ДИСКУРСИВНЫЙ АНАЛИЗ МАССОВОЙ КОММУНИКАЦИИ И ПАРАДОКСЫ ЛЕВОГО СОЗНАНИЯ

А.Д. Трахтенберг

Трахтенберг Анна Давидовна, кандидат политических наук, старшй научный сотрудник Института философии и права УрО РАН

В современной теории дискурса массовая коммуникация выступает одним из привилегированных объектов анализа. Это объясняется тем, что производимые и транслируемые СМИ послания практически идеально ложатся в схему дискурсивного акта как акта применения власти, объекти­вирования и даже "овеществления" посредством идеологической интерпел­ляции членов аудитории как субъектов коммуникации. В результате анализ массовой коммуникации фактически сводится к анализу посланий, произ­водимых СМИ. При этом до сих пор доминирует аналитическая схема, некогда с успехом использованная в "Мифологиях" Р.Барта: каждое отдель­ное послание рассматривается как особый, частный, "анекдотический"слу-чай, подтверждающий тезис о том, что в процессе массовой коммуникации происходит деполитизация и натурализация идеологии и в итоге "все в нашем повседневном быту обусловлено тем представлением об отношении человека и мира, который создает себе и нам буржуазия" [Барт 1996: 267].

В работах последователей Р.Барта подобный подход приобретает статус аксиомы. Так, Р.Фаулер, анализируя "язык новостей", постоянно и настойчиво повторяет, что данный язык — частный случай языка вообще, пропитанного невидимой, жесткой идеологией: "Новости — это предста­вление мира в языке; поскольку язык — это семиотический код, он навязы­вает всему, что представляет, определенную структуру ценностей, социаль­ную и экономическую по своему происхождению; и новости, как и любой дискурс, с неизбежностью (курсив мой. — А. Т.) конструируют согласно соб­ственным образцам все, о чем в них говорится"[Fowler 1991: 4]. Нетрудно заметить, что приведенное высказывание по сути представляет собой цепочку тавтологий, в рамках которой язык приравнивается к дискурсу, а дискурс — к идеологии. Поскольку все аспекты высказывания — фонологи­ческий, лексический, семантический или прагматический — могут (и дол­жны) нести идеологическую нагрузку, анализу подлежит любое произволь­но взятое высказывание и любой произвольно взятый текст. Это Фаулер и демонстрирует своим читателям с помощью газетных статей на самые раз­ные темы — от проблем общественного порядка до контрацепции, причем подчеркивает, что "даже если не все [наблюдения] строго документирова­ны, общая картина... является более чем убедительной"[Fowler 1991: 96].

По Фаулеру, СМИ поддерживают доминантный культурный порядок даже тогда, когда внешне ему противостоят. Например, статьи, критикую­щие бездушие и бюрократизм персонала государственных больниц, пишут­ся в соответствии с нормами бюрократического управленческого дискурса,превращающего больных людей в "пациентов"и "случаи", т.е. в безвольный объект манипуляций.

Цитируемая работа Фаулера — только один из многочисленных приме­ров, демонстрирующих, как осуществляется критика медийного дискурса. Сам Фаулер вынужден специально оговаривать, что инструменты дискур­сивного анализа не следует применять механически, так как такой анализ требует привлечения опыта и интуиции, а также постоянного учета внеме-дийного контекста: "Если и существуют трудности... то они связаны с кон­текстом, а не с лингвистическими техниками" [Fowler 1991: 90]. Однако, как показывают многочисленные критические разборы используемых СМИ дискурсов, эти трудности легко преодолимы, поскольку контекст воспринимается как носитель той же идеологии, что и текст.

