ШАГ НАЗАД, ДВА ШАГА ВПЕРЕД

ШАГ НАЗАД, ДВА ШАГА ВПЕРЕД
Русское общество и государство в межкультурном пространстве

В.Б. Пастухов

Пастухов Владимир Борисович, доктор политических наук, научный директор Института права и публичной политики.

Порвалась цепь великая,
Порвалась— расскочилася...

Н.А.Некрасов

Человек, хоть немного знающий современную Россию, не может не заметить царящего в ней уныния. Пессимизм, скептицизм, апатия как бы стали частью национального характера. Порождаемые ими цинизм, распущенность и элементарная лень дополняют грустную картину. Изредка проявляющий себя на этом фоне остервенелый, истеричный патриотизм отдельных лиц и групп скорее пугает, чем дает надежду. Все вместе создает впечатление тяжело больного общества, где не верят не только в завтрашний день, но и в сегодняшний вечер.

Затерянный мир

Психологический надлом, поразивший и элиту, и простой народ, — вот главная беда современной России, лежащая в основе паралича, охватившего русское общество. Но удивительней всего то, что ни в политике, ни в экономике нет достаточных и очевидных причин для возникновения такой патологической национальной депрессии.

Впрочем, формальные причины у всех на устах. Знаменитая формула двух “Д” сегодня трансформировалась в принцип двух “Б”. Если раньше во всем были виноваты “дураки и дороги”, то сейчас — “бедность и бюрократия”. Однако все не так просто.

Бедность теперь порок. Теперь в ней видят корень зла, а в ее преодолении — чуть ли не национальную идею. Это более чем спорный тезис. Пожалуй, не только в России, но и нигде в мире стремление к личному обогащению никогда не было созидательной силой. Как минимум потому, что обогатиться всегда проще за счет другого человека, чем благодаря собственному труду. К тому же бедность — категория оценочная. Проблема, как всегда, в нюансах: кто беден, как беден и беден ли на самом деле...

Во-первых, мы бедны не “вообще”, а “относительно”. Мы бедны относительно 20-30 наиболее благополучных стран мира. По сравнению с остальными мы даже очень богаты.

Конечно, жизнь в России не сахар, и с Западом или Японией нам не тягаться. Но мы всегда были беднее их, и все же никогда не были так несчастны. Значит, дело не столько в бедности, сколько в жалости. В жалости к себе, в признании своей убогости, в желании примерить на себя чужой кафтан. Может быть, в этом больше виноват век информационных технологий, чем сама бедность. Чужое богатство бьет в глаза, развращает, подстегивает зависть. Мысль о связи между трудом и богатством в бедной голове, особенно русской, не рождается. Здесь экономика ни при чем.

Во-вторых, мы не бедны “абсолютно”, ибо, куда ни кинь взгляд в русскую историю, почти везде окажется хуже. Много ли богатства было у сталинского колхозника? Чем жил некрасовский мужик? Были бы богаты, не тащили бы на себе несколько веков воз крепостничества, деньгами бы за все платили. Войны вообще отдельная тема. А все же народ не чувствовал себя таким обездоленным. Разве что в брежневские семидесятые жилось народу несколько сытнее, чем обычно. Но по иронии судьбы именно их сегодня больше всего и поминают лихом, кляня “застой”.

В нашем упоении “свалившейся” на нас вдруг бедностью есть какая-то мистика. То же и с бюрократией. Бюрократия для современного русского, что раньше черт для мужика. Все беды от нее. И действительно, душит русское чиновничество все живое вокруг себя, все перелопачивает, везде умудряется поиметь свою выгоду, и никакая реформа его не берет — только крепче становится.

Но когда было иначе на Руси? До Петра? При Николае? При Сталине? Бюрократия всегда возвышалась над этой страной, как Олимп над Грецией. Единственное различие состоит в том, что, как правило, она была гораздо сильнее, организованнее, монолитнее, чем сегодня. При этом все, что можно назвать “капитальными вложениями” в экономику и культуру России, было создано в эпоху ее наивысшего расцвета. Следовательно, дело не в силе бюрократии, а, напротив, в ее слабости. Слабая бюрократия оказывается опаснее сильной.

Таким образом, прямой связи между надломом в общественной психологии и состоянием русской экономики и политики нет. Но это означает только одно — искать его причины надо за пределами экономики и политики.

Найти ключ к тайне “волевого шока”, охватившего страну, — значит разгадать загадку нынешнего витка русской истории. Это возможно только при условии перехода к трехмерному виўдению России, к созданию своего рода “3D-модели”, в которой наряду с экономическим и политическим учитывается и культурный вектор. Плоская, двухмерная картина не позволяет разглядеть то, что находится за пределами “политэкономического” мира и потому воспринимается как проявление иррациональности русской жизни. Но выглядящее иррациональным на плоскости может оказаться вполне рациональным при объемном изображении.

В реальной жизни культурные, экономические и политические отношения сплетены в единый клубок исторических причинно-следственных связей. Только в нашем воображении мы можем отделить одну ткань от другой, орудуя данной нам от Бога способностью к анализу, как хирург орудует скальпелем. Поэтому любое членение исторического процесса на культурный, экономический и политический пласты условно и грубо. Однако за неимением других эффективных способов познания придется прибегнуть к такому “раздельному историческому питанию”, принимая как неизбежные все его недостатки и ограничения.

Если рассматривать культурную, экономическую и политическую деятельность народа в качестве факторов его исторической эволюции, то обнаружится, что у каждого из этих факторов свое предназначение. Культура очерчивает “коридор возможностей”, доступных для данного общества. Экономика формирует направление, по которому общество движется в рамках этого коридора. Политика определяет темпы движения в направлении, заданном культурой и экономикой.

Конечно, существует и обратная связь. Политика может загнать историю, как пьяный ковбой лошадь, или, наоборот, запереть ее в стойле, где она умрет от ожирения и неподвижности. Экономика способна потерять ориентиры и заставить историю двигаться по кругу, и тогда открытый культурой “коридор возможностей” обернется тупиком. Но, как бы то ни было, историческое движение всегда обусловливается значением величин, отмеренных по осям трех великих социальных координат. И чтобы обозначить точку отсчета современной русской истории, нужно найти ее положение на каждой из этих осей по отдельности.

Русская культура

Русская культура — один из многих островов в океане мировой культуры, и, несмотря на свой неповторимый ландшафт, формируется он в соответствии с общими фундаментальными законами, определяющими рождение, эволюцию и смерть островов и материков этого океана.

Великий русский биолог Н.Вавилов показал, что в эволюции растений, принадлежащих к разным биологическим группам, имеется известный параллелизм (так наз. “гомологические ряды”) и при делении на подклассы, виды и подвиды они подчиняются некоему общему принципу, вследствие чего у соответствующих друг другу подклассов, видов и подвидов проявляются сходные признаки. Подобного рода “гомологические ряды” можно проследить и в эволюции культур. И аналогично тому, как это происходит в живой природе, наличие общих стадий и признаков говорит не о том, что одна культура следует по пятам другой, копируя ее исторический опыт, но лишь о том, что данные культуры родственны и развиваются параллельно.

Русская культура, безусловно, находится в родственных отношениях с европейской (западной) культурой, будучи связана с ней византийскими корнями. Параллелизм в развитии этих культур сразу же бросается в глаза. У русской истории есть своя греко-римская предыстория — Киевская Русь, свое средневековье — Московское Царство, свое Новое время — имперская Россия и своя постиндустриальная эпоха — советская цивилизация[1].

Такое сходство стадий исторического роста многих сбивало и до сих пор сбивает с толку, рождая мысль о вечном отставании России от Запада. Именно из этой мысли и выросла теория “догоняющего развития”. Самым слабым звеном в данной теории является вовсе не постулат, что Россия отстает от Запада (в каком-то смысле это очевидный факт, в других — требует обсуждения), а представление о том, что Россия должна превратиться в Запад. Это не так. Россия следует своей исторической дорогой, а Запад — своей, пусть даже у этих дорог одни и те же изгибы и на обочине встречаются похожие пейзажи. Адекватно описать ход русской истории можно в рамках концепции скорее не “догоняющего”, а “параллельного” развития.

Россия — очень молодая культура. Исторический путь, занявший у Запада более двух тысячелетий, она прошла в два раза быстрее. Но у быстрого роста есть серьезные издержки. Акселераты, как правило, слабы. Ни на одной из стадий развития России не удавалось полностью раскрыть собственный потенциал. Неразрешенные противоречия она перетаскивала из одной эпохи в другую, захламляя свой исторический багаж. Поэтому границы между эпохами выглядят здесь нечеткими, размытыми, и вся русская история превращается в историю переходного общества, которому никак не удается принять какую-то законченную, устойчивую форму. Россия — вечный подросток мировой культуры.

