В ПОИСКАХ РОССИИ ПОЛИТИЧЕСКОЙ

В.В. Лапкин

ЛАПКИН Владимир Валентинович, старший научный сотрудник Института мировой экономики и международных отношений РАН.

До августа 1998 г. большинству россиян хотелось верить, что “пакт элит”, формировавшийся в ходе довольно длительной эволюции политической системы, которая возникла после силового разрешения конституционного кризиса осени 1993 г., в состоянии гарантировать стабильность политического развития России. Складывающаяся система свободных выборов в условиях многопартийности, казалось бы, обеспечивала устойчивость диалога элит с обществом (столь необходимую для преодоления существовавшего разрыва между ними), а с другой стороны – стимулировала “здоровую конкуренцию” на политическом поприще между теми или иными группировками элит и, вместе с тем, потребность в консолидации элит во имя консолидации общества. Представлялись бесспорными (и даже были уже ясно отрефлектированы политической наукой) успехи стратегии “сближения позиций” и упорядочения взаимодействия политически противоположно окрашенных – по традиции – групп российской элиты_1_...

К сожалению, этому процессу “сближения элит” не соответствовал хоть сколько-нибудь заметный прогресс в деле преодоления размежевания между элитами и обществом. Не исключено даже, что это сближение элит, по сути, лишь усугубляло, стимулировало такое размежевание, своей оборотной стороной имея углубление фундаментального раскола между ними и основным массивом российского населения. Во всяком случае, резко ускорившись при подготовке к выборам 1996 г. и после их проведения, процесс консолидации элит парадоксальным образом сопровождался (что стало уже практически очевидно к лету 1998 г.) нарастающим разобщением – вплоть до почти полного взаимонепонимания, обоюдной “политической глухоты” – между “по­литическим классом” России, ее политической и хозяйствующей элитой, с одной стороны, и массовыми слоями “обездоленных”, месяцами не получающих зарплату, бастующих, пикетирующих и т.п. – с другой. Конкретные примеры проявления соответствующих полярных тенденций за текущий 1998 г. вряд ли нужно приводить – такие примеры общеизвестны; они более чем впечатляющи.

С конца 1997 г. серьезно пошатнулись и основания для уверенности в том, что незыблемым остается системное согласие существующего режима. В результате испытанных мировыми рынками потрясений, и прежде всего резкого снижения мировых цен на углеводородное топливо, реально обозначилась перспектива катастрофического падения доходов и бюджета, и крупнейших российских финансовых групп, что крайне обострило борьбу последних друг с другом, а вместе с тем – и с государством, за контроль над сокращающимися источниками доходов... Одним из наиболее ярких и рано проявившихся симптомов надвигающегося политического кризиса стал глубокий раскол “партии власти”, прежде, казалось, надежно консолидированной. В ней – в ситуации резко обострившейся борьбы за ресурсы власти – возобладали центробежные, дезинтегративные тенденции. И в конце концов к осени 1998 г. каждый из ее потенциальных лидеров не только олицетворял особое направление дальнейшей эволюции режима, но и вынужден был всячески отрицать или затушевывать свою принадлежность к “партии власти”, всячески дистанцироваться от нее. Так что из действующих политиков к ней с полным на то основанием оказалось возможным причислять разве что растерявшего к этому времени доверие россиян Б.Ельцина.

Несомненно, реорганизация кабинета, проведенная за несколько месяцев до того, в марте – апреле 1998 г., представляла собой в определенном отношении попытку преодолеть кризис власти и вернуть ей доверие населения, чего, однако, достичь не удалось. Отставка правительства В.Черномырдина лишь обострила и без того уже резко обозначившийся раскол “политического класса” России и ее властных элит и спровоцировала в дальнейшем открытую “войну” между правительством и крупнейшими финансово-промыш­ленными группами страны, в конечном счете приведшую к финансовой и политической катастрофе августа 1998 г.

В итоге ситуация явственного раскола элит предстала в контексте назревающей трансформации институциональных основ постсоветского политического режима, а тем самым высветила заодно функциональную ограниченность и недолговечность “пакта элит”, который так и не обрел легитимных форм.

