ПОЗДНЯЯ АНТИЧНОСТЬ И СОВРЕМЕННОСТЬ: ОПЫТ СРАВНИТЕЛЬНОГО ПОЛИТИЧЕСКОГО АНАЛИЗА

В.В. Лапкин, В.И. Пантин

Лапкин Владимир Валентинович, старший научный сотрудник ИМЭМО РАН;
Пантин Владимир Игоревич, доктор философских наук, старший научный сотрудник ИМЭМО РАН.

Постановка проблемы

Начавшиеся на рубеже II и III тысячелетий изменения в мировой политике имеют радикальный характер, и их последствия, по-видимому, смогут оценить только наши потомки. Пока мы в состоянии отрефлектировать лишь первые, наиболее очевидные и весьма поверхностные проявления этой новой “великой трансформации”. Сама эта трансформация еще вызревает, выражаясь прежде всего в возрастании нестабильности мирового порядка, его международно-правовой, военно-стратегической, политической, финансовой и др. составляющих, в формировании новых рисков глобального масштаба [Бек 2000: 43; 2001: 73-91, 172-177]. Несмотря на всю неоднозначность высказываемых сегодня оценок глубины и направленности происходящих перемен, сам факт усиления “турбулентности” и непредсказуемости мирового развития вряд ли может быть оспорен.

Вместе с тем, с точки зрения глобальной политической истории, протекающие на наших глазах процессы вписаны в гораздо более масштабные и продолжительные “мегатренды” развития, охватывающие целые исторические эпохи, подчиняющие себе судьбы государств и цивилизаций [Мегатренды 2001]. И речь идет не только о Новом времени с его мегатрендами модернизации, становления индустриального и постиндустриального общества, но и о более ранних эпохах, когда возникали предпосылки подобных тенденций. В частности, по мнению Ш.Эйзенштадта, модернизационные процессы, развернувшиеся в Западной Европе и Северной Америке с XVI — XVII вв., несут на себе явственный отпечаток изменений и сдвигов так наз. “осевого времени” [1] — эпохи ранней античности (VIII — III вв. до н.э.), когда были заложены основы мировых религий, философии, науки, сформировались первые образцы демократической и республиканской форм правления [Eisenstadt 1982; см. также Рашковский 1997]. Если не ограничиваться последними несколькими десятилетиями, а взглянуть на эволюцию международной политической системы в широкой временноўй перспективе, то мы обнаружим чередование периодов относительно стабильного и предсказуемого развития и периодов “турбулентности”, взрывного изменения устоявшихся парадигм, ломки прежнего и утверждения нового мирового порядка.

Напомним, что после “осевого времени” мировой порядок пережил как минимум четыре радикальных перестройки, и каждый раз это было связано со сменой исторических эпох, когда менялись не только доминирующие в мире центры экономической и политической силы [2] , но и сама система социально-экономических и политических отношений. Первая подобная трансформация имела место при переходе к зрелой античности (III — II вв. до н.э.), вторая — в период краха античного и становления средневекового миропорядка (III — VII вв. н.э.), третья — во времена кризиса феодализма и зарождения капитализма (XIII — XVII вв.), четвертая — в эпоху промышленной революции (вторая половина XVIII — вторая половина XIX в.) [Всемирная история 1956/1959]. Иными словами, несмотря на несомненную уникальность современных сдвигов в международной политике, они являются результатом и продолжением всего предшествующего развития, инициированного “осевым временем”.

В связи с этим при анализе и оценке происходящих на рубеже XX — XXI вв. процессов целесообразно обратиться к методологии глобальной политической истории [см. Ионов 2002: 83-117], в частности к сопоставлению нашей исторической эпохи с другими эпохами масштабных изменений глобального плана. Такое сопоставление, с одной стороны, позволит увидеть общее и особенное в структуре мирового порядка в разные исторические эпохи, выявить действительно новые, уникальные черты современной ситуации, а с другой — поможет разглядеть некоторые немаловажные детали, которые обычно остаются скрытыми при изучении относительно кратковременных тенденций мирового развития.

Историко-компаративный подход довольно широко используется в политической науке. Однако в большинстве случаев речь идет о сравнительном исследовании политических институтов, политического сознания, политических культур отдельных государств или групп государств [см., напр. Доган, Пеласси 1994; Алексеева 2000; Эндрейн 2000] [3] . В данной статье мы попытаемся применить его для анализа мировой политической системы в целом. Полностью отдавая себе отчет в сложности подобного анализа, мы тем не менее уверены, что он способен дать ключ к пониманию сущности и перспектив нынешних трансформаций.

