 |
||
 |
 |
 |
|
|
||
|
|
|
Второй выпуск (часть 8)
Тексты участников дискуссии
Виктор ШЕЙНИС
ВОПРОСЫ СЕРГЕЮ МАРКОВУ
Александр ДУГИН
"ЕВРАЗИЙСКИЙ СОЮЗ - ДЕМОКРАТИЧЕСКАЯ ИМПЕРИЯ ПОСТМОДЕРНА"
Николай РОЗОВ
"ПЕЧАЛЬНЫЙ КОНСЕНСУС ПРИ ДЕФИЦИТЕ ТЕОРИИ"
Андраник МИГРАНЯН
"СЛЕДУЕТ ДАТЬ ПУТИНУ ШАНС" (О концепции авторитарной трансформации)
Аркадий
ЛИПКИН
САМОДЕРЖАВИЕ vs. КУЛЬТУРА, МАССЫ vs. ЛИЧНОСТЬ
Валерий СОЛОВЕЙ
ОТ ИМПЕРИИ - К РУССКОМУ НАЦИОНАЛЬНОМУ ДЕМОКРАТИЧЕСКОМУ ГОСУДАРСТВУ
________________________________________________
ВОПРОСЫ СЕРГЕЮ МАРКОВУ
Вслед за Игорем Клямкиным, попытавшимся сдвинуть жанр развернувшейся дискуссии от монологов к диалогу, я, в чем-то с ним неизбежно пересекаясь, тоже хочу задать вопросы Сергею Маркову.
Во-первых, потому что он - один из признанных выразителей официоза, а не идеологический маргинал, спорить с которым, повторю, в рамках содержательной дискуссии, а не турнира для публики, бессмысленно.
Во-вторых, и это важнее, в исходных пунктах его рассуждений я нашел немало мне близкого. Здесь и утверждения, что "европейские ценности для нас весьма привлекательны", что неудача 1990 годов "не означает, что нельзя попробовать еще раз", и отказ рассматривать суверенитет как некую "священную корову", и достаточно критические оценки ряда политических сдвигов последних лет.
Значит, почва для диалога у нас есть.
Вместе с тем, многие Ваши суждения, Сергей Александрович, мне кажутся по меньшей мере непроясненными, иногда противоречивыми, а главные выводы, извините, неубедительными. Возможно, Вы захотите это впечатление исправить, ответив на мои вопросы.
1. Главный тезис, который Вы вынесли в заголовок, - "европеизировать институты,
сохранив русскую идентичность". Вы выражаете надежду, что Россия станет
средостением меж двумя ветвями европейской цивилизации - западной и византийской.
Но в чем заключается та цивилизационная "особость" России, которая
подлежит сохранению?
Мы ведь ведем речь не о культуре вообще и не о религиозной ее составляющей, которая, согласитесь, в секулярных обществах отходит на задний план, а о политической культуре. Что же ценного, подлежащего сбережению, содержит в себе византийская политическая традиция?
Византия, как известно, восприняла в своем государственном устройстве и - шире того - в отношениях императорской власти с населением строй восточных деспотий. Аналогичный порядок на продолжительное время утвердился и в императорском Риме. Современные же политические институты на Западе вызревали, как раз преодолевая эту традицию, развенчивая сакральный образ государства. Здесь постепенно консолидировались национальные центры силы, отстаивавшие свою независимость от абсолютной власти суверена, - церковь, бароны, города, представительные учреждения. Как же сочетаемо это с византийским политическим опытом?
Вы противопоставляете концепции прав человека достоинство личности. Даже не вдаваясь в то, насколько правомерно такое противопоставление, хочу спросить: а как обстояло дело с достоинством личности в Византии и в странах, воспринявших ее традиции? Советую заглянуть в замечательное эссе С.Аверинцева об "унижении и достоинстве человека" (С.Аверинцев. Поэтика ранневизантийской литературы. М., 1977. С.57-83). Там немало на сей счет интересного.
И еще: разве Вы не знаете, что народы, которых Вы относите к "наследникам византийской ветви", один за другим на наших глазах уходят от "особости" своей политической культуры и вливаются в западноевропейский поток?
