянул предъявляемые ему со стороны «представителей, так сказать, коммунистического фундаментализма» обвинения в «социал-демократизации КПСС». Это вызывало некоторые опасения, признал он, но в основе таких опасений лежат идейные разногласия, имевшие место в годы революции и гражданской войны, когда коммунисты и социал-демократы оказались по разные стороны баррикад. Теперь они «утратили былое значение» [там же: C1/5]. Горбачев также указал на возможность будущего перехода партии в оппозицию. Нужно использовать политические методы, сказал он, убеждать людей голосовать за представителей партии, а если это не удастся, – сформировать конструктивную оппозицию, поддерживая разумные меры властей и выступая против них, когда того потребует «защита интересов трудящихся»[там же: C1/7].

Это был большой шаг вперед даже по сравнению с «новым мышлением», о котором писал Горбачев в книге 1987 г. К его рассуждениям в июле 1991 г. спокойно могло бы присоединиться руководство британской лейбористской партии, германских социал-демократов, французских или испанских социалистов. Другой вопрос – их практические последствия для советского общества. Тут они имели несравненно меньший эффект, чем решения и выступления Горбачева в совсем недавнем 1988 г. В коммунистической партии не было единогласия, и большинство аппаратчиков среди слушателей Горбачева не собирались следовать социал-демократическим заповедям. Некоторые из них уже обдумывали, как убрать его с поста генерального секретаря. Поляризация в обществе все больше принимала националистически-сепаратистский характер и сопровождалась ростом антикоммунизма, причем люди не видели особой разницы между коммунизмом и различными типами социализма. В конце концов, им десятилетиями твердили, что система, в которой они жили и которую теперь так бранил Горбачев, – социалистическая. Но это, разумеется, не делает идейный разрыв Горбачева с советским марксизмом-ленинизмом менее кардинальным.

Продолжая с большим уважением цитировать Ленина, Горбачев все чаще употреблял эпитет «большевистский» (в таких словосочетаниях, как «большевистский подход» или «большевистская традиция») в негативном смысле, для выражения осуждения. Так, о Ленине весьма почтительно говорится даже в книге, изданной в 2006 г., но в ней же Горбачев пишет: «…Мы стремились покончить со старой большевистской традицией: создать некий идеологическую конструкцию и потом стремиться ее внедрить в общество, не считаясь со средствами, с мнением граждан» [Горбачев 2006: 27]. Однако Ленин был большевиком номер один, он больше всех содействовал выработке соответствующей доктрины и характерного для большевиков образа мышления, в том числе той логики, которую столь метко формулирует и отвергает Горбачев в приведенной выше фразе. Тем не менее в этой же книге он пишет, что перестройка «началась под знаком позднего Ленина» [там же: 16]. Хотя подобный источник вдохновения достаточно скуден и основания для того, чтобы отделять Ленина от большевизма, крайне сомнительны, важно то, что идеализированное представление о Ленине способствовало разрыву с шестью десятилетиями советской истории и помогло легитимировать этот разрыв. Это можно сказать не об одном Горбачеве, но и о многих главных творцах перестройки. А когда перестройка закончилась, Горбачев по своим политическим взглядам оказался гораздо ближе к Эдуарду Бернштейну (к чему я еще вернусь) или социал-демократу более современного образца – Вилли Брандту, чем к основателю Советского государства [12] . Выступая за веротерпимость и уважение чувств верующих, за существование универсальных ценностей и интересов, превосходящих классовые, придя к мысли о высшем приоритете политической свободы, Горбачев радикально разошелся с мировоззрением Ленина. Если бы взгляды, сформулированные после упрочения своих позиций как генерального секретаря, он рискнул высказать прежде, чем стал партийным лидером, то оказался бы первым кандидатом на исключение из КПСС как «уклонист», а то и попал бы в тюрьму как диссидент. На одном из заседаний Секретариата ЦК в апреле 1988 г., где председательствовал Горбачев [13], Яковлев действительно заметил: «Три года прошло после Апрельского (1985 г.) пленума. Если бы до него мы говорили то, что говорим здесь сегодня, нас сочли бы диссидентами» [14] .