С каким же историческим периодом сравнивать современную эпоху? Очевидно, что главным критерием здесь выступает исследовательская задача. И поскольку нас прежде всего интересуют процессы интеграции и универсализации, набирающие силу в современном мире, а также сопутствующие им кризисы и потрясения, “референтная” эпоха должна демонстрировать аналогичные тенденции. Данному условию удовлетворяет эпоха поздней античности (I в. н.э. — IV в. н.э.), и именно ее, несмотря на отдаленность и кажущуюся несопоставимость с нынешней, представляется уместным выбрать в качестве “референтной” [4] . В пользу правомерности такого выбора свидетельствуют следующие обстоятельства.

1. В эпоху поздней античности интеграция и универсализм в политике, экономике и культуре достигли небывало высокого уровня. Во времена расцвета Римская империя, объединившая многочисленные народы, принадлежавшие к различным культурам и цивилизациям, являла собой (в пределах тогдашней Средиземноморской ойкумены) политический универсум, как бы венчающий все предшествовавшее историческое развитие, своего рода прообраз грядущего глобального мира. В современную эпоху процессы интеграции и универсализации получили такой размах, что позволяют говорить о появлении нового межцивилизационного образования, включающего Западную и Центральную Европу, Северную Америку, Японию, а также ряд “новых индустриальных стран” Юго-Восточной Азии и Латинской Америки, — образования, которое точнее всего было бы назвать “сверхцивилизацией” [5] .

2. Налицо вполне конкретные параллели между поздней античностью и современной эпохой в геополитическом, геоэкономическом и геокультурном планах. Подобно тому, как с III в. н.э. на пространствах Pax Romana центр тяжести начал постепенно смещаться в направлении восточных провинций Империи (Греция, Анатолия, Сирия, Египет и др.), в настоящее время наметился переход от экономического доминирования Запада (Европа, США) к экономическому доминированию Востока (Япония, азиатские “тигры”, Китай) [6] . И если в первом случае этапами этого глобального изменения стали разделение Империи на Западную и Восточную, перенос столицы в Константинополь и, наконец, резкое ослабление и гибель Западной Римской империи под натиском варваров, то сегодня соответствующие тенденции обнаруживаются в так наз. “японском экономическом чуде” 1960 — 1970-х годов, возникновении азиатских “тигров”, резком экономическом и политическом усилении Китая. Более того, хотя США все еще сохраняют за собой роль мирового лидера, их финансовое и экономическое положение, как показали кризисные потрясения последних лет, не столь уж неуязвимо [Сорос 1999; Huntington 1999; Kupchan 2002; Купчинский 2002].

3. Характерный для эпохи поздней античности экономический и культурный разрыв между развитыми цивилизациями Средиземноморья, Китая, Индии и окружавшей их “варварской периферией” в некоторых отношениях сопоставим с нынешним разрывом между “золотым миллиардом” и “третьим миром”.

Разумеется, между двумя эпохами существуют и принципиальные различия. Выявляя черты сходства, мы обретаем возможность глубже понять и специфику этих эпох, что, в свою очередь, позволяет более четко уяснить направление и сущность современной трансформации мирового порядка.

Поздняя античность и современность: основные параллели

Очевидно, что современная международная политическая и экономическая система стала гораздо более сложной, более “центрированной” и иерархичной по сравнению с античной; вместо прежних, слабо сообщавшихся друг с другом цивилизаций, окруженных “варварской периферией”, возникла глобальная система, включающая исторически сложившуюся иерархию взаимозависимых центров экономической и политической силы во главе с центром-лидером. Сегодняшний лидер Запада — США, унаследовавший политический опыт Западной Европы и Рима, не только обрел беспрецедентное превосходство над подавляющим большинством государств, принадлежащих к самым разным цивилизациям, но и, казалось бы, располагает всеми необходимыми политическими ресурсами для того, чтобы дать достойный ответ на вызов глобализации и осуществить, наконец, задачу глобальной межцивилизационной интеграции. Вместе с тем отчетливо проявляющиеся в последнее время симптомы “империализации” мирового лидера порождают серьезные сомнения в оправданности такого рода упований. Более того, как показывают события 11 сентября 2001 г. и сохраняющаяся (а по мнению некоторых экспертов — даже усиливающаяся) опасность повторения террористических актов подобного масштаба, США, да и все прочие страны Запада, отнюдь не защищены от серьезных угроз со стороны неконтролируемой ими “мировой периферии” — как в свое время Древний Рим оказался не в состоянии остановить натиск периферии “варварской” [7] .