2. Вы предлагаете обменять некоторые прерогативы национально-государственного
суверенитета на участие в мировом правительстве. Что ж, это путь, по которому
уже около полувека идут многие страны, прежде всего - большие. Но и не только
они.
Все западно-, а теперь уже и восточноевропейские страны выстраивают аналогичным образом свой "общий дом", в управлении которым звучит голос и малых государств. Идет этот процесс не без срывов и откатов, вроде голосования французов и голландцев против европейской конституции. Но долговременный вектор движения определился довольно отчетливо.
Однако необходимая предпосылка участия тех или иных стран в мировых властных структурах, выстраиваемых по типу правительства, - не только их вес в мировой экономике и политике, но и принципиальная однородность (при бесконечном разнообразии подробностей) политического строя. В "мировом правительстве" на постоянной, органичной основе могут участвовать США, Европа, Япония, некоторые другие страны. Может быть, завтра и Индия. Но - лишь потому и постольку, поскольку речь идет о переформатировании мирового пространства на основе общих ценностей и предсказуемости партнеров.
Ведь "мировое правительство" - не только площадка для сопоставления позиций, умерения амбиций и выработки договоренностей об общих для всех правилах игры. Для этого есть ООН и немало других организаций. А НАТО, Совет Европы - уже нечто другое, не так ли?
Договариваться, в том числе и по острым спорным вопросам, могут разные партии, но входить в состав правительства - только с совместимой политической программой. Несколько лет тому назад один наш общий с Вами знакомый, американский политолог написал: полудемократическая Россия может быть только полусоюзником Запада. Сейчас он утверждает: отступив от демократии, Россия перестала быть союзником Запада.
Поэтому мой к Вам вопрос: кто согласится принципиально менять роль недемократической, незападной страны в мировых делах? И за какие, извините, пряники? За обещания, что энергопоставки не будут использованы как политический инструмент? Даже если в это поверить, не маловато ли?
3. Вы утверждаете, что раз наша модернизация является догоняющей, ее предстоит
осуществлять с помощью мобилизационных механизмов в виде Больших проектов. В
качестве их прообраза Вы называете Газпром. На подходе - еще ряд "мегакорпораций":
государственных или находящихся под плотным контролем государства монополий.
Цель Вы им предписываете, несомненно, благую: наращивание человеческого капитала.
Но, извините, и тут не все ясно.
Как все же названные Вами хозяйственные монстры успели проявить себя именно в данном отношении, в чем заключаются их "первые шаги, сделанные в нужном направлении"?
Почему я должен верить, что такие акторы займутся модернизацией сколько-нибудь широкого социального пространства? Что они станут наращивать "человеческий капитал" в масштабе страны, а не для узкого круга, на который невесть за что и почему проливаются различные блага вроде пачками доставляемых в Куршевель девиц?
Возможно, Вы сошлетесь на достижения Абрамовича на Чукотке, но ведь Абрамович один, а Чукотка мала…
4. Вы, насколько я понял, отдаете себе отчет в том, что Проекты, как бы они
ни были заманчивы, сами по себе не заработают. Потому что доброй воли у пригретых
государством монополистов для этого недостаточно, а пропрезидентской ЕдРо руководят
люди принципиально безыдейные, в чем с Вами опять-таки трудно не согласиться.
И Вы конструируете в качестве недостающих субъектов изменений некие "проектные
комитеты" и консолидирующую их "проектную партию" как объединение
государственных структур, взаимодействующих с бизнесом, СМИ, экспертными коллективами,
общественными организациями.
Это очень интересно. Но где вы увидели хотя бы прообразы таких структур, способных решать проблемы не только экономической, но и социальной-политической модернизации в национальном масштабе?
Как и кем эти структуры будут создаваться?
Как будут соотноситься с уже существующими агентами нашего закольцованного политического пространства: бюрократическим аппаратом, клонируемыми партиями, которым стопроцентно гарантированы "победы" на выборах, имитантами гражданского общества?