Эта инфантильность понятна, если принять во внимание условия, в которых формировалась русская история. И дело здесь не только в различиях между западным и восточным христианством. Дело в том, что там, где на Западе были германские варвары, в России была Орда. Данное обстоятельство, возможно, имеет даже большее значение для русской истории, чем расхождения между двумя ветвями христианства. Русская культура и русское государство суть продукты взаимного творчества славянского и монгольского элементов. Не видит этого лишь тот, кто смотрит на историю сквозь идеологические очки.

Если германские народы, окропив греко-римское поле своей кровью, способствовали укоренению в нем семян племенной демократии, чем на века обусловили ведущую роль гражданского общества в западной истории, то Орда одарила Русь вирусом восточной государственности. Завоевание Китая не прошло для монголов бесследно. В государственном строе, даже в менталитете Орды отразился дух древнейшей культуры Востока. Монголы перенесли китайскую культуру на запад, как комар переносит малярию. Китайский экстракт, разбавленный монгольской воинственностью, компенсировал извечную славянскую неспособность к формированию государственности без посторонней помощи. Но с преимуществами пришлось усвоить и недостатки. Государство навсегда возвысилось над русским обществом и превратилось в главный фактор его культурного развития. В русской культуре много противоестественных сочленений. Одно из них — соединение общества, тяготеющего к западному типу, с государственностью восточного типа.

Параллелизм в культурном развитии России и Запада прослеживается не только в светской, но и в духовной жизни. Киевская Русь, несмотря на формальную христианизацию, оставалась преимущественно варварским, языческим обществом. Христианство превратилось в значимую силу гораздо позже, и по времени этот процесс совпал с зарождением новой славяно-татарской государственности, нашедшей первое воплощение в Московском царстве. С этого момента православие стало таким же стержнем русской культуры, каким другая ветвь христианства была для культуры западной.

Впоследствии православие пережило свою схизму, создав “государственную церковь” и одновременно породив раскольников. Подобно тому, как западное христианство выпестовало в своем лоне либерализм, православие породило на свет коммунизм, который поначалу тоже был воинственно атеистическим, а затем начал возвращаться к осознанию своих религиозных корней. Единственное, чего мы не найдем в русской духовной истории, это реформации. Реформация так и осталась для нас нереализованной исторической возможностью, что сыграло в судьбе России решающую — и трагическую — роль.

Тот упадок веры, который мы наблюдаем в последние годы, — не первый в русской истории. Нечто подобное Россия переживала в смутное время, ставшее предтечей Империи, а также в эпоху войн и революций начала ХХ в., предшествовавших русскому коммунизму. Тогда, как и сегодня, религиозное чувство деградировало, а символы веры рушились под натиском скептицизма. Но есть одно существенное различие. Раньше, когда традиционные символы веры вот-вот должны были пасть, им была уже готова замена, и после кровопролитного смятения народ отдавался во власть новой веры, исподволь выпестованной в недрах старого общества.

Мысль о самодержавии как о Богом данной власти, воплощающей в себе христианские начала православного общества, зародилась задолго до раскола и при Романовых лишь утвердилась в качестве центральной идеи русского мира. Большевизм зрел в недрах Империи весь XIX в., прежде чем стать почти на столетие господствующим мировоззрением. Сейчас же мы наблюдаем только падение, а не взлет. В духовном пространстве России не просматривается ни одного течения, которое могло бы претендовать на роль нового символа веры.

На том пустыре, где должно было возвышаться здание русского либерализма, пока лишь “зияющие высоты”. Либеральная идея не справилась в России со своей миссией, рухнув на землю как лайнер, не совладавший с крутым набором высоты вследствие недостаточной мощности двигателей.

Сегодня часто можно услышать, что в России нет и никогда не было предпосылок для либерализма. Однако это не совсем так. Либерализм готовился всей советской эпохой. Во-первых, коммунизм, уничтожив патриархальную основу сельской жизни и спровоцировав индустриализацию, дал толчок развитию индивидуализма или, как минимум, создал для этого почву. Во-вторых, после второй мировой войны советское общество стало активно, хотя и опосредованно, усваивать западные либеральные ценности. Начав с диктатуры пролетариата, большевизм пришел к презумпции невиновности, правовому государству, социалистическому правопорядку, хозрасчету, самоокупаемости и другим “либеральным эвфемизмам”. Наконец, что, пожалуй, важнее всего, в середине 1970-х годов у советской элиты сформировался новый общественный идеал — идеал индивидуальной свободы.

Возник феномен, который можно обозначить как “советский либерализм”. К началу 1980-х годов он уже обладал необходимым запасом прочности, чтобы влиять на развитие советской системы. Этого запаса хватило для победы революции 1990-х годов, но его оказалось недостаточно, чтобы ее защитить. Поражение русского либерализма советского образца было обусловлено целым комплексом объективных и субъективных причин.

Объективно он был слаб, как искусственно зачатый и вскормленный ребенок. Либерализм вообще неотделим от своих христианских корней. На Западе он представлял собой итог эволюции христианства, его сублимацию в индустриальную эпоху. Запад шел к этой сублимации через реформацию. В России роль реформации взял на себя коммунизм с Хрущевым и Брежневым вместо Лютера и Мюнцера. Вряд ли такую замену можно считать полноценной. Поэтому “советский либерализм” не был заряжен тем иррациональным огнем веры, который в скрытой форме присутствует в каждом постулате западного либерализма, объясняя, в т.ч., и его непрекращающееся, агрессивное мессианство.

Вот где и “выстрелило” то различие исторических путей, которое не позволило в свое время православию пережить свою собственную реформацию. На исторической развилке, где еще оставался выбор между христианским социализмом и большевизмом, Россия пошла напролом, и “философский пароход” с русскими религиозными мыслителями отбыл на Запад, чтобы стать там памятником “упущенной исторической возможности”. Либерализм без реформации не жизнеспособен, из какой бы ветви христианства он ни вырастал.

“Проскочив” реформацию как этап в своем развитии, православие потеряло шанс непосредственно воплотить себя в русском либерализме. Между ними пролег коммунизм, который забрал всю энергию на себя. Неудивительно, что проклюнувшийся в конце концов либерализм оказался лишь жалкой тенью своего западного собрата, не способной поддержать огонь в русских сердцах.

В довершение всех бед в дело вмешался пресловутый “субъективный фактор”. Попытка воплотить этот худосочный либерализм в жизнь осуществлялась в России с таким энтузиазмом, как будто русское общество только и ждало подобной оказии. Итогом стала быстрая дискредитация либеральной идеи, выхолащивание ее содержания и формирование странной авторитарно-анархистской культуры с либеральным фасадом.

В результате после краткого всплеска социальной энергии начала 1990-х годов в России произошел культурный коллапс. Вместе с уже едва теплившейся верой в коммунизм исчезла вера во что бы то ни было, и Россия оказалась в культурной “гравитационной ловушке” — ведь вера есть стержень культуры, даже когда это вера в отсутствие веры. В культурном поле с “нулевым зарядом” “коридор возможностей” искривился, образовав замкнутый круг. По этому кругу бегут люди в стремлении догнать “передовое человечество” и не замечают, что вместо дорожки стадиона под ногами у них лента тренажера.

В последние годы стало принято говорить о России как о переходном обществе. Между тем гораздо больше оснований назвать современное русское общество не “переходным”, а “промежуточным”. И не только потому, что это нас к меньшему обязывает, но и потому, что это больше соответствует действительности.

Мы столько рассуждали о цивилизациях и цивилизационном подходе, что сложилось впечатление, будто люди не могут существовать вне цивилизаций. К сожалению, это неверно. Конечно, как правило, цивилизации живут дольше людей. Но бывает, что люди переживают свою цивилизацию. Именно такое “счастье” выпало нынешнему поколению россиян.

В истории многих культур цивилизации поочередно сменяли друг друга, образуя огромные эпохи, нанизанные как бусинки на единую нить исторического развития. Современный Китай покоится, как минимум, на трех цивилизационных пластах. Колыбелью нескольких цивилизаций была и Европа, и та же Россия. Однако окончание одной эпохи вовсе не означает, что вслед за ней автоматически начнется другая. Это еще нужно заслужить. Может случиться, что новая эпоха и вовсе не наступит. А может быть и так, что само ожидание новой эпохи станет отдельной эпохой. Некоторые народы живут в таком ожидании веками...

Вынужденные существовать на подобных цивилизационных стыках и изломах люди пытаются как-то организовать свою “промежуточную” жизнь. В результате возникает “промежуточное” общество — общество, которое в силу обстоятельств выпало из одного культурного (цивилизационного) поля и еще не включилось в другое. Это конгломерация людей, объединенных общим культурным прошлым, но в настоящий момент не связанных между собой духовно. Это “популяция”, обитающая в жерле потухшего вулкана.

Если повезет, “промежуточное” общество может обзавестись более или менее устойчивой государственностью[2]. Но эта государственность оказывается под стать породившему ее обществу. Представляя собой неоднородный конгломерат институтов и норм, не консолидированных общей идеей и не способных эффективно поддерживать общественную стабильность, она обречена время от времени проходить испытание на прочность под напором неподвластной ей социальной стихии.