Собственно, все дальнейшее развитие теории дискурса — переход от семио­логии Барта к археологии дискурсивных практик Фуко, разработка Н.Фейркло теории политического дискурса и особенно появление отрицающей наличие у объектов сверхдискурсивного значения теории дискурса Э.Лакло и Ш.Муфф — было направлено на слияние текста и контекста. Так, у Лакло и Муфф дискурс и есть то первичное пространство, которое конституирует объективность как таковую. В обществе просто отсутствует онтическое содержание, способное обеспечить его окончательную дифференциацию и "закрытие" Гегемонист-ская тотализация представляет собой сложную игру с "пустыми значениями", которым приписывается универсальное содержание, и всегда предполагает "конституирующее блокирование языка, которому нужно назвать то, что в принципе не называемо и само является условием функционирования языка" [Laclau 2005: 71]. Такое в принципе неназываемое нечто трактуется строго по Фрейду и Лакану как "недостача Бытия", так что в конечном счете дискурс через конструирование социальных различий и приписывание им содержания выполняет онтологическую и онтическую функцию.

Очевидно, что на уровне "онтологической"теории дискурса СМИ выпа­дают из сферы анализа даже на уровне примеров. Объектом анализа становят­ся механизмы конструирования "больших идеологий"и движений, в которых СМИ — не более чем инструмент, с помощью которого может производиться конденсация универсалистского значения на пустом означающем или, нао­борот, поддержание существующей системы дискурсивных дифференци­аций, препятствующих созданию нового универсалистского фронтира.

Таким образом, при дискурсивном анализе СМИ используется либо слишком мелкая, либо слишком крупная оптика. Вместо исследования средств массовой информации как политического, социального и культур­ного феномена мы получаем либо набор "примеров", показывающих, как медиа осуществляют натурализацию идеологии и оперируют с доминант­ным дискурсом, либо общую картину "дискурсивной тотальности", в кото­рой СМИ — лишь один из элементов контекста.

В современной коммуникативистике доминирует "мелкая оптика", и потому для нее характерен предметный анархизм при полном методологиче­ском консенсусе (который служит главным критерием правильности отдель­но взятой аналитической процедуры и истинности полученного результата). Дискурсивный анализ СМИ означает обращение к самым разнообразным посланиям, объединенным только способом трансляции и общей функцией — воспроизводством идеологии и поддержанием гегемонии властного блока. Несколько упрощая, можно сказать, что в рамках такого подхода анализу подлежит любой аспект любого текста — если, конечно, этот текст был тран­слирован с помощью технических средств, которые принято относить к сфере массовой коммуникации при описании коммуникативного акта по схеме Г.Лассуэлла (ответ на вопрос: "посредством чего?).

Для теории дискурса не существует высоких и низких коммуникативных жанров и/или высоких и низких дискурсивных практик. Но точно так же для нее не существует идеологически стерильных или идеологически не отягощенных текстов. Она строится на "презумпции виновности"любого текста и любого высказывания. Остается только подобрать эффектный и убедительный иллюстративный материал для подтверждения этого тезиса. В сущности, исследователи, действующие в данной парадигме, напоминают средневековых проповедников, подбиравших доступные аудитории "примеры"("exempla") для иллюстрации заданных положений.

Сведение дискурсивного анализа массовой коммуникации к анализу "примеров" (в исходном, средневековом значении термина "exempla') порождает множество противоречий. Так, концентрируясь на анализе посланий, исследователи дискурса практически игнорируют реальный процесс их производства и не интересуются деятельностью журналистов. Они исходят из того, что создатели посланий, в отличие от получателей, абсолютно пассивны, что они полностью подконтрольны властному блоку и занимаются лишь "воспроизводством идеологического дискурса в сфере своей компетенции"[Hartley 1995: 62]. Данный тезис, в свою очередь, тоже продуцирует парадоксы: например, Дж.Фиск прямо заявляет, что "плохая" ("желтая') пресса намного лучше "качественной", ибо последняя создает у аудитории иллюзию объективности и беспристрастности, в то время как первая изначально предполагает скептическое отношение к своим утвер­ждениям, тем самым провоцируя семантическую герилью [Fiske 1992].