5. Еще один Ваш тезис, который я всецело разделяю: трансформация российской
государственности невозможна, если она не опирается на альянс достаточно влиятельных
социальных сил. Надеюсь, правда, что Вы разъясните, как сочетаются два других
рядом стоящих утверждения: с одной стороны, "мы находимся в процессе вполне
доброкачественной трансформации", а с другой - "сегодня формируется
проект государственности на основе альянса бюрократии и олигархии".
Пока же такого разъяснения нет, рискну предположить, что Вас обнадеживает не нынешнее состояние, а эвентуальный переход к одному из трех обозначенных Вами возможных вариантов государственного развития, инициируемый одним из трех возможных субъектов. А именно: стратегическое целеполагание предстоит осуществлять либо альянсу бюрократии с демократией, либо идеократии, образовавшейсяся вокруг какой-то идеи, "не столь плохой как большевизм", либо олигархии, превратившейсяся в аристократию, которая, проникнувшись идеей служения, задаст развитию общественно ценные ориентиры. И, если я не исказил Вашу мысль, давайте кое-что проясним.
Первое - кто и на основе каких критериев, исходя из чьих (и каких) интересов осуществит выбор одного из трех Ваших вариантов?
Такую задачу Вы возлагаете на "руководство проектной партии". Но это не дает ответа, а лишь отодвигает его в некую неопределенность. Кем будут эти люди - прилетят мудрецы из Галактики? Если на это надеяться не стоит, то кто из реально присутствующих на политической арене (или угадываемых Вами за сценой) деятелей сможет утвердить и навязать несогласным свое видение?
Я имею в виду не персонажей с именами, а акторов, которые могут подтвердить свои претензии на целеполагание, опираясь на контролируемые ими социально-политические активы. Не забудем при этом, что активы у тех, кто сейчас "в комнате с кнопками управления", не столь уж неколебимы, а в пассиве у них - сомнительные перспективы "нацпроектов", упомянутый Вами провал административной реформы и вероятность раскола.
Но обратимся к самим вариантам. Бюрократия + демократия? Это мы уже имели при переходе от Горбачева к Ельцину. Результат известен.
Соглашусь, что для устойчивой демократии необходимо развитое гражданское общество, а его у нас в те времена не было. Согласен и с тем, что его выращивание - процесс длительный. Но он ведь требует далеко не только (да и не прежде всего) бюджетных расходов, суммой которых Вы нас так пугаете.
Не могу представить себе альянс бюрократии с демократией и, соответственно, с гражданским обществом при условии, что бюрократия, как у нас сегодня, контролирует каждый его шаг. Или Вы имеете в виду бюджетное финансирование формирующегося на наших глазах союза чиновничества и его "приводных ремней"?
Кстати, откуда Вы взяли калькуляцию - 100-150 млрд. долларов? И так ли уж велика эта цена в расчете на ряд лет, если сопоставить ее, к примеру, с военными расходами, из года в год увеличивающимися? А коли пройдет недавно внесенный депутатами - радетелями военного ведомства - законопроект, расходы эти возрастут до более чем 40 млрд. долларов в год. Как Вам такая перспектива?
Но если демократия с гражданским обществом - это долго и дорого, то, может быть, идеократия?
Давайте, однако, подумаем: откуда берется и как утверждается национальная идея? Еще Ельцин давал задание придворным идеологам придумать такую идею. Почему-то не получилось. Вы полагаете, что у "руководства проектной партии" может получиться? Хотел бы я видеть это руководство и восхититься его идеесозидающей креативной мощью…
Да, с идеологической обслугой, судя по текстам Б.Межуева, Д.Володихина и М.Юрьева (да частично и по Вашему) у него особых проблем не возникнет. Но претендентам на роль реставраторов византийской идеократической традиции они - вместе с Вами или без Вас - в ХХ1 веке уже вряд ли помогут.
И, наконец, последний Ваш вариант - благородная, пекущаяся об интересах народа аристократия. Двести лет прошло с тех пор, как о том же мечтал Пушкин. Мечта не сбылась. Вы ищете будущих аристократов в нынешних олигархах. Наверное, Вы их лучше знаете, чем я, но мне кажется, что воплотить в жизнь эту идею труднее, чем обратить (обратить, а не переназвать! ) порося в карася. Рад буду, если меня в том разубедите.
