РОССИЯ СЕГОДНЯ

Выбор России: характер перемен и дилеммы будущего

И.К. Пантин

ПАНТИН Игорь Константинович, доктор философских наук, главный научный сотрудник Института философии РАН, политический директор журнала “Полис”.

Все ныне как будто решаемо, взятое порознь, и непосильно своею совокупностью.
М. Гефтер

У этой статьи своя история, которая может объяснить характер освещения поднимаемых проблем и избранную стилистику. Во-первых, она завершает цикл статей и книг автора, посвященных генезису российской демократии. Она обобщает в плане прорисовки контуров целого – и одновременно корректирует – концепцию, развивавшуюся автором ранее. А это требует размышления и рефлексии, а не историографического анализа, который присутствует в статье в латентном, неявном виде. Во-вторых, автор, философ и историк по специальности, сознательно выбрал для статьи стилистику свободного размышления. Не потому, что ему чужды язык и логика “строгой” политической науки, а потому, что абстракция, даже научная, не всегда схватывает то неповторимое, уникальное сочетание дискурсов и возможных типов интерпретаций, которое одно только способно выразить специфику переживаемого сегодня страной момента.

Разумеется, большинство исторических ситуаций в конце концов может быть концептуализировано и превратиться в предмет собственно научного анализа. Но “объективное” изучение хода дел имеет свои границы. Исследование характера общественного развития, особенно когда берется короткий исторический “интервал”, должно учитывать не только объективный ход дел, но и идеологию (политические действия) разных слоев общества, плохо поддающуюся детерминистскому описанию. Взаимоотношением между сознанием и действительностью можно пренебречь (и то не всегда) до тех пор, пока речь идет о больших отрезках истории, но нельзя – если мы хотим понять данную ситуацию, потому что сознание и политическая воля здесь составляют существенную часть исследуемого объекта. В этом случае видоизменяется и сам предмет исследования. Не закономерное (общее) плюс индивидуальные изменения (особенное), вызванные историей страны и деятельностью людей, а закономерность как конфликт и равнодействующая противоборствующих тенденций, итог которых предвидеть порой невозможно, – вот что становится ключевым в процессе понимания “реального” хода событий.

Нужно отдавать себе отчет в том, что изучение политических форм и отношений ведется в теоретической политологии по преимуществу в рамках и пределах их изоморфизма по отношению к разным типам исторического развития. Для конкретного же анализа значение имеет взятая в общем виде связь частей и целого. Это касается и эмпирических предметов, являющихся частями, и эмпирических свойств, в которых выражается их связь. Другими словами, в основе авторского подхода к изучению проблем и противоречий российской демократии лежит убеждение в том, что, скажем, само понятие “демократия” обретает свой смысл лишь в связи с анализом конкретных проблем, стоящих перед данной страной, при обязательном учете типа взаимовлияний различных элементов как внешнего, так и внутреннего порядка. В этой связи автор пошел по “традиционному” пути политико-исторического анализа, обращая особое внимание на то, в какой мере и как российское общество смогло воспользоваться открывшимися после падения коммунистического режима возможностями.

Главный вопрос, который ставится в статье и ответ на который ищет автор, может быть сформулирован в первом приближении примерно так: почему народ России, преодолев в себе коммунизм (вернее, то, что называли коммунизмом), не сумел, по крайней мере пока, открыть для себя новый мир? Разумеется, ответ на этот вопрос сложен и многомерен. Что касается данной статьи, то она центрирована вокруг выяснения тех внутренних препятствий, на которые с самого начала натолкнулся процесс демократических преобразований в нашей стране и которых он преодолеть не сумел. Интересен ли этот ракурс рассмотрения генезиса российской демократии, судить не автору – читателю. Одно несомненно: пока мы не уяснили себе природу трудностей и противоречий, которые предстоит разрешить российской демократии, до тех пор будет существовать неясность относительно перспективы, способной вывести нынешнее поколение россиян на почву и поприще развития, соответствующего требованиям XXI в.

По ходу изложения мы попытаемся доказать, что демократизация в России представляет собой нечто большее, чем простое перенимание достижений политического опыта западных народов. Дело заключается не только в том, что мы, россияне, не можем воспроизвести их путь. Изменились условия порождения демократии, изменились и проблемы, которые российское общество должно решать, чтобы продвигаться вперед. Вообще существование России – не только какой она была, но какой ей быть – это мир своеобразия, специфики, различий (в том числе политических), не нивелируемых влиянием других, даже передовых стран. Вряд ли России следует стремиться стать Европой, но усваивать опыт Европы – и не только ее – она обязана, если хочет решать свои проблемы на современном уровне. Ответ на вопрос “Что делать?” у каждой страны, народа может быть только своим собственным. Словом, вопросов много, и не на каждый можно дать убедительный ответ, тем более одному исследователю. Вот почему автор претендует только на то, чтобы предложить эти вопросы и, главное, попытаться правильно их поставить.

Особенности генезиса демократических реформ в России

Потребность в демократическом устройстве вызревала в России существенно иначе, чем в большинстве стран Запада. Там борьбе за демократические институты, за всеобщее избирательное право предшествовало развитие либерального общества и капиталистических отношений. Поэтому и лозунг демократии был там не чем иным, как логическим развитием принципа свободы, родившегося до идеи демократии. Демократия, обновляя и обогащая либеральную традицию, преодолевала, в определенном смысле, раскол общества на бедных и очень богатых, утверждала политическую свободу для всех его членов, а не только для привилегированного меньшинства собственников. И даже рабочее движение, порой сливавшееся с другими освободительными движениями, порой – через социализм – обособлявшееся от них, оказалось, несмотря ни на что, фактически дополнением к складывавшейся демократической традиции: оно доказало, что проблема свободы не может одинаковым образом стоять перед всеми классами, что реальная свобода для рабочего класса предполагает его экономическое, социальное и моральное возвышение [Пантин 2004].

В России же демократический импульс, направленный против монополии коммунистов на власть, возник до формирования либеральных ценностей и частной собственности как воля большинства, выраженная меньшинством, во имя прав всех – не части общества, а именно всех. Фокусом, в котором сходились (или казалось, что сходились) все противоречия социалистического общества, было государство, вернее, партия-государство с его разветвленным бюрократическим аппаратом, подавлявшим любые формы политической и культурной самодеятельности, не говоря уже о рыночных отношениях.

Разумеется, это не единственная особенность генезиса демократии в России (о других речь пойдет ниже), но она важна для понимания особенностей начального этапа преобразований.

Осознание необходимости демократизации политического строя страны возникло в результате острого кризиса коммунистического режима на переломе 1980–1990-х годов, когда выяснилось, что горбачевская перестройка не может вывести огромную евроазиатскую страну из тупика. Чтобы разрешить социальный кризис, КПСС нужно было либо открыть шлюзы для рыночной, а в итоге и капиталистической, экономики, либо решиться на насильственные меры, для чего в тот момент у руководства партии во главе с М.С.Горбачевым не было ни объективных возможностей, ни, тем более, желания. Человек, провозгласивший перестройку, “новое мышление”, разрешивший гласность и элементы демократии в партии, не мог стать палачом своих же собственных замыслов. Но одновременно он не мог двинуться вперед, оставаясь на почве идеологии и практики коммунизма (того, что называлось коммунизмом). С этой точки зрения горбачевская перестройка оказалась недостаточной. Ее рамки были узки для главного дела – ликвидации монополии на власть (без чего нет демократии), упразднения препятствий для возникновения рыночной экономики. Речь уже не идет о том, что коммунистическая партия оказалась расколотой на традиционалистское и “социал-демократическое” направления, несогласные друг с другом и взаимно нейтрализовавшие друг друга. Китайский вариант, таким образом, не мог пройти в России начала 1990-х годов.

