ПОЛИТИЧЕСКИЕ ОРИЕНТАЦИИ И ПОЛИТИЧЕСКИЕ ИНСТИТУТЫ В СОВРЕМЕННОЙ РОССИИ: ПРОБЛЕМЫ КОЭВОЛЮЦИИ

В.В. Лапкин, В.И. Пантин

ЛАПКИН Владимир Валентинович, старший научный сотрудник Центра сравнительных социально-экономических и социально-политических исследований ИМЭМО РАН;
ПАНТИН Владимир Игоревич, доктор философских наук, старший научный сотрудник Центра сравнительных социально-экономических и социально-политических исследований ИМЭМО РАН.

Уже более десятилетия Россия переживает период глубоких политических и социально-экономических преобразований. Именно в такое время особенно остро встает вопрос о признании общественным мнением необходимости и целесообразности новых, еще только возникающих и прежних, трансформирующихся политических институтов, об их легитимации1*. “Для тех, кто занимается политической философией, ничто не кажется более удивительным, чем легкость, с какой многими управляют немногие, а также чем готовность людей свои собственные ощущения и желания подчинить ощущениям и желаниям правительства. Если попытаться проанализировать, каким образом осуществляется такое чудо, то мы увидим, что управляющие не могут опереться ни на что, кроме мнения, кроме одобрения, — отмечал еще Д.Юм. — Правительство основывается единственно на мнении. И это справедливо как для деспотических и милитаристских режимов, так и для самых свободных и популярных правительств” (цит.по: 3, с.113). Между тем соотношение процессов институциональной трансформации и изменения массовых политических ориентаций, природа, конкретные механизмы и формы взаимосвязи между ними до сих пор исследованы далеко не полностью. Более того, по авторитетному свидетельству видного специалиста по изучению общественного мнения Э.Ноэль-Нойман (3), разработка данной проблематики не слишком продвинулась со времен Юма.

Цель настоящей статьи — исследование взаимосвязи между политическими ценностями и ориентациями населения нашей страны и динамикой и качеством происходящих в ней институциональных перемен. В связи с этим будет предложена гипотеза о сопряженном развитии (коэволюции) политических институтов и массовых политических ориентаций в ходе российского транзита. Однако прежде чем приступать к обоснованию этой гипотезы-модели, следует вкратце остановиться на источниках и первых этапах либеральных преобразований сначала в РСФСР, а затем в постсоветской России.

НОВЫЕ ПОЛИТИЧЕСКИЕ ИНСТИТУТЫ РОССИИ:
ПРОБЛЕМЫ И ПРОТИВОРЕЧИЯ

Процессы, давшие толчок российским преобразованиям последнего десятилетия, довольно типичны для третьей волны демократизации (4) — в том смысле, что, вопреки классической теории (см., напр.: 5), первоначальная стадия транзита (либерализация и зарождение демократических институтов) предваряла распространение и утверждение в обществе демократических ценностей и ориентаций. Возникновение и развитие новых политических институтов в современной России происходило не столько путем “прорастания” снизу в результате организованных, систематических усилий общества и его борьбы за политические права, сколько за счет насаждения их “сверху” в интересах и при активном участии сравнительно узких, наиболее динамичных слоев коммунистической и посткоммунистической элит.

Типологически изначальная стратегия либерализации коммунистического режима соответствовала модели “навязанного перехода” (по классификации Т.Карл и Ф.Шмиттера (см.: 6), при которой устойчивость движения к демократии и его траектория определяются способностью инициаторов перехода (относительно узкой группы элиты, начинающей реформы) сохранять контроль над развитием политического процесса. В СССР периода перестройки, где отсутствовали необходимые структурные предпосылки демократизации (экономическое процветание, высокий уровень жизни населения, а также широкое распространение ценностей и норм демократии, современного рыночного общества2*), такая способность всецело зависела от того, удастся ли власти, навязавшей обществу направление и способ движения, сохранить единство элиты, удерживая отдельные ее части от соблазна воспользоваться в своих интересах плодами либерализации. Средством решения данной задачи стал пакт-сговор верхов союзной партноменклатуры и предпринятые в его рамках шаги по легитимации коммунистического режима (всенародные выборы Съезда народных депутатов, избрание генсека КПСС Президентом СССР и т.п.). Будучи сугубо верхушечным, этот пакт-сговор не мог, однако, стать основой полноценного и всеобъемлющего политического соглашения между властью и обществом. Соответственно, он не изменил тип перехода и, как показали дальнейшие события, не создал каких-либо дополнительных гарантий устойчивого развития процесса либерализации режима.