Итак, обозначим наиболее важные черты сходства между политической ситуацией в эпоху поздней античности и той, которую мы наблюдаем на рубеже XX — XXI вв.

Как мы видим, при всей очевидной нетождественности Pax Romana и Pax Americana параллели между Римской державой и США, часто проводимые в научной литературе и СМИ, имеют под собой определенные основания. США, как и Римское государство, с самого начала своей истории играли роль своеобразного “тигля”, переплавляющего многочисленные этнические группы в американскую нацию. Тот факт, что в случае Рима “плавильный котел” функционировал преимущественно за счет завоеваний, а в случае США — за счет иммиграции, сути дела принципиально не меняет, тем более что США при необходимости тоже не останавливались перед захватом соседних территорий и военным решением внешнеполитических проблем — сначала в Новом Свете, а позднее, и в других регионах мира [8] (см. доктрины Монро, Рейгана, а также формирующуюся сегодня “доктрину Буша”).

Подобно тому, как необычайная эффективность политической и военной системы Древнего Рима была обусловлена прежде всего высокой социальной организацией и сознательной дисциплиной римских граждан, политическое, экономическое и военное превосходство США определяется уровнем “организованности” американского общества и сплоченностью американской нации перед лицом любой реальной или мнимой внешней угрозы. Римская армия выделялась на фоне армий других государств античности и варварских орд не личной храбростью солдат или талантливостью полководцев, а именно организацией и дисциплиной; римская государственная машина отличалась от других умением “разделять и властвовать”. Хорошо овладела этими навыками и американская государственная машина. Осуществляя экономическое и военное давление на другие страны, Соединенные Штаты проводят весьма изощренную политику. В противовес авторитарным и тоталитарным режимам, действующим, как правило, весьма грубо и прямолинейно, они всегда озабочены поддержанием своего имиджа защитника демократии, прав и свобод человека от различного рода посягательств. Такая тактика в сочетании с мерами экономического, силового и т.п. давления приносила и продолжает приносить успех. Однако, как и в случае с Древним Римом, постепенное размывание социальной организации, лежащей в основе могущества США, может привести к радикальному изменению ситуации.

Несмотря на принципиальные различия в системе мобилизации ресурсов, технологической базе и политическом устройстве, и Римская империя, и США венчают собой длительный период эволюции мировых центров экономической и политической силы. Возникновение Римской державы стало завершающим этапом в чередовании империй Средиземноморья и Ближнего Востока на протяжении II — I тыс. до н.э. (Древний Египет, Шумер — Аккад — Вавилон, Ассирийская держава, Нововавилонское царство, Персидская держава Ахеменидов, держава Александра Македонского, государство Селевкидов, Финикия и Карфаген). Эти империи последовательно создавали центры накопления богатства, осваивали новые территории, в т.ч. ключевые области, по которым проходили сухопутные и морские торговые пути, развивали торгово-денежную систему мобилизации ресурсов и соответствующие формы политической организации, тем самым готовя почву для будущего римского господства. По аналогичной схеме, хотя и на совершенно ином витке экономического и политического развития, складывались и США, ставшие своеобразным “наследником” ряда политических образований средневековья и Нового времени — Арабского халифата, Византии, Венеции и союза ломбардских городов, испанской, голландской, французской, британской торгово-колониальных систем [Бродель 1992]. В ходе этой длительной эволюции формировалась и усложнялась капиталистическая модель мобилизации ресурсов, а также релевантная ей система центров экономической и политической силы [Лапкин, Пантин 1999], достигшая своего апогея в сегодняшних США.

Здесь необходимо остановиться еще на одном принципиальном моменте — казалось бы неимперском характере современной экономической и политической интеграции. Это положение наиболее четко сформулировано в работах И.Валлерстайна, утверждавшего, что в XVI в. на смену миру-империи или мирам-империям пришла мир-экономика. “Миры-империи, — отмечал он, — по своей экономической форме в основе были перераспределительными. Несомненно, они питали группы купцов, вовлеченных в экономический обмен (прежде всего в торговлю на большие расстояния), но такие группы, пусть и значительные, составляли лишь небольшую часть всей экономики и не играли определяющей роли в ее судьбе. Такая торговля на большие расстояния имела тенденцию... быть ‘администрируемой торговлей’, использующей ‘вольные торговые города’, а не свободной рыночной торговлей. И лишь с возникновением современного мира-экономики в Европе XVI в. мы видим полное развитие и преобладание рыночной торговли. Это была система, которую называют капитализмом. Капитализм и мироэкономика (т.е. единая система разделения труда при политическом и культурном многообразии) являются двумя сторонами монеты” [Валлерстайн 2001: 24-25].