В этих условиях развязать, а вернее, разрубить узел противоречий смог только человек из руководства КПСС, отказавшийся от идеологии коммунизма и признавший за благо буржуазную парадигму. Таким человеком был Б.Н.Ельцин. Выходец из рядов высшей партийной номенклатуры, демократ скорее по вере, по чувству, чем по убеждениям, вынесенным из изучения мирового политического опыта, он импонировал широким слоям населения России своим политическим темпераментом, решимостью идти против течения, активной полемикой с руководством КПСС. Во всяком случае, с ним люди связывали надежды на будущее России. Они избрали его президентом России (РСФСР). Конечно, “простые люди” ошибались. Для того, что обещал Ельцин (а обещал он многое), не было ни объективных условий – стране предстояла тяжелая, почти хирургическая операция, связанная с переходом от административно-плановой экономики к рыночной, капиталистической, ни субъективных предпосылок – сотнями лет россиян отучали думать от первого лица, надеяться на себя, на свои силы. И не случайно вмешательство государства – будь то царь, генеральный секретарь или президент – отвечало (и до сих пор отвечает) психологической потребности масс.

Короче, получив в 1991 г. неожиданно для себя власть в стране и не имея сколько-нибудь реальных планов по построению нового общества (плюс отсутствие массовой поддержки), либералы и демократы-антикоммунисты России попали в импровизаторский и демагогический “циклон”. Вместо трезвого анализа переживаемого страной хаоса, связанного с первоначальным накоплением капитала, с коренной ломкой уклада жизни десятков миллионов людей, с ростом сепаратистских настроений, Ельцин и его администрация отворачивались от действительности, тешили себя и других иллюзиями, будто знают выход из тяжелейшего кризиса. Рынок все устроит и все расставит по своим местам – эта идеология ориентировала ельцинскую администрацию на оппортунизм по отношению к “новым русским” и их криминальному богатству. Ни для кого не была секретом сила коммунистических привычек и традиций в массе населения. Но бороться с ними первые демократы предполагали старыми способами – с помощью закона о люстрации, организации суда над КПСС, над И.Сталиным и т.п. Момент “снятия” (в гегелевском смысле этого слова) просто игнорировался ими: социализм выступал для них в одном-единственном ракурсе – иррационального вторжения в историю и жизнь страны внешних и чуждых для нее факторов. Они не сумели понять, что отвергаемый ими коммунизм поднял ряд важнейших проблем российского общества, которые он, разумеется, не решил и решить не мог, но с которыми предстояло столкнуться российской демократии, а вслед за тем и решать их новыми средствами и на новой почве.

В итоге российская демократия, рванувшись прямиком из пролога в последний акт (нужно устроить все, как на передовом Западе, – не меньше), застряла на начальных ступенях преобразований, не решила ряда важнейших проблем политического и социального переустройства страны. Главное, что не удалось сделать демократическим силам в России – это изменить сложившиеся веками отношения между властью и обществом. Как и раньше, новая власть оказалась закрытой от общественного мнения и гражданского общества (насколько оно себя проявляло). Как и раньше, выбранные на альтернативной основе “слуги народа” быстро превращались – особенно на местах – в повелителей, стоящих над ним, над которыми не властны ни закон, ни обычай. В такой обстановке, когда никто не огражден от произвола администрации, выборной или невыборной – все равно, европейские демократические учреждения потеряли свой прогрессивный, цивилизующий характер и стали служить “российскому” рутинно-бюрократическому порядку дел.

Чтобы понять такого рода нерадостный “исход”, мало, по-видимому, морального осуждения действий ельцинской администрации и констатации неподготовленности народа к свободе и демократии. Гораздо важнее осознать, что демократизация в России – лишь один из “векторов”, который воздействовал на ход событий в конце XX в. Не меньшую роль в изменении общественной ситуации после 1991 г. сыграло нечто другое, разбуженное демократией, сдвинутое ею из привычных ниш, сопротивляющееся ей и осваивающее ее. Мы имеем в виду не только всплеск национализма, вылившегося в Чечне в вооруженный мятеж. Вопрос глубже. В ходе истории, нашей и не нашей, народы России сложились в нечто большее и иное, чем просто страна, – в конечном счете в своеобразный континент, где чересполосица этносов и цивилизаций, укладов жизни социальных субъектов разных эпох

(в истории Западной Европы разделенных порой веками), неодинаковая культурная “продвинутость” народов – образовали сложный социально-культурный конгломерат. Падение коммунистического режима, освобождение от принудительной унификации обусловило возврат масс людей, этнических общностей к первоистокам, к глубинам “своего” самосознания, обнаживший пропасть между императивами современной цивилизации и полутрадиционалистской ментальностью широких слоев населения. В этих условиях управление процессами, ведущими к демократии (но демократизацией в данном виде не являющимися), вырастает в самостоятельную политическую проблему со своей логикой и последовательностью ступеней.

Словом, если в Западной Европе задачей демократии когда-то было прежде всего освобождение материальных сил общества от устаревших юридических и политических отношений, то в России речь сразу же пошла о создании гораздо большего – общих условий (экономических, социальных, политических, культурных), которые позволили бы народам развиваться по типу передовых стран мира. Демократия и ее ценности оказались составляющей формирования этих условий, важной, но далеко не единственной, не решающей. Народ России имел слишком бурную, богатую событиями, драматическую историю, сформировавшую его характер, его отношение к свободе и закону, его представления о народовластии, о государстве и его призвании, чтобы краткий период “бури и натиска” (1990-е годы) мог позволить покончить со старыми и новыми предрассудками и, главное, с привычным способом решения дел, с укладом жизни, традициями и образом мышления десятков миллионов людей. Как оказалось, в проблеме демократизации завязаны в один тугой узел и география, и история, и родной язык, и родная культура, наконец – что едва ли не главное – разные способы обращения человека с человеком.

Слабость гражданского общества и политическая апатия народных масс в России приводят в этих условиях к тому, что развитие, осуществляемое “сверху”, административно, становится пусть не единственной, но главной формой прогрессивного движения страны. На почве именно такого типа перемен вынуждены были действовать демократические силы. От общей концепции демократизма, предусматривающей развитие “низовой”, массовой политической активности населения, российским демократам пришлось перейти к решению конкретных политических и экономических задач данного момента. А они заключались в том, чтобы научиться сочетать самодеятельность тех или иных “продвинутых” слоев населения с конкретными административными мерами на местах и в центре. Слово “сочетать” отнюдь не означает гармонии интересов администрации и населения. Совсем наоборот. В России старый бюрократический аппарат упорно сопротивляется любому вмешательству “извне”, “со стороны”. Он коррумпирован, он веками приучен к монополии на власть, к бесконтрольности, безответственности и своих позиций без борьбы не сдает и не сдаст. К тому же сегодня за ним стоит капитал.

К 1993 г. окончательно выяснилось, что слияние интересов “авангарда” и народных масс не осуществилось. С одной стороны, не существовало сколько-нибудь значительной общественной группы, интересы которой совпадали бы с интересами многонационального народа и которая была бы в состоянии возглавить движение обновления в России. С другой – демократический идеал в его “классическом” виде отвечал культурному кругозору и потребностям достаточно узкого социального слоя – научно-технической и гуманитарной интеллигенции (в том числе части партийно-государственной номенклатуры), включенной благодаря образованию и положению в систему более широких мировых отношений. В этих условиях осуществить демократическое развитие через самодеятельность массовых слоев оказывалось невозможным. Реальностью, как указывалось выше, стал политический и социальный прогресс, осуществляемый “сверху”, административно.

В свое время (конец 20 – начало 30-х годов XX в.) А.Грамши предвосхитил появление ситуаций, подобных российской. В своих “Тюремных тетрадях” он писал, что далеко не всегда “движущая сила прогресса” будет совпадать с “широким экономическим движением” в данной стране. В условиях экономического и культурного взаимодействия между странами носителем новых идей и освободительного импульса может быть “не экономическая группа” (класс), а “слой интеллигенции”. И тут же глубокое и тонкое замечание: в этом случае “понимание пропагандируемого государства видоизменяется: оно понимается как вещь в себе, как рациональный абсолют” [Грамши 1991, ч.1: 291]. Запомним термин “рациональный абсолют”. Мы к нему еще вернемся.