Оставив позади не столь уж долгий отрезок исторического пути, постсоветская Россия, похоже, вновь вступает в полосу глубокой политической трансформации. Голоса в пользу пересмотра Конституции и решительного перераспределения властных полномочий между ключевыми политическими институтами звучат все громче и увереннее...

В такой ситуации заведомую ценность приобретает любая попытка профессионально и непредвзято проанализировать путь становления и развития, пройденный к данному моменту российской политической системой, а также и результаты, достигнутые на этом пути.

КОЛЛЕКТИВНАЯ МОНОГРАФИЯ, о которой у нас пойдет речь_2_, предлагает на суд читателя размышления об исторических коллизиях, логике и предварительных результатах процесса становления современной политической системы в постсоветской России – размышления, которыми шесть авторов (В.Б.Кувалдин, Ю.Е.Федоров, А.Ю.Мельвиль, В.Д.Соловей, И.Я.Кобринская и Л.Ф.Шевцова) решаются поделиться, не дожидаясь наступления сроков сокрытой в тумане грядущего окончательной консолидации политического режима и собственно демократической системы как таковой.

Авторы “России политической” известны читательской аудитории своими многочисленными публикациями в области политических исследований посткоммунистической реальности. При всех различиях в подходах к методологии и даже в используемом понятийном аппарате, их объединяет критичное и взвешенное отношение к происходящим в России политическим преобразованиям, последовательность в аргументировании собственной позиции. Коллективную монографию, собравшую исследователей в единую группу скорее по принципу дополнительности, следует расценить как фундированную попытку подвести предварительный итог постсоветского периода развития российской политии.

Одна из ключевых тем книги – становление новых политических институтов в России, прежде всего президентства (открывающая монографию работа В.Кувалдина “Президентство в контексте российской трансформации”) и парламентаризма (раздел, написанный Ю.Федоровым: “Парламент в трансформационном процессе в России”). В особом ракурсе разрабатывает эту тему А.Мельвиль: в его обширной статье (”Политические ценности и ориентации и политические институты”) исследуется проблема ценностных основ демократического транзита в России с учетом стремительной эволюции теоретических представлений о механизмах демократической трансформации в ходе “третьей волны” (см.: 2). Наконец, этой темы касается и И.Кобринская (”Внутренние факторы внешней политики в посткоммунистической России”), рассматривая ее под достаточно специфическим, но весьма важным углом зрения; в фокусе исследования – механизмы воздействия процессов трансформации государственного и политического режима России на ее внешнюю политику. При этом, выявляя характер и тенденции внешней политики посткоммунистической России, автор в конечном счете стремится получить ответ на вопрос: “В каком направлении воздействует внешнеполитическая сфера на трансформацию государственности и режима в посткоммунистической России – в направлении его демократизации или усиления его авторитарного, неоимперского характера?” (с.275–276).

Последний сюжет перекликается также и с другой, не менее важной, можно даже сказать, сквозной темой монографии – темой эволюции системы российской власти. Так, в названной работе В.Кувалдина на примере президентства прослеживается непродолжительная, но весьма насыщенная драматическими обстоятельствами история этого на сегодняшний день ключевого, центрального института российской власти. По мнению автора (такого же взгляда, впрочем, придерживаются и многие другие исследователи), президентство, в определенном смысле и в соответствии с отечественной традицией, стало в России – в исторической перспективе – в один ряд с властью князя, царя, императора, генсека. Будучи востребованным в качестве инструмента, усиливающего централизующее начало и формирующего альтернативную партийному аппарату структуру власти, институт президентства, зародившись первоначально, в 1988 г., в виде замысла в политических планах М.Горбачева, затем “как-то буднично, незаметно” (с.18) легализовался в СССР, практически не повлияв на существовавшую систему власти. Реальным и исключительно действенным орудием политики президентство стало в руках Съезда народных депутатов РФ; затем, стремительно эмансипируясь, этот институт превратился в самодовлеющую величину российской политической жизни. Автор приводит впечатляющую последовательность “сокрушительных побед”, одержанных этим институтом, послужившим в качестве универсального политического орудия восходящей российской элиты: “уничтожение союзного Центра”, “быстрый демонтаж системы централизованного управления”, силовое разрешение конфликта с конкурирующим институтом власти (”разгон и расстрел парламента осенью 1993 г.”) и, как апофеоз, формирование “авторитарно-олигархического режима в виде суперпрезидентской республики” (с.22–28).