При всей справедливости приведенных рассуждений не следует забывать, что политическая история Нового времени во многом есть история соперничества и борьбы различных империй — традиционных, торгово-колониальных, мобилизационных и др. Еще в начале XX в. подавляющая часть территории и населения Земли была поделена между 13 имперскими образованиями [Липец 2002: 11]. После второй мировой войны и распада колониальных империй казалось, что время империй и имперской политики безвозвратно ушло. Однако на рубеже XX — XXI вв. мы видим немало симптомов того, что имперские формы интеграции и имперские черты в мировой политике не только не исчезли, но получили свое дальнейшее развитие. Вопреки распространенным представлениям о вступлении наиболее развитых стран в фазу постмодерна, реальная международная политика до сих пор не преодолела досовременного имперского наследия. Проявления этих “вторичных”, рецессивных признаков имперских притязаний в международной политике по-прежнему описываются в терминах “центров мощи”, “а породившие их империи или нации-государства называются великими державами или сверхдержавами, т.е. используются домодерные концепты центра, мощи, величия, воли, державности и силового контрапункта” [Ильин 1995: 84]. О сохранении имперской практики свидетельствуют многие факты, в т.ч. операции НАТО в Югославии в 1999 г., США и Великобритании — в Ираке в 2003 г., политика США по отношению к Ирану, Северной Корее и целому ряду других стран. Стремление Запада, особенно США, играть мессианскую роль распространителя культуры и ценностей [9] вызывают оправданную критику со стороны не только представителей незападных народов, но и некоторых авторитетных западных политологов. Так, говоря о “разрыве между принципами и практикой Запада”, С.Хантингтон указывает, что “лицемерие и двойные стандарты служат платой за универсалистские претензии... Вера в то, что незападные народы должны принять западные ценности, институты и культуру, если говорить всерьез, аморальна по своим последствиям” [Хантингтон 1997: 90-91].

Таким образом, современные, неимперские формы политической и экономической интеграции сосуществуют с постоянно возрождающимися и время от времени усиливающимися рецидивами имперской политики. Подобные рецидивы связаны прежде всего с попытками добиться политической и культурной унификации мира на основе новых технических и технологических достижений, навязать ему требования прогресса любой ценой. Между тем нарастание имперских тенденций в условиях “однополярного” мира может обернуться экономическим и политическим застоем, ничуть не менее опасным, чем длительный экономический и политический кризис, который в свое время охватил Римскую империю и привел ее к краху.

Проблемы и перспективы развития глобализирующегося мира

Сопоставление основных направлений международного политического развития в эпоху античности и на рубеже XX — XXI вв. в конечном итоге необходимо для того, чтобы выявить проблемы и перспективы эволюции современного мира. Как известно, в период поздней античности тенденции к межцивилизационной интеграции и универсализации, отчетливо просматривающиеся в “проекте” Александра Македонского и, особенно, в завоеваниях Римской империи, не получили глобального воплощения и через несколько столетий сменились тенденциями к распаду прежних мировых империй. Одной из главных причин такого поворота событий стала неспособность этих империй (в связи с ограниченностью имманентной им системы мобилизации ресурсов) решить проблему “освоения” окружавшей их варварской периферии и тем самым в полной мере реализовать свою цивилизаторскую миссию.

Переломным моментом оказался кризис III в. н.э., охвативший по сути всю тогдашнюю ойкумену. Последствия этого кризиса имели почти глобальное (в рамках Евразии) значение для античного мира. В начале III в. распалась Ханьская империя в Китае, в IV в. Римская империя окончательно разделилась на Восточную и Западную, на рубеже V — VI вв. пала империя Гуптов в Индии.