Начиная с 1988 г. Горбачев совершенно явственно отказался от ленинизма (хотя пронесенное через всю жизнь уважение к Ленину и политическая осторожность не позволяли ему сказать об этом прямо) и сыграл большую роль в создании нового политического климата, благодаря которому другие члены высшего руководства почувствовали, что вольны подвергнуть сомнению непреложные истины предыдущих семи десятилетий. А.С.Черняев [15] писал, что Ленин не был для Горбачева иконой, хотя тот сильно восхищался Лениным, говорил, что всегда с ним «советуется», и, бывало, приводил в пример его действия в ситуациях, «аналогичных» тем, что возникали в ходе перестройки. Но, по словам Черняева, Горбачев искал у Ленина не подпорок себе, как другие: он «высоко ценил, например, готовность Ленина не считаться ни с какими догмами, если того требовали дело, конкретная жизненная ситуация»[см. Черняев 1993: 278].

Мы знаем, что Горбачев со студенческих лет серьезно относился к марксистской и ленинистской мысли. Надежный свидетель – его друг Зденек Млынарж – удостоверяет, что, в отличие от других студентов, механически зазубривавших целые куски рекомендованных текстов, Горбачев с увлечением изучал аргументацию Маркса и Ленина [см.: Mlynar345; 1985: 9]. Знакомство с их теориями и ожесточенной полемикой, которую они вели со своими противниками, действительно помогло Горбачеву освободиться от сталинской догматики, впитанной им с младых ногтей. Он говорил Млынаржу, что до университета был «в тисках» своих убеждений, то есть очень многое принимал на веру как бесспорную аксиому. В университете он начал думать, рассуждать и стал смотреть на вещи иначе. Но, конечно, «это было только начало длительного процесса» [Gorbachev, Mlynar 2002: 23] [16] .

Когда Горбачев сам повидал западные страны, где уровень жизни был выше, а демократии, мягко говоря, было больше, чем в Советском Союзе, он мог бы отказаться и от социалистической идеи, и от почитания Ленина, но не сделал этого. Б.Н.Ельцину достаточно было впервые увидеть американский супермаркет, чтобы обратиться в капиталистическую веру (хотя использовать само слово «капитализм» он побаивался). С А.Н.Яковлевым было несколько иначе. Он уважительно отзывался о Ленине до самого 1989 г. [см., напр. Cohen, Heuvel 1989: 39–40], когда, например, сказал: «Хотя Ленин слишком недолго прожил, чтобы успеть разработать все необходимые нам концепции социализма, мы возвращаемся к основам его учения. В этом смысле Ленин жив для нас как наставник при анализе сегодняшних проблем» [ibid.: 40]. Однако чем больше подробностей советского прошлого, включая ленинскую эпоху, становилось известно Яковлеву, тем решительнее он внутренне восставал против Ленина. В своих мемуарах Яковлев называет последнего «ярчайшим представителем теории и практики государственного террора ХХ столетия» и продолжает: «Иными словами, вдохновителем и организатором массового террора в России выступил Владимир Ульянов-Ленин, вечно подлежащий суду за преступления против человечности» [Яковлев 2003: 26] [17] .

Горбачев никогда не говорил о Ленине ничего подобного. Однако невозможно переоценить его отличие от Ленина. Он проявлял терпимость там, где Ленин был нетерпим; ненавидел насилие, которое Ленин применял охотно и безжалостно; понимал, что цель не оправдывает средства, тогда как Ленин считал, что большевики вправе сокрушать все, что преграждает им дорогу к цели. Горбачев в любой трудной политической ситуации старался найти разумное среднее решение, Ленин же с готовностью шел на кратковременные тактические компромиссы, но свою конечную цель преследовал неумолимо. Первый был реформатором, второй – революционером. Горбачев, правда, говорил о революционном характере перестройки, но эта «революция» осуществлялась эволюционными методами. С точки зрения советских ортодоксов, в действительности то была «контрреволюция», поскольку представляла собой отрицание не только сталинизма, но и ленинистских идеологических основ советского государства. Некоторые ученые заговорили (весьма преждевременно) о конвергенции между СССР и Западом еще в 1960-е гг. Горбачев был готов добиваться реальной конвергенции, особенно между «новым мышлением» и западноевропейской социал-демократией. На смену доктрине «кто кого?» пришла задача сближения Востока и Запада, в ходе которого обе стороны, разделенные раньше такой глубокой пропастью, должны были лучше узнать друг друга и сообща бороться с угрозами планетарного масштаба, будь то ядерная война или экологическая катастрофа. Резюмируя сравнение Ленина с Горбачевым, можно сказать, что Горбачеву не было нужды оглядываться на Ленина, ибо его представление о политике было и более гуманным, и более просвещенным.