С этого момента, а точнее, после успешного окончания президентской кампании 1996 г., как отмечает автор, стиль президента становится “менее конфронтационным”; президент “не идет напролом, открытым столкновениям предпочитает закулисные маневры и поиски компромисса. Он демонстрирует уважение к Конституции, избегает открытого нарушения правовых норм. Поиски врагов сменились диалогом с оппозицией” (с.30).

Можно было бы добавить – вторгаясь, правда, в логику авторского изложения и даже несколько деформируя ее, – что, исчерпав ресурсы харизматической легитимности начального, “антикоммунистического этапа” 1991 – 1993 гг. и оценив реальную величину понесенных таким образом потерь в ходе кампании 1996 г., российское президентство по вполне понятным прагматическим соображениям озаботилось поиском дополнительных источников легитимности, прежде всего в сферах новой хозяйственной и политической элиты, чем, собственно, и объясняются перемены в его политической стратегии и тактике.

Ярко и образно описывает автор социальные последствия такого пути утверждения властных институтов демократии в России: “Характерный для посткоммунистической России симбиоз власти и частной собственности превратил политический процесс в закулисный торг, основанный на личных, групповых, корпоративных интересах. Утратив свое общественное предназначение, политическая карьера и государственная служба стали высокодоходным бизнесом. Приватизация политики постсоветскими магнатами препятствовала легитимации нового строя в глазах большинства населения. Не имеющие широкой поддержки корпоративные группы ищут сиюминутную выгоду, а не перспективные решения.

Власть, узурпировавшая собственность, все больше отдаляется от общества. Отныне она живет своей жизнью, по возможности освободившись от публичных обязательств. В обществе, брошенном на произвол судьбы, идет интенсивный процесс разгосударствления массового сознания, утверждается частная жизнь с потребительскими интересами. Мобилизационная модель, под знаком которой прошел весь российский ХХ в., исчерпала себя. Во всяком случае, до нового поворота в отечественной истории” (с.26).

Вместе с тем ослабление прежнего авторитарного доминирования президентства в политической жизни России, наметившееся к концу 1997 г., стало одним из факторов ее дестабилизации. В этом отношении правительственный кризис весны 1998 г. был во многом обусловлен (помимо воздействия игры личных амбиций, а также соображений, связанных с подготовкой к грядущему электоральному соревнованию) резко усилившейся политической самостоятельностью кабинета, которому, при отсутствии конституционных опор для этого, пришлось де-факто подвергнуть пересмотру закрепленное конституцией 1993 г. распределение влияния на кабинет между Президентом и парламентом, усиливая значение последнего.

По многочисленным признакам подобного рода переход президентства к стратегии компромисса и диалога воспринимался политическим сообществом России – в соответствии с традициями отечественной политической культуры – как симптом ослабления центральной власти, пробуждая в других властных институтах стремление к пересмотру политического сложения государства, его конституции в собственном смысле понятия, к перераспределению власти. Эта позиция через соответствующие каналы влияния распространяется в последнее время и среди массовых слоев российского населения. К середине второго срока президентства Б.Ельцина все большую поддержку у россиян получают предложения если не об отмене самого поста Президента РФ как такового (это означало бы для избирателя лишиться одного из немаловажных каналов политического влияния на власть, а для него сегодня располагать возможностью такого влияния – приоритетно), то, по крайней мере, о принципиальном перераспределении полномочий между институтами представительной демократии. Преимущество в соответствии с такими предложениями получают – и это, заметим, новая, но достаточно устойчивая тенденция, формирующаяся в ходе политического кризиса весны – лета – осени 1998 г., – выборные органы власти, имеющие легитимацию местного (регионального), но не федерального уровня (т.е., например, это могут быть депутаты Федерального Собрания, но выбранные по одномандатным округам, а не по партийным спискам)_3_.