Современный мир гораздо более интегрирован в экономическом и политическом отношениях, нежели античный, а современные международные политические институты намного более развиты, чем в античную эпоху. Западная цивилизация — и в этом ее уникальность — уже на протяжении по крайней мере двух последних веков демонстрирует свою способность интегрировать мир, формируя институты и механизмы общения, уверенно преодолевающие, казалось бы, любые межцивилизационные барьеры. Вместе с тем на наших глазах разворачиваются процессы, свидетельствующие об определенном кризисе существующих форм межстрановой и межцивилизационной интеграции и, более того, о внутренней ограниченности лежащей в ее основе парадигмы. В числе этих процессов отметим: (а) уменьшение роли важнейшей из международных организаций — ООН; (б) расширяющуюся практику игнорирования или прямого нарушения норм международного права со стороны США; (в) наметившиеся серьезные политические расхождения между двумя узловыми частями западной цивилизации — США и Западной Европой [10] , и (г) все более заметный дуализм в подходе Запада к реализации собственной “цивилизаторской миссии”. Весьма красноречиво и точно по сути об этом пишет Р.Кейган: “Пришло время перестать делать вид, что у европейцев и американцев один и тот же взгляд на мир и даже что они живут в одном и том же мире… Пути Америки и Европы расходятся по самому важному вопросу — о силе, о ее эффективности, морали и желательности. Европа выказывает отвращение к силе или, если взглянуть на это несколько иначе, обходит ее стороной, вступая в самодостаточный мир законов, правил, международных переговоров и сотрудничества. Она стоит на пороге постисторического рая, в котором господствуют мир и относительное процветание.... Соединенные Штаты, напротив, по-прежнему живут в истории, используя свою силу в анархическом гоббсианском мире, где нельзя полагаться на нормы международного права и где истинные безопасность, оборона и распространение либерального порядка зависят, как и раньше, в большой мере от обладания и применения военной мощи. Именно поэтому основные стратегические и международные вопросы сегодняшнего дня американцы решают под знаком Марса, а европейцы — под знаком Венеры... Такое положение дел не есть что-то преходящее, скажем, следствие очередных выборов в Америке или какого-то одного катастрофического события. Трансатлантический раскол имеет глубинные, давно назревшие причины и вряд ли будет смягчаться” [Кейган 2002: 127].

Возникает вопрос: не наблюдаем ли мы начало процесса разъединения Запада, в чем-то аналогичного процессу разделения Римской империи в эпоху поздней античности? Напомним, что между западными и восточными провинциями Римской империи не было столкновений, они просто пошли каждая своим путем. “Упадок Рима нередко приписывали перемещению центра верховной власти; но мы уже видели из его истории, что правительственная власть скорее разделилась, чем переместилась... При следующих императорах союз между двумя империями был восстановлен, но помощь восточных римлян была медлительна, нерешительна и бесплодна, а национальная рознь между греками и латинами постоянно увеличивалась вследствие различия нравов, интересов и даже религии” [Гиббон 2002: 531]. Аналогия с происходящим сегодня очевидна. И все же вероятность дезинтеграции Запада не стоит преувеличивать: в XIX и первой половине XX в. США и Западная Европа тоже развивались во многом разными путями, но это не привело к радикальному разрыву между ними.

Кроме того, не следует забывать, что феномен объединенной Европы, сохраняющей политическое и культурное многообразие, существует всего лишь около полувека — по историческим меркам срок весьма небольшой. Между тем имперские традиции в Европе насчитывают многие века — от Карла Великого до Германской империи и Третьего рейха. Серьезным испытанием для ЕС, бесспорно, станет вступление в него стран Восточной Европы — региона, в историческом и культурном плане заметно отличающегося от Европы Западной. Собственно говоря, определенные разногласия между “старыми” и “новыми” членами Евросоюза уже обнаружились в связи с операцией США и Великобритании в Ираке. Ближайшие десятилетия покажут, является ли модель Европейского Союза действительно чем-то принципиально новым или же она представляет собой обычное региональное объединение, способное существовать лишь под “зонтиком” США. По-видимому, многое в развитии Европы будет зависеть от характера и глубины начавшихся экономических и политических потрясений, от того, как будут решаться проблемы иммигрантов из стран Азии и Африки, как будут складываться отношения ЕС с Соединенными Штатами и Россией [11] .

Как бы то ни было, ведущая политическая и экономическая роль Запада в ближайшие десятилетия наверняка сохранится, хотя параллельно продолжится усиление экономической мощи Азии.