Тут нельзя не заметить некоего парадокса. Как расценивать высочайшее уважение, оказываемое Ленину Горбачевым в то самое время, когда последний все дальше уходил от какого бы то ни было подобия ленинизма? Ведь в конце концов Горбачев выбрал форму социализма, против которой Ленин вел беспощадную идейную войну, – социал-демократию такого типа, за который выступал немецкий теоретик социализма Эдуард Бернштейн [18] . Идеи Бернштейна в том виде, как их суммировал Нил Хардинг, очень близки к тем, которые стали результатом эволюции мышления Горбачева: «Социализм, по словам Бернштейна, появился не для того, чтобы уничтожить либерализм, а для того, чтобы завершить его – довести до предела его освободительных возможностей… Он должен быть интеграционистским, а не сепаратистским. Он строится на основе того, что уже существует, а не является делом туманного и непознаваемого будущего. Он носит не стихийный, насильственный и внезапный, а рациональный, мирный, эволюционный характер» [Harding 1996: 64]. Разумеется, мысль Бернштейна не имела практически ничего общего с ленинской. Для Ленина она представляла «все, что было прогнившего в европейском социализме» [Ibid.: 59].

В отличие от многих членов советской коммунистической партии, Горбачев не был готов буквально за день отказаться от своих героев и принципов (хотя его гибкость часто путали с беспринципностью). Он остался верен социализму, но при этом кардинально ревизовал его, так что тот стал разительно отличаться от практики брежневского (не говоря уже о сталинском) Советского Союза. Он остался привязан и к Ленину, видя в нем то, что хотел видеть, и перенося на него собственный реформаторский энтузиазм. Это был его способ справляться с когнитивным диссонансом – дискомфортом и потенциальным стрессом, возникающим у человека, чьи убеждения противоречат друг другу или образу его действий. Он, таким образом, был способен все сильнее удаляться от Ленина, веря, что делается ближе к нему. Обширная литература по теории когнитивного диссонанса показала, что люди имеют тенденцию «отсеивать» информацию, не согласующуюся с их взглядами и оценками [см., напр.: McGuire 1985: 233–346; Eiser 1980; Taber, Lodge, Glathar 2001: 198–226, esp. 207–208, 213]. Хотя Горбачев фактически изменил свое мнение о многих предметах – и демонстрировал действительно необычайную открытость ума, – его эмоциональная привязанность к Ленину и отождествление себя с ним означали, что он преодолевает когнитивный диссонанс, фокусируя внимание, естественно, не на тех поступках и работах Ленина, которые не соответствовали его собственным ценностям, а на тех, которые как будто являли собой подходящий пример для реформатора.

Ленин заложил фундамент для Сталина, хотя сам искренне верил в будущую утопию, включающую отмирание государства [19] . По характеру он, конечно, отличался от Сталина, но был крайне нетерпим. Адам Улам писал: «Ярость [Ленина] вызывали любое понятие, любой постулат, любой феномен, в которых хотя бы косвенным образом отражался менталитет интеллигенции: либерализм, независимость суда, парламентаризм» [Ulam 1969: 275]. Хотя сам Ленин изучал право (из всех советских лидеров только первый и последний имели юридическое образование), он питал «почти нездоровую» ненависть к законникам [ibid.]. Вводя в 1921 г. нэп и делая большие уступки крестьянству, он одновременно подавлял разногласия и оппозицию. На X съезде партии в том же году он сказал, что теперь настала пора покончить с оппозицией [см. Schapiro 1970: 24] [20] . Истинную ограниченность ленинского реформаторства в последние годы жизни отметил Роберт Сервис, автор недавней солидной биографии Ленина, написавший, что Ленин «не посягал на собственное политическое детище: государство одной партии, одной идеологии, террористическое государство, стремящееся подчинить себе всю общественную жизнь, экономику и культуру» [Service 2000: 470].