Впрочем, оценка российского режима как суперпрезидентского многим исследователям представляется тенденциозной, политически ангажированной или по крайней мере спорной. Такую оценку оспаривает, например, А.Салмин, полагая, что “дело... не столько в силе президентства, сколько в слабости других институтов” (3); “...наше президентство, – утверждает он, – не сильное и не слабое: оно попросту несложившееся” (4).

Ему вторит и В.Шейнис, цитируемый В.Кувалдиным: “На деле организация государственной власти в нашей стране является не “сверхпре­зидентской”, а “недопарламентской”, а это не одно и то же. Эксцессы президентского правления, которые очевидны для всех, определяются не столько чрезмерностью полномочий, которые Конституция возложила на президента, сколько тем, что она не содержит необходимых ограничителей его власти и власти назначаемых им лиц... ограничителей, которые во всех демократических странах связаны в первую очередь с деятельностью парламента” (с.34).

К сожалению, специалисты-политологи не только далеки от согласия по вопросу о природе и типе сформировавшегося в России политического режима, но и склонны зачастую руководствоваться в своих суждениях в большей степени соображениями политической конъюнктуры, нежели беспристрастным анализом на основании ясно сформулированных критериев типологизации. Тем не менее, если, к примеру, принять за основу типологию демократических режимов, предложенную М.С.Шугарт и Дж.М.Кэри (5) (где используется сочетание двух критериев: “объем президентских полномочий по определению состава правительства” и “степень раздельности источников поддержания законодательной и исполнительной ветвей власти”), то отечественная политическая система оказывается ближе всего отнюдь не к классической президентской, а скорее к президентско-парламентской – с ответственностью кабинета, максимально смещенной в сторону его подотчетности президентской власти (в результате конституционной реформы декабря 1993 г.), а также с неполной реализацией принципа раздельного поддержания властей (в силу права президента при определенных условиях распускать законодательное собрание). С учетом же слабой разработанности законодательства и процедур правоприменения, как и в целом в силу существующего правового вакуума и низкого уровня политической культуры, надо, по-видимому, говорить о “псевдоконституционной президентско-парламентской системе”, т.е. системе с нечетко прописанными разграничениями полномочий властей, а равно и источников их формирования и поддержания.

Размышляя над проблемой определения типа сформировавшегося в России политического режима и – поскольку эта проблема стала одной из центральных в российской политике конца 1998 г. – над тем, какой политический режим был бы для нее более предпочтителен, неизбежно приходится затрагивать не только тему искажения идеальной теоретической модели несовершенной политической практикой, но и тему возможной обратимости демократического перехода. Критики президентской системы (как типа) в первую очередь обращают внимание, и вполне справедливо, на то, что ей имманентно присущи черты авторитаризма и потому она может легко и почти “эволюционно” трансформироваться в недемократический режим. Впрочем (могут возразить им апологеты президентской системы), равно как затем, в свою очередь, и недемократический режим, генетически наследующий президентскому, может столь же “легко”, “эволюционно” восстановить механизмы демократической легитимации власти (5, с.228).

Как подчеркивает в своем разделе Ю.Федоров, проблемы, связанные с выбором между президентской и парламентской формами правления, “так или иначе... концентрируются вокруг вопроса о том, какой режим – президентский или парламентский – в большей мере способен решить две ключевые задачи демократического перехода: с одной стороны, обеспечить стабильность, с другой – содействовать становлению политических и правовых институтов «открытого общества»” (с.71). Автор предпринимает глубокий экскурс в проблему, как она решалась в ходе эволюции представлений политической науки о формах политического режима, какие могли бы явиться предпосылкой и наиболее надежной основой демократической трансформации. По его мнению, не только президентские режимы таят в себе – особенно в условиях недостаточно развитой политической культуры общества – опасность авторитарного перерождения демократии. Драматизм ситуации, отмечает автор, в том, что “и парламентские структуры сами по себе не гарантируют стабильности демократического перехода. Их эффективность зависит в значительной степени от наличия сформировавшейся системы партий, артикулирующих и отстаивающих интересы различных социальных групп. Самое важное условие становления развитого и стабильного парламентаризма состоит в том, что и общество, и политическая элита не подвергают сомнению базовые ценности и процедуры демократии. Если этого нет, если в обществе существуют более или менее значимые слои и силы, заинтересованные в реставрации или установлении недемократических порядков, то институциональные гарантии или предпосылки демократии могут выглядеть совсем иным образом” (с. 73). В этом смысле вполне ясно, что высокополяризованное российское общество на очередных общенациональных выборах будет принимать решение не столько о том, которой из политических партий отдать предпочтение, сколько о том, какой режим власти предпочесть, и этот выбор далеко не в последнюю очередь будет определяться тем, в какой мере российское общество сумело освоить базовые ценности демократии.