В отличие от эпохи античности экономическая, политическая и культурная интеграция Востока (Японии, Китая, Индии, стран Юго-Восточной Азии и др.) с Западом выражена чрезвычайно сильно. Если во времена античности связи между Средиземноморьем, Китаем и Индией были ограниченными и не слишком регулярными, то сегодня межрегиональное и межцивилизационное взаимодействие приобрело необычайно интенсивный характер. По существу, начиная с XVI в. вместо отдельных, независимых друг от друга цивилизаций стала формироваться единая мировая экономическая и политическая система. Именно этим и объясняется то обстоятельство, что Япония и азиатские “тигры” при сохранении своих культурных традиций и отчетливой цивилизационной специфики в экономическом и политическом планах развиваются в целом по “западному” пути, глубоко интегрированы в мировую систему и во многом определяют ее эволюцию. Данный феномен до сих пор по-настоящему не осмыслен; ему придается, как правило, периферийное, второстепенное значение. Между тем не исключено, что в Японии и наиболее развитых странах Юго-Восточной Азии сейчас формируется новый центр экономической и политической силы. Его отличительными чертами являются высокая адаптивность к изменению мировой конъюнктуры, гибкость во внешней и внутренней политике, а также эффективная геоэкономическая стратегия, исключающая или минимизирующая военное вмешательство. Кризис, который на рубеже XX — XXI вв. пережили Япония и “тигры”, лишь стимулировал их к поиску новых механизмов экономического развития и способов быстрой адаптации к глобальным сдвигам В настоящее время, однако, эти поиски еще далеко не завершены, и будущее нового центра мирового развития в полной мере не определено.

В современную эпоху, учитывая наличие у США и западноевропейских стран ядерного и другого оружия массового уничтожения, угроза завоевания какой-либо части западного сообщества новыми “варварами” представляется довольно умозрительной. В то же время относительное ослабление Запада в результате столкновения с международным терроризмом и исламским фундаментализмом, а также нарастание внутренних противоречий и конфликтов вполне вероятно. Так, французский экономист и философ Ф.Энгельхард выделяет шесть “линий разлома”, которые потенциально могут поставить под вопрос экономическое и политическое доминирование Запада: (1) между бедными и богатыми обществами, причем граница между ними уже не совпадает с границей между Севером и Югом, ибо бедность захватывает целые регионы казалось бы благополучных стран; (2) между мусульманским миром и Западом; (3) между конформистскими и неконформистскими обществами; (4) между эгалитарными обществами и теми, в которых царит неравенство; (5) между светскими и религиозными государствами; (6) между ведущими промышленно развитыми странами (группой семи или восьми) и остальными государствами. При этом, по его мнению, “третья мировая война” уже началась, и идет она по двум основным направлениям — (а) между богатыми и бедными, включенными и исключенными из производственной и общественной жизни внутри отдельных стран; (б) между государствами и мафиозными структурами. Главную причину подобного развития событий Энгельхард видит в том, что безграничный рынок систематически подрывает основы демократии, навязывая обществу свои законы, против которых практически бессильны демократические институты и граждане. Растущее неравенство разрушает социальный и политический контракт, а также моральные устои, лежащие в основе демократического общества, что создает условия для развития мафиозной экономики и политики [цит. по: Глобализация 2002: 156-158].

Иными словами, широкое распространение и принудительное навязывание ценностей, целей и средств, выработанных в рамках глобального “неолиберального проекта”, ведет к радикальному расслоению как отдельных обществ, так и мира в целом, вызывая ответную реакции в виде фундаментализма, терроризма, разрастания мафиозных структур. “Пропасть между теми, кто успел модернизироваться, и теми, кому еще только предстоит адаптироваться к процессу глобализации, растет... Построенный на нерегулируемой конкуренции глобальный мир, как показало прошедшее десятилетие, не избежит цивилизационного раскола” [Глобализация 2002: 37]. Все это усугубляет ситуацию “глобальной неопределенности” и представляет немалую угрозу для существования полноценной демократии не только в развивающихся, но и в развитых странах, усиливая тенденцию к выхолащиванию демократических институтов, к превращению их в простую ширму, за которой скрываются бюрократические и неоимперские структуры, сплетающиеся с мафиозными сетями. Нет ли здесь определенных (пусть отдаленных) параллелей с Римской империей, сохранившей демократические институты лишь в качестве фасада? Кстати говоря, клиентелизм, фаворитизм, отстранение подавляющего большинства граждан от участия в политике и делах государства, частые перевороты, осуществлявшиеся с помощью армии, безудержная закулисная борьба за власть были нормой в эпоху Римской империи.