Политические революции, будучи естественной составляющей повседневной жизни “промежуточных” обществ, не в силах изменить их природу. Поэтому сколько бы “цветных” бунтов ни сотрясало Украину, Грузию, Киргизию и далее по списку, дореволюционные бюрократии будут неизменно восставать “из праха”, как только осядет революционная пыль. И так будет до тех пор, пока тем или иным образом не завершится “промежуточная” эпоха.

“Промежуточное” общество находится в состоянии постоянного движения, но это движение не означает развития. Ведь в отличие от простого движения, которое может поддерживаться экономикой и политикой, развитие обеспечивается только культурой, а она в таком обществе существует лишь как видимость, как тень прошлого. Чтобы “промежуточное” общество вернуло себе способность к развитию и прогрессу, его должен накрыть циклон новой цивилизации.

Наш национальный вид спорта сегодня — бег на месте. В этих условиях жизнедеятельность общества, сколь бы интенсивной она ни была, не приводит к приращению культуры. А без “капитализации” культуры Россия будет оставаться политической белкой в мировом экономическом колесе. Если мы хотим соскочить с этого колеса, нам нужно прежде всего вытащить русскую культуру из “черной дыры” межкультурного пространства.

Русская экономика

Экономика в межкультурном пространстве ведет себя примерно так же, как компас на полюсе, — она теряет ориентиры.

Два факта в новейшей экономической истории России заслуживают равного пристального внимания — легкость, с которой государственная собственность в течение нескольких лет была трансформирована в частную, и тот ступор, в который сразу же после этого впала экономика страны. Вслед за ошеломительными успехами гайдаровских реформ, когда одна за другой как по мановению волшебной палочки возникали новые формы экономических отношений между невесть откуда взявшимися многочисленными “субъектами хозяйственной деятельности”, пришел глубокий застой, изредка прерываемый локальными боями за тот или иной нерас-пределенный ресурс. Согласитесь, не так рисовали нам перспективы внедрения частной собственности в русскую жизнь инициаторы демократических преобразований.

Все на свете имеет свое объяснение. В данном случае для нас особенно важно то, что оба этих факта имеют одно объяснение — и легкость победы, и застой были уже заложены и обусловлены тенденциями развития экономики СССР. Экономическая революция, заслугу осуществления которой сегодня приписывают себе все кому не лень, — миф. Новые экономические отношения вызрели в недрах советской экономики, и реформаторам оставалось лишь снять сухую кожуру со спелого ореха. Поэтому преобразования начались так легко. Беды же вызваны тем, что, ослепленные самомнением, реформаторы стали кромсать орех ножом, пытаясь придать ему форму, рекомендованную учебниками по экономике для студентов старших курсов среднего американского университета.

Как ни парадоксально, но и ярые критики, и наиболее преданные апологеты советской экономической системы, по сути, видят в ней нечто вроде “гомункулуса”. Только первые оценивают его со знаком “минус”, считая, что он “увел” Россию с правильного пути, а вторые — со знаком “плюс”, полагая, что он “наставил ее на путь истинный”. Мысль о том, что речь идет лишь о небольшом отрезке одной большой дороги, идущей сквозь века русской истории, не приходит в голову ни тем, ни другим.

Что же мешает примирить советскую экономику с российской и, в конечном счете, с мировой экономикой, вписать ее в мировой экономический контекст? Прежде всего — полное непонимание природы государственной собственности в СССР. Критики советского режима стали жертвами советской же пропаганды. И сегодня никто не сомневается, что в СССР существовала особая, ни на что не похожая, “социалистическая” собственность, являющаяся антиподом собственности капиталистической и вообще частной. На этом противопоставлении строится вся философия реформ, суть которой сводится к тому, чтобы как можно быстрее обеспечить преодоление “патологического отклонения” от экономической нормы, каким была советская “командно-административная экономика”, отрицающая принцип частной собственности.

В России возобладало примитивное, обывательское представление о собственности, отождествляющее ее с простым обладанием. Для обывателя частная собственность неизменна. В реальности же институт частной собственности развивается вместе с обществом, и Россия здесь не исключение. Внешнее выражение права собственности во все времена сводится к римской триаде: владение, пользование, распоряжение. Но проявления данного права меняются от эпохи к эпохе и определяются его конкретно-историческим содержанием. Изнутри отношения собственности напоминают магический кристалл, в котором в концентрированном виде отражаются все другие общественные связи и отношения.

В каждую конкретную эпоху в каждом данном обществе люди по-своему владеют, пользуются и распоряжаются имуществом. Не в последнюю очередь это зависит от характера самого имущества. Есть существенная разница, например, в условиях владения, пользования и распоряжения инвентарем древнего пахаря и акциями современного аграрного предприятия. Здесь разные степени свободы и ограничений, разные механизмы реализации права и разрешения споров. Исторически отношения собственности постоянно усложняются, причем процесс этот происходит скачкообразно, через перерывы постепенности, создание качественно различающихся между собой типов частной собственности, как правило, привязанных к тому или иному способу производства.

Общепризнанной особенностью российской экономики досоветского периода была многоукладность. На эту особенность обращали внимание многие, в т.ч. В.Ленин в своем “Развитии капитализма в России”. Суть многоукладности заключалась в том, что новые, более сложные формы частной собственности появлялись не вместо старых, а рядом с ними. Такое положение вещей во многом соответствовало описанным выше особенностям развития русской культуры в целом с ее вечными полутонами и полурешениями. Поэтому к концу ХIХ в. русская экономика напоминала антикварную лавку, где на одной полке можно было найти мотыгу славянского пахаря, косу некрасовского крестьянина и топор, которым чеховские герои вырубали вишневый сад.

Новые формы собственности с трудом отвоевывали себе экономическое пространство, осваивая углы, не занятые старыми формами. По их многообразию, как по кольцам на срезе дерева, можно проследить логику эволюции экономики России. Ничего сверхъестественного в этой логике обнаружить не удастся. Развитие шло от примитивных форм собственности к более сложным. Только на Западе старые формы постепенно уходили в небытие под напором новых, а российская экономика представляла собой своеобразный музей под открытым небом, где по краям необъятного поля патриархальной собственности “неолитического” землепашца ютились делянки помещичьих латифундий и крестьянских хозяйств, заводи торгово-спекулятивного капитала и крохотные островки вполне современных (по тому времени) капиталистических предприятий.

Значение многоукладности досоветской экономики и ее последующего преодоления не понято и не оценено по достоинству. Сегодня существует много спекуляций на тему России, “которую мы потеряли”. Ссылаются на какие-то прогнозы, экстраполировавшие на всю страну достижения в передовом секторе ее экономики, по которым выходило, что, не будь октябрьского переворота, Россия бы стала великой экономической державой. При этом за основу берется механический расчет темпов роста, строящийся на предположении о свободном развитии капиталистических форм собственности и замещении ими архаичных форм[3].

Но дело в том и состоит, что к началу ХХ в. дальнейший свободный рост капиталистической собственности в России был уже невозможен. Отношения внутри многоукладной экономики зашли в тупик. Капитализм в России освоил всю отведенную ему тогдашним обществом экономическую нишу и, не имея более пространства для роста, начал загнивать, не развившись, как гибнет иногда эмбрион в утробе матери. С экономической точки зрения “октябрьская операция” была неизбежна, она должна была отсечь все выморочные формы собственности и высвободить место для современных. Спорить можно только о методах хирургического вмешательства. Однако вряд ли кто-то возьмется утверждать, что история оставляла тогда время для тщательного выбора хирурга и инструмента. Отрезали тем, что было под рукой. Под рукой был большевизм.

И здесь мы подходим к самому главному — к экономической сущности “социалистической” революции в России. Спустя столетие, имея уникальную возможность “судить по плодам”, необходимо, наконец, отделить то, что революция о себе говорила, от того, что она реально сделала. Революция расчистила экономическое пространство для современных форм собственности, которые были и по своим базовым параметрам до сих пор остаются капиталистическими, т.е. основанными на инвестировании капиталов в создание предприятий, предполагающих использование современных технологий с целью получения прибыли. Именно такая экономика в конце концов и возникла в СССР, но с одним существенным уточнением — единственным субъектом капиталистической деятельности в обществе стало государство.

В экономическом смысле советский “социализм” был капитализмом с государством как монопольным инвестором и предпринимателем, управляющим корпорацией под названием “СССР”.

Налицо очевидное сходство между внутрикорпоративной политикой ТНК и советской моделью управления, в т.ч. в части гипертрофированного влияния внутрикорпоративной бюрократии; нацеленности системы на достижение формальных экономических показателей, зачастую в ущерб реальному делу; искусственного замедления процесса принятия решений в угоду личным амбициям и т.п. В свою очередь, неутихающие скандалы с “Элроном”, “Пармалатом”, “Артуром Андерсеном”, “Тайко” и другими флагманами мировой экономики наглядно показывают, что и капитализму “ничто ‘социалистическое’ не чуждо”...