Системный кризис, охвативший страну в конце 1980 – начале 1990-х годов, и массовое недовольство населения коммунистическим режимом благоприятствовали выдвижению интеллигенции и части номенклатуры на роль авангарда движения за свободу и демократию. Свержение коммунизма давало интеллигенции надежду преодолеть, наконец, болезненный разрыв между усвоенными ею либеральными, гуманистическими принципами и существовавшей политической практикой. Разрыв этот существовал на протяжении всей истории России, но кризис КПСС и горбачевская перестройка придали ему особенно драматический характер. Для тех, кто протестовал против засилья партийной бюрократии, кто выступал за господство законности и обличал систему ГУЛАГа, падение коммунистического режима стало желанной отправной точкой надежд (к сожалению, преувеличенных) на быстрые перемены в стране и обществе в направлении либеральной демократии.

Являясь носителем передовых европейских идей, интеллигенция, однако, в силу своего положения, навыков, уклада жизни, наконец, нравственных принципов не смогла возглавить движение за демократию. Не смогла потому, во-первых, что демократического движения в собственном смысле этого слова не существовало: оно возникало, но, к сожалению, не успело сформироваться к 1991 г. Во-вторых, между интеллигенцией и “простыми людьми” в России на протяжении веков существовали достаточно сложные и противоречивые отношения. В силу ряда исторических обстоятельств (поляризация современных и традиционных секторов экономики в условиях “догоняющего” развития, “европеизированный” характер ценностей “культурного общества”, господство т радиционалистской и полутрадиционалистской культуры в массах и т.п.) российская интеллигенция очень редко находила в положении народа источник проблем, требующих изучения и разрешения. Даже собственно демократическая идея в том виде, в каком она вошла в сознание российской интеллигенции 90-х годов XX в., была скорее сколком с проблем и противоречий западного общества, чем отражением непосредственных нужд народа.

Слабость активных общественных сил, особенно в регионах, обусловила неспособность демократической интеллигенции ставить вопрос о будущем страны на основе конструктивной историко-политической программы, а не “абстрактно”, “вообще”, “как это делают во всем цивилизованном мире”. Не стоит говорить уже о том, что появившаяся в 1989–1991 гг. “народная инициатива” не была направлена в позитивное русло. Идеология государства, наделенного сверхъестественными свойствами (“рациональный абсолют”) служила оправданием и обоснованием такой позиции. И не случайно разработка программы преобразований была отдана на откуп правительственным чиновникам. Даже в тех случаях, когда демократическим элементам из интеллигенции удавалось попадать во власть (скажем, в Государственную Думу) и влиять на принятие законов, их деятельность как демократов была локализована: ее поддерживала главным образом часть населения круп-ных культурных и экономических центров, но далеко не вся страна. В то же время традиционная бюрократическая система правления (пресловутая “Русская система”), которая господствовала на всей территории страны, являлась фактически всероссийской. Такой эту систему делало, во-первых, количество втянутых в нее людей, во-вторых, обладание огромными возможностями проникновения в стихийный процесс общественного и экономического развития. В результате созданные передовые “эталонные” демократические институты и отношения как бы зависли в воздухе, превратились в своего рода политический фасад, за которым скрывалось господство новых экономических кланов и произвол коррумпированной бюрократии.

И тем не менее демократия стала фактом (наряду с другими) политической и общественной жизни России. Она нашла свое выражение в федеративном устройстве страны, в создании выборных представительных учреждений, в признании основных прав личности, в свободе СМИ, организаций граждан, вероисповедания, в отмене цензуры, в признании (правда, больше на словах) значения местного самоуправления. Большего она не сумела сделать: сказалось отсутствие идейного задела и политической поддержки народа. Но кое-что было все-таки сделано – разбужена потребность в конструктивном преобразующем продолжении первых шагов.

Государство и демократия в России

Сегодня мало кто помнит, какую роль в русской демократической, шире – освободительной – мысли сыграла идея преимуществ позднего (по сравнению с Европой) старта исторического развития. Народнические писатели связывали с ним возможность движения России по некапиталистическому пути. Для “почвенников” отличие исторического пути России от Западной Европы служило залогом (наряду с прочим) “самобытного” развития страны. Сделать эпилог европейского капитализма прологом движения России к социализму попытались большевики. История показала, что в действительности дело обстоит неизмеримо сложнее и драматичнее, чем думали. Все, что казалось в свое время преимуществом, – пропуск этапов, ступеней, свойственных “классическому” развитию, – оплачивалось на деле высокой ценой, причем цена эта с каждой эпохой возрастала. Как справедливо отмечал М.Гефтер, “за видимостью ‘ускорения истории’ скрывается перемена в ее коренных свойствах. Меняются все, но более всего те, кто включается позже, кто силится догнать ушедших вперед” [Гефтер 1991: 254]. Именно эту перемену в “коренных свойствах” истории мы должны учитывать, анализируя ход политических и социальных преобразований в России на переломе XX–XXI веков и, главное, характер продолжения реформ, которому, думается, еще предстоит определиться, найти свои замысел и форму.

Российская ситуация очень скоро потребовала пересмотра “классической” концепции демократии, пересмотра, выходящего за пределы простого учета национальной специфики страны. Пришлось заново решать проблему целостности страны. Сталинистская сцепка могущества центральной власти с нивелировкой и игнорированием особенностей регионов не годилась в новых условиях, она изжила себя и была отвергнута. Но чем было ее заменить? Перенесением центра тяжести демократического обновления на регионы? Практика показала, что этого в России делать нельзя: несовпадающие интересы, менталитет, традиции населения регионов, не говоря уже о различиях в ресурсах, в отношении людей к демократии, власти, собственности, грозили взорвать целостность новой, стремящейся к прогрессу страны. Конституция РФ 1993 г. отражала сшибку противоположных взглядов и ценностей, стремление власти найти равнодействующую между антикоммунистическим (отчасти демократическим) сдвигом, происшедшим в сознании населения после 1991 г., и целями сохранения единства государства.

Разработчики Конституции понимали, что переворот 1991 г. открыл простор самодеятельности для отдельных людей и целых общественных групп. По своему характеру эта самодеятельность была далеко не всегда демократической, а уж тем более либеральной. Конечно, она таила в себе перспективу другой, некоммунистической жизни. Но совпадала ли эта перспектива с основным вектором планируемых властью перемен? Это большой вопрос. К тому же осуществление новых политических и социальных преобразований уводило страну все дальше и от европейского образца, и от собственного первоначала. Вот почему, вопреки всем либеральным ламентациям и коммунистическим обличениям, в новой Конституции закрепился принцип президентской республики, а президент был наделен огромными правами, сравнимыми разве что с властью самодержца.

Централизация власти в руках президента меньше всего была выражением амбиций Ельцина и его окружения, хотя амбиций у них было достаточно. В огромной степени ее диктовало другое – осознание опасности распада страны в эпоху радикальных социальных перемен и входившего в жизнь безвластия. Как в свое время большевики, несмотря на всю революционность и приверженность марксизму, вынуждены были сохранить старую государственность, разумеется с некоторыми поправками, так ельцинская (а позже и путинская) администрация очутилась перед необходимостью перенять от прошлого периода старую бюрократическую машину. Это постоянство представляется на первый взгляд странным, противоречащим той идеальной форме правления, которую сочинили наши либералы и демократы, опираясь на опыт Европы и Северной Америки. Но не ошибки и не злая воля правителей толкали к централизации власти. Подобно тому как Россия в 1917 г. не была готова к социализму (его невозможно было ввести, как это попытались сделать большевики, к нему надо было пробиться, создавая условия для более высоких общественных отношений), российское общество, для того чтобы стать демократическим, еще должно было освоить новый уровень отношений и их новое содержание, создать обстановку и условия, при которых права личности и демократические свободы превратились бы в нечто более серьезное и жизненное, чем “правильные” декларации и благие намерения.