Проблеме взаимосвязи базовых ценностей и массовых политических ориентаций, предпочтительности тех или иных процедур демократии для широких слоев российского общества, с одной стороны, и характера формирования и функционирования новых политических институтов – с другой, уделено самое пристальное внимание в разделе, написанном А.Мельвилем.

Общепризнанно, что демократические нормы и ценности создают благоприятный для демократии общественный климат. Вместе с тем, характеризуя особенность начальной стадии постсоветского транзита, А.Мельвиль формулирует, казалось бы, парадоксальный вывод: “Не настроения и действия мобилизованных масс сыграли определяющую роль в рассматриваемых нами трансформациях, вызванных преимущественно внутриэлитными процессами. Иначе говоря, взгляды, ценности и ориентации самого общества были во всех этих случаях факторами во многом вторичными” (с. 142).

В самом деле, возникновение и развитие новых политических институтов в современной России происходило не столько путем “прорастания” снизу, в результате организованных, систематических усилий и борьбы общества за свои политические права, сколько за счет формирования и насаждения “сверху”, в интересах и при активном участии сравнительно узких, но наиболее динамичных слоев коммунистической и посткоммунистической элиты. Впрочем, такой путь институционального освоения демократии является достаточно распространенным – феномен этот можно наблюдать на всем протяжении начавшейся с середины 1970-х годов “третьей волны” демократизации (2) – и не им обусловлена нетривиальность российского транзита. Действительно, “сами демократические транзиты “третьей волны” опровергают или по крайней мере заставляют очень серьезно усомниться в казавшихся неколебимыми представлениях о том, что демократия зарождается только в обществах высокого экономического развития и благосостояния и там, где массовое распространение получили демократические ценности “гражданс­кой культуры” (с. 143). Дело даже не в том, что на бывшем советском пространстве, и в первую очередь в его российском ядре, были радикальным образом уничтожены ранее существовавшие там зачаточные формы гражданского общества и сами предпосылки его возникновения (прежде всего – институт частной собственности, который и на сегодняшний день в полноценном виде не возрожден). Нетривиальность российского транзита в том, что российское общество в значительной своей части унаследовало из собственного советского прошлого чрезвычайно причудливую и не имеющую аналогов, в т.ч. и в бывших странах “народной демократии” Восточной Европы, смесь ценностей и установок государственного патернализма и так наз. социалистической демократии, идеализированный образ которой вносит и по сей день весьма своеобразные аберрации в представления о демократическом идеале, нормах и ценностях, в конце концов – о целях демократического транзита, его направлении, критериях оценки его результатов.

Более того, сам пафос демократизации, охвативший СССР в период перестройки и способствовавший созданию в обществе первичной основы для демократического консенсуса (который было бы точнее именовать “антикоммунистическим”), во многом определялся стремлением к обновленному и очищенному от “чуждых наслоений” идеалу “демократического социализма”; нынешнее разочарование в демократии во многом обусловлено несоответствием ее реалий этому идеалу. Отмеченную особенность постсоветского общественного сознания приходится, в частности, принимать во внимание всякий раз, когда из уст политиков “рыночной ориентации” начинают звучать “левоцентристские” пассажи.