“Социалистическая” форма собственности на деле оказалась мифом, иллюзией, пропагандой. Октябрьская революция, какими бы лозунгами она ни оперировала, в действительности дала толчок развитию капитализма в России. Она кровавым и бандитским способом решила проблему многоукладности российской экономики, уничтожив практически все архаичные уклады, вытоптав поле патриархальной земельной собственности и положив конец существованию русского “неолитического” крестьянства. Другой вопрос, чем она это поле засеяла?

Это был выморочный капитализм — без буржуазии, роль которой взяло на себя чиновничество; без крестьянства, превращенного в сельский пролетариат на государственных агрофирмах; без среднего класса, замещенного интеллигенцией. Тем не менее, это было современное капиталистическое предприятие, оказавшееся способным меньше чем за столетие преобразить страну и создать мощную промышленную базу. Данную задачу никогда не смог бы решить дореволюционный русский капитализм — не потому, что он был плох, а потому, что для его развития не было места в российской экономике. И сколько бы мы ни спорили о том, что Россия приобрела с революцией, бесспорно одно: она потеряла не так много, как об этом сегодня пишут.

За почти 80 лет своего существования система государственного капитализма в России проделала громадную эволюцию. В рамках этой эволюции можно отчетливо разглядеть две тенденции: к загниванию и к перерождению.

Тенденция к загниванию проявилась сразу же, как только система госкапитализма выполнила свою первичную историческую миссию уничтожения многоукладности экономики и перед ней вплотную встала задача перехода из режима “кризисного управления” в режим нормального “оперативного управления” экономикой. Монополизм, который в кризисных условиях помогал добиваться невиданных в истории результатов, превратился на этом этапе в тормоз для развития. Организованная наподобие международного капиталистического синдиката советская экономика, не имея конкуренции на внутреннем рынке, была лишена даже тех минимальных стимулов к изменению, которые имеют сегодняшние ТНК. Восполнить их недостаток идеологическими и политическими мерами оказалось невозможно.

Тенденция к перерождению возникла практически одновременно с тенденцией к загниванию. Она затронула прежде всего “капитанов” советской экономики, которые, действуя от имени государства, стали преследовать свои частные (личные и ведомственные) интересы. Ведомственная разобщенность шла рука об руку с фактической приватизацией, в рамках которой советский менеджмент постоянно переходил черту, отделяющую управление государственной собственностью от управления собственностью частной. И чем чаще ему напоминали о существовании этой черты, тем больше росло его раздражение против режима. Бюрократия стремилась не только по своим функциям в обществе, но и по своему статусу, в т.ч. юридическому, стать буржуа. Вопрос о том, насколько она была готова к этой миссии духовно, по заложенному в ней культурному коду, пока следует вынести за рамки дискуссии.

К концу 1970-х годов советская экономика сама, без всякого постороннего вмешательства, созрела для “разгосударствления” системы госкапитализма. С одной стороны, и это главное, она теряла темпы роста вследствие абсолютной монополизации. С другой — развитие системы хозрасчета подошло к той грани, за которой уже маячили очертания приватизации. Равновесие было столь неустойчивым, что любой внешний толчок мог спровоцировать качественное изменение. Поэтому не стоит преувеличивать роль “прорабов перестройки” в обеспечении успеха “предприятия”. Однако в том, что здание российской экономики после начала “реформ” так перекосило, заслуга их немалая.

Все дело было в методах, а выбор методов зависел от адекватности оценок. Если “социалистическая собственность” — реальность, если эта реальность представляет собой экономическую патологию, то строительство капитализма следует начинать с нуля, сопровождая этот процесс революционной ломкой старого экономического фундамента (что в сущности и было сделано). Если же “социалистическая собственность” — эвфемизм, используемый для описания системы госкапитализма, то надо не строить, а реконструировать, что, как известно, работа более тонкая (и более затратная). Здесь нужно не взламывать, а аккуратно разбирать балки экономических конструкций, формируя новое экономическое пространство.

Главной экономической проблемой была не приватизация, а демонополизация экономики. Требовалось возродить конкуренцию на внутреннем рынке, двигаясь от государственного капитализма к современному капитализму крупных публичных корпораций. Приватизация в этом случае тоже, конечно, не исключалась. Но у нее должны были быть не основные, а вспомогательные функции. Прежде всего она была призвана разгрузить государство от ответственности за функционирование потребительского рынка. Об ускоренной приватизации флагманов экономики, составлявших в России костяк капиталистического производства, не могло быть и речи. Здесь приватизация ничего не прибавляла ни в практическом, ни в теоретическом плане.

Управление ТНК — настолько сложный процесс, что только далекие от реальной экономики гарвардские консультанты и экономические обозреватели коммунистических журналов могли предположить, что для их эффективного функционирования необходим энтузиазм частного собственника. Каждый акционер начнет управлять современным капиталистическим предприятием примерно тогда же, когда каждая ленинская кухарка будет управлять государством. Приватизация могла быть полезна здесь лишь на более поздней стадии реформ как способ привлечения инвестиций. На практике же она стала способом ограбления и разрушения советских капиталистических предприятий.

Была допущена исключительная по своей глупости ошибка. Поставив задачу построить в России капитализм, “прорабы перестройки” первым делом снесли уже капиталистическую по своей природе экономику. Вместо демонополизации был проведен полномасштабный демонтаж. Но свято место, как известно, пусто не бывает. Поэтому на месте пусть государственной, но капиталистической экономики возникла другая экономика, которую только очень большие оптимисты решатся назвать капиталистической.

Фактически бесплатная приватизация отдала советскую экономику в руки тех, кто был готов к присвоению “социалистических” активов, но не был готов к управлению капиталистическим производством. В экономике России возобладал торговый капитал, т.е., по сути, докапиталистическая форма хозяйствования. Стержнем экономической жизни стало не производство, а перепродажа активов. Таким образом, не при коммунизме, а именно сейчас в эволюции российской экономики впервые за многие столетия был сделан шаг назад. Реформы привели к переходу от государственного капитализма к докапиталистическим формам организации экономической жизни, к торговому и авантюристическому (по выражению М.Вебера) капиталу. Поэтому нет совершенно ничего удивительного в том, что за ними последовал экономический коллапс и застой.

Поразительно то, что именно монополизация, которая была ахиллесовой пятой советской экономики, пострадала меньше всего. Конкурентной среды не прибавилось. Изменился только субъект монополистической деятельности. Раньше это был жестко-иерархически организованный единый государственный трест, сегодня — своеобразный “консорциум основных пользователей национальными ресурсами”, сложный конгломерат вертикально интегрированных олигархических отраслевых структур, связанных между собой системой зависимостей от остающегося в тени, но не ушедшего в сторону государства. Никаких новых стимулов к экономическому росту новая монополия не дает, так как базируется на тех же принципах подавления конкуренции, что и старая. Зато она значительно проигрывает ей в экономической культуре.

Единственный действительно ощутимый эффект от массовой приватизации по-русски — это полная потеря прозрачности экономики. Насилие, сопровождавшее приватизационные процессы, вошло в плоть и кровь вновь созданной системы. В результате из праха советской экономики восстала монополия не дряхлеющей советской бюрократии, а докапиталистического торгового капитала — жадного, подозрительного, бандитского.

Олигархическая монополия не способна к качественному росту и развитию. “Социалистический” застой сменился воровским. Советская экономика жила распределением, бандитская — перераспределением. Формы такого перераспределения с каждым днем становятся все более цивилизованными[4]. Но форма не меняет сути: при сохранении прежних правил игры капитал, возникший в результате насильственного захвата чужого имущества, будет аналогичным образом и приумножаться. А правила игры остаются неизменными — и правовые, и идеологические.

Броуновское экономическое движение создает в России видимость организованной экономической жизни. Функционируют экономические институты, укрупняются и разукрупняются предприятия, покупаются и продаются активы, но ощутимого экономического роста нет. Его и не может быть, ибо нет капитализации. А капитализации нет, поскольку нет действительного капитализма, культуры капиталистического производства. Есть всеохватная общенациональная спекуляция — материальными и духовными ценностями, вещами и человеческими отношениями, оптом и в розницу, в семье и в обществе, на работе и дома. Именно она определяет и дух современного российского общества, но это не дух капитализма. Сама по себе спекуляция рождает лишь спекуляцию. Плоды экономической активности уходят сегодня как вода сквозь песок в оффшоры, в особняки, в предметы роскоши, куда угодно, только не в капитализацию национальной экономики. Торговый капитал не умеет, не может и не хочет развивать в России современное капиталистическое хозяйство.

Обрушенная приватизацией российская экономика потеряла вектор развития. Она суетится на обочине мирового экономического процесса и не в состоянии уже самостоятельно вернуться на проезжую часть. Для этого нужен политический тягач.

Русская политика

Уже более ста лет основными вопросами русской политической философии являются: что делать и кто виноват? Обычно затруднения вызывает только первый вопрос, а на второй имеется сразу несколько ответов. Но в этом и состоит загвоздка. Докопаться до того, кто действительно виноват, оказывается не просто — слишком много кандидатов. Более того, при пристальном изучении роли любого из них выясняется, что он не так уж и виноват....