Аналогичным образом, рассуждая о необходимости "семантической герильи"и денатурализации идеологии и постулируя активность аудито­рии, исследователи проявляют удивительно слабый интерес к тому, как реальные члены аудитории воспринимают предназначенные для них депо-литизированные послания и в какой мере это восприятие зависит от социальной позиции, а в какой — от степени культурной компетентности и овладения имеющимся в обществе набором дискурсивных практик.

В результате происходит та же подмена, что и при работе со средневеко­выми "exempla" Перефразируя замечание М.Джонстона, констатировав­шего, что "те детали, которые для средневекового проповедника были средствами, для современного историка превращаются в конечную цель исследования, а именно — в правду о прошлом"[Jonston 1994], можно ска­зать: то, что для журналиста является средством, в рамках теории дискурса превращается в "правду о настоящем".

Было бы неверным полагать, что исследователи массовой коммуника­ции (и других видов коммуникативных практик) не сознают ловушки тек-стоцентризма, в которую они попали. Как доказать, что субъективное толкование исследователем того или иного послания и заключает в себе "правду о нем"? Основоположник такого влиятельного направления современ­ной коммуникативистики, как "культурные исследования", Ст.Холл неод­нократно критиковал своих последователей именно за текстоцентризм и призывал уделять больше внимания социокультурному контексту анализи­руемых посланий. Однако, как уже говорилось, в теории дискурса любой контекст оказывается "внутри"соответствующей дискурсивной практики, поэтому критика Холла не достигает своей цели.

Знаменитое замечание Дж. Фиска, согласно которому для понимания подлинной природы американских СМИ надо быть не белым мужчиной, а черной женщиной, желательно нетрадиционной сексуальной ориентации и инвалидом [Fiske 1994], показывает, как может выглядеть эффективное решение данной проблемы в условиях, когда внешние критерии, позво­ляющие оценивать качество критики, просто отсутствуют. К сожалению, нам при всем желании не найти нужного количества одноногих черных лесбиянок, которые были бы достаточно компетентны, чтобы оценить написанные в рамках теории дискурса тексты.

В результате исследователям приходится либо ссылаться на то, что, если предложенная интерпретация соответствует принятой в данной научной дисциплине парадигме и не нарушает сложившегося консенсуса, она явля­ется истинной, либо, подобно Г.Спивак, честно признавать: "утверждение, что только угнетенный может понять угнетенного, только женщина может понять женщину... не может использоваться в качестве теоретического основания... так как оно препятствует познанию идентичности. Несмотря на политическую необходимость, связанную с поддержкой данной позиции, и целесообразность попыток идентифицироваться с другим, чтобы понять его, знание становится возможным и поддерживается лишь несводимыми друг к другу различиями, а не идентичностью. То, что известно, — это всегда избыток знания" [Spivak 1987: 254].

Ключевым в приведенном высказывании является именно указание на "политическую необходимость, связанную с поддержкой данной позиции" Теория дискурса не только не скрывает, но, наоборот, всячески подчеркивает свои марксистские корни. Любая работа, написанная в ее рамках, обязательно содержит ссылки на "Марксизм и философию языкознания" В.Волошинова (М.Бахтина?), а также на "Тюремные тетради" А.Грамши и труды Л.Альтюссера. У В.Волошинова теория дискурса поза­имствовала идею знака как носителя идеологического значения и места идеологической борьбы*, у А.Грамши — концепции "идеологической гегемонии"и "позиционной войны"за эту гегемонию, ведущейся на всех уровнях общества, у Л.Альтюссера — представление о "сверхдетерминации" дискурса и механизме идеологической интерпелляции.
* "...Область идеологии совпадает с областью знаков"[Волошинов 1995: 222]

Отчетливо выраженный левый, марксистский, уклон теории дискурса означает, что критика реальных СМИ и производимых ими посланий ведется в ней с позиций теории отчуждения, которая противопоставляет существующее положение вещей как неправильное (объявляя выражающую его идеологию "ложным сознанием') правильному, но возможному только в некоем будущем "царстве свободы".