Российский вариант “ускорения истории” связан прежде всего с чередой революций “сверху”. Не противоречат этому утверждению и три русских революции (на деле это были три этапа одной и той же революции): гигантский выплеск народной энергии был канализирован большевиками и вылился в самую разрушительную для народа форму модернизации – форсированную индустриализацию и насильственную коллективизацию крестьянства. В основе такого рода общественной и экономической модернизации (“европеизации”), как правило, лежала инициатива государственной власти, ее высших звеньев. Петр I не просто прорубил “окно в Европу”, он задал своеобразную матрицу прогрессивного движения России. А.И.Герцен назвал ее “петрограндизмом”, а мы – “революцией сверху”, “догоняющим” развитием. С Петра начинается специфически российский способ “европеизации” России, когда власть, ломая прежний уклад жизни населения, “искусственно” насаждает новые, сообразные с Западом, формы отношений в обществе и экономике. Интересы развития страны вырываются из сферы самодеятельности общества и противопоставляются ему в качестве предметов правительственных мероприятий. Менялись “формации”, системы, режимы, но административно-принудительный характер модернизации страны оставался прежним.

В основе такого рода движения по “перевернутой” схеме, когда на роль субъекта преобразований выдвигается государственная власть, лежали слабость, неразвитость общественных сил, чьи интересы совпадали с переменами, вынужденный, недобровольный характер проводимых реформ (иногда под угрозой национальной катастрофы), наконец, политическая апатия основной массы населения. Но не только это. На протяжении трех последних столетий потребность в реформах была обусловлена воздействием сил европейского (в конце XX в. – мирового) масштаба, причем складывалась она, как правило, раньше, чем народ созревал для перемен, и независимо от его осознанных потребностей. Вот почему “верхи” (власть, элиты), а не “низы” (общество, народ) оказывались на высоте исторической задачи. Лишь в ходе перемен, на их основе происходило “сцепление” преобразований с интересами определенных массовых слоев. Отсюда “искусственные” способы внедрения нового в социальный организм. На-саждение крупной промышленности самодержавием в пореформенные десятилетия XIX в., сталинская форсированная индустриализация страны, либеральные реформы 90-х годов XX в. – все это этапы становления России как современного государства. Все они связаны с громадными бедствиями для народа, поскольку государство, присвоившее себе право вести массы, еще не готовые к самостоятельному выбору, по пути прогресса, способно прокладывать этот путь только с помощью принуждения “сверху”.

Здесь не место анализировать такой тип движения. Подчеркнем лишь, что он диктовался необходимостью для России проделать за два-три десятилетия путь, который западные страны проходили столетиями.

Движение по “перевернутой” схеме – сначала инициатива “верхов”, затем преобразование (с помощью рычагов государственной власти) социальных отношений и экономики, создание на этой основе предпосылок для рывка вперед – такая форма движения, как показывает исторический опыт и России, и других стран, далеко не оптимальна. Более того, продвигая страну вперед, она чревата серьезными опасностями и тупиками. Во-первых, в отсутствие серьезной политической оппозиции начинаниям “верхов” реформа приобретает односторонний, а порой и разрушительный характер, порождает глубокие внутренние разломы в обществе. Во-вторых, модернизация вдогонку Западу не считается с социально-культурной спецификой страны, третируя ее как подлежащий упразднению анахронизм. Внедряемые наскоро “западные” элементы разрушают системную целостность сложившейся цивилизации, деформируют ее, скорее порождая новые трудности и проблемы, нежели решая старые.

В-третьих, поляризация современных и традиционных акторов экономики, разрыв культуры крупных городов и культуры российской “глубинки”, пропасть в доходах богатых и бедных – эти рассогласования делают невозможным (или, во всяком случае, крайне трудным) формирование ресурса доверия в обществе, без которого прогресс теряет свою интегрирующую потенцию.

Все это придавало и придает российскому государству особый характер, отличный от европейского, который только отчасти передается понятием империи. Вообще говоря, это не государство в собственном смысле слова, а своеобразный “социум власти” (М.Гефтер), стягивающий к себе огромную сумму интересов и лиц и управляющий страной с помощью бюрократического механизма. Предпосылкой его существования являлись (и являются), без сомнения, слабость гражданского общества, рыхлость и бесформенность действительного общественного организма, беспомощность и несамостоятельность общественных движений “снизу”.

Как бы то ни было, перемены, которые российская власть вынуждена была проводить под давлением обстоятельств (отмена крепостного права в 1861 г.) или под натиском народной стихии (наделение крестьян землей после победы Октябрьской революции), усиливали эту власть. Будучи душеприказчицей несостоявшихся и состоявшихся революций, она приобретала плацдарм для далеко идущих социальных экспериментов, вроде огосударствления всех сфер общества и экономики в эпоху сталинского тоталитаризма.

Стоял ли перед переворотом 1991 г. вопрос о коренной переделке государственного механизма России? По-видимому, нет. Речь шла лишь о преодолении насильственной нивелировки регионов, стремления власти все решать из центра по одному-единственному образцу, не считаясь с различием условий, местными обстоятельствами, спецификой обычаев, культуры, отношения населения к труду, наконец. Каким бы странным это ни показалось, мы можем утверждать: в 90-е годы XX в. регионы взяли своего рода реванш над центром, который на протяжении десятилетий принуждал их соответствовать общему шаблону.

Да, переворот произошел в двух столицах России. Именно там были решены судьбы коммунистического режима, судьбы будущего страны. Но первым непосредственным социальным результатом этого политического сдвига было освобождение регионов из-под гнетущей опеки центральной власти. Регионы впервые получили возможность использовать не просто “местные ресурсы”, а те возможности, которые им предоставляет мировая технология и цивилизация в целом, не говоря уже об обретении самостоятельной жизни в собственных пределах. Думается, этот аспект демократических преобразований в России существенно недооценен и у нас в стране, и за рубежом. А между тем, если говорить о возрождении российского общества после 1991 г., о появлении нового вектора модернизации (экономической, социальной и духовной), то обуздание централистской политики, бюрократического управления регионами из центра должно стоять на первом месте среди достижений демократической России.

Но если региональная политика новой власти встретила поддержку населения и местных элит, то этого нельзя сказать о преобразовании старого государственного аппарата, об отношениях между обществом и государством. В обстановке экономического хаоса, деморализации, торжества рыночных принципов во всех областях жизни прокуратура, суд, правоохранительные органы, пенитенциарная система подверглись колоссальному давлению со стороны продажных чиновников, “новых русских”, криминальных авторитетов и стали деградировать. А если к этому прибавить политическую инертность масс, слабость гражданского общества, несовершенство нормативной базы, юридическую неграмотность населения и т.п., то станет понятным, почему чиновничество после короткого периода растерянности и неразберихи вновь обрело качество самой организованной и влиятельной силы в стране.

Причина верховенства бюрократии крылась даже не в том, что демократы, получившие власть, были слабы, не имели ни плана, ни наметок нового политического устройства общества. Корни проблемы глубже. Как показал ход событий в России, наличие представительных институтов власти на общенациональном уровне не является достаточным условием демократии. Для массового участия людей в политике, а вернее, для подготовки к такому участию требуется нечто другое – обучение в широком смысле этого слова, социальная подготовка граждан в близких для нее сферах, позволяющих сформировать индивидуальную позицию и психологические качества [см. Пейтмэн 2006]. Выработка концепции среднего образования, планирование городского и поселкового строительства, решение проблемы “дедовщины” в армии, перепрофилирование пахотных земель под дачные участки и т.д. и т.п. – все это может и должно находиться в компетенции граждан и их объединений. Но именно здесь гражданская инициатива встречает бешеное сопротивление чиновничьего аппарата, который ничего не желает отдавать на усмотрение рядовых людей, – массовое участие “народа” в делах власти означает для него попрание “устоев”, нападение на “порядок”. И вот, решение о ЕГЭ (едином государственном экзамене) сначала принимается, а затем уже обсуждается... Впрочем, участие обычных граждан в общественных делах никогда не было ведущей ценностью в теоретических построениях российских демократов. Им казалось, что замена старой власти новой, демократической, сама по себе, без привлечения в политическую жизнь массовых сил, без коренного расширения сферы сознательной общественной деятельности способна обеспечить демократические перемены в стране. Иго российской политической традиции, связывающей любые перемены в обществе только с инициативой государственной власти, тяготело над демократами 1990-х годов точно так же, как когда-то над русскими либералами, а затем народовольцами и большевиками.