Каждый русский политик есть жертва обстоятельств, созданных его предшественником. Путин — заложник олигархической системы, созданной Ельциным. Ельцин — жертва экономического кризиса, оставленного в наследство Горбачевым. Горбачев — пленник идеологического тупика, в который завел страну Брежнев. Брежнев уходил от волюнтаризма Хрущева, Хрущев убегал от тирании Сталина. И так, не останавливаясь, мы можем дойти, как минимум, до декабристов, которые, если верить Ленину, разбудили Герцена.

Очевидно, что русская политика имеет какой-то исторически обусловленный стержень, который проходит сквозь различные политические эпохи, связывая их в одно целое. Парадоксальность русской политики состоит в том, что ее как бы не существует. В России не было и нет политики в западном смысле этого слова, т.е. в смысле отношения общества к власти. У нас политикой всегда являлось отношение власти в целом и ее различных фракций к обществу. С успехом пережив многочисленные революции, это свойство русской политики до сих пор остается ее главной чертой.

На протяжении нескольких столетий наиболее полным выражением сути российской политической системы выступало самодержавие. Формально оно уступило место государству “диктатуры пролетариата”, возникшему из перипетий гражданской войны 1918 — 1920 гг. Принято считать, что в этой точке произошел разрыв политической преемственности, в результате чего возникла “тоталитарная” опухоль, которая наряду с фашизмом заклеймена как политическая патология.

Может быть, в глобальном измерении тоталитаризм — патология. Но вот в “губернском масштабе”, в рамках российской политической системы в нем ничего особо патологичного нет. Государство “диктатуры пролетариата” вполне органично вписывается в самодержавную традицию, являющуюся альфой и омегой русской политики с момента зарождения русской цивилизации.

Разве до Октябрьского переворота русская власть не зиждилась на безусловном верховенстве над обществом, на бесконтрольности в проведении внутренней и внешней политики? Разве борьба против этой привилегии власти не составляла ядро всей революционной борьбы начиная со второй половины XVIII в.? Так почему же тогда “диктатура пролетариата” считается разрывом политических традиций?

Впрочем, разрыв был, но совершенно по другой линии. Государственная власть на закате Империи провозглашала принцип самодержавия, но была уже не в силах воплотить его в жизнь, “добровольно-принудительно” принимая на себя многочисленные ограничения, вплоть до создания при себе суррогатного парламента — Государственной Думы. Советская власть на практике воплотила дух самодержавия, освободив себя от любых политических ограничений (в этом отношении она была, вне всякого сомнения, традиционно русской властью), но в теории самодержавие как принцип было отвергнуто.

Формальный отказ от самодержавия в пользу демократической республики, пусть даже лишь в качестве оболочки для “диктатуры пролетариата”, был историческим прорывом для России. Современная русская демократия, считающая своей политической матерью Февральскую революцию, не должна забывать, что ее политическим отцом был Октябрь. Оставаясь в русле российской политической традиции, советский строй, как ни трудно это признать тем, кто знает историю последующих нескольких десятилетий, был серьезным шагом вперед и в ее развитии, и в ее преодолении.

Советский Союз был еще русским по духу, но уже западным по форме государством. Репрессивный характер советской власти заставил последующие поколения рассматривать эту демократическую форму как нечто чисто внешнее и исторически случайное. Но она не была случайной. Она сигнализировала, что сущность советской власти еще не до конца раскрылась, что есть другой, пока еще невидимый, пласт, которому суждено проявить себя позднее. Это медленное развертывание истинной и противоречивой сущности советской власти сформировало интригу русской политики ХХ в.

Сталинский террор имел настолько чудовищные масштабы, что стал восприниматься современниками как определяющая черта советской системы. Такая оценка, однако, не ближе к истине, чем утверждение, что якобинство есть суть буржуазной демократии Запада. Возникшая на волне трех русских революций политическая система была демократией, несмотря на свое врожденное уродство и отвратительный вид.

Это была исторически первая форма русского демократического государства, “русской демократии”. Демократичность советской государственности проявляет себя по мере того, как сходят на нет философия и практика террора. Не сталинский “лагерь”, а брежневский “развитой социализм” раскрывает природу советской политической системы.

Советская система — это демократия эпохи государственного капитализма. Подобно тому, как в советской экономике в скрытом виде существовали рынок и капитал, в советской политике имплицитно присутствовали демократия и гражданское общество. Там можно найти, пусть в “замороженном состоянии”, и профсоюзы, и местное самоуправление, и общественные некоммерческие организации, и даже политическую партию (правда, одну, но это историческая случайность, могло быть и две, будь левые эсеры посговорчивее). Все вместе напоминало зимний компотный набор, где остекленевшие фрукты, смешанные в одной коробке, ждут своего часа, чтобы растаять в крутом кипятке.

Монополии государства на рынке здесь соответствовала монополия государственной партии в гражданском обществе. Государственная партия поглощала, всасывала в себя все другие институты гражданского общества, выступая в качестве единоличного его представителя. Тем самым жизнь гражданского общества превращалась во внутрипартийную жизнь, а его отношения с государством сводились к отношениям с государством одной-единственной партии.

КПСС — самый важный и самый непонятый феномен советской эпохи. Эта сложная социальная организация самоопределялась как партия, что и стало причиной многих последующих заблуждений. Впрочем, для такого позиционирования были исторические причины. КПСС возникла на базе дореволюционной ленинской партии. Но последняя тоже мало походила на партию в демократическом ее понимании. Эта была партия “нового типа”, своего рода “эмбрион” будущего политического строя в теле Империи. После революции, когда большевистская партия была имплантирована в разрушенную государственную машину, она и вовсе потеряла признаки “партийности”. В известном смысле происшедшее напоминало операцию по внедрению “социальных стволовых клеток” в стареющую государственную ткань, что привело к ее омоложению и перерождению.

В возникшем на данной основе государственном механизме КПСС была чем угодно, только не партией. Это было “внутреннее государство”, гражданский дублер государственных функций. Советская система была двухслойной, государство состояло как бы из двух частей — партийной и собственно “советской”, находившихся между собой в сложном диалектическом взаимодействии. За первой были закреплены преимущественно политические функции, за второй — административные. Эти две ипостаси коммунистической государственности проникали друг в друга до такой степени, что были практически неразделимы. И все-таки они не совпадали.

Однако такая двойственность присуща любой современной демократии. Гражданское общество и политическое государство — две стороны одной медали, два проявления единой буржуазной власти. Гражданское общество в современной демократии — это тоже своего рода “внутреннее государство”, механизм формирования политической воли, реализуемой впоследствии государственной властью. Гражданское общество и политическое государство в любой демократической системе неразрывно связаны между собой, но при этом никогда до конца не сливаются.

По своей политической сути КПСС была сублимированным гражданским обществом в стране с монополистической экономикой государственно-капиталистического типа. И если в западной демократии свободе рынка соответствует стихия гражданского общества, то в советской России монополия государства в экономике требовала иерархии отношений внутри гражданского общества.

На протяжении многих лет КПСС довольно успешно справлялась с миссией “производителя политической воли господствующего класса”. В ее ткань со временем были вплетены все сколько-нибудь значимые советские элиты (что нашло отражение в признании советского государства “общенародным”). Необходимое равновесие между этими элитами поддерживалось через сложный механизм кадрового распределения. При показном единодушии, которое во многом обусловливалось “соревнованием социализма с капитализмом”, внутрипартийная жизнь представляла собой непрекращающийся “подковерный” процесс согласования многообразных социальных и групповых интересов. И хотя при жизни Сталина это было почти незаметно, тот способ, каким обеспечивалась преемственность власти после его смерти, однозначно свидетельствует о том, что окончательные решения всегда становились следствием консенсуса определенных политических кругов. КПСС переплавляла групповые интересы в сталь политических решений и в этом смысле вполне резонно могла считаться руководящей и направляющей силой советской политической системы.

Однако упадок государственного капитализма привел к упадку и его политической надстройки. Механизмы, призванные обеспечивать бесперебойное и эффективное принятие политических решений, все чаще давали сбой. Интересы “партийной бюрократии” возвысились над всеми остальными. Стремительно начали развиваться два взаимосвязанных процесса: партийная бюрократия ушла “в отрыв” от других элит, теряя с ними связь, и одновременно последние стали отождествлять КПСС исключительно с партийной бюрократией. Социальные функции КПСС, и так не очень прозрачные, окончательно замутнились, и в конце 1970-х годов она вступила в стадию глубокого системного кризиса, что, естественно, повлекло за собой кризис всей государственной системы.