Горбачев, напротив, начиная с 1988 г., стал стремиться сделать основой легитимности советской системы выборы вместо идеологически обоснованной монополии компартии на власть. Уже в первой половине 1988 г., выступая перед аудиторией, в которой трудно было ожидать восприимчивости к таким еретическим мыслям, – на встрече с секретарями обкомов, – он сказал: «Ведь задают не только на Западе вопрос: на каком основании двадцать миллионов [членов КПСС] правят 200 миллионами? Мы же сами себе присвоили право управлять народом [курсив мой. – А.Б.]!» [21] . Горбачев готовил партийных функционеров к первому серьезному шагу на пути демократизации – выборам на альтернативной основе в новый законодательный орган – и был далек от мысли, что именно Маркс и Ленин дали коммунистической партии теоретический эквивалент божественного права на власть. Учитывая его радикальное расхождение, и в теории и на практике, со многими основными ленинскими постулатами, частые положительные отзывы о Ленине в его случае не означают верности ленинизму. Отчасти это внешнее противоречие имеет политическое объяснение – Ленин оставался источником легитимности для изменений внутрипартийной политики. Я, впрочем, полагаю, что здесь имелся значительный психологический компонент: давнее почитание Ленина заставляло Горбачева приписывать ему больше подлинного реформизма, чем было в действительности. Но важно отметить, что уважение к Ленину не тормозило эволюцию собственных политических идей Горбачева. Он не только признал необходимость плюрализации советской и российской политики, но и сыграл – благодаря институциональной власти, полученной им в качестве генерального секретаря, – важнейшую роль в ее осуществлении на практике.

Андреева Н. 1988. Не могу поступаться принципами. – Советская Россия. 13.03.

Горбачев М.С. 1987. Перестройка и новое мышление для нашей страны и для всего мира. М. Горбачев М.С. 1989а. Избранные речи и статьи. М. Т. 6.

Горбачев М.С. 1989б. Перестройка – испытание жизнью. Неопубл. рукопись. Архив Горбачев-фонда.

Горбачев М.С. 1993. Годы трудных решений, 1985–1992 гг. М.

Горбачев М.С. 1995. Жизнь и реформы. М.

Горбачев М.С. 2006. Понять перестройку… почему это важно сейчас. М.

Дубин Б. 2003. Сталин и другие. Фигуры высшей власти в общественном мнении современной России. – Мониторинг общественного мнения. № 1 (63).

Общественное мнение в цифрах.1990. Вып. 9 (2 янв.).

Принципы перестройки: революционность мышления в действии. 1988. – Правда. 5.04.

Проект программы КПСС. 1991. – Независимая газета. 23.07.

Толстых В.И. 2001. Многая лета… Михаилу Горбачеву – 70. М. Фурсенко А.А. (ред.). 2004. Президиум ЦК КПСС, 1954–1964: Черновые протокольные записи заседаний. Стенограммы. Т. 1. М.

Черняев А.С. 1993. Шесть лет с Горбачевым. По дневниковым записям. М.

Черняев А., Вебер А., Медведев В. (ред.). 2006. В Политбюро ЦК КПСС… По записям Анатолия Черняева, Вадима Медведева, Георгия Шахназарова (1985–1991). М.

Яковлев А.Н. 2003. Сумерки. М.

BBC. Summary of World Broadcasts (SWB).

Bernstein E. 1961. Evolutionary Socialism: A Criticism and Affirmation. New York.

Brown A. 1996. The Gorbachev Factor. Oxford.

Brown A. (ed.). 2004. The Demise of Marxism-Leninism in Russia. Basingstoke.