Противопоставление реального общества идеальному "великому сооб­ществу", в котором будут взаимодействовать между собой абсолютно равные субъекты коммуникации, а дискурсивные практики избавятся от своего рокового слияния с практиками властными, пронизывает анализ любого "exemplum". Критический анализ дискурсивных практик современных СМИ неизбежно порождает вопрос: возможен ли альтернативный дискурс и, соответственно, альтернативные организационные структуры, способ­ные его конструировать?

Нельзя сказать, что академические исследователи не осознают проблем, связанных с внедрением в СМИ альтернативного дискурса. Так, Фаулер, критикуя существующие журналистские практики, признает, что, если журналист попытается выйти за пределы доминантного дискурса и скон­струирует иную дискурсивную практику, читатели ее просто не примут: новый стиль будет отвергнут как "не соответствующий теме", а аргументы признаны неубедительными. Более того, он понимает, что от сотрудников ориентированных на извлечение прибыли частных СМИ и не следует ждать столь "решительных, дерзких и требующих высокой сознательности шагов"[Fowler 1991: 134], хотя и не перестает надеяться на чудо.

В отличие от Фаулера, другие исследователи исходят из того, что для появления альтернативного дискурса необходимы альтернативные СМИ, не связанные ни с государством, ни с рынком и имеющие горизонтальную структуру, позволяющую обеспечить активное участие в деятельности медиа членов аудитории [Lewis 1993: 12]. В теории дискурса считается само собой разумеющимся, что горизонтальные, неиерархические и не ориенти­рованные на извлечение прибыли организации в буквальном смысле гово­рят на другом языке, нежели доминантные бюрократические структуры, занятые поддержанием идеологического доминирования, и потому могут выполнять функцию детерриториализации и дестабилизации доминантно­го дискурса, деконструкции его сложившихся форм и децентрирования возникших в его рамках идентичностей. Выступая в качестве "дискурсив­ного перекрестка", на котором смогут встречаться и сотрудничать члены самых разных недопредставленных или стигматизированных групп (жен­щины, студенты, представители этнических меньшинств и т.п.), альтерна­тивные СМИ будут способствовать изменению идентичности этих групп и формированию общего фронта демократической борьбы, или, если использовать терминологию Лакло и Муфф, осуществлять гегемонизацию радикального демократического дискурса путем конденсации отдельных демократических требований в единый популистский запрос.

Очевидно, что у современных теоретиков альтернативных медиа был великий предшественник в лице В.Ленина, сформулировавшего в работе "Что делать?"идеал бесцензурной нелегальной партийной газеты, которая, применяя на практике "материалистический (т.е. альтернативный — А. Т.) анализ и материалистическую оценку всех сторон деятельности и жизни всех классов, слоев и групп населения", опутает всю Россию сетью своих корреспондентов [Ленин 1988: 126].

Организация альтернативных СМИ (чаще всего — радиостанций) была весьма популярным начинанием в 1960-е — 1970-е годы, в "период бури и натиска" левых студенческих движений. Например, итальянское левое "Движение-77", с которым напрямую был связан Ф.Гваттари, концентрировалось как раз вокруг не имеющих лицензий, "пиратских"любительских радиостанций, таких как "Радио Аличе"в Болонье.
Судя по воспоминаниям одной из современниц, вещание этой радиостанции полностью соответствовало всем требованиям альтернативного демократического дискурса. Оно представляло собой смесь музыки (рок, джаз, немного классики, народные песни и песни политического про­теста) с новостями (сообщения о борьбе левых и рабочего класса с властями в Италии и за ее пределами, рассказы об акциях студентов местного университета, зачитывание фрагментов из леворадикальных газет, подроб­нейшее, буквально поминутное, освещение деятельности феминистских, гомосексуалистских и правозащитных организаций) и комментариями по самому широкому кругу тем, с которыми мог выступить любой позвонив­ший в студию или посетивший ее [Cowan 1977/1978]. Гваттари лично напи­сал хвалебное предисловие к книге, описывающей историю "Радио Аличе", где охарактеризовал эту радиостанцию как "соединение теории — жизни — праксиса — группы — секса — одиночества — машины — привязанности — ласки"[Murphy, Smith 2001: 18]. В "Радио Аличе"он увидел пример спонтанно возникшей территории свободы, собранной из альтерна­тивных тематических и аффективных конструкций и вписанной в контекст широкого политического движения.