Уместно вспомнить, что и в странах Запада, за исключением, пожалуй, США, многие политические институты первоначально создавались сверху и в интересах элиты (например, парламент в Англии), но с течением времени становились общенациональными политическими институтами. С этой точки зрения проблема России состоит в том, что новые политические институты возникают здесь в совершенно иную эпоху, причем, как правило, без опоры на прочные традиции. Основная масса населения не может ждать, пока политические институты, созданные в интересах элиты, постепенно начнут функционировать в интересах большинства граждан. В результате у большинства россиян нарастает глубокое чувство неудовлетворенности функционированием политических институтов, выливающееся в отчуждение, в недоверие по отношению к ним. В то же время очевидно, что успешное развитие демократии и ее институтов нуждается в легитимации и массовой поддержке, устойчивость которой достигается, в свою очередь, лишь при освоении массовыми слоями общества соответствующих политических ценностей демократии; важнейшими из них, как известно, как раз и являются доверие к самим институтам демократии и политическое участие. “Иначе говоря, демократические институты могут быть установлены без массового участия, однако существовать без массовой поддержки и опоры, в том числе в виде соответствующих ориентаций и ценностей, демократия не в состоянии. Именно в этом смысле есть все основания говорить о том, что консолидация демократии предполагает в том числе и выработку и массовое приятие демократической политической культуры, ее ценностей, норм и ориентаций” (с. 147).

Результаты анализа прослеженной автором эволюции ценностных установок и политических ориентаций и массовых слоев российского общества, и его политической элиты, наводят на тревожные размышления. С одной стороны, как это ни парадоксально, политический кризис августа-сентября 1998 г. выявил, судя по некоторым косвенным признакам, симптомы политической активизации российского общества при одновременной смене революционной парадигмы развития политических институтов на эволюционную. Такая ситуация роста политической активности при отсутствии явного усиления радикализма достаточно уникальна в истории России и создает определенные предпосылки будущего продвижения российской политии к фазе “консо­лидированной демократии”. С другой же стороны, находясь в преддверии этой более зрелой стадии демократического транзита, российская полития так и не смогла сформировать ряд важнейших к тому предпосылок. Описанная выше раздвоенность и противоречивость массового сознания постсоветского общества каким-то образом, несомненно, трансформировалась, однако это сознание не освободилось от глубинных внутренних противоречий и нестыковок: ростки “гражданской культуры” сосуществуют в нем с авторитарными политическими ориентациями, а сохраняющаяся и даже укрепляющаяся нормативная поддержка выборов как непременного атрибута демократии –
с растущим недоверием по отношению к выборным политическим институтам (с.151).

Вместе с тем мировой опыт свидетельствует, что успешность демократических транзитов “третьей волны” обуславливалась способностью национальных элит разрешать политические противоречия не в режиме конфронтации, “не в результате победы одной из противоборствующих сил над другой, а в форме своего рода соглашения, пакта между участвующими в конфликте сторонами, итогом которого становилось определенное соглашение о “правилах игры” в условиях последующих этапов демократизации и гарантиях для проигравших” (с.141). Эволюция “пакта элит” в ходе российского транзита носила специфические и весьма извращенные формы: взорванный в 1991 г., восстановленный в 1992 – середине 1993, вновь разрушенный в октябре 1993 и с трудом возрожденный де-факто к лету 1995 г., он так и не смог обрести необходимую легитимность. В преддверии предстоящих выборов его прочность вызывает большие сомнения; а между тем она крайне необходима для реализации механизма преемственности демократической власти в России.

Вопрос состоит ныне в следующем: способна ли элита, нарождающаяся – либо заново формирующаяся – в процессе транзита, утвердить демократию в качестве внутренней нормы согласования интересов и принятия решений? Или же лишь авторитарная власть, избравшая эту новую элиту в качестве своего стратегического союзника, в состоянии удерживать общество от раскола, а элиту с ее естественными эгоистическими поползновениями, безудержными в силу отсутствия и традиционных, и правовых норм, регулирующих процесс перераспределения общественных ресурсов, – от эксцессов, грозящих гибелью всему режиму? В этом смысле президентскому режиму присущи качества, как бы компенсирующие неспособность элит к выработке устойчивого согласия. Объективно наделенная элементами авторитарности президентская власть стягивает в этой ситуации ответственность за происходящее на себя, замыкает на себя общественное недовольство и тем самым отводит – до поры – грозу общественного гнева от элиты.