Более того, действия властей лишь углубляли раскол между ними и обществом в отношении целей и способов осуществления преобразований. Главной целью инициаторов либерализации коммунистического режима было удержание власти в стране в период проведения необходимой структурной перестройки в сферах экономики и управления обществом, причем реформаторы не собирались отказываться от идеологизированной риторики и заверений о преданности “делу коммунизма” и принципам советского строя. Общество и озвучивавшая его тогдашние настроения либерально настроенная интеллигенция3*, напротив, требовали от власти ответственности перед народом, выполнения ранее взятых политических и социальных обязательств и отвергали движение в русле “единственно верной идеологии”.

Именно ценностно-идеологическая самоизоляция союзной власти от общества спровоцировала последующий раскол номенклатуры и позволила ее радикальному крылу создать новый центр консолидации элиты вокруг руководства Съезда народных депутатов России и Верховного совета РСФСР4*. Институциональные формы, на которые опирался этот новый центр консолидации, отчасти копировали те, что были предложены инициаторами перестройки (Съезд народных депутатов, президентство), но вместе с тем активно трансформировались; при этом использовалось преимущество непосредственной апелляции к радикальным настроениям и ориентациям политически мобилизованных масс. Так, институт российского президентства, всенародно одобренный на референдуме 17 марта 1991 г., после июньских 1991 г. выборов стремительно оформился в легитимное и пользующееся поддержкой большинства населения орудие борьбы радикального крыла элиты с союзным руководством. Следствием описанных процессов стал институциональный кризис, чреватый “двоевластием” в стране.

Победа Б.Ельцина на президентских выборах в России в 1991 г. форсировала раскол в партноменклатурной элите. Власть (в лице М.Горбачева), сделавшая ставку на достижение легитимного консенсуса на основе верхушечного пакта-сговора, оказалась в изоляции. Решительный разрыв этого пакта в августе 1991 г. как решившимися на государственный переворот партноменклатурными консерваторами, так и их антагонистами из российского руководства завершил первую фазу перехода. Но поскольку консервативный путч потерпел фиаско, транзит не был прерван, а всего лишь принял типологически иной характер.

В течение следующих двух с небольшим лет процесс демократизации в России представлял собой причудливое сочетание элементов нескольких типов перехода:

а) “навязанного” — хотя бы потому, что победившая в августе 1991 г. российская элита так и не удосужилась провести в тот период так наз. учредительные выборы, которые бы легитимировали новые правила политической игры и новых лидеров и дали бы стране конституцию;

б) “реформистского”, поскольку все эти годы сохранялись, хотя и быстро теряли свою значимость, процессы массовой мобилизации и давления снизу на победившую элиту;

в) “революционного”, так как преобразования того времени были сопряжены с обвалом прежней государственности и необходимостью заново выстраивать институты государства;

г) “договорного” (“пактированного”), поскольку на протяжении этих лет власть сумела не только сохранить доверие значительной части общества, но также привлечь на свою сторону и кооптировать в свои ряды — на основе предложенных ею новых правил игры — значительную и наиболее деятельную часть старой, “союзной” элиты.

Используя терминологию неравновесной термодинамики (9) и теории катастроф (10), этот этап российской демократизации (август 1991 — октябрь 1993 г.) следовало бы охарактеризовать как период “бифуркации”, характеризующийся одновременным проявлением признаков разного типа переходов, неустойчивостью траектории процесса, влиянием малых, “случайных” факторов5*. Вместе с тем в тот период в определенном смысле воспроизвелась логика развития предшествующего этапа демократического перехода, инициированного перестройкой. Новая консолидация элиты (на сей раз обеспеченная безоговорочной победой российской власти над союзным центром) вскоре (с апреля 1992 г.) сменилась нарастающим расколом, который достиг своего апогея в декабре 1992 г. в противостоянии Президента и Верховного Совета РФ, завершившемся отставкой правительства Е.Гайдара. Однако теперь та часть элиты, которая консолидировалась вокруг Ельцина и структур исполнительной власти, сохранила политический контроль над большинством населения, оставшись в его в глазах олицетворением демократических преобразований. Фактор массовой поддержки, совпадения настроений и политических ориентаций большинства населения с декларируемыми (по крайней мере) властью целями и ценностями (вспомним хотя бы результаты референдума апреля 1993 г.) оказался во многом решающим в откровенно силовом противостоянии двух основных групп российской посткоммунистической элиты в октябре 1993 г., в ходе которого определился победитель, получивший возможность перекроить на свой лад институциональное пространство России6*.

Последовавшая за этим новая консолидация элит осуществлялась на основе безоговорочного признания права победителя диктовать свои условия: легитимацию получили одобренная на общероссийском референдуме новая конституция, новый парламент, многопартийность. В то же время было институционализировано и прямое участие коммунистов (в лице КПРФ) в политическом процессе. Принципиально важно, что новый институциональный дизайн был принят не только подавляющим большинством постсоветской элиты, но и (с небольшими коррективами, проявившимися в успехе ЛДПР и относительной неудаче ДВР) значительной частью простых россиян, увидевших в нем залог политической стабилизации и улучшения ситуации в экономике.