Впрочем, на этом этапе в партийном и советском аппарате включились “защитные механизмы”, дав толчок формированию внутренней оппозиции. Опираясь на новый консенсус основных элит советского общества, эта внутренняя оппозиция начала исподволь готовить (с конца 1960-х годов), а затем и продвигать (с середины 1980-х) политические реформы. Центром таких реформ, разумеется, должно было стать преобразование КПСС — несущей опоры всей советской государственности. Если в экономике главной задачей была демонополизация, то в политике — децентрализация “партии”. Пришла пора разморозить “социальный компот” и заставить интегрированные в КПСС элиты двигаться. В этом случае сублимированное гражданское общество могло постепенно трансформироваться в нечто более подвижное, раскрепощенное, способное выступить в качестве наполнителя новых государственных форм.

К сожалению, по целому ряду объективных и субъективных причин политические процессы стали развиваться по иному сценарию. Произошла трагическая расстыковка, десинхронизация изменений в “партии” и в “государстве”. Сопротивление партийной бюрократии оказалось сильнее, а решительность реформаторов слабее, чем того требовали обстоятельства. Партийная реформа запаздывала. Компенсаторно руководство КПСС под давлением других элит наращивало темпы реформы в тех областях, где сопротивление казалось меньшим. Начали оформляться внешние атрибуты буржуазной демократии: относительно свободные выборы, новый представительный орган власти, конституционный суд. В результате диспропорции в политической системы еще больше возросли.

В тот и без того напряженный политический момент самую трагическую роль сыграло массовое заблуждение относительно действительной природы КПСС и ее роли в политической системе страны. Следуя логике “строительства демократии”, правящие элиты рано или поздно должны были столкнуться с проблемой “гражданского общества” как ключевого, “скрытого” элемента любой современной демократии, “изнанки” западного политического государства. В 1987 г. “встреча” состоялась, формальным подтверждением чему стало появление в журнале “Вопросы философии” статьи А.Миграняна[5], зафиксировавшей настроения, царившие в реформаторских кругах[6].

Обнаружив недостаток гражданского общества, реформаторы озаботились проблемой его создания. Абсурдность самой идеи создания гражданского общества настолько очевидна, что едва ли нуждается в комментариях (с равным успехом в дальнейшем будут пытаться создать капитализм, идеологию, национальную идею), однако на исходном тезисе о его отсутствии в России стоит остановиться подробнее. Тот уровень технологического развития, который демонстрировал СССР на закате своей истории, не мог быть достигнут и поддерживаться без достаточно развитых элит (инженерных, научных, художественных, политических, военных и пр.). Сложность организации экономической, социальной и политической жизни предполагала очень высокий уровень самосознания этих элит, и если бы их интересы в той или иной форме не совмещались, то никакое “тоталитарное” государство не спасло бы общество от гибели и развала. Это априори означает, что гражданское общество в СССР было. Другой вопрос, где оно пряталось и в какой форме себя проявляло?

Демонизируя КПСС как “главный тормоз реформ”, не понимая истинной природы и значения этого сложного политического института, общественное мнение того времени не столько “открыло” для себя тему “гражданского общества”, сколько “закрыло” ее на очень долгое время. Поскольку КПСС была сублимированной формой того самого гражданского общества, важность которого для демократии так горячо отстаивалась в дебатах 1980-х — 1990-х годов, то построить демократию можно было только на ее платформе. Все активные жизненные силы общества за исключением диссидентского движения, которое ни тогда, ни впоследствии не оказывало никакого непосредственного влияния на социально-политические процессы в стране, были прямо или косвенно интегрированы в КПСС либо связаны с ней. Все, что двигалось, думало, имело амбиции, реализовывало себя внутри или рядом с этим глобальным механизмом. Вне его находились преимущественно маргинальные элементы. Косвенным доказательством справедливости данного тезиса может служить тот факт, что большинство капитанов рыночной экономики и политических лидеров современной России (от Ходорковского до Путина и от Зюганова до Рогозина) — это сугубо партийные кадры.

Эти амбиции и интересы, переплетаясь, и составляли политическое содержание той институции, которая действовала в Советской России под брэндом “КПСС”. Поэтому, когда озабоченные созданием гражданского общества русские элиты нанесли в 1991 г. решающий удар по КПСС, проведя полную “департизацию” по европейским рецептам, они выбили из-под себя стул и повисли на веревке собственных политических иллюзий.

А заодно подвесили и всю Россию...

КПСС была внутренним стержнем существовавшей государственности. Хорошим или плохим — отдельный вопрос. Но другого не было. Сокрушительное и практически одномоментное уничтожение КПСС создало колоссальный политический вакуум в стране. По своим последствиям эта акция действительно приближалась к взрыву вакуумной бомбы, которая, как известно, считается оружием массового поражения. На поверхности осталась лишь скорлупа государственных учреждений и законодательства, а сам “государственный орех” был съеден. Приводные ремни, которые связывали работу госучреждений с общественными интересами, порвались, государство стало напоминать свою тень. В таком положении оно пребывает по сей день.

Уничтожив реальное, пусть и не очень презентабельное, гражданское общество, Россия с энтузиазмом взялась за строительство виртуального. Ничего нельзя построить из ничего, тем более на пустом месте. Новые общественные и некоммерческие организации, профсоюзы, партии, движения стали создаваться из обломков уничтоженной системы. Так потерпевшие кораблекрушение пытаются связать плотики из плавающих на поверхности фрагментов. Наивно, однако, полагать, что таким кустарным способом им удастся воссоздать затонувший “Титаник”.

КПСС вовлекала в орбиту своей деятельности десятки миллионов людей, которые частью волей, частью неволей втягивались в воронку государственной жизни. Она была по-настоящему массовой организацией (может быть, даже слишком массовой на завершающем этапе). Между тем пришедшие ей на смену объединения в совокупности охватывают только крошечный сегмент российского общества. Они просто не в состоянии выполнять функции гражданского общества. Выброшенное из КПСС население оказалось не готово к тому, чтобы интегрироваться с ходу в организации западного типа. Поэтому основная часть российского общества находится в состоянии стихийного, неуправляемого движения, и российское государство буквально “висит в воздухе”, не имея под собой никакой социальной опоры.

При имеющемся в России уровне гражданского самосознания КПСС была вовсе не случайной, а необходимой формой существования гражданского общества. Недаром сегодня про каждую вновь создаваемую проправительственную партию у нас говорят, что, как бы мы ее ни строили, все равно выходит КПСС. В этой шутке лишь доля шутки. И дело здесь не в заскорузлости кремлевских чиновников (хотя какой еще у них может быть жизненный опыт), но в объективных условиях, которые каждый раз востребуют именно такую организационную форму. А разве “Яблоко”, ЛДПР, Родина, КПРФ — это не КПСС? Все наши партии похожи друг на друга и на свою прародительницу. Отличаются они от нее только масштабом и уровнем организации. Так средневековая мануфактура отличается от капиталистического предприятия.

Политическая революция привела Россию к политической деградации. Вместо того чтобы преодолеть кризис в КПСС и постепенно перейти к новому качеству организации гражданского общества, систему разрушили до основания, и завязанное на нее государство бессильно замерло, потеряв свой созидательный потенциал.

Русская спираль

Любому поколению, где бы и когда оно ни жило, приходится выбирать между двумя возможными точками зрения на себя и окружающий мир: с позиции людей, которые делают историю, и с позиции людей, которых делает история. У каждого из двух подходов есть преимущества и недостатки. Первый подход — это своего рода “взгляд из колодца”, откуда хорошо виден небольшой кусочек неба, и мир от этого кажется чрезвычайно простым. Такой взгляд полезен, когда нужно решиться на отчаянный исторический шаг, ибо тот, кто видит небо целиком и понимает всю сложность мира, будет слишком много размышлять перед тем, как совершить поступок. Отчаянность — удел фанатиков. Второй подход — это, скорее, “взгляд с чердака”, откуда открывается широкий простор, но глазу трудно сосредоточиться на одном предмете. Этот взгляд хорош, когда наступает время подводить итоги и ис-правлять ошибки, поскольку только он позволяет сравнивать и сопоставлять.

До сих пор новая Россия смотрела на мир “из колодца”. Пришло поколение “умников”, которые сочли, что их отцы и деды во всем заблуждались, и решили исправить допущенные ошибки. Они отринули старый мир и начали делать новую историю. Воистину каждому воздается по вере его. Могли ли основатели советской республики, изгонявшие Соловьева и Ключевского из истории, Пушкина и Лермонтова из литературы, Столыпина и Витте из политики, представить, что им будет заплачено той же монетой?

Какую бы сферу жизни мы ни взяли, будь то экономика или политика, наука или искусство, очевидно, что советская эпоха оставила в ней существенный и реальный след. Причем это не просто след, но приращение исторического капитала. В экономике была преодолена многоукладность, блокировавшая дальнейшее развитие народного хозяйства, и построена система современного государственного капитализма. В политике принцип самодержавия был заменен республиканским и создана массовая политическая организация общества. К счастью, вклад советской России в науку и искусство реже подвергается сомнению и потому не требует специального рассмотрения. Это, как говорят юристы, “безвозвратный аккредитив”, который нельзя ни отозвать, ни проигнорировать. Октябрь изменил Россию навсегда, и с этим теперь придется считаться.