Альтернатива переходного периода проста и неумолима: либо власть, замкнутая на фигуре президента и потому сохраняющая для себя и для общественно-политических сил возможность маневра путем заключения союзов части элиты и части общества против другой части элиты и другой части общества и тем самым приучающая общество к стратегии компромисса и “вертикального” согласия, либо власть парламентского большинства, как показывает опыт, легко достающаяся политической силе, успешнее других эксплуатирующей раздражение массовых слоев общества издержками переходного периода. В ситуации российской трансформации парламентский режим с высокой вероятностью и исторически почти мгновенно делает элиту неспособной устоять перед соблазном открывающегося всевластия, заставляет забыть и о взятых на себя обязательствах перед обществом, и о конституционных и законодательных ограничениях (мы-де сами себе закон и конституция), побуждает стать на путь переадресации властных полномочий не имеющим никакой легитимности, олигархическим по своей природе (и подбору кадров) “Совещаниям”, “Особым комитетам”, “Круглым столам” и т.д.; в итоге элита “отрывается” от общества, и этот роковой раскол окончательно развязывает самые темные асоциальные инстинкты обездоленных масс, открывает путь к власти самым разрушительным политическим силам.

Настаивающим на изменении политического режима и существенном ограничении президентской власти следовало бы прежде ответить на вопрос, существует ли у нынешних российских элит способность к выработке взаимоприемлемого компромисса на условиях демократии (оговариваясь при этом, что и взаимоприемлемость, и демократию надлежит понимать не в духе XIX столетия, а все же в соответствии с тем, как это принято в конце XX). Необходимо, по крайней мере, выяснить: а найдутся ли у олигархии, намеренной править Россией с помощью парламентского режима, ресурсы власти на случай, если необузданная алчность элиты, закрывающая обществу все системные каналы перераспределения ресурсов, вытеснит общественное раздражение и недовольство господствующим порядком во внесистемную область?

Ряд отнюдь не самоочевидных моментов, приближающих нас к ответам на эти вопросы, проясняется в разделе, написанном В.Соловьем и озаглавленном “Коммунистическая и националистическая оппозиция в контексте посткоммунистической трансформации России”.

Отношения власти и оппозиции в демократическом обществе являются отношениями взаимообусловленности; единство власти и оппозиции и составляет в таком обществе суть политической системы. Сложнее определить взаимоотношение оппозиции и власти в условиях транзита. Основная проблема здесь: в какой мере демократическая власть может рассчитывать на последовательность оппозиции, на ее верность принципам, ценностям и целям демократии в случае прихода к власти? “Истории XX в. известны примеры (и, добавим, довольно многочисленные. – В.Л.), когда находившиеся в оппозиции политические силы, пользуясь демократическими процедурами, приходили к власти в неустоявшихся демократиях, разрушали их и взамен создавали авторитарные и тоталитарные режимы” (с.195).

Российская оппозиция (за исключением разве что демократической альтернативы, представленной движением “Яблоко”) являет собой по преимуществу идеологическую антитезу демократии и соответствующим ценностям.

Эволюция российской политической оппозиции, скрупулезно прослеженная автором, предстает достаточно противоречивой и двусмысленной. Силовое упразднение российского парламента образца 1991 – 1993 гг., ставшего к концу этого периода центром консолидации “непримиримой оппозиции”, подтолкнуло другую часть оппозиции, принявшую предложенные правила игры, к стратегии системного согласия и интеграции во власть: “Если исходить из взгляда на демократию как прежде всего на процедуру, то по своему политическому поведению КПРФ выглядит вполне демократической организацией...” (с.265). Однако “системность” ведущих оппозиционных политических сил России предстает весьма двусмысленной, если ее рассматривать с учетом вектора эволюции режима, на укрепление и стабилизацию которого они работают как системная сила. Характер политических институтов, укрепляющихся благодаря этому, весьма далек от демократического. Тем более что за спиной “системных оппозиционеров” практически всегда таятся силы не только антидемократические, но и принципиально антисистемные.