Интересно, а Вам самому-то, Сергей Александрович, какой вариант больше по душе? Или Вас устроил бы любой?
6. Пойдем дальше. Гражданин, пишете Вы, в столкновении с противостоящими ему
силами - что с группами частных интересов, что с коррумпированными судами -
победить не может из-за все той же слабости гражданского общества. Поэтому центром
организации демократии в России должно стать государство. Оно только и может
утвердить капитализм для сильных и социализм для слабых.
Однако очень многое в Ваших построениях подается в модальном долженствовании. Государство должно? Кому? За что? Почему? Кто может предъявить ему счет к оплате? И откуда к нам снизойдет такое идеальное государство, которое сегодня отягощено коррумпированными судами, своекорыстной бюрократией, растленными СМИ и подкармливаемыми экспертами?
Вы честно заявляете, что не знаете, как создать режим политической конкуренции. Но, может быть, мы с Вами для начала согласимся в том, что это не может сделать государство, уже несколько лет целеустремленно и небезуспешно вытаптывающее всех независимых от него социальных и политических акторов?
Или европейские политические институты можно вырастить вне режима реальной конкуренции? С помощью имитационных учреждений? Но не сродни ли это обучению плаванию в пустом бассейне?
7. В этой связи еще один вопрос. Не следует ли критически подойти к утвердившемуся
в официозе воззрению о благодетельности перемен, происшедших в нашей стране
в последние годы, - к так называемой стабилизации? Для начала, может быть, следовало
бы вычленить среди факторов, позволивших нам, как Вы пишете, "отойти от
пропасти", обстоятельства объективные, не зависящие от политического курса
властей? Такие, как феноменальное изменение конъюнктуры мирового энергетического
рынка или передвижки в нашей экономике в результате дефолта 1998 года?
А собственно политические перемены и их последствия целесообразнее, по-моему, рассматривать отдельно. И, грешным делом, я и здесь рассчитываю хотя бы кое в чем найти с Вами общий язык.
Во-первых, мы, кажется, сходимся в негативной оценке ряда политических изменений, которые я называю контрреформой. Но дело не в словах. К примеру, я согласен с Вами, что утверждение "вертикали власти" плодит мародерство.
Во-вторых, меня порадовало, что Вы теперь дистанцируетесь от таких оксюморонов, как "управляемая демократия" и "суверенная демократия". Но, может быть, пойдем дальше и попытаемся уяснить, в чем политические акции, которые официальная идеология освящала этими известными клише, соответствовали и в чем не соответствовали, хотя бы и в прошлом, "потребностям и задачам нашего развития"?
"Управляемая демократия" (governed democracy) - не слишком удачный парафраз позабытой ныне "направляемой демократии" (guided democracy), провалившийся в Индонезии при Сукарно. Если учесть, что прилагательное, а не существительное выражает существо дела, то наша отечественная вариация на индонезийскую тему означала одно: во имя неких высших национальных целей силы, осознающие эти цели, решили ограничить демократические институты и процедуры.
Допустим теоретически, что такое может в какие-то моменты отвечать главным и объективным интересам неких обществ. Но какое это имеет отношение к нашей исторической ситуации начала ХХI столетия? Каким именно интересам отвечали ограничения демократии (соглашусь: еще очень шаткой, неукоренившейся, не лишенной издержек) и какие результаты такие ограничения принесли?
Ваше "отойти от пропасти" - не более чем метафора. Готовы ли Вы на листе бумаги в форме "дебет-кредит" описать приобретения и потери нашего общества, связанные с подавлением независимых от властей центров силы и влияния?
Несколько иначе обстоит дело с другим, недавно изобретенным клише - "суверенная демократия". Оно означает, на мой взгляд, следующее: вас ограничили в демократии, зато в порядке компенсации вы обрели суверенитет в таком масштабе, какого не было.
Не будем здесь дискутировать о том, насколько правомерны подобные разнопорядковые компенсации. Вопрос в другом: более или, наоборот, менее надежно и изобретательно власть отстаивает сейчас наши национальные интересы на мировой арене, чем в 1990 годы?