Начав реформы с отказа от признания экономических, социальных и политических достижений советской эпохи, Россия сама себя обокрала. В основу всех планов и расчетов была положена не реальная Россия, такая, какой ее застали реформаторы, а абстрактная стерилизованная модель, существующая только в воображении идеологов. Реальная Россия впитала в себя советское время, они уже не отделимы друг от друга. Модель, взятая за основу реформ, — это “Россия, которую мы потеряли”, иными словами, “Россия, которой никогда не было”.

Вместо того чтобы достраивать и перестраивать имеющееся, стали строить на песке сызнова. Вернее, не на песке, а в песочнице, потому что все строительство было “верхушечным” и активно вовлечено в него оказалось не так уж много народу. Основная же часть населения — глубинная, коренная Россия — погрузилась в стихию выживания, будучи вышвырнута на обочину исторического процесса, в котором не принимает никакого живого, созидательного участия.

В песочнице можно строить только песочные замки. В экономике новые отношения, не соединившись с народной жизнью, не наполнившись ее энергией, остались стильным крылечком, пристроенным к огромной немытой и запустевшей избе полуразрушенного советского “народного хозяйства”. В политике на месте массовой политической организации общества, которая была неразумно уничтожена, возникла “детсадовская” партийная группа, подменившая политику политтехнологиями. В культуре отказ от своего исторического наследия спровоцировал давно зревший коллапс, лишивший население страны воли и нравственно дезориентировавший его.

Среди тысяч и тысяч причин того удручающего, бедственного положения, в котором оказалась Россия, исторический нигилизм является наиважнейшей. Именно он лежит в основе многочисленных идеологических, политических и экономических просчетов. Реабилитация советской эпохи — первоочередная идеологическая задача, стоящая перед российским обществом. Без ее решения невозможно вернуть под ноги твердую почву.

Россия должна выбраться из исторического колодца, в котором сидит уже почти двадцать лет, и увидеть себя со стороны, в контексте мирового пространства и времени, без всяких купюр и изъятий. Недостаточно просто признать “право коммунизма на существование”; требуется скрупулезное, доскональное переосмысление всей текущей жизни с учетом имеющегося исторического наследия. Только это даст возможность сформулировать новую повестку дня для России.

Советская эпоха — это форма, в которой Россия пережила свое “новейшее время”. Это наша национальная версия “государства всеобщего благосостояния”. Мы пережили по-коммунистически то, что Запад пережил либерально. Советская система выполняла те же политические функции, что и западная демократия, — она обслуживала интересы постиндустриального общества. Только в России это постиндустриальное общество было другим. Оно возникло в лоне православной культуры, и в его основе лежал государственный капитализм.

Кризис в современной России часто трактуют как локальный кризис социума, уклонившегося от генеральной линии культурной эволюции. Соответственно диагнозу предлагается и лечение. Уклонистов надо вернуть на дорогу, по которой идет прогрессивное человечество, олицетворяемое Западом, сделав им несколько “культурных инъекций”. Короче говоря, Россию нужно оздоровлять позитивным западным опытом.

Однако в действительности дело обстоит совершенно иначе. То, что считают патологией, было одной из специфических форм эволюции, которую проделал сам Запад. Просто Россия по обыкновению продвигалась к цели не по хайвэю, а по грунтовке местного значения. И результат вполне адекватный: мы добрались-таки до места назначения, но растрясли и отбили себе все что можно. Нас не нужно никуда возвращать, мы, оборванные и обозленные, стоим в той же исторической точке, что и Запад. Наш кризис — это и их кризис. Наше разочарование — это и их разочарование. Происходящее сегодня в России — это не частный случай, а проявление глобального кризиса, кризиса постиндустриального общества в целом.

Россия — слабое звено постиндустриального мира. Современный мир тяжело болен, но еще не догадывается об этом. Врачи знают: при общем ослаблении организма “звучит” самый незащищенный орган, именно там начинаются осложнения. По множеству объективных и субъективных причин в конце ХХ в. самым незащищенным постиндустриальным обществом оказалась Россия. Она первой и попала под каток мирового кризиса. Ей первой предстоит искать пути его преодоления.

Глобальные болезни не лечат частными средствами. Спасти Россию от катастрофы может только общенародное сверхусилие, подобное тем, что позволили ей выстоять в XV, XVII и XX вв. То, что нужно сегодня России, — это глобальная идеология, направляемый рынок и управляемая демократия.

Глобальная идеология. Одно из самых распространенных заблуждений в современной России — взгляд на идеологию как на сугубо субъективный феномен. Возобладало мнение, что идеология есть нечто вроде маркетинговой стратегии, которую надо сначала “придумать”, а потом “раскрутить”. В действительности же идеология — вещь абсолютно объективная, стоящая в одном ряду с такими явлениями, как государство, право, мораль. Хотя законы пишут конкретные люди, никому не приходит в голову создавать национальное право. Люди — носители идеологии, но формируется и существует она независимо от воли одного человека или какой-то, пусть даже самой большой, группы людей. Идеология — это часть объективной реальности, нас окружающей. Мы можем только постигать ее, более или менее правильно угадывать, определять и выражать. Коридор возможностей здесь не так широк, как кажется.

В условиях общего кризиса постиндустриального общества идеология должна давать ответ не столько на внутренний, сколько на глобальный вызов. Глобальным вызовам сегодня несть числа, и трудно понять, какой из них главный. Если вывести за скобки экологию, экономику и политику и сосредоточиться исключительно на духовной сфере, то основным предстанет вызов, брошенный человечеству массовой культурой Запада. Массовая культура задает стандарты жизни, несовместимые с христианскими началами западной культуры, формирует в западном обществе новый “внутренний пролетариат”, живущий не созиданием, а диким, варварским поглощением ресурсов. Современная массовая культура — это не частность, а изнанка всей жизни постиндустриального общества. Это шлаки, отравляющие культуру как самого Запада, так и тех, кто с ним взаимодействует.

Запад в целом, безусловно, еще демонстрирует способность к творчеству и созиданию. Массовая культура завоевывает там позиции шаг за шагом, сталкиваясь с серьезным сопротивлением элиты. Но в неокрепших обществах вроде российского ее воздействие оказывается мгновенным и разрушительным.

То, что для Запада просто тяжелая болезнь, для России является болезнью смертельной. Так, в Европе СПИД губителен главным образом для групп риска, а в Африке он косит все население. Новый потребительский стандарт превращает все надежды России на выход из кризиса в прах. Только преодоление этого стандарта, борьба за новую культуру контролируемого потребления, необходимого и достаточного поглощения ресурсов, может стать платформой духовного и, тем самым, экономического и политического возрождения России.

У России небольшой выбор. Наше глобальное будущее возможно лишь в авангарде антиглобализма. Решая сугубо национальную задачу выживания, России должна принять вызов общечеловеческого масштаба и дать на него ответ в том же масштабе. Иначе говоря, ей предстоит первой поднять не свое знамя. Такие прецеденты в ее истории уже были. Так, в начале ХХ в. новой национальной религией России стало одно из многих западных идейных течений — марксизм, который, сплавившись с русской религиозной традицией, оказал мощнейшее обратное воздействие на судьбу самого Запада, предрешив окончательную трансформацию индустриального мира в постиндустриальный.

Фронт борьбы с массовой культурой, с бездумным потреблением, с мещанством, с насаждением западных потребительских стандартов, с философией Cosmo и религией зайчиков Playboy — сегодня самый главный для России идеологический фронт, более важный, чем борьба за рынок, конституцию, демократию. Потому что это — первично, а то — вторично.

Направляемый рынок. Свободный рынок — священная корова экономики эпохи МВФ. Однако любая свобода относительна. Рынок рождает массовую культуру, массовая культура убивает рынок. Она подчиняет его свободную стихию своим извращенным стандартам. Подобно “черной дыре”, она искажает все экономические пропорции и делает рынок расточительным и опасным. Это касается и западного общества, и — вдвойне — России. Экономика России (как и подавляющей части стран третьего мира) сегодня свободно подстраивается под потребительские стандарты, которые формируют другие. Поэтому любой “свободный рынок” будет здесь в конечном счете не свободен. Он будет подчинен структуре потребления, которая задается извне и которая не соответствует наличным возможностям страны.

Русское общество, желая как можно скорей преодолеть разрыв между ожиданиями населения и имеющимися ресурсами, направляет все силы на наполнение “потребительской корзины” и не имеет возможности сосредоточиться на решении стратегических технологических задач. В итоге экономическое отставание возрастает, и диспропорция еще больше увеличивается. Если раньше национальные ресурсы бесплодно изводились “военной” экономикой государственного капитализма, то теперь они бесплодно изводятся потребительской экономикой капитализма “дикого”. Результат в обоих случаях один и тот же — стагнация. Капитализация становится невозможной, общество вынуждено “с колес” тратить все, что зарабатывает, поскольку население стремится жить “не по средствам”.