Разумеется, демократия рубежа XX — XXI вв. принципиально отличается от античной — прежде всего наличием стабилизирующего ее конституционного строя, дифференцированной институциональной структуры, а также развитой системы “сдержек и противовесов”, направленной против попыток узурпации власти. И все же беспокойство по поводу перспектив демократии в современном мире представляется нам вполне обоснованным. Дело в том, что наряду с глубоким расслоением общества на богатых и бедных, с поляризацией мира по технологическим, экономическим, цивилизационным и другим параметрам, сегодня усиливается эрозия ценностей большинства культур и цивилизаций, причем ценностей не только традиционных, но и “модернити”, к которым относятся и ценности либеральной демократии [Неклесса 2001б; Дилигенский 2003] [12] . Между тем современные демократические институты были приспособлены к условиям общества, регулируемого именно этими ценностями, а потому их адаптация к новым реалиям если и происходит, то сопровождается серьезными издержками. В результате нарушаются связи между политическими институтами и рядовыми гражданами, оказывающимися беззащитными перед вызовами глобализации [Бауман 2002]. Возможно, это лишь очередной “откат” после исчерпания потенциала третьей волны демократизации [см. Даймонд 1999]. Но нельзя исключить, что речь идет о фундаментальных, долговременные сдвигах, которые угрожают полноценному функционированию демократических институтов в самых разных государствах и обществах глобализирующегося мира [13] .

Принципиально новым феноменом, характерным исключительно для современной эпохи, является постепенное формирование глобального (транснационального) гражданского общества [см. Anheier et al. 2001]. Безусловно, было бы большим заблуждением рассматривать складывающиеся элементы и структуры такого общества в качестве полноценной замены институциональному каркасу нации-государства; здесь, скорее, действует логика структурного усложнения и взаимно дополняющего развития — не вместо, а вместе. Более того, в этой своеобразной коэволюции глобального гражданского общества и наций-государств — при гибком изменении их функций и поведения в зависимости от меняющихся условий и возникающих вызовов — и содержатся, на наш взгляд, предпосылки демократизации мирового порядка. Порождаемые такой коэволюцией дифференцированность и многосубъектность международной политики делают ее потенциально более демократичной, но не анархической, сохраняющей глобальность и определенный универсализм. К сожалению, на нынешнем этапе реализации “проекта” глобализации часто можно видеть попытки “столкнуть” нации-государства и глобальное гражданское общество, осуществить развитие последнего за счет ослабления первых. Данное обстоятельство, свидетельствующее о недостаточной зрелости глобального гражданского общества, придает мировому политическому развитию противоречивый характер, во многом проблематизируя перспективы доминирующей на сегодняшний день неолиберальной версии глобализации.

* * *

Подводя итоги, можно констатировать, что, несмотря на важные параллели с эпохой поздней античности, в мировом политическом развитии на рубеже XX — XXI вв. присутствует целый ряд качественно новых моментов, связанных с большей сложностью и дифференцированностью международной политической системы. Политические процессы носят сегодня гораздо более гибкий и многовариантный характер, чем в античном мире, а компенсаторные способности высокоразвитой институциональной системы и сетевых взаимосвязей современных обществ обуславливают возможность сохранения глобальной устойчивости даже при серьезных “возмущающих воздействиях”, которые готовит человечеству грядущее. Это означает, что мы имеем шансы избежать судьбы античной цивилизации, избежать политической катастрофы и победы “нового варварства” [Кара-Мурза 1995]. Однако это именно шансы, а не гарантии, и их еще нужно суметь использовать.

В то же время античный опыт не утратил своей актуальности. По-прежнему злободневными остаются вопросы, которые красной нитью проходят через всю политическую философию Нового времени, вопросы, над которыми бились великие политические мыслители прошлого, внимательно изучавшие историю древнегреческих полисов и Рима: как не допустить вырождения демократии в олигархию и тиранию, превращения республики в империю, как предотвратить столкновение различных цивилизаций и крушение цивилизованного мира в результате глобальных кризисов, войн и конфликтов? От того, удастся ли найти новые ответы на эти вопросы и вызовы, зависят не только перспективы мирового развития, но и само существование человечества.

Алексеева Т.А. 2000. Современные политические теории. М.

Бауман З. 2002. Индивидуализированное общество. М.

Бек У. 2000. Общество риска. На пути к другому модерну. М.