Великий русский демократ Н.Г.Чернышевский писал в подцензурной статье “Франция при Людовике-Наполеоне” (прозрачно намекая при этом на Россию): “Столетия, проведенные под управлением произвола, до такой степени вкоренили в умах французов (конечно же, русских, – понимал читатель. – И.П.) мысль о его необходимости, что, желая произвести реформы, они постоянно впадали в роковую ошибку, в ложное убеждение, что нужно только заменить старую власть новой властью и на эту новую власть перенести все те чрезмерные права, которые принадлежали старой” [Чернышевский 1950: 402]. Не случайно поэтому основной своей задачей Чернышевский считал борьбу с распространенным в российском обществе предрассудком, “будто государственная власть может заменить собой результаты индивидуальных усилий в общественных делах”, воспитание у нарождавшейся русской демократии чувства “гражданской самостоятельности, которое только одно может упрочить здоровье нации” [там же].

Принимая во внимание характер российской государственности, мало изменившейся в 1990-х годах, можно утверждать, что в России был осуществлен минималистский проект шумпетерианской демократии. В его логике демократический процесс – это не власть народа, а власть политиков, политических элит, избираемых на основе свободной конкуренции. Собственно демократический метод, по Й.Шумпетеру, отличается от недемократического лишь одним – периодичностью альтернативных выборов, не более того. Как оказалось, шумпетерианская версия демократии органично вписывается в традиционно российский способ правления с присущим ему культом правителя, безусловным приоритетом интересов государства по отношению к интересам граждан и общества. И главное, она не требует создания в стране такой обстановки, которая побуждала бы всех или, по крайней мере, политически продвинутые слои граждан к участию в общественной жизни. В результате мы сегодня имеем государство, управленческий аппарат которого, включая правоохранительные органы, выведен за рамки ответственности перед гражданами, государство, чьи чиновники, выборные и невыборные, могут позволять себе (и позволяют) открыто лоббировать частные интересы в ущерб общественным, и наконец, государство, где право и законность применяются выборочно, в зависимости от “целесообразности”, которую определяют центральные и местные органы, “влиятельные” люди и т.п.

Обновление российского общества как результат появления в нем новых общественных отношений и, более того, целых новых сфер жизни отрицать невозможно. Но сформулировать более или менее внятно, в чем заключается содержание перемен последних лет, – дело трудное. Сегодняшнее российское общество уже порвало с прежними институтами и хочет обновить политическую практику, но по своим нравам, привычкам, сознанию и традициям оно находится еще в прошлом, еще не натурализовалось, если можно так выразиться, в неизвестном и непривычном для него мире. Однако проблема не только в молодости российской демократии. С тех пор как в России пал коммунистический режим, обнаружилось, что, кроме всесилия одной партии – КПСС, государственная власть у нас страдает и от других болезней – коррупции чиновников, самоуправства и бесконтрольности действий бюрократии, против которых бессильны закон и представительные органы. Администрация в центре, бессильная обуздать своеволие мест, приватизация власти на местах денежными тузами и людьми “со связями”, суды, которые сплошь и рядом не выполняют своего предназначения, зависимость чиновников исключительно от расположения “своего” начальства, невозможность для общества воздействовать на решения должностных лиц – все это сковывает прогрессивные по духу и замыслу инициативы президента, выраженные в посланиях Федеральному собранию. Государство сегодня в России серьезно больно. Вылечить его только с помощью общественного мнения и ресурсов гражданского общества в обозримый срок, по-видимому, не удастся. Для этого соответствующие структуры власти нужно было бы перестраивать уже сейчас, причем таким образом, чтобы заинтересованные граждане и их организации могли принимать реальное участие в обсуждении и принятии решений. Опыт Европы и США здесь нам пример. В противном случае демократия сведется к представительным учреждениям на общенациональном уровне и не позволит активной части населения России обрести необходимый политический опыт демократических навыков и процедур.

“А теоретически? Куда мы идем?”

Вопрос, вынесенный в заголовок данной главки, – из письма Н.Ф.Даниельсона Ф.Энгельсу. Думается, попытка сегодня вернуться к поискам ответа на него облегчит вхождение в проблематику экономического развития нашей страны. Экономисту-народнику Даниельсону казалось, что насаждаемый “сверху” капитализм в такой крестьянской стране, как Россия, не имеет будущего, что, разоряя непосредственных производителей, буржуазное развитие тащит страну назад. Отсюда вопрос, обращенный к Энгельсу. Ответ сводится к следующему: Энгельс указывал, что вопрос о способе внедрения капитализма в социально-экономический организм “сверху” или “снизу” является “второстепенным”. Да, признавал он, внезапный рост капиталистической крупной промышленности вызван “искусственными средствами”. Но коль скоро капитализм уже налицо, он будет развиваться по своим имманентным законам – создавая (и разрушая) свой внутренний рынок, производя “революцию в условиях земельной собственности”. В одном пункте Энгельс согласен с Даниельсоном: “Потрясение, произведенное этим экономическим переворотом, может оказаться гораздо более сильным и острым, чем где бы то ни было” [Маркс, Энгельс 1955: 55].

Таким образом, на вопрос Даниельсона Энгельс ответил вполне однозначно: Россия встала на капиталистический путь, и ей придется испытать все перипетии становления этого способа производства.

Сегодня можно утверждать, что диагноз Энгельса был верным, но, как показала история, недостаточным. Эта недостаточность заключается, в частности, в том, что способ внедрения капитализма для развития России оказался отнюдь не “второстепенным” вопросом: именно он обусловил существенно иной, чем в Западной Европе, путь приобщения страны к новоевропейской цивилизации – тяжелый, катастрофический, но иной. Вот почему, исследуя генезис современного российского капитализма, мы не можем ограничиваться констатацией возникновения в нашей стране ростков капиталистической экономики и буржуазного общества. Как никогда, сегодня важно критически осмыслить ту социальную форму, в которой происходило и происходит становление и развитие буржуазных отношений в нашей стране. Все значение, которое имеет понятие “переход России к капитализму”, заключается, на наш взгляд, в том, чтобы осознать особенности развития, фиксируемые в нем, возможные альтернативы данной форме возникновения и утверждения буржуазного строя. В этом случае вопрос “Куда идет Россия?” переформулируется в вопрос “Какой быть России?” – при том или другом раскладе политических сил, активности разных слоев народа, при том или ином характере российской власти, поведении ее вне и внутри страны и т.д. и т.п. Другими словами, не осуществление предуготованного историей пути, не однолинейный экономически детерминированный прогресс, а равнодействующая общественной борьбы, столкновения интересов и воль внутри страны и на международной арене, тенденций прогресса и регресса, “западного” и “самобытного” факторов – вот что определяет и будет в дальнейшем определять характер буржуазного развития России.

Нам следовало бы уже покончить с вульгарным противопоставлением капитализма социализму (если последний, конечно, не основан на антирыночной утопии коммунизма). Сегодня, как никогда раньше, важно поставить в центр теории исторического развития не столько производственную сферу и формы собственности (не отрицая, разумеется, их важного значения), сколько общество во всей целостности его бытия, и прежде всего, как указывалось выше, социальную форму прогресса. Когда общественные отношения, в которых существуют люди, становятся подвижными, изменяемыми – в том числе благодаря действиям людей, – появляется возможность развернуть их навстречу потребностям большинства. Социалистическая политика в этом случае расшифровывается существенно иначе, чем раньше: социалисты становятся партией социальных реформ на почве данного экономического развития, но партией, учитывающей интересы общества, народных масс, а не узких, экономически и административно значимых групп. Таким образом, целенаправленные действия людей (партий, общественных групп, классов) не просто видоизменяют общий закон – они несут с собой новые масштабы, новые возможности, открывают новую шкалу вариантов будущего.