Миновав период типологической неопределенности (1991 — 1993 гг.), страна вновь вернулась к модели “навязанного перехода”, на этот раз с иной ведущей властной группировкой и другим характером легитимации и институционализации власти, а потому и с более благоприятным для последней балансом массовых политических ориентаций и политических ценностей. Тем не менее возврат (после октября 1993 г.) к “навязанному” типу перехода позволяет предположить наличие своего рода цикличности в процессах демократической институционализации в ходе российского транзита. Объяснением подобной цикличности может служить предлагаемая ниже гипотеза о существовании циклов коэволюции политических институтов и массовых политических ориентаций.

ЦИКЛЫ КОЭВОЛЮЦИИ ПОЛИТИЧЕСКИХ ИНСТИТУТОВ
И МАССОВЫХ ПОЛИТИЧЕСКИХ ОРИЕНТАЦИЙ

Главной особенностью российского транзита является отсутствие долгосрочного, интенсивного и устойчивого взаимодействия между элитой, различными ее группировками и основной массой населения, а также единой ценностной системы, принимаемой как элитой, так и массовыми слоями общества, что зачастую приводит к глубокому ценностному размежеванию между элитообразующими и массовыми группами (особенно, когда речь идет о политических ценностях). Отчуждение подавляющей части населения России от политических институтов, формируемых вопреки отечественной традиции, создаваемых “сверху” элитой и (по мнению обывателя) для элиты, — одна из важнейших причин неудовлетворенности россиян процессом демократизации.

В связи с этим можно сослаться на данные проведенного Фондом “Общественное мнение” (ФОМ) в феврале 1995 г. опроса, в ходе которого россияне выразили свое отношение к демократии как таковой. При возможности выбора из довольно широкого спектра суждений о месте и роли демократии в постсоветской России, практический консенсус (поддержка 60-73% при неприятии 3-9%) был достигнут лишь по трем позициям: во-первых, “нынешний государственный строй не является демократическим, демократию России еще только предстоит построить”; во-вторых, “демократия в России необходима, но находящиеся у власти демократы ее компрометируют”; и в-третьих, “нынешняя демократия не имеет ничего общего с подлинной социалистической демократией — властью человека труда”. Очевидно, что существующие формы демократии и олицетворяющие их акторы вызывали у большинства людей четко выраженное неприятие и одновременно стимулировали идеализацию недавнего прошлого.

Весьма симптоматично, что удовлетворенность развитием демократии в России заметно ниже, чем в странах Запада (там этот показатель в среднем составляет около 50%), и проявляет тенденцию к дальнейшему сокращению (с 15% в ноябре 1991 г. до 8% в ноябре 1996 г.), а неудовлетворенность — намного выше (ее обычно выражают более 4/5 опрошенных) (11). Почти 60% россиян полагают, что демократия в России терпит поражение, причем более половины наших соотечественников отказывают нынешнему режиму в праве называться демократическим, а людям, стоящим у власти, — демократами.

Вместе с тем неудовлетворенность реальными результатами демократизации отнюдь не тождественна разочарованию в демократическом идеале как таковом. По данным опросов, свыше половины россиян согласны с тем, что стране необходима демократия (возражают против этого тезиса лишь менее четверти респондентов).

Как уже говорилось, в условиях России введение новых политических институтов происходит преимущественно “сверху”, в русле “навязанного перехода”, а не полноценного соглашения основных политических сил. Тем самым вместо настоящего пакта мы имеем его “имитацию” (12, с.103), или неполноценное, частичное, временное пактирование7*.

В связи с этим в условиях переходного общества и трансформирующейся, неустойчивой политической системы, характерных для современной России, коэволюция политических институтов и массовых политических ориентаций имеет весьма своеобразный, специфический характер: те и другие взаимодействуют и во многом обусловливают друг друга, но данное взаимодействие происходит главным образом в кризисных, критических точках, когда назревает и происходит существенное, иногда радикальное изменение политических институтов и когда часть политической элиты оказывается вынужденной обратиться к обществу за поддержкой и минимальной легитимацией новых (или трансформировавшихся старых) институтов и правил игры. В промежутках между этими критическими точками усиливается отчуждение основной массы общества от властных и иных политических институтов, включая партии и движения. В итоге коэволюция политических институтов и массовых политических ориентаций проходит через несколько стадий, или фаз, которые образуют своеобразные “циклы”.