Задача развития и задача обеспечения западных норм потребления не могут решаться одновременно — чем-то надо поступиться. Убедить население поступиться стандартами потребления — дело идеологии, о чем было сказано выше. А вот в экономической плоскости, чтобы освободиться от “потребительской зависимости” (слезть с потребительской “иглы”) и сделать возможным стратегическое накопление ресурсов для технологической революции, нужно целенаправленно корректировать стихию свободного рынка.

Вмешательство в “свободный рынок” — необходимое условие экономического прогресса в России. Поэтому повышение роли государства в экономической жизни неизбежно. Но государство должно быть не столько контролером (как сейчас), сколько регулятором. Конечно, не в грубой “советской” форме, но и не в сегодняшнем аморфном виде. Восстановление государственного планирования, причем не только индикативного, но и административного, особенно в отношении предприятий, находящихся в государственной собственности, — важная составляющая общего движения к направляемому рынку.

“Управляемая” демократия. Чтобы направлять развитие рынка, государство должно быть реальным субъектом политики. Современное российское государство таковым не является.

Контуры новой русской власти самым мистическим образом повторяют очертания еще не забытой советской системы. Прежде всего, как и раньше, власть поделена на внутреннюю и внешнюю. Внешняя власть — это законодатели и правительство. Государственная Дума и правительство РФ все больше напоминают Верховный Совет и правительство СССР. Они вне политики, это исполнители воли “внутреннего государственного голоса”. “Внутренним голосом” выступает администрация президента, которая дублирует политически работу законодателей и правительства, ставя перед ними задачи. Администрация присвоила себе функции аппарата ЦК КПСС. Рядом находится судебная власть, лишенная какого-либо самостоятельного значения и направляемая в принципиальных вопросах “новым ЦК”.

Вокруг этого “государственного солнца” вращаются планеты-губернии. Механизм организации власти в каждой из них такой же, только функции президента исполняет губернатор. Губернатор формально подчинен президенту, но обладает широкой автономией, пределы которой постоянно стремится расширить. В этом отношении он мало чем отличается от первого секретаря обкома советской эпохи. Федерализм как был, так и остался декоративным антаблементом политической системы.

В то же время многое изменилось. Главное — произошла деградация внутренней власти. Если “внутренний голос” партии грозно гремел, то “внутренний голос” администрации угрожающе хрипит. Сила аппарата ЦК держалась на том, что это была верхушка айсберга — огромной административно-политической системы, пронизывающей насквозь все общество. Оттуда шла информация, туда шли указания. Администрация президента в современной России — это голова профессора Доуэля. Страшное лицо с выпученными глазами, опутанное трубками, кислород по которым подают тихие лаборанты в серых халатах.

Политическое бессилие государства объясняется тем, что оно представляет собой сегодня усеченный конус. Только отсекли у этого конуса не верхушку, а основание. Поэтому верхушка повисла в воздухе, потеряв реальную связь с питающей ее общественной почвой. Выход один — нужно подвести под власть новое основание. Таким основанием в идеале должна была бы стать демократическая система. Но ей неоткуда взяться. На деле есть только обломки “бывшей КПСС”, задрапированные “под демократию”. А значит, остается единственный вариант — вернуться в ту историческую точку, где произошел “срыв”, и попытаться пройти путь заново, но уже без прежних ошибок. Так альпинисты раз за разом штурмуют вершину, стараясь не замечать падений.

Основная ошибка всех предшествующих попыток создания “партии власти” состояла в том, что такая партия мыслилась как парламентская. Для деятельности парламентской партии нужны развитая рыночная инфраструктура, культура гражданской инициативы, элементарные политические навыки, более или менее стабильные традиции. Ничего этого в России пока нет, поэтому любая структура, претендующая на роль парламент-ской партии, оказывается не более чем беспомощным приложением либо к власти, либо к определенной финансово-промышленной группе.

К концу 1980-х годов КПСС созрела для перехода в новое качество. Однако переход не состоялся. Вместо него был сделан “большой скачок” вбок. Этот “скачок” не увенчался успехом, и в результате страна вообще осталась без эффективной политической организации. Разумеется, задача состоит не в том, чтобы воссоздать КПСС. Это означало бы попытку воссоздать то, что исчерпало себя лет сорок тому назад. Задача в том, чтобы выстроить ту политическую организацию, в которую КПСС должна была бы переродиться, если бы обстоятельства сложились иначе, и для которой общество объективно созрело. Ею не может быть ни западная демократия, ни сталинско-брежневская компартия. Речь идет о некой промежуточной политической форме — о “непарламентской” партии, вынужденной действовать в условиях формальной демократии и многопартийности.

Глубокая реформа КПСС была той исторической задачей, запоздав с решением которой М.Горбачев невольно обрушил государственную власть. В итоге экономические и политические процессы на территории СССР стали развиваться неуправляемо. Для того чтобы восстановить управляемость и начать реализовывать альтернативный сценарий преобразований, необходимо вернуться к исходной точке и совершить при изменившихся обстоятельствах то, что не было сделано Горбачевым и его окружением. Новая партия должна отличаться от КПСС способностью эффективно действовать в рамках формальной демократии, т.е. при наличии выборов, парламента, многопартийности и относительной свободы прессы.

Правящая партия должна перенести внутрь себя функции политического руководства, которые сегодня сосредоточены в администрации президента. Это осуществимо при соблюдении следующих политических условий.

1. Президент РФ должен одновременно являться руководителем партии. В этом случае как глава государства он будет руководить работой правительства, а как лидер партии — выработкой политического курса. Организацией работы самого президента должен заниматься только его секретариат.

2. Администрация президента вместе с его управлением делами должны быть ликвидированы. Политические функции администрации следует передать аппарату партии, а административные — аппарату правительства. Место Суркова в партии, а не в Кремле. Партии должны быть переданы и те материальные ресурсы, на которые сегодня опирается власть в своей политической работе. Будет гораздо честнее и полезнее для общества пойти на такую разовую передачу средств из государственной казны в партийную, чем жить в условиях постоянного государственного дофинансирования политики из околокремлевских серых касс.

3. Партия должна стать организационной площадкой для постоянной дискуссии по вопросам текущего политического курса. В ней должна быть обеспечена та внутрипартийная демократия, о которой так много думал в последние годы жизни Ленин. Это возможно при восстановлении в правах принципа фракционности, т.е. свободы образования фракций и выдвижения самостоятельных политических платформ. Только при наличии внутренней межфракционной дискуссии станет реальной претензия на создание какой бы то ни было идеологии. Кроме того, это позволит привлечь в партию интеллектуалов вместо работающих по подряду политтехнологов.

Перечисленные задачи выглядят революционными, но это всего лишь “возвращающаяся революция”. Сегодня необходим толчок, чтобы вставить на место тот политический позвонок, который выскочил 15 лет назад. Тогда контрреволюция, замаскированная под радикальную революцию, прервала естественную логику эволюции политической системы советского общества, теперь нужна новая революция, чтобы эту логику восстановить.

Призрак революции бродит по России. Он пугает тех, кто свил себе уютные гнезда на краю пропасти. Предоставленная сама себе, ведомая логикой социальной стихии, Россия обречена на расчленение и последующее поглощение соседними цивилизациями. Убаюкивающая философия преимуществ эволюционного пути опасна, она ведет к катастрофе. Только революция — культурная, экономическая и политическая, только общенародное сверхусилие могут прервать инерцию падения и дать импульс к национальному возрождению.

--------------------------------------------------------------------------------

[1]Разумеется, употребление термина “постиндустриальная эпоха” применительно к советскому периоду в известной степени условно. На самом деле этот период охватывал как бы две эпохи: “доиндустриализации” (которая в чем-то так и осталась неоконченной) и собственно создания постиндустриального общества, когда наука превратилась в интегральную часть производства. Появление в послевоенные годы многочисленных НПО как нельзя нагляднее характеризует последнюю тенденцию.

[2] Если нет, то оно погружается в смуту, и его поглощают соседи.

[3] Другим распространенным заблуждением является представление о русском крестьянине как о свободном землепашце, почти буржуа времен Французской революции, который самостоятельно ведет свое хозяйство. Между тем подавляющая часть русского крестьянства была в плену патриархального (общинного) быта, оставаясь не расщепленной цивилизацией “неолитической”, по выражению Тойнби, массой.

[4] Верхом изящества можно считать моду на привлечение в Россию в качестве аудиторов западных консалтинговых компаний, которые занимаются здесь продажей экономических индульгенций.

[5] Мигранян А.М. 1987. Взаимоотношения индивида, общества и государства в политической теории марксизма и проблемы демократизации социалистического общества. — Вопросы философии, № 8.

[6] В статье Миграняна, как в капле воды, отразились два главных заблуждения российской интеллигенции насчет гражданского общества. Во-первых, гражданское общество понималось как нечто внешнее по отношению к государству. Создавалась иллюзия (сохранившаяся и поныне), что вне государства имеется какое-то гражданское общество, которое к этому государству как-то относится. Во-вторых, о гражданском обществе в России сразу стали говорить как об очень большой абстракции, существующей вне времени и пространства.