Несомненно, воздействие исторической среды – международных отношений, экономических и культурных связей – играет сегодня важную роль в победе того или иного вектора развития отдельной страны. Россия в этом смысле не исключение: в эпоху глобализации мира капиталистическая эволюция нашей экономики должна соответствовать мировым тенденциям. Экономические отношения с Европой, шире – со всем миром, культурные взаимосвязи, торговля, обмен передовыми технологиями, опытом хозяйствования составляют в своей совокупности важнейший, но отнюдь не однозначный фактор исторического развития любой страны. В этом смысле можно говорить об определенной, хотя и асимметричной, корреляции развития Запада и России. Но проблема соотношения Запад – Россия неизмеримо сложнее, чем это кажется нынешним “западникам” и нынешним “почвенникам”. Современный глобализированный социум с его универсальными экономическими и культурными связями между государствами заставляет народы – иногда во имя их самобытности! – быстро усваивать опыт и достижения стран Запада и Востока, перерабатывая их в соответствии со своими потребностями и внутренними условиями, историческими и этнонациональными особенностями, менталитетом населения, наконец. Формируется совершенно иной, чем в прошлом, тип разнообразия, когда каждая страна или группа стран выступает в качестве исторически особой и вместе с тем интегральной части всемирного целого. Различия, обусловленные географическими факторами и историческим прошлым, отступают на второй план по сравнению с новым типом разнообразия, порождаемого Современностью. При этом, повторим, воздействие извне носит достаточно противоречивый характер. В одних странах, например в России, оно катализировало разложение старой государственно-бюрократической организации общества, благодаря чему процесс распада прежних форм на долгое время обогнал зарождение новых. В других странах (Китай) оно позволило на какой-то срок укрепить коммунистический режим, дало ему пространство для социального маневра.

Не только воздействие Запада определило крах командно-административной экономики в России, хотя оно и сыграло существенную роль. С высоты сегодняшнего дня становится очевидным, что кризис, разразившийся в России в конце XX в., носил не столько политический, сколько системно-экономический характер. Если не обольщаться демократической фразеологией, а вдуматься в суть перемен, последовавших за августовским переворотом, то станет очевидным, что значение 1991 г. (в связке с 1993-м) в итоге сводится не к демократизации страны (здесь как раз сделано очень мало), а к решению вопроса, важнейшего для России: какая экономика – рыночная, капиталистическая или командно-административная, “социалистическая” – соответствует реалиям конца XX – начала XXI в., положению страны в глобализированном мире. Ход событий у нас в стране и в мире поставил под вопрос само интегрировавшее общество основание – тотальное огосударствление экономики. Государственная форма собственности и централизация народного хозяйства, послужившие в 20–30-х годах XX в., несмотря ни на что, орудием модернизации производства и создания индустриального могущества СССР, в конце столетия превратились в оковы для поступательного движения общества, стали решающим фактором экономического застоя, нетерпимого на фоне экономических успехов стран Запада. Обновление экономики страны на базе рыночных отношений стало неустранимой потребностью, порождая системный кризис старого “социалистического”, а на деле командно-административного общества.

Переход к рыночной экономике и капитализму в современной России имеет ряд особенностей. Прежде всего, он был вызван скорее экономической необходимостью, нежели исторической. Объективная неизбежность рыночной, капиталистической экономики обуславливалась в конечном счете невозможностью иной, антирыночной, тотально огосударствленной. В самом деле, страна с непропорционально раздутым военно-промышленным комплексом просто-напросто не могла дальше развиваться, опираясь только на свои собственные экономические ресурсы. Обострившаяся продовольственная проблема – результат коллективизации сельского хозяйства в конце 20 – начале 30-х годов XX в. – заставила закупать зерно за рубежом. Для этого понадобились валютные резервы, но они-то оказались практически исчерпаны к концу 1980-х годов, так как к этому времени резко упали цены на нефть – главный источник пополнения запасов валюты. Что касается экспортной промышленной продукции, то она была неконкурентоспособной на мировых рынках. “Железный занавес”, отгородивший СССР от остального мира, сыграл с нашей страной злую шутку: с каждым годом мы все больше и больше отставали от экономически развитых стран. В эпоху высоких технологий и научно-технического прогресса страна по-прежнему наращивала свой экономический потенциал за счет увеличения производства стали, угля, нефти и т.п. Прервать эту инерцию экстенсивного развития можно было лишь одним путем – покончить с “холодной войной” и, сломав “железный занавес”, наладить нормальные экономические отношения со всеми странами мира.

Несовпадение экономической и исторической составляющих генезиса российского капитализма оказало решающее воздействие на форму перехода к капитализму. Когда буржуазные экономические преобразования становятся неустранимыми, а общество в силу своих исторических традиций (Октябрьская революция 1917 г.), воспоминаний о недавнем прошлом (победа Советского Союза над фашизмом в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.), наконец, в силу природы коммунистического режима, обрекавшего народ на политическую неразвитость, оказывается неготовым к радикальным переменам, тогда экономическая необходимость прокладывает себе дорогу через болезненное для массы населения разрушение прежней социальной формы.

Не следует забывать, как возникал капитализм в нашей стране. Десятки миллионов людей, насильственно вброшенные в рыночные отношения без средств к существованию, без опыта, без поддержки государства, вынуждены были – во имя выживания – действовать на свой страх и риск. Сотни тысяч пошли в криминал, чтобы погибнуть в бесчисленных бандитских разборках и столкновениях с милицией. В стране полупатриархальной морали за три-четыре года сформировался огромный рынок проституции. Казино, ночные клубы, “массажные” салоны росли, как грибы после дождя. Промышленное же производство топталось на месте, стагнировало. Миллионы людей превратились в “челноков”, торгуя товарами из Турции, Польши, Китая. Бывшие “теневики”, кооператоры, подпольные миллионеры с помощью подкупленных чиновников за бесценок приватизировали “бесхозное” государственное имущество – заводы, шахты, магазины, гостиницы и т.п. Жульническая ваучеризация (вклад государства в ограбление своих граждан), всевозможные финансовые пирамиды, создававшиеся с целью изъять у населения последние накопления, подставные фирмы, куда переводились полученные “грязные” деньги, разрушение социальной инфраструктуры, созданной при советской власти, духовный кризис и деморализация народа, – вот что стояло у истоков современного российского капитализма. И если в развитом состоянии затушевываются черты генезиса, что происходит у нас на глазах с российским капитализмом, то многие “родимые пятна” его криминального происхождения еще долгое время будут напоминать о себе обществу.

Наивно, однако, искать ключ к пониманию совершившегося в России на переломе веков в становлении капитализма как такового. Будучи слишком общей, абстрактной констатацией, оно затушевывает специфические черты генезиса российского капитализма, небезразличные для понимания его характера. Среди них – ведущая роль крупного капитала, ставшего мотором буржуазного развития. Современный капитализм в Западной Европе и Северной Америке является итогом развития свободной конкуренции, которую он одновременно и отрицает и воссоздает, причем каждый раз заново. Российский же капитализм возник на развалинах огосударствленной экономики вне и помимо общества свободной конкуренции. Такого рода генезис крупного капитала выстраивает совершенно иную, чем на Западе, систему отношений собственников и собственности. Капиталистическая монополия, опирающаяся на всестороннюю поддержку государства, перекрывает становление экономики свободной конкуренции в большинстве отраслей народного хозяйства, а значит, и формирование в массовом масштабе эффективного собственника. Более того, в отсутствие конкурентного рынка сами отношения собственности приобретают искаженный характер: сплошь и рядом захват богатства, а не его создание становится доминантой стратегии хозяйствования и критерием успеха [см. Иванов 2006].