Cohen S.F., Heuvel K., van den. 1989. Voices of Glasnost: Interviews with Gorbachev’s Reformers. New York.

Eiser J.R. 1980. Cognitive Social Psychology: A Guidebook to Theory and Research. London.

Gooding J. 2002. Socialism in Russia: Lenin and His Legacy, 1890–1991. London.

Gorbachev M., Mlynář Z. 2002. Conversations with Gorbachev: On Perestroika, the Prague Spring, and the Crossroads of Socialism / Trans. G.Shriver; Foreword by A.Brown. New York.

Hahn G.M. 2002. Russia’s Revolution from Above: Reform, Transition, and Revolution in the Fall of the Soviet Communist Regime, 1985–2000. New Brunswick; London.

Harding N. 1996. Leninism. London.

Linz J.J., Stepan A. 1996. Problems of Democratic Transition and Consolidation: Southern Europe, South America, and Post-Communist Europe. Baltimore, MD.

McGuire W.J. 1985. Attitudes and Attitude Change. – Lindzey G., Aronson E. (eds.). The Handbook of Social Psychology. Vol. 2. 3rd ed. New York.

Mlynář Z. 1985.Il mio compagno di studi Mikhail Gorbaciov. – L’Unità. 04.09.

Rigby T.H. 2004. Some Concluding Observations. – Brown A. (ed.). The Demise of Marxism-Leninism in Russia. Basingstoke.

Schapiro L. 1970. The Communist Party of the Soviet Union. 2^nd edition. London.

Schapiro L. 1972. “Putting the Lid on Leninism”: Opposition and Dissent in the Communist One-Party States. – Political Opposition in One-Party States. London.

Service R. 2000. Lenin: A Biography. London.

Taber C.S., Lodge M., Glathar J. 2001. The Motivated Construction of Political Judgements. – Kuklinski J.H. (ed.). Citizens and Politics: Perspectives from Political Psychology. Cambridge.

Taubman W. 2003. Khrushchev: The Man and His Era. London.

Ulam A. 1969. Lenin and the Bolsheviks. London.

[1] См. [Linz, Stepan 1996: особенно 42–51]. Подобные режимы, в том числе Советский Союз после смерти Сталина в 1953 г. и до прихода к власти Горбачева в 1985 г., точнее было бы назвать образцами «посттоталитарного авторитаризма». М.С.Горбачев, начиная с 1990 г., проводил четкое различие между режимами тоталитарными и авторитарными, с одной стороны, плюралистическими и демократическими – с другой. Однако нюансы разграничения тоталитаризма и авторитаризма его не слишком заботили. В своей последней книге [см. Горбачев 2006] он именует нереформированную советскую систему послесталинской эпохи то «тоталитарной», то «авторитарной».

[2] Во времена Хрущева Политбюро называлось Президиумом ЦК КПСС. Новый свет на его деятельность проливает публикация протоколов многих его заседаний, содержащих немаловажные подробности, касающиеся принятия тех или иных решений [Фурсенко 2004].

[3] Практическими делами углублять перестройку // Правда. 1987. 15 июля. С. 2; Встреча М.С.Горбачева с представителями французской общественности // Правда. 1987. 30 сент. С. 1; О проекте платформы ЦК КПСС к XXVIII съезду партии: Доклад М.С.Горбачева на пленуме Центрального Комитета КПСС 5 февраля 1990 года // Правда. 1990. 6 февр. С. 1.

[4] Ответы носили весьма «русоцентричный» характер. Кроме Карла Маркса в десятку попал (и то только в 1994 и 1999 гг.) лишь один нерусский деятель – Наполеон. А.С.Пушкин стоял на третьем месте во всех трех опросах.

[5] «О ходе реализации решений XXVII съезда КПСС и задачах по углублению перестройки: Доклад на XIX Всесоюзной конференции КПСС 28 июня 1988 года» [Горбачев 1989а: 323–397].

[6] Я говорю об этом архивном документе в книге «Семь лет, которые изменили мир» и признателен Фонду Горбачева, предоставившему мне доступ к нему.