Как известно, в 1977 г. итальянские власти закрыли "Радио Аличе"за "пропаганду непристойности", наглядно продемонстрировав, как воспри­нимается радикально альтернативный дискурс с позиций дискурса доми­нантного. Впрочем, последовавшее вскоре завершение "эпохи бури и натиска" и наступление политической стабилизации заставляют заподозрить, что тем самым власти оказали "Радио Аличе" большую услугу, превратив это коммунальное медиа в жертву правящего властного блока и избавив от мучительной агонии, связанной с постепенным развалом левого движения. Стоит также отметить, что даже в период расцвета радиостанции осущест­вляемая ею "подрывная коммуникация" имела успех в основном у левых интеллектуалов, но никак не у массовой аудитории. Другими словами, "Радио Аличе"обладала всеми чертами маргинального СМИ, не пользую­щегося ни реальной популярностью, ни реальным влиянием.

С точки зрения теоретиков дискурса, провал всех попыток создать аль­тернативные средства коммуникации свидетельствует лишь о том, что властный блок успешно ведет позиционную войну, препятствуя подрыву своей идеологической гегемонии. Вопрос о реальной востребованности подобной альтернативы "широкому спектру гегемонистских дискурсов, доминирующих в сферах коммуникации, массовой информации, экономики, организационных структур, политики и демократии" [Carpentier et al. 2003: 64], даже не ставится. То, что такая альтернатива необходима массам и ее реализация принесет только самые позитивные результаты, воспринимается как аксиома, не требующая доказательств.

С начала 1990-х годов у исследователей, занимающихся дискурсивным ана­лизом массовой коммуникации, появился новый привилегированный объект исследования — Интернет, который, казалось бы, воплотил в жизнь все их желания и ожидания. Тезис о том, что Интернет в силу своей "ризомной", т.е. нелинейной, неиерархической структуры со скользящим переходом от одной темы к другой и принципиальной гетегорогенностью является носителем аль­тернативных дискурсивных практик и в силу этого позволяет пользователям успешно вести "позиционную войну"с линейными, иерархическими доми­нантными дискурсами, уже успел превратиться в общее место. Именно поэто­му идеалом стало "маленькое незарегистрированное персональное средство массовой информации в формате личной веб-страницы, имеющей структуру дневника"[Костинский 2004]. Многие поверили, что традиционная журнали­стика обречена на растворение в стихии Интернета, где ей впервые придется конкурировать с альтернативным дискурсом на равных, без привлечения административных и экономических ресурсов. В результате сетевое сообще­ство начало ассоциироваться с тем "великим сообществом", которое вытеснит "великое общество"и заменит холодные и бездушные отношения господства и подчинения общением равных в виртуальном пространстве.

Стоит, однако, напомнить, что начиная с середины XIX в., когда появился электрический телеграф, не без оснований названный Дж.Цитромом "исторической синекдохой для всех последующих электронных медиа" [Czitrom 1982: 189], аналогичные ожидания вызывало внедрение всех новых средств коммуникации. Уже в 1838 г., пытаясь убедить Конгресс США выделить средства на свою работу, С.Морзе сформулировал идею "электронного соседского сообщества", которую вслед за ним повторило множество пророков коммуникативной революции, включая Г.М.Маклуэна, О.Тоффлера и М.Кастельса: "Настанет пора, когда вся поверхность этой страны окажется покрыта нервами, которые будут со скоростью мысли рас­пространять известия о том, что случилось по всей стране, и все жители действительно превратятся в соседей "[цит. по: Czitrom 1982: 12].