Для меня это, во всяком случае, не очевидно. Мне нужны аргументы и факты. Элиминируя, как было сказано, влияние объективных, не зависящих от нас факторов, только и можно решить, что же добавилось к нашей суверенности кроме риторики, способной поднимать тонус и самоощущение людей, мало в чем разбирающихся.
Когда-то мне довелось иронически отозваться о броске российского батальона миротворцев из Боснии в Косово, вызвавшем восторг в той части наших СМИ, которые озабочены "военно-патриотическим воспитанием". Меня тут же упрекнули в ерничестве. Прошли годы. Что имеем в сухом остатке? Батальон, сам оказавшийся под защитой сил KFOR, по-тихому вывели, а его начальник обрел место в Государственной Думе. Не таковы ли же по своим результатам попытки наших властей вмешаться в политический процесс на Украине, ущемлять Грузию, детективная выдумка со "шпионским камнем" английских дипломатов?
А теперь совсем уж серьезно: больше или меньше у нас сейчас друзей и союзников за рубежом? И в чем усилия наших властей действительно изменили к лучшему место России в мире?
8. Вы, как я понимаю, не слишком высокого мнения о нашей элите, и это - еще
одна точка нашего соприкосновения. Но можно ли исправить положение? И если можно,
то как?
Ваш ответ: элиту надо не заменять ("менять некем"), а "переформатировать", добавив к трем существующим принципам отбора (деньги, агрессивность, лояльность патрону) еще два - нравственность и патриотизм. Однако и эта прекрасная идея также влечет за собой ряд вопросов.
Кто и с помощью каких социальных механизмов превратит выдвигаемые Вами дополнительные принципы продвижения в элиту в работающие? Что делать с той ее частью, которая не воспримет такое перевоспитание: ждать, что она физически вымрет или каким-то образом удалить от власти и влияния?
И, наконец, насколько совместимы предлагаемые Вами принципы рекрутирования в элиту с уже действующими? Например, нравственность с лояльностью начальству - на византийский, надо полагать, манер?
P.S. Вы упрекнули участников дискуссии в том, что они "с утра до вечера
рассуждают про Путина". Я, как Вы могли заметить, ни разу не упомянул ни
действующего президента, ни лиц, участвующих в схватке за престолонаследие.
Говоря словами Игоря Губермана, "мне безразлично, чья возьмет в борьбе
мерзавцев с негодяями". Но, погрузившись в логику Вашего изложения, я не
могу отделаться от впечатления, что за нею стоит затаенная надежда, что некто
придет и, орудуя властными рычагами, все исправит.
Если не так, разубедите меня в этом, пожалуйста.
________________________________________________
Алексей ЧАДАЕВ,
член Общественной палаты РФ:
"ВЛАСТЬ ПРИХОДИТ В ТЕ СФЕРЫ, ГДЕ САМОДЕЯТЕЛЬНОСТЬ ОБЩЕСТВА
НИЧЕГО ДЕЕСПОСОБНОГО ПОРОДИТЬ НЕ В СОСТОЯНИИ"
ОТВЕТ ИГОРЮ КЛЯМКИНУ
ЛОЯЛЬНОСТЬ И КОМПЕТЕНТНОСТЬ - ЧТО ВАЖНЕЕ?
МЕТАФОРА ГОРОДА И ПЕРСПЕКТИВЫ ГОРОДСКИХ СООБЩЕСТВ В РОССИИ
К ВОПРОСУ О ДЕЕСПОСОБНОСТИ РОССИЙСКОГО СОЦИУМА
ФУНКЦИОНАЛЬНАЯ РОЛЬ АДМИНИСТРАЦИИ ПРЕЗИДЕНТА
КАКОЙ МОЖЕТ И КАКОЙ ДОЛЖНА БЫТЬ ОППОЗИЦИЯ В РОССИИ
О СУВЕРЕННОЙ ДЕМОКРАТИИ
Ответ Игорю Клямкину
Есть два положения, которые я, отвечая Игорю Клямкину, хотел бы оговорить с самого начала.