Каждый “цикл” начинается с раскола внутри политической элиты (“поли­ти­ческого класса”), вызванного нарастанием социально-экономического кризиса, перерастающего в кризис политический. Раскол внутри элиты ведет к выделению в ней различных групп, которые заинтересованы в формировании новых политических институтов и “правил игры” или в существенной модификации прежних. При этом разные группы отстаивают разные варианты изменения политических институтов, что ведет к открытой конфронтации между ними. Внутриэлитное противоборство разрешается либо силовым способом (как в 1991 и 1993 гг.), либо путем выборов (как в 1995 — 1996 гг.). Для утверждения своего варианта изменения политических институтов победившие или еще находящиеся в состоянии конфронтации группы элиты вынуждены привлекать массовые слои, добиваясь хотя бы формальной и ситуативной поддержки с их стороны (преимущественно с помощью все более совершенствующихся средств воздействия на общественное мнение, прежде всего контролируемых данной группировкой СМИ).

После того как один из вариантов изменения политических институтов получает, пусть не надолго, поддержку массовых слоев общества, наступает фаза принудительной и тоже кратковременной консолидации политической элиты. Важную роль в этом процессе играют выборы — прежде всего и как правило президентские8* (в 1993 г. решающее значение имело принятие на референдуме новой Конституции). Институты трансформируются, и на политическом поле устанавливаются новые правила игры.

Однако через непродолжительный промежуток времени следует очередное обострение социально-экономического и политического кризиса, воздействие которого усиливается тем обстоятельством, что большинство массовых групп ничего (или почти ничего) не выигрывают от изменения политических институтов и правил игры. В элите нарастает временно снивелированный, но по-настоящему не преодоленный раскол. Возникает новая конфронтация между элитными группировками, которые представляют прежние или новые лидеры. Вновь актуализируются разные варианты изменения политических институтов и правил игры (прежде всего Конституции), вновь начинается борьба за влияние на общественное мнение, за политические симпатии и доверие населения. “Цикл” как бы повторяется, хотя и в других условиях и на другом уровне. Как можно заметить, процессы консолидации элиты (в режиме псевдопактирования) находятся в противофазе с процессами сближения политических позиций большинства населения и правящих кругов. В этом смысле логика “цикла” такова: импульс массовой политической мобилизации, обеспечивающей временное (предвыборное) сближение политических ориентаций населения и политических целей власти (что, собственно, и обусловливает последующее — в ходе выборов — подкрепление легитимности последней), задается состоянием максимального раскола элиты; напротив, новая принудительная консолидация элиты — после того как одна из ее частей легитимирует свое право на политическое лидерство (псевдопакт) — сопровождается, как правило, нарастанием взаимного отчуждения власти и общества9*. В целом же воспроизводится некий инвариантный механизм эволюции, траектория политической системы “замыкается” (используя терминологию “теории катастроф”) в некоем “пре­дель­ном цикле”.

В итоге эволюция политических институтов, равно как их взаимодействие с массовыми политическими ориентациями происходят, но и эта эволюция, и это взаимодействие имеют неустойчивый, спорадический, противоречивый характер. Будучи не в состоянии решить проблему изменения политических институтов и смягчения политического кризиса только в своем кругу, политическая элита вынуждена прибегать к поддержке общественного мнения. Тем не менее взаимодействие политических институтов и политических ориентаций населения остается неорганичным и односторонним; имитация пакта оборачивается стагнацией политического процесса.

Обратим внимание хотя бы на два довольно важных следствия описанного механизма. С точки зрения перспектив демократизации, одной из важнейших функций пакта является формирование институциональных основ последующего углубления переходных процессов. В ходе российского транзита реализация этой функции принимает искаженный характер: право на институциональные преобразования — одновременно с правом на руководство исполнительной властью и негласным правом на лидерство в процессе новой консолидации элиты (так наз. пакт de facto) — обретает тот, кто одержал победу на общенациональных выборах. Кроме того (что, возможно, еще важнее), посредством пакта часть элиты, контролирующая в данный момент исполнительную власть в стране, обеспечивает себе определенные экономические, социальные и прочие гарантии на будущее. Именно отсутствие гарантий, обусловленное неспособностью российской элиты к институционализации пакта, всякий раз в преддверии очередных выборов толкает как правящую элиту, так и оппозицию к разрыву прежних закулисных договоренностей и тем самым — к торпедированию процесса достижения внутриэлитного согласия.