Если угодно, наш крупный капитал все еще прочно связан пуповиной с государством, во многом зависит от государственной поддержки. Конкурентный рынок и правовое пространство, условия, необходимые для формирования капиталистического производства в общенациональном масштабе, его мало интересуют, поскольку львиная доля нефти, газа, никеля, алюминия, проката идет на экспорт. Что же касается внутреннего рынка, то здесь крупный капитал выручает монополия, приобретаемая за счет обоюдовыгодной связи с центральной и региональной властью. Связь между бюрократическим аппаратом государства и крупным капиталом может показаться кое-кому частностью, преодолеваемой по мере развития капиталистического производства. Но дело обстоит не так. Крупный и крупнейший капитал, как он сформировался в России в 90-е годы XX в., – это не просто модификация капиталистически организованной экономики, одинаковой по сущности с западной, а особый, системообразующий фактор общественного и экономического развития страны. Жестко сцепленная между собой система “государство – крупный капитал”, сложившаяся в результате ряда причин экономического и политического свойства, предопределяет особый тип буржуазного развития, связанный с расколом российского общества на две неравные части. С одной стороны, это узкий слой крупных собственников (“олигархи”), сконцентрировавших в своих руках огромные богатства и контроль над важнейшими сферами экономической и общественной жизни, с другой – основная масса населения с мизерными доходами, бесправная перед чиновничьим произволом. Сгладить эту поляризацию общества могли бы средние слои, но их формированию в массовом масштабе препятствуют политическая монополия крупного капитала и господство криминала – оборотная сторона этой монополии. В результате Россия, страна с огромными природными богатствами и немалым человеческим потенциалом, все еще плетется в хвосте капиталистически развитых государств, не умея, а часто и не желая использовать свои ресурсы и опыт других народов для создания современной инновационной экономики.

Специфику становления и развития российского капитализма определил такой фактор, как система принятия управленческих решений в социально-экономической сфере. При советской власти этот важнейший сегмент общественной жизни был совершенно недоступен для вмешательства общества, и тем более неподконтролен ему. Казалось бы, демократизация должна была в корне изменить положение дел, сделав систему принятия решений публичной, гласной и, главное, подконтрольной. На деле процесс пошел иначе, чем предполагалось в теории. Сфера отношений бизнеса и власти оказалась в годы правления Ельцина полностью автономной, независимой от общества. Публичность расцветала, но, к сожалению, преимущественно на поле выяснения отношений между думскими депутатами, между парламентом и правительством и т.п. “Итог этой системы известен, – отмечает С.П.Перегудов, – он выражен в таких формулах, как ‘олигархический капитализм’, ‘семья’, ‘приватизация государства’ и т.д. и т.п.” [Перегудов 2006: 52].

Озабоченность администрации Путина сложившимся положением дел в этой области не подлежит сомнению. Не случайно был провозглашен принцип “равноудаленности” в отношениях бизнеса и власти, а сами эти отношения начали ставиться на институциональную основу. В результате выработка и принятие ряда управленческих решений стали более публичными. Однако сложившейся системе отношений между бизнесом и властью предстоит еще долгий путь развития, прежде чем она полностью преодолеет бюрократическое наследие прошлого. Феномен рейдерства свидетельствует об этом наглядно. Не говоря уже о необходимости расширения рамок диалога власти и общества за счет привлечения к нему среднего и мелкого бизнеса, система отношений бизнеса и власти должна включить в себя структуры гражданского общества (профсоюзы, рабочие группы, комитеты), наделенные не только совещательными, но и управленческими и контрольными функциями. Только в этом случае связь “общество – бизнес – власть” приобретет конструктивный характер, будет способна ограничить, хотя бы отчасти, всесилие монополий и произвол бюрократии.

Власть перед лицом новых проблем

Наметить абрис происхождения российского капитализма в политико-исторической статье автору понадобилось для того, чтобы яснее обозначить недемократический характер российского капитализма и буржуазного развития страны после 1991–1993 гг. Проблема заключается не только в том, что развитие капитализма не решило (а, скорее, запутало, отодвинуло решение) многих социальных вопросов, разрушив социальные институты советского общества, поддерживавшие “на плаву” десятки миллионов семей. Имущественная дифференциация, неизбежная при всяком капитализме, породила у нас, особенно в первое десятилетие, не частнопредпринимательскую конкурентную буржуазию, а бюрократически-олигархический слой, стремящийся к совмещению обладания властью и собственностью, с одной стороны, и обедневшую, политически ничтожную массу – с другой. В этих условиях первые успехи капитализма не стали, да и не могли стать решением общенациональных проблем страны (жилищный вопрос, подъем сельского хозяйства, развитие социальной сферы, задача “сбережения народа” и т.п.). О России можно было бы сказать то же самое, что в свое время Маркс говорил о буржуазном прогрессе Германии: “Она разделяла страдания этого развития, не разделяя его радостей, его частичного удовлетворения” [Маркс, Энгельс 1955: 424].

Поляризация общества, возраставшая из года в год, чревата была социальной конфронтацией и уж конечно не благоприятствовала распространению либерально-демократических ценностей. Если в России веками существовал зазор между “демократическим” и “народным”, то в конце 90-х годов XX в. он расширился, грозя обернуться пропастью. Вновь и вновь теперь уже администрация В.В.Путина была вынуждена признать, что буржуазное развитие страны не сопровождается ожидаемыми социальными изменениями.

Мы привыкли употреблять термин “альтернатива”. Он многим кажется простым и очевидным. На деле же альтернатива означает помимо всего прочего выбор, причем выбор не между уже определившимися возможностями, а между осуществившимся развитием и чем-то другим, что надо не просто угадать, но создавать политикой, решениями, действиями. Осмысливая прошедшее, мы рискнем сказать, что август 1991 г. не был выбором в собственном смысле этого слова. Сопротивление путчистам, победа над ними были единственным выходом из создавшегося положения. Сходная ситуация сложилась в октябре 1993 г., когда одержать верх над Верховным Советом РСФСР означало для Ельцина и его окружения сохранение власти и переход к буржуазным реформам. Но если начало реформ не являлось альтернативным по своей сути и смыслу, то продолжение их приобретало статус альтернативы. Проблема заключалась в том, что удержать политический и экономический курс Ельцина можно было, лишь переориентируя капиталистическое развитие России на решение социальных задач. Путин шаг за шагом начал осознавать, что незавершенность реформ в самом ключевом пункте – социальном эквиваленте новой политики – грозит крахом преобразований.

В свое время западная печать задавала характерный вопрос: “Кто Вы, господин Путин?” Нельзя сказать, что вопрос не имел под собой оснований: биография Путина, неожиданность прихода во власть, специфические черты его характера давали определенную пищу для пристального интереса к его личности. Однако, думается, не личность Путина (ее значение было бы, разумеется, глупо отрицать), а прежде всего сумма внутренних и внешних обстоятельств определила его политику авторитарной модернизации с социал-либеральной окрашенностью.

В стране победившей либеральной демократии, такой, как США, он был бы “просто” социал-либералом, творцом Нового Курса, как когда-то Ф.Д.Рузвельт. Но проблема заключается в том, что потребность в проведении социальной политики в России возникла в условиях, коренным образом отличных от обстановки в США 30-х годов XX в. Там в условиях сложившегося демократического государства был осуществлен поворот от сугубо буржуазной либеральной политики к социал-либерализму и мерам в пользу трудящихся классов. Новый Курс, несмотря на весь его радикализм, был поддержан не только рабочими и фермерами, но и интеллигенцией, активной частью промышленной и аграрной буржуазии, наконец, некоторыми капитанами индустрии, осознавшими необходимость перемен. В результате американское общество, стоявшее на пороге социального взрыва, прошло опасный перевал, а народное хозяйство обрело бесперебойный ритм экономического прогресса.

Не то в современной России. Здесь вопрос стоит существенно иначе. Во-первых, в России не было сколько-нибудь значительных групп буржуазии, способных осуществлять либеральную функцию в политике. Предприниматели как социальный слой отстаивают в большинстве своем систему привилегий, получаемых от государства, рассматривая ее в качестве основного средства умножения своего богатства. Политика экономического либерализма вкупе с господством коррумпированной бюрократии в сфере отношений государства и бизнеса вполне устраивает крупный “олигархический” капитал (мелкий и средний бизнес не в счет, так как он практически не имеет политического влияния).