Во-первых, больших сущностных различий между моей позицией и позицией Сергея Маркова по ключевому вопросу о роли в политике персоналий и институтов на самом деле нет. Просто мы говорим о разных вещах. Марков описывает наличествующую реальность, то, как она устроена сегодня, и в целом я, пожалуй, согласен с его описанием. Я же, не забывая о необходимости четкого разграничения между сущим и должным, исхожу из логики должного, т.е. стремлюсь говорить не только о том, что есть, но и о том, как должно быть.
И, во-вторых, по поводу самого подхода Игоря Моисеевича. Следует признать, он задал содержательные и тонкие вопросы, но при этом оставаясь в рамках той же самой логики, против которой я выстроил все свое предыдущее выступление в данной дискуссии. Такая позиция Игоря Моисеевича меня довольно сильно огорчила. Из его вопросов я увидел, что он точно так же, как и большинство нынешних кремлевских руководителей, мыслит в логике персоналий и персональных перемещений.
Лояльность и компетентность - что важнее?
Главный вопрос, повторяющийся рефреном во всех семи пунктах его обращения ко мне, - что изменится, если некоторых людей пересадить из одних кресел в другие? Такая последовательность, на мой взгляд, непосредственно свидетельствует о том, что логика моего оппонента именно такова, и увидеть ситуацию в другой логике он не хочет.
Я, напротив, возражаю против подобной редукции. Но если все же, в порядке допущения, принять такую упрощающую существо дела логику и поразмышлять о том, что изменится, если некоторое количество законодателей пересадить из кресел в администрации президента в думские кресла, то я утверждаю, что изменения будут весьма существенные. Потому что в отношении нашей государственной бюрократии я склонен придерживаться идеи де Местра о том, что у нас не человек красит место, а место человека. И поскольку я работал как в правительстве, так и в Думе, и имею возможность сравнивать, я могу ответственно заявить, что работа депутата Госдумы существенно отличается от работы кремлевского чиновника. И это отличие, касающееся формата работы, ее ритма, предмета и роли, очень сильно сказывается на их восприятии действительности. Поэтому даже такая простая операция, как пересадка одних на место других, способна изменить многое.
Естественно возражение: как может что-то измениться при сохранении прежней конституционной структуры? Отвечая, позволю себе задать моим оппонентам слегка провокационный вопрос: а почему до сегодняшнего дня реальная передача функций законотворчества в парламент вообще не мыслилась, считалась невозможной? Мой ответ: потому что главной проблемой, главным препятствием к этому был кризис доверия. То, что оппоненты власти ошибочно принимают за боязнь утратить контроль и стремление к монополизации ресурсов контроля, на самом деле есть следствие масштабного кризиса доверия внутри политической и управленческой элиты, утрата доверия всех ко всем.
Так что если Игоря Моисеевича Клямкина посадить в кресло в Кремле, то он будет думать точно так же, как думают сейчас его нынешние обитатели. Он окажется в ситуации, когда лояльность важнее, чем профессионализм в кадровой политике. И обусловлена такая ситуация не идиотизмом или недальновидностью тех, кто эту политику осуществляет, а скорее наоборот. Отсутствие среди властной элиты единого взгляда на ту или иную проблему в общем-то само по себе вполне нормально. Но при неспособности договариваться о совместной работе и делегировать друг другу полномочия в тех или иных сферах требование дополнительных ресурсов контроля оказывается единственной возможностью обеспечить управляемость. Если ты начинаешь тянуть воз в другую, чем остальные, сторону, то твой профессионализм тебе только помогает в этом растаскивании и ослаблении команды.
Яркий пример - кометная траектория Андрея Николаевича Илларионова во власти. Он - человек со странностями, но совершенно точно, что профессионал в своем деле. Однако именно в силу этого попытка инкорпорировать его в структуры, формирующие государственную экономическую политику, оказалась неудачной. Причем наиболее неудачной именно по тем направлениям, где его профессионализм был наиболее очевиден. Оказалось, наиболее катастрофична отнюдь не некомпетентность, а прежде всего нелояльность, когда даже профессионализм не спасает ситуацию.