В рамках предложенной выше гипотезы-модели можно выделить следующие четыре цикла коэволюции политических институтов и массовых ориентаций в советском и постсоветском российском обществе. Первый “союзный” цикл: 1989 — 1991 гг. (раскол элиты начался в 1989 г., после I Съезда народных депутатов СССР и формирования “межрегиональной депутатской группы” во главе с Ельциным, и обрел “зрелые формы” в период между декабрем 1990 и мартом 1991 г.; “критическая точка” — период между июнем и августом 1991 г., когда Ельцин получил массовую поддержку); второй “российский” цикл: 1991 — 1993 гг. (начало раскола новой элиты: апрель 1992 г.; фаза “зрелости раскола”: декабрь 1992: апрель 1993 г.; “критическая точка”: сентябрь — декабрь 1993 г.); третий цикл: декабрь 1993 — 1996 гг. (начало раскола элиты в связи с войной в Чечне в конце 1994 г.; фаза “зрелости”: декабрь 1995 — март 1996 г.; “критическая точка”: июнь — июль 1996 г.); четвертый цикл: 1996 — 2000 гг. (начало раскола элиты: лето — осень 1997 г. в связи с первой “информационной войной” олигархов; фаза “зрелости”: март 1999 г. — октябрь 1999 г.; “критическая точка”: будущие президентские выборы).

Победа одной из сторон и поражение другой (как это происходило в августе 1991, в октябре 1993, в июне 1996 и как, по всей видимости, произойдет в июне 2000 г.) создает условия для новой консолидации элиты вокруг усилившего свою легитимность лидера, но вместе с тем приводит не к пакту, а к его имитации, к заключению своего рода эрзац-пакта, лишенного институциональных форм и потому недолговечного и непрочного, обреченного на скорую трансформацию в новый раскол элит.

ПРОБЛЕМЫ И ПРОТИВОРЕЧИЯ ТЕКУЩЕГО ПЕРИОДА ПОЛИТИЧЕСКОГО РАЗВИТИЯ РОССИИ

Прежде чем переходить к анализу процессов коэволюции политических институтов и массовых политических ориентаций в ходе нынешнего — четвертого — цикла, следует вкратце охарактеризовать особенности цикла предшествовавшего (декабрь 1993 — 1996 гг.). Как уже упоминалось, победа Президента РФ в силовом противоборстве с Верховным Советом в октябре 1993 г. (в целом — если не считать осуждения кровопролития — поддержанная россиянами10*) позволила ему осуществить радикальный пересмотр институционального дизайна посткоммунистической России, окончательно упразднить институт Советов и перейти к институциональному оформлению наиболее предпочтительной для него политической системы, той, которая вскоре получила название “суперпрезидентской” (см., напр.: 15), хотя с не меньшими основаниями может именоваться и “недопарламентской” (см., напр.: 16).

Преодоление политического кризиса посредством подтверждения действующей властью своей легитимности создало новый для нашей страны прецедент, одним из следствий которого стало настойчивое, хотя и не бесспорное стремление дифференцировать российскую элиту (“политический класс” России) по принципу принадлежности или, напротив, непричастности к так наз. партии власти. В свою очередь, поиски решения проблемы консолидации/раскола элит начали во многом сводиться к анализу политической траектории этого в известной степени виртуального образования. Вместе с тем конкретные попытки власти консолидировать элиту (в частности, путем заключения Договора об общественном согласии), как известно, не увенчались успехом. Стремительная утрата правящей группировкой доверия населения (ввиду неутешительных для последнего итогов ваучерной приватизации, массовых финансовых афер, кровопролитной чеченской кампании и т.п.) стимулировала новый раскол в элите, при том что на сей раз, в отличие от предыдущего цикла, уже имелся легитимный механизм (думские выборы) материализации поворота в политических ориентациях общества. Внушительный успех на выборах КПРФ и ее союзников, позволивший им фактически контролировать законодательный процесс в стране, вновь, казалось бы, возродил ситуацию двоевластия. Тем не менее за считанные месяцы между думской и президентской кампаниями исполнительной власти, прибегнувшей к стратегии “поляризации” политического пространства, удалось обернуть вспять динамику развития политических ориентаций населения (заметим, что в жертву при этом опять была принесена идея легитимации “псевдопакта”)11*.

Вновь обретенная в июне 1996 г. легитимация позволила Президенту открыть новый цикл институциональных изменений (обе важнейшие институциональные подвижки того периода — переход к практике выборности глав администраций субъектов РФ, что значительно повысило легитимность и авторитет верхней палаты российского парламента, и стремительный рост с конца 1996 г. политического значения Администрации президента, института хотя и не вполне легитимного, но вскоре почти сравнявшегося по степени влияния с ключевыми институтами российской государственной власти, — объяснялись, по-видимому, стремлением найти политический противовес резко усилившей свою оппозиционность Думе), а также на некоторый период восстановить единство “партии власти” (олицетворявшейся тогда фигурами В.Черно­мырдина, Ю.Лужкова, а с весны 1997 г. — и Б.Немцова).