Данная риторика оказалась необычайно устойчивой, что еще раз подтвер­ждает ее базовый для современной культуры характер. Она неизменно сопро­вождала всякое новое изобретение в сфере электронных средств коммуника­ции. Разумеется, по мере того как эти средства усваивались повседневностью и растворялись в ней, они выпадали из фокуса общественного внимания, а потом вообще переставали тематизироваться (иными словами, ими начинали пользоваться автоматически, не замечая). Но надежда на то, что с помощью электронных средств коммуникации удастся трансформировать основанное на неравенстве общество в "сообщество равных", не угасала — миф просто находил себе новый объект. Телеграф, радио и телевидение имели собственные электронные признаки и порождали собственные угрозы, однако общая "метаполитика речи"об этих средствах коммуникации как о носителях альтернативной социальности оставалась сходной. Каждое новое средство коммуникации вызывало к жизни новую версию данного мифа [Sconce 2000].

С этих позиций рассуждения об Интернете как о пространстве альтернативного дискурса предстают лишь одной из таких версий. В свою очередь, отсюда следует, что дискурсивный анализ является не только интерпретирующим, но и мифологизирующим инструментом. Занимаясь демифологизацией массовой коммуникации, использующие его исследователи сами мыслят в логике мифа о "великом сообществе", в котором будут сняты все существую­щие ограничения и преодолено неравенство субъектов коммуникации.

Реальный Интернет имеет мало общего с мифом о нем, созданным в рам­ках теории дискурса. Любому пользователю хорошо известно, как быстро в пространстве Сети возникают иерархии, появляются сайты с ограниченным доступом и формируются ритуалы, которым необходимо следовать под стра­хом исключения. Вместо того чтобы превратиться в современную виртуальную агору, Интернет последовательно расслаивается*. Традиционная журналистика не просто присутствует в нем в виде интернет-версий тради­ционных СМИ и новостных лент информационных агентств. Она задает те стандарты, на которые ориентируются авторы "маленьких незарегистриро­ванных персональных средств массовой информации" Даже в случае радикально-нарочитого искажения языка и нарушения самых либеральных норм микрогруппового речевого поведения (феномен "падонков') перед нами оказывается не просто альтернативный дискурс, но дискурс, выполняющий вполне определенные властные функции: "Этот тип высказывания позволяет поддерживать классовую дистанцию между носителями языка, владеющи­ми языковой нормой и до известной степени даже способными развивать эти навыки благодаря эрративам, и тем рядовым, как назвал его создатель сайта udaff.com, 'офисным планктоном', который приветствует в данном речевом потоке его голый контркультурный пафос"[Гусейнов 2005].
* Ср.: "Пишущие о социальных аспектах веблогов имеют обыкновение указывать (как правило, с осуждением) на возникновение 'верхушки': большую часть трафика генерирует узкий круг авторов... Образуется новая среда, поначалу восхитительно непохожая на существую­щие с их элитами и групповщиной. Потом система вырастает, и возникают иерархии. Не каждый может участвовать во всех разговорах. Не всех слышат. Создается ощущение, что какой-то костяк сплочен тесней, чем все остальные. И так далее... Многообразие плюс свобода выбора в результате дают неравенство, и чем система разнообразнее, тем меньше в ней "aaainoaa" [Shirky 2003].

Дискурсивные практики пользователей Интернета поражают не только "эрратизмом", но и традиционализмом. Следуя логике дискурсивного анализа, приведем пример. Так, авторы русского сегмента "Живого журнала", используя новейшее средство коммуникации, транслируют стереотипы отечественных версий западнического и почвеннического дискурсов. В "почвеннических"блогах "Живого журнала"в полном объеме представлен весь набор характеристик народнического контрдискурса, причем не только содержа­тельных, но и языковых (из-за бездеятельности или вредительской деятель­ности властей в России царит "разруха"и "голод", "страна вымирает"и т.п. и одновременно стоит "на грани революции'), и поддерживается полемический настрой "толстых"советских журналов соответствующего направления.