[7] Изложенное здесь почти дословно повторяет высказывания Горбачева в беседе с Черняевым, состоявшейся в начале 1988 г., см. «Записи помощника Генерального секретаря ЦК КПСС, Президента СССР, сделанные на заседаниях Политбюро, других различных совещаниях, узких и широких, с участием М.С.Горбачева, 1986–1990 гг.» в Архиве Фонда Горбачева, запись от 11 февр. 1988.

[8] Подобно многим российским политикам, Горбачев в данном случае употребляет выражение «политическая культура» не как нейтральный политологический термин, означающий фундаментальные политические убеждения людей, их ценности, восприятие истории, ожидания, которые являются предметом эмпирического изучения, а как синоним политического знания и понимания, т.е. в значении «политическая культурность». Даже Брежнев при случае пользовался этим термином таким образом, хотя для него, по всей видимости, «политическая культура» означала мышление в соответствии с передовицами «Правды». Горбачевское представление о политической культуре на всех этапах его идейного развития выходило далеко за эти рамки.

[9] Например, Горбачев писал, что Межрегиональная депутатская группа, сформировавшаяся на I Съезде народных депутатов СССР (и весьма резко критиковавшая партийное руководство с радикально демократических позиций), представляла собой зародыш политической партии, которая в будущем должна была составить конкуренцию КПСС [см. Горбачев 2006: 182]. Другие свидетельства того, что Горбачев уже в 1988 г. в принципе соглашался с тем, что через несколько лет КПСС (или ее социал-демократическое крыло) станет одной из парламентских партий в конкурентной системе, см. [Hahn 2002: 120, 152].

[10] «Размышления в узком кругу об основных идеях тезисов к XIX партконференции, 12 февраля 1988 года, Ново-Огарево» из «Записей помощника Генерального секретаря…» А.С.Черняева (Архив Фонда Горбачева). Ключевое слово здесь, как отметил Ригби, – «система». Термины «командно-административный» и «административно-командный» употреблялись как равнозначные и взаимозаменяемые.

[11] Насколько мне известно из моих собственных бесед с Млынаржем, родившимся в 1930 г. и умершим в 1997 г., он считал Горбачева своим лучшим русским другом, когда они вместе учились в 1950–1955 гг. на юридическом факультете МГУ. Горбачев относился к нему так же. В интервью, данном О.Кучкиной для «Комсомольской правды» в 1994 г., он сказал о Млынарже: «Он, может быть, самый близкий мне человек из всех. Был и остался». (Горбачев не включил в это заявление членов своей семьи. Человеком, который для него оставался самым близким в мире была, конечно, Раиса Максимовна.) Это интервью перепечатано в сб.: [Толстых 2001: 266–273, 269]. Млынарж был одним из ведущих реформаторов в коммунистической партии Чехословакии 1960-х годов и главным автором ее «Программы действий» 1968 г. Впоследствии был исключен из компартии и в 1970-е гг. стал активным деятелем чешской оппозиции.

[12] Еще в апреле 1988 г. Горбачев с энтузиазмом докладывал Политбюро о своей встрече с Вилли Брандтом, занимавшим пост Председателя Социалистического Интернационала – организации, объединяющей социал-демократические партии (в том числе немецких социал-демократов, французских социалистов и британских лейбористов). Горбачев рассказывал Политбюро, что за эти партии в Западной Европе голосуют 120 млн человек и поэтому очень важно, чтобы они поддержали перестройку. См. запись А.С.Черняева «Политбюро, 14 апреля 1988 года» в «Записях помощника Генерального секретаря…» (Архив Фонда Горбачева).

[13] Обычно заседания Секретариата вел Е.К.Лигачев, но это было особенно важным, поскольку на нем рассматривались вопросы, связанные с предстоящей XIX партконференцией.

[14] «Секретариат ЦК, 23 апреля 1988 года (запись Медведева)» в «Записях помощника Генерального секретаря…» (Архив Фонда Горбачева). В.А.Медведев, собственно, был не помощником Горбачева, а полноправным членом Политбюро, но его записи были включены в эту архивную коллекцию вместе с многочисленными записями Черняева и несколькими – Г.Х.Шахназарова, который, как и Черняев, действительно был помощником генсека.