Тем не менее единство и на сей раз оказалось непрочным. Неразвитость гражданского общества и отсутствие зрелых и эффективных механизмов его взаимодействия с политическими институтами обусловили неспособность элит сделать факт собственной консолидации основой для консолидации всего социума12*. Становилось все очевиднее, что так и не обретший легитимные формы, функционально ограниченный и, судя по всему, вновь недолговечный “пакт элит” по сути лишь камуфлировал до поры латентные процессы нарастающего раскола элит. Цикл повторялся. Одним из наиболее отчетливых и рано (с конца 1997 г.) проявившихся симптомов надвигающегося политического кризиса стал глубокий раскол казалось бы надежно консолидированной “партии власти”, связанный с резко обострившейся борьбой за ресурсы власти/собственности в условиях, с одной стороны, катастрофического снижения мировых цен на энергоносители и нарастающего международного финансового кризиса, а с другой — понимания российской элитой, что после лета 2000 г. власть Ельцина заканчивается. В итоге к лету 1998 г. сложилась парадоксальная ситуация: каждый из потенциальных лидеров “партии власти” не только олицетворял особое направление дальнейшей эволюции режима, но и вынужден был всячески отрицать свою принадлежность к этой “партии”, всеми способами дистанцироваться от нее.

Индикатором отношения населения к элите могут служить его электоральные симпатии, рассматриваемые под углом зрения приятия либо неприятия существующего системного порядка. Политические силы, обеспечивающие незыблемость системного согласия нынешнего режима (и “непри­миримая оппозиция”, и “реформаторы”), столкнулись, особенно после августа 1998 г., с падением популярности своих лидеров и с серьезной конкуренцией на электоральном поле со стороны политиков, отнюдь не маргинальных, но по ряду причин не имеющих возможности в полной мере рассчитывать на статус “системных” и именно потому олицетворяющих собою как бы внесистемную альтернативу доминирующей стратегии “поли­тического класса” России.

Другим симптомом кризиса и глубокого раскола элит стало резкое усиление политической изоляции Президента и структур федеральной исполнительной власти в целом. Президент стремительно терял доверие населения13*, все более отчетливо проявлялась тенденция к росту политической самостоятельности кабинета, что de facto вело к расширению влияния на него парламента (вспомним, к примеру, историю назначения на пост премьера Е.Примакова). Среди российского “политического истеблишмента” набирала популярность идея исправления или даже переделки Конституции с целью перераспределения — в соответствии с текущей политической конъюнктурой — властных полномочий между существующими институтами государственной власти. Ситуация раскола элит быстро перерастала в иное качество: в назревающую трансформацию институциональных основ постсоветского политического режима. Выявив многие вопиющие несовершенства Основного закона страны, политическая изоляция власти позволила значительной части элиты сделать лозунг изменения Конституции орудием борьбы за власть и знаменем альтернативного центра консолидации.

Впрочем, есть основания усомниться в том, что российское общество готово к радикальному пересмотру действующей системы распределения властных полномочий между политическими институтами. Даже когда речь идет о тех элементах нынешней политической системы, которые вызывают наибольшее раздражение в обществе (например, о “конституции” или о “президенте”), большинство населения придерживается умеренно эволюционной позиции, а приверженцы радикальных действий оказываются в абсолютномм меньшинстве. Так, по данным опросов, предложение об упразднении поста президента вызывает неприятие у подавляющего большинства представителей всех основных социально-демографических групп (и даже у относительного большинства электората Г.Зюганова). Об отчетливом преимуществе сторонников status quo свидетельствуют и следующие цифры: за отмену 5-процентного барьера при проведении выборов в Госдуму выступают 26% респондентов, против — 42% (18). В подобном отношении рядовых россиян к инициативам различных политических сил по пересмотру нормативных основ существующей политической системы просматриваются явные симптомы недоверия к элите, предощущение вызревающих в ней антидемократических тенденций, ее стремления лишить массовые слои общества возможности эффективно использовать ключевые рычаги влияния на власть (такие как пресса или выборы).

Вместе с тем, в соответствии со сменой фаз рассматриваемого цикла, исполнительная власть перешла в последнее время “в наступление”. В сентябре 1999 г. она сумела перехватить инициативу, предложив собственные пути возрождения своей политической привлекательности, а также создания необходимых предпосылок для внесения в Конституцию приемлемых для нее поправок и осуществления соответствующих институциональных преобразований. Для того чтобы этого достичь режим пошел “ва-банк”, поставив на новые фигуры, на молодых политиков — “силовиков”, воплощающих в себе для уставшего от постоянных политических кризисов обывателя “твердую руку”, надежду на установление “порядка” и “законности”, пускай и за счет некоторого ущемления “прав человека”. Будет ли эта стратегия успешной, позволит ли она привлечь и удержать — до президентских выборов — симпатии избирателей, насколько постоянными окажутся нынешние, благоприятные для исполнительной власти политические ориентации большинства населения, покажут результаты предстоящей президентской кампании.