Каковы возможные пути дальнейшего развития российского политического режима? Этот вопрос ставит перед собой в завершающем разделе монографии, озаглавленном “Россия: логика политических перемен”, Л.Шев­цова. Исходным пунктом анализа выступает сформированное автором представление о “гибридности российской политической практики” (с.320). (Как тут не вспомнить классическую российскую “многоукладность”!) Сквозь кажущийся хаос этой гибридности автор пытается прозревать эволюционный потенциал российской политии, но вместе с тем усматривает и опасность необратимого расширения зазора (и даже разрыва) между ее конституционной основой и реальной практикой. При этом, однако, так и не получает своего разрешения являющийся принципиальным вопрос об оправданности посягательств на Конституцию в ситуации, когда далеко не все потенциальные возможности развития на ее основе законодательного процесса уже исчерпаны. Вполне соответствующие традициям отечественной политической культуры “нетерпение” и нежелание разменивать свой политический капитал “по мелочам” толкают многих российских политиков на решительный штурм твердыни политического строя России; к столь благородному порыву, как правило, побуждает похвальное стремление исправить очевидные – в сопоставлении, разумеется, с идеальнотипическими образцами – изъяны в существующей политической конструкции.

“Пропрезидентские” деформации, имманентно присущие действующей Конституции_4_, безусловно, провоцируют атаки на нее всякий раз, когда режим вольно или невольно демонстрирует свою слабость. Тем не менее, сколь бы ни казались заманчивы перспективы революционного обновления конституционного строя России, выйти из порочного круга революций, переходящих в реакцию, и периодов реакции, подготавливающих новую революцию, таким путем не удастся.

Так каков же итог десятилетнего демстроительства? Или, как, адресуясь к читателю, спрашивает автор: “Далеко ли нам до демократии?” (с.335). В ответе мы, к сожалению, имеем неопределенность, пребывающую в том самом зазоре между формализованным (внешне вполне современным, хотя и с некоторыми мелкими “огрехами”) политическим сложением системы и его реальной практикой.

В ЗАКЛЮЧЕНИЕ позволим себе сформулировать некоторые выводы, суммирующие впечатления от прочитанного и раздумья по поводу тем, предложенных авторами “России политической”.

Нынешняя российская политическая практика, господствующие в ней механизмы целедостижения и используемые властью политические средства по природе своей суть некие симулакры форм, существующих в развитых современных политиях. Вместе с тем в нынешних российских политических институтах – весьма несовершенных и используемых зачастую в целях далеко не демократических – закреплены элементы демократических процедур, имеющие массовую опору и широкую общественную поддержку. Наконец, освоение массовыми слоями российского общества (как, впрочем, и его элитой) демократических ценностей и ориентаций явно отстает от потребностей демократического транзита, тем более, если речь идет о решении задач, свойственных стадии консолидации демократии.

А в качестве завершающего вывода приведем высказывание одного из авторов, В.Кувалдина, как бы подводящее предварительный итог десятилетия российского транзита: “В принципе российский казус неплохо вписывается в теоретические построения, разрабатываемые в мировой политологии, но пока остается во многом вещью в себе. За внешней простотой и очевидностью происходящего скрывается terra incognita...” (с.64.).

1.   Холодковский К.Г. Консолидация элит: общественный пакт или верхушечный сговор? – Куда идет Россия? Общее и особенное в современном развитии. Под общ. ред. Т.И.Заславской. М., 1997, с.125–132.

2.   Huntington S. The Third Wave. Democratization in the Late Twentieth Century. Norman, 1991.

3.   Салмин А.М. Российское президентство: природа и проблемы. – “Этика успеха”, 1995,. вып. 5, с.196.

4.   Салмин А.М. Российское президентство: проблемы и перспективы. – “Этика успеха”, 1996,. вып. 7, с.108.

5.   Шугарт М.С., Кэри Дж.М. Президентские системы. – Современная сравнительная политология. Хрестоматия. Науч. ред. Г.В.Голосов, Л.А.Галкина. М., 1997, с.198–246.