[15] Черняев в 1970–1986 гг. был заместителем заведующего Международным отделом ЦК, и у него сложились взгляды, сильно отличающиеся от воззрений его начальника – консервативного коммуниста Б.Н.Пономарева или министра иностранных дел тех лет – А.А.Громыко. В феврале 1986 г. его назначили помощником по международным вопросам к Горбачеву. Он стал одним из самых влиятельных представителей «нового мышления», Горбачев доверял ему и широко привлекал к подготовке своих выступлений, статей и книг. Черняев родился в 1921 г., воевал в Великую Отечественную. В 2007 г. он продолжает работать вместе с бывшим советским лидером в Фонде Горбачева.

[16] Помимо того что Маркс и Ленин давали больше пищи уму, нежели примитивный сталинизм, важно отметить знакомство Горбачева с гораздо более широким спектром мировоззрений. Особенно помогли этому лекции по истории политической и правовой мысли, которые читал профессор С.Ф.Кечекьян – любимый преподаватель и Горбачева, и Млынаржа, получивший университетское образование (в том числе и во Франции) еще в дореволюционные годы. (По счастливому совпадению, Кечекьян был моим консультантом во время моей первой научной командировки в Россию с января по апрель 1966 г.)

[17] В свете столь безоговорочного осуждения не может не удивлять одна из претензий Яковлева к Горбачеву: что тот ни разу не приглашал его выступить с речью в день годовщины рождения Ленина (когда обязательно следовало восхвалять жизнь и творчество Владимира Ильича).

[18] В беседах с Млынаржем Горбачев прямо ссылается на Бернштейна, говоря: «Мы оба должны признать, что делали большую ошибку, когда, будучи приверженцами коммунистической идеологии, осуждали знаменитое изречение Эдуарда Бернштейна: “Движение – всё, конечная цель - ничто”. Мы называли это предательством социализма. Но суть идеи Бернштейна в том, что социализм нельзя понимать как систему, возникающую в результате неизбежного падения капитализма, что социализм – это постепенное осуществление принципа равенства и самоопределения людей, составляющих общество, экономику, страну» [Gorbachev, Mlynar 2002: 167]. О том, как сам Бернштейн объясняет свое «движение – всё» и сравнительное отсутствие у него интереса к «конечной цели», см.: [Bernstein 1961: 202–206]. Эта книга, представляющая собой классическое изложение взглядов Бернштейна, впервые увидела свет в 1899 г.

[19] Будучи непримиримым противником политического плюрализма и либеральной демократии, Ленин верил в конечное торжество «социалистической демократии», чего нельзя сказать о Сталине, но не гнушался использовать авторитарные средства для достижения иллюзорной утопической цели. Это изумительно четко сформулировал Джон Гудинг: «В ленинской трактовке [марксизма] партия заменяла отсутствующий пролетариат, а партийная элита – недостаточно подготовленные партийные массы. В результате власть с самого начала была сосредоточена в руках небольшой группы, но Ленин полагал, что по мере развития социалистического сознания границы активной политической нации будут расширяться, пока не включат в себя все население. В настоящий же момент “демократия” не должна была выходить за рамки партийной элиты – но на этом уровне она должна была быть (и действительно была) достаточно реальной» [Gooding 2002: 249].

[20] Шапиро отмечает: «…Есть довольно спорное мнение, что, если бы социалистам дали полную свободу действий в напряженные и неспокойные 1921–1922 гг., коммунистическое правительство было бы сметено силой народного недовольства и заменено социалистическим правительством с участием, а скорее всего без участия коммунистов, вызывавших тогда почти всеобщую ненависть. Коммунисты, самозваные агенты сил истории, вряд ли могли спокойно относиться к такой перспективе» [Schapiro 1972: 37]

[21] «Встреча Горбачева с третьей группой секретарей обкомов, 18 апреля 1988 года» в «Записях помощника Генерального секретаря…» (Архив Фонда Горбачева).