 *   *   *

Подводя итоги, можно констатировать, что коэволюция политических институтов и массовых политических ориентаций в рамках описанных “циклов” имеет неорганичный, несовременный характер. Политическая система России циркулирует по траектории, пролегающей между двумя равно непродуктивными состояниями: “навязанного единства”, обусловливаемого победой одной части элиты над другой, и раскола элиты и бескомпромиссных внутриэлитных “войн” за власть, закрывая для страны единственно реальный путь к консолидированной демократии — путь легитимации “пакта”. Безусловно, определенная, желательно институционализированная, дифференциация элиты есть необходимое условие договорного процесса, пактирования и поиска политического компромисса — ведь если элита едина, пакт становится функционально бессмысленным, ненужным, равно как и собственно демократические процедуры. Чтобы разорвать порочный круг, нужен “средний путь”, но российская элита по сей день, похоже, столь же мало готова к компромиссу, согласию и осознанному самоограничению власти, как и на начальных этапах транзита.

1.   Barker R. Political Legitimacy and the State. Oxford, 1996.

2.   Калдейр Г., Гибсон Дж. Демократия и законность в Европейском союзе: Европейский суд и основы его легитимности. — “Международный журнал социальных наук”, 1997, № 19.

3.   Ноэль-Нойман Э. Общественное мнение. Открытие спирали молчания. М., 1996.

4.   Huntington S. The Third Wave. Democratization in the Late Twentieth Century. Norman, 1991; Przeworski A. Democracy and the Market. Political and Economic Reforms in Eastern Europe and Latin America. Cambridge, 1991.

5.   Dahl R.A. Democracy and Its Critics. New Haven, 1989; Easton D. A System Analysis of Political Life. N.Y., 1965; Almond G., Verba S. The Civic Culture: Political Attitudes and Democracy in Five Nations. Boston, 1963.

6.   Karl T.L., Schmitter P.C. Modes of Transition in Latin America, Southern and Eastern Europe. — “International Social Science Journal”, 1991, № 43; Демократические переходы: варианты путей и неопределенность результатов (Круглый стол). — “Полис”, 1999, № 3.

7.   Дилигенский Г.Г. Реформы и общественная психология. — “Власть”, 1998, № 5; Холодковский К.Г. О корнях идейно-политической дифференциации российского общества. — Человек в переходном обществе. М., 1998; Клямкин И.М. Советское и западное: возможен ли синтез? — “Полис”, 1994, № 4, 5; Пантин В., Лапкин В. Ценностные ориентации россиян в 90-е годы. — “Pro et Contra”, 1999, т. 4, № 2.

8.   Интеллигенция и власть (Круглый стол) — “Полис”, 1992, № 3.

9.   Николис Г., Пригожин И. Самоорганизация в неравновесных системах. М., 1979; Хакен Х. Синергетика. М., 1980.

10. Арнольд В.И. Теория катастроф. М., 1990.

11. Central and Eastern Eurobarometer (January 1992, February 1993, Autumn 1994, March 1997).

12. Возможен ли пакт общественно-политических сил России (Круглый стол). — “Полис”, 1996,
№ 5.

13. Лапкин В.В., Пантин В.И. Ценности постсоветского человека. — Человек в переходном обществе. М., 1998.

14. Данные всероссийских опросов Фонда “Общественное мнение”, № 93P38, 93P39.

15. Россия политическая. М., 1998.

16. Шейнис В. НГ-сценарии. — “Независимая газета”, 14.VIII.1997.

17. Шевцова Л.Ф. Дилеммы посткоммунистического общества. — “Полис”, 1996, № 5; Соловьев А.И. Противоречивость согласительных процессов в России. — “Полис”, 1996, № 5; Шейнис В.Л. Пройден ли исторический рубеж? — “Полис”, 1997, № 1.

18. “Социологические сообщения ФОМ”, 1998, № 409, 423, 445 (опросы от 3 — 4.X.1998, 31.X — 01.XI.1998, 5 — 6.XII.1998).

Статья подготовлена при поддержке Российского гуманитарного научного фонда (проект № 99-03-00114).

1* Понятие “легитимность” обычно употребляется для характеристики деятельности государства и государственной власти. Так, согласно Р.Баркеру, политическая легитимность — это “в точном смысле вера в правомерность государства, в его полномочия издавать приказы с таким расчетом, чтобы эти приказы выполнялись не просто из страха или корыстных побуждений, но потому, что они каким-то образом основаны на моральном праве, заставляющем людей верить в свою обязанность подчиняться” (1, с.11). Вместе с тем ряд авторов, например Г.Калдейр и Дж.Гибсон, считают легитимность атрибутом не только государства, но и любого политического института (см.: 2, с.84). Легитимность политического института (скажем, партии или движения, негосударственной организации, имеющей политические цели, самого механизма выборов и т.п.) во многом определяется признанием значительной частью общества его необходимости, что предполагает достаточно высокий уровень информированности о его деятельности и, соответственно, наличие каналов взаимодействия между ним и широкими слоями населения. Если же уверенность в необходимости данного института отсутствует, любое несогласие, любые сомнения в компетентности его действий могут перерасти в его неприятие, т.е. сделать его нелегитимным.