Во-вторых, демократизация в России, вопреки видимости, не решила важнейшие задачи построения современного общества. Мы имеем в виду прежде всего господство коррумпированной бюрократии в центре и на местах в нашей стране, ибо в этом явственно проглядывает нечто более глубокое и зловещее, чем просто волокита, взяточничество, некомпетентность, – узурпация власти над человеком, претензия распоряжаться условиями человеческого существования. Бороться с этой бюрократией путем административных мер, конечно, необходимо, но эта борьба не решает проблемы

(к тому же ведется она из рук вон плохо). Природа ее всесилия сложнее: его истоки восходят к вековым устоям российской жизни – приватизации власти на местах, патерналистским иллюзиям народа в отношении государства, неверию в действенность права и закона, слабости традиций местного самоуправления и т.п. Тенденции демократизации потому и слабы в нашей стране, что не захватывают все “этажи” общественной жизни, не порождают массового “низового” творчества, изобретения, если угодно, новых политических институтов, одновременно и современных, и связанных с традициями населения. Пока этого нет – а новая, “демократическая” власть, особенно в регионах, душит любые проявления гражданской активности населения, – до тех пор политический процесс будет оставаться борьбой кланов, выхолащиванием демократических ценностей в массах, сопровождаться нарастающим безразличием людей к общественным делам, будет ограничиваться подачей голосов на выборах за людей “со связями”.

И, наконец, в-третьих, российская интеллигенция оказалась в свое время не в состоянии отстоять в убедительной форме свои либеральные позиции. Сказалась привычка россиян рассматривать экономическую проблему как ключевую, определяющую – отражение бедности и вековых лишений народа. В силу этого от населения ускользнуло и ускользает до сих пор громадное значение идей и ценностей свободы. Лишь на миг (конец 1991 г.) люди почувствовали – не более того – связь между улучшением условий своей жизни, уважением своих прав и политической свободой. Но этот исторический миг прошел, коллективное возбуждение спало, и народ, угнетенный проблемами существования, оставил либеральную интеллигенцию наедине с централизованной бюрократической властью, для которой права личности, достоинство людей, их уважение к себе и себе подобным не имеет ни малейшего значения. И все-таки “несгибаемых умов и чистой веры в принципы” [Росселли 1989: 158] любая власть боится по определению.

В этих условиях новой администрации пришлось решать проблемы, которые, вообще говоря, при “правильном” течении дел должны были бы предшествовать перевороту 1991 г. Это проблемы формирования нового, социально развитого буржуазного общества. Российский капитализм, при всем его бурном развитии, не стал до сих пор (и неизвестно, когда станет) интегрирующим основанием российского общества с его множественностью социально-культурных и экономических укладов жизни, с его противоречиями разных этносов и разных социальных слоев. То, что было слитным и едва угадывалось в “классическом образце” буржуазного развития, – различие капитала как экономического производственного отношения и капитала как “всеобщего общественного производственного отношения” (Маркс), в российском варианте буржуазного развития оказывается разведенным [см. Капустин 2000]. Компенсировать слабость предпосылок рыночного и демократического развития при данном уровне гражданской культуры народа, соотношении политических сил в стране способно только государство, его разветвленный бюрократический аппарат. Но благодаря этому государство в новой России вновь приобретает самостоятельность в решении текущих и перспективных задач, становится над обществом в качестве его руководителя и несущей политической конструкции. Противоречит ли эта роль государства первоначальному замыслу реформ и канонам “классической” либеральной теории? Несомненно. И пока конфликт экономических, этнических, статусных и иных групп не будет социализироваться с помощью средств гражданского общества и его институтов, до тех пор вмешательство государства в отношения бизнеса и разных групп населения будет признаваться населением необходимостью.

Другими словами, “феномен Путина” подготовлен предшествующим развитием российского общества. В условиях, когда политика экономического либерализма оказалась не в состоянии реализовать либеральные требования в их современной формулировке (обеспечение экономической самостоятельности всем, а не только привилегированному меньшинству), инициативу продолжения курса реформ перехватила государственная власть в лице нового президента страны и правительственной бюрократии. В основе этого политического сдвига лежала потребность изменения параметров государственной политики. Заново решалась проблема отношений власти и бизнеса (но не власти и общества), изменялись способы формирования политической “повестки дня”, переопределялись общенациональные задачи и формы участия капитала в их разрешении. Наконец, переосмыслялось само понятие “Россия” в его геополитическом и социокультурном измерениях.

Конечно, новый политический курс еще не обрисовался вполне. Ему предстоит обрести свою идеологию, соответствующую его уже более или менее явственно обозначенным подходам к решению общественных проблем. В их основе – партнерство государства и капитала. Крупные корпорации и отчасти средний бизнес нашли в Национальных программах и других мероприятиях правительства то звено, которое соединяет их частный интерес с решением общенациональных, государственной важности задач (жилищная и демографическая проблемы, подъем сельского хозяйства, перевооружение медицинских учреждений, расширение сети детских садов и яслей и т.п.). Развертывается деятельность по укреплению обороноспособности страны. Создаются совместные (государство плюс капитал) холдинги для развития необходимых для страны современных отраслей народного хозяйства. Повышается, хотя далеко не так резко, как это представляется властям, заработная плата. Постепенно расширяется строительство жилья, дошкольных учреждений и т.п. И, пожалуй, главное, что бросается в глаза “простым людям”, – это отстаивание национальных интересов страны на международной арене, изменение “вчерашней” ранжировки сил во власти: лидер, опережающий “систему”, нетривиально думающий, энергичный, – такое в России случается не часто.

И все-таки главные проблемы, как и главные трудности, еще впереди. Как всегда, сопротивление проблем сильнее сопротивления людей. Сумеет ли этот президент (или его преемник) ликвидировать скандальный разрыв в уровне жизни между бедными и богатыми, если “его” партия “Единая Россия” решительно высказывается против прогрессивной шкалы налогообложения, принятой во всех демократических странах? Окажется ли способной власть, утверждающая свое право на самостоятельное действие, оживить ослабевшее чувство единства разных культур и этносов, разных социальных слоев, народа и государства, которое еще существует у населения нашей страны, но может и исчезнуть? Каким образом можно без развития (продолжения) демократического процесса прекратить “перевод богатства во власть” (Р.Дарендорф), сделать реальностью гражданские права для всех, а не только для избранных? Наконец, почему восстановление российской государственности не привело в итоге к созданию нации-общества, нации-государства, а обернулось сужением диалога власти и общества (особенно в регионах), ограничением поля гражданских инициатив? Вопросов много, ответов мало.

Пожалуй, ни для какой другой страны, где осуществляется модернизация, демократия не имеет такого значения, как для России. Без ее укоренения нельзя поколебать вековое недоверие народных масс к праву и законности и их упования на сильную власть, сильную не своим авторитетом, соблюдением законности, пониманием обстоятельств и обстановки, а стремлением к вмешательству во все сферы человеческой жизни, к патронажу по отношению к “низам”. Без развития демократии нельзя изменить отношение власти и общества, преодолеть их отчуждение друг от друга. Мало прописать равные права в конституции, надо еще создать правовое государство, сделать всеобщей нормой соблюдение законности, равенство в ответственности, обеспечить коренную свободу гражданам (а не только чиновничьему аппарату) – возможность знать, понимать, решать. Надо, в конце концов, осознать, что сделать Россию демократической можно лишь демократическим путем, а не иначе.

Гефтер М.Я. 1991. Из тех и этих лет. М.

Грамши А. 1991, ч.1. Тюремные тетради: В 3 ч. М.

Иванов Н.П. 2006. Институциональный кризис и вопросы развития России. – Итоги двадцатилетия реформ. М.

Капустин Б.Г. 2000. Идеология и политика в посткоммунистической России. М.

Маркс К., Энгельс Ф. 1955. Сочинения. Т. 39. М.

Пантин И.К. 2004. Судьбы демократии в России. М.

Пейтмэн К. 2006. Массовое участие и теория демократии. – Теория и практика демократии. Избранные тексты. М.

Перегудов С.П. 2006. Группы интересов и власть в постельцинской России. – Итоги двадцатилетия реформ. М.

Росселли К. 1989. Либеральный социализм. М.

Чернышевский Н.Г. 1950. Полн. собр. соч. М.