Метафора города и перспективы городских сообществ в России
Чтобы содержательно отвечать на первый вопрос Игоря Клямкина, необходимо раскрыть метафору города. Я употребляю ее не случайно и вовсе не только в контексте исторической аналогии с началом XVIII века. Город - это универсальная метафора государства и политической системы как таковой: политика - она же происходит от полиса, и, пожалуй, все попытки построения политических систем мысленно осуществлялись в городских рамках. Тема города как метаинститута или как суперинститута для меня очень важна, поэтому здесь я использую представление о городе не только метафорически, но и помня об этой исторической аналогии.
Характернейшая черта современной России и ее политической системы, заложенная, видимо, в ее конституции и представляющая, действительно, хроническую болезнь страны, - это наличествующий в каждом втором регионе конфликт между губернатором региона и мэром столичного города. Я лично недавно наблюдал аналогичную битву и на более низком уровне - между главой Угличского муниципального района Ярославской области и мэром города Углича. Такого рода конфликты, повторяю, являются хронической болезнью нашей политической системы, свидетельствующей о том, что на самом деле мы до сих пор российского города не видим и в терминах города не мыслим. Представление о нем у нас унаследовано от старой, доурбанистической аграрной модели политического устройства, когда есть земля, на которой производится основной продукт, а город - это просто административный центр контроля над данной территорией, где сосредоточены учреждения власти, силовые ведомства и всё то, что эту территорию держит. Эдакая центральная, узловая точка на карте. Но сегодня такие представления безнадежно устарели.
Сегодня в городах живет большинство населения, они производит большую часть продукта в денежно-товарном выражении, и в них возникают сообщества, которые получают голос и хотят быть услышанными. Но при этом все города у нас по-прежнему остаются административными центрами контроля территорий, т.е. жестко встроенными в рамку этой самой территориальной модели. Поэтому в России невозможно построить ни один новый город. Он не сможет выжить, если не является областным или хотя бы районным центром. Исключение - советская модель промышленных городов при заводах, но там всё еще хуже. Грубо говоря, если жив завод, то жив и город, а если завод умирает, то вслед за ним умирает город. Но даже если завод еще как будто бы жив, такие города нередко превращаются в заброшенные руины. Может быть, имеет смысл говорить о корпоративных городах, может быть, стоит вернуться к дискуссии о том, что такое город в институциональном смысле. Так или иначе необходимо найти ключ к теме городских сообществ. Необходимо найти возможность превращения городского сообщества в самостоятельный центр силы.
Я считаю, что логика путинских реформ на самом деле неизбежно подводит нас именно к такой системе, в которой суверенитет и власть транслируются вниз не по территориальному признаку (территория объявляется единой и неделимой, как едина и неделима наша страна в целом), а городам. Отсюда следует, что людям предстоит жить не в административных субъектах или округах, а в городах, в населенных пунктах - больших, средних или маленьких. И городским сообществам на самом деле можно отдать весьма значительные ресурсы власти, очень существенные полномочия. Тогда вертикаль, выстроенная сверху донизу, обеспечит усиление территориального единства страны. Она предоставит власти многие дополнительные возможности: например, центр управления, скажем, Свердловской области можно будет перенести из Екатеринбурга в какой-нибудь специально выстроенный на 50 тысяч человек город чиновников где-нибудь в глубинке. Я имею в виду ситуацию, когда, как известно, город Нью-Йорк не является центром штата Нью-Йорк, но при этом выборы мэра Нью-Йорка и позиция городского главы более значимы, чем даже позиция штата в целом.
Так, по крайней мере, лично я вижу возможности и перспективы административной реформы. Но административная реформа - только один из аспектов, которые следовало бы рассмотреть. Есть и другие: строительство властной вертикали, реформа местного самоуправления и прочие. Я подозреваю, что те люди во власти, которые сегодня все это пытаются реализовать, толком этих проблем и этих перспектив не видят и не понимают. Но сама логика процесса выстраивается в том направлении, которое я пытаюсь обозначить. Все идет к тому, что диалог будет вестись между единой территориальной властью, выстроенной именно как обеспечивающей общее территориальное единство (назначаемые губернаторы, назначаемые главы районов и вообще любых территориальных образований), и избираемыми главами городов. Недавний публичный отказ от закона о назначении мэров стал решающим аргументом, укрепившим меня в реалистичности такого прогноза.
К вопросу о дееспособности российского социума
Резюмирую ранее сказанное. Целью (