2* В советском обществе ничего подобного не было, и в ценностном отношении оно оказалось не готовым к тем масштабным изменениям во всех сферах жизни, которые начались с конца 1980-х годов. В известном смысле произошедшие позднее, уже в постсоветский период, трансформации можно назвать “революцией ценностных ориентаций”, которая, как и всякая революция, сопровождалась довольно болезненными сдвигами и явлениями (см., напр.: 7).

3* В то время — наиболее политически ангажированная часть граждан.

4* Поскольку рамки настоящей статьи ограничены анализом процессов, происходящих в России, мы сознательно абстрагируемся от того обстоятельства, что в рассматриваемый период, наряду с российским республиканским правительством, от союзного центра дистанцировалось большинство национальных элит союзных республик.

5* Именно в тот период на политическом горизонте России обозначились практически все ныне влиятельные политики новой (не-партноменклатурной) генерации, именно для него наиболее характерно появление, казалось бы, ниоткуда, “из ничего” фигур, обретающих вскоре первостепенное значение в российской политике и экономике.

6* Речь, прежде всего, идет о решительном отказе от пережитков советской системы и закреплении монополии президента на руководство исполнительной властью страны.

7* Вот как описывает особенности российского договорного процесса Л.Шевцова: “Одной из первых попыток пактизма... в российской политике были негласные договоренности между российской верхушкой, демдвижением и прагматиками из союзных структур в период и непосредственно после августовского путча по вопросу овладения властью и союзной собственностью. Однако эти договоренности так и не стали основой политики согласия, ибо они не только не имели системы взаимных обязательств сторон, не были гласными, но и не содержали консенсуса по основополагающим вопросам развития. Через несколько месяцев после разгона парламента в начале 1994 г. Ельцин попытался было заключить новый пакт... — Договор об общественном согласии. Но и этот договор провалился... т.к. при его подготовке не были учтены важнейшие составляющие — участие оппозиции, необходимость самоограничения правящей группы и поддержка общества... На протяжении 1991 — 1996 гг. между различными “группами интересов”, включая и часть оппозиции, достигалось немало договоренностей... Однако ни одна договоренность так и не стала полноценным пактом” (12, с.104).

8* Вместе с тем следует подчеркнуть, что описанный цикл не равнозначен электоральному, хотя между первым и вторым возможна определенная синхронизация.

9* Ранее, на основании углубленного анализа данных репрезентативного социологического исследования ФОМ, проводившегося в начале 1994 г., т.е. вскоре после декабрьских 1993 г. выборов, нами было выявлено глубокое ценностное размежевание “элитообразующих групп” и широких слоев населения. Не исключено, что генеральная линия раскола, т.е. базисный кливаж России, проходит именно между элитой и обществом (подробнее. см.: 13).

10* Опрос общественного мнения, проведенный ФОМ 2 октября 1993 г., показал, что в глазах россиян реальной властью в стране в тот момент обладал именно Ельцин (таким образом высказались 32% респондентов, 36% сочли, что реальной власти нет ни у кого, 22% — затруднились ответить, и лишь 4% — назвали ближайшего “конкурента” Ельцина А.Руцкого). В ходе того же опроса большинство россиян одобрило принятие новой Конституции. Только 12% респондентов (по данным проведенного спустя неделю опроса) возлагали ответственность “за кровь, пролитую в Москве” на Ельцина и его окружение, тогда как на Руцкого и Хасбулатова — 38% (14).

11* Анализу соответствующих политических процессов в свое время было посвящено значительное число публикаций (см., в частности: 17).

12*Ярким примером бессилия политической элиты может служить полный провал затеи сформировать новую российскую идеологию (“общенациональную идею”). Отсутствие (или крайняя неразвитость) гражданского общества в России становится одним из решающих препятствий на пути создания политических и корпоративных механизмов диалога между элитами и обществом. В результате элиты не только не в состоянии повести за собою массы, но и, более того, на решающих направлениях обновления (преобразования) ценностных ориентаций “отрываются от общества”, либо “убегая вперед”, либо оставаясь глухими к новым вызовам ценностному единству.

13* По данным опросов ФОМ, с осени 1998 г. рейтинг Ельцина не превышает 3-4%.