Альтернативный дискурс Рунета альтернативен не потому, что сущест­вует в виртуальном пространстве, а потому, что воспроизводит типичную для русской интеллигенции традицию противостояния государству как системному явлению (которая может принимать форму как западнической оппозиционности, так и почвеннической оппозиционности западниче­ской оппозиционности) [Успенский 2002]. Поэтому такой альтернативный дискурс легко переносится из блогов в радикальную прессу, сохраняя при этом свою маргинальность.

Иными словами, традиционная журналистика занимает в виртуальном пространстве Рунета те же позиции, что и в реальном: она является основой доминантного культурного порядка, относительно которого выстраивают­ся альтернативные дискурсы. В этом смысле можно сказать, что она не растворяется в Рунете, а выступает в качестве катализатора, провоцирую­щего оседание и кристаллизацию альтернативных дискурсов.

Приведенный пример, как и любой другой, безусловно, выражает субъек­тивную позицию автора. Тем не менее он свидетельствует о том, что дискурсивный анализ изначально направлен на критику и разоблачение сложив­шихся дискурсивных практик. Поэтому, будучи обращен в пространство породившего его мифа, он начинает разрушать этот миф — возможно, в ожи­дании того, что появится новый кандидат на роль уничтожителя неравенства и творца "великого сообщества" Именно потому, что в основе дискурсивно­го анализа лежат мифологические структуры, он и сводится к множеству "exempla", призванных продемонстрировать греховность существующей мас­совой коммуникации и неизбежность прихода коммуникативного мессии.

Барт Р. 1996. Мифологии. М.
Волошинов В. 1995. Философия и социология гуманитарных наук. СПб.
Гусейнов Г.Ч. 2005. Берлога веблога. Введение в эрратическую семантику. — h ttp://www. speakrus. ru/gg/m icroprosa_erratica -1.htm.
Костинский A. 2004. "Живой журнал " Интернета. — http://www.svoboda.org/pro-grams/sc/2004/sc. 051704.asp.
Ленин В.И. 1988. Что делать? Наболевшие вопросы нашего движения. — Ленин В.И. Избранные произведения в 4-х томах. Т. 1. М.
Успенский Б. 2002. Русская интеллигенция как специфический феномен рус­ской культуры. — Этюды о русской истории. М.
Carpentier N., Servaes J., Lie R. 2003. Community Media: Muting the Democratic Media Discourse. — Continuum, vol. 17, ? 1.
Cowan S. 1977/1978. The Unhappy Adventures of "Alice"in Blunderland: Counter- Cul -ture, Revolt and Repression in the Heart of Italy "Red Belt". — Radical America, ? 11-12.
Czitrom D.J. 1982. Media and the American Mind: from Morse to McLuhan. Chapel Hill.
Fiske J. 1992. Popularity and the Politics of Information. — Journalism and Popular Culture. L.
Fiske J. 1994. Media Matters: Everyday Culture and Political Change. L.
Fowler R. 1991. Language in the News: Discourse and Ideology in the Press. L., N.Y.
Hartley J. 1995. Understanding News. L.
Jonston M.D. 1994. Do Exempla Illustrate Everyday Life? — http://www.georgetown.e-du/labyrinth/e-center/johnston.html.
Laclau E. 2005. On Populist Reason. L., N.Y.
Lewis P. 1993. Alternative Media in a Contemporary Social and Theoretical Context. — Alternative Media: Linking Global and Local. Paris.
Murphy T.S., Smith D.W. 2001. What I Hear is Thinking Too: Deleuze and Guattari Go Pop. — ECHO: a Music-Centered Journal, vol. 3, ? 1.
Sconce J. 2000. Haunted Media: Electronic Presence from Telegraphy to Television. Durham, L.
Shirky C. 2003. Power Laws, Weblogs, and Inequality. — http://shirky.com/wri-tings/powerlaw weblog. html.
Spivak G.C. 1987. In Other World: Essays