Бек У. 2001. Что такое глобализация? Ошибки глобализма — ответы на глобализацию. М.

Бродель Ф. 1992. Время мира. Материальная цивилизация, экономика и капитализм. XV — XVIII вв. М.

Валлерстайн И. 2001. Рождение и будущая кончина капиталистической миросистемы: концептуальная основа сравнительного анализа. — Анализ мировых систем и ситуация в современном мире. Спб.

Всемирная история. 1956/1959. Т.II, III, VI. М.

Гиббон Э. 2002. История упадка и крушения Римской империи. М.

Глобализация: Контуры XXI века. Реферативный сборник. Ч.I. 2002. М.

Даймонд Л. 1999. Прошла ли “третья волна” демократизации? — Полис, № 1.

Дилигенский Г.Г. 2003. Человек перед лицом глобальных процессов. — Грани глобализации. Трудные вопросы современного развития. М.

Доган М., Пеласси Д. 1994. Сравнительная политическая социология. М.

Ильин М.В. 1995a. Критерий современности в политике. Национальный интерес. Заочный “круглый стол”. — Полис, № 1.

Ионов И.Н. 2002. Глобальная история: основные направления и существенные особенности. Парадокс Запада и генезис “универсальной цивилизации”. — Цивилизации. Вып. 5. Проблемы глобалистики и глобальной истории. М.

Кара-Мурза А.А. 1995. “Новое варварство” как проблема российской цивилизации. М.

Кейган Р. 2002. Сила и слабость. — Pro et Contra, т.7, № 4.

Купчинский В.А. 2002. Перспектива мировых финансовых рынков: Доллар или Евро? — Бизнес и банки, № 33.

Лапкин В.В., Пантин В.И. 1999. Геоэкономическая политика: предмет и понятия (К постановке проблемы). — Полис, № 4.

Лапкин В.В., Пантин В.И. 2002. Парадокс Запада и генезис “универсальной цивилизации”. — Цивилизации. Вып. 5. Проблемы глобалистики и глобальной истории. М.

Липец Ю.Г. 2002. Глобальные проблемы — географическая панорама 2002 г. — Материалы постоянно действующего междисциплинарного семинара Клуба ученых “Глобальный мир”. Вып. 8. М.

Лисичкин В.А., Шелепин Л.А. 2001. Глобальная империя Зла. М.

Максименко В.И. 2002. Соблазн и иллюзия глобального управления. — Pro et Contra, т. 7, № 4.

Мегатренды мирового развития. 2001. М.

Неклесса А.И. 2001a. A la carte. — Полис, № 3.

Неклесса А.И. 2001б. Ordo quadro: пришествие постсовременного мира. — Мегатренды мирового развития. М.

Неклесса А.И. 2002. Внешняя политика нового мира: движение к нестационарной системе мировых связей. — Pro et Contra, т. 7, № 4.

Перес Ш. 1994. Новый Ближний Восток. М.

Рашковский Е.Б. 1997. Ш.Н.Айзенштадт: противоречия конвергирующего мира. — Осмысливая мировой капитализм (И.Валлерстайн и миросистемный подход в современной западной литературе). М.

Сорос Дж. 1999. Кризис мирового капитализма: Открытое общество в опасности. М.

Хантингтон С. 1997. Запад уникален, но не универсален. — МЭиМО, № 8.

Эндрейн Ч.Ф. 2000. Сравнительный анализ политических систем. М.

Ясперс К. 1994. Истоки истории и ее цель. — Ясперс К. Смысл и назначение истории. М.

Almond, G.A., Verba, S. 1963. The civic culture: political attitudes and democracy in Five nations. Princeton, N.J.

Barber B.R. 2000. Can democracy survive globalization? — Government and opposition, vol. 35, № 3.

Denver Post. 2002.

Eisenstadt S.N. 1982. The Axial Age: the Emergence of Transcendental Visions and the Role of Clerics. — Archives europйenes de sociologie, vol. 23, № 2.

Frank A.G. 1998. ReOrient: Global Economy in the Asian Age. Berkeley.

Anheier H., Glasius M., Kaldor M. (eds.) 2001. Global Civil Society. Oxford.

Huntington S.P. 1999. The Lonely Superpower. — Foreign Affairs, № 2.

Kaufmann F.-X. 1998. Globalisierung und Gesellschaft. — Aus Politik und Zeitgeschichte, № 18.

Kupchan C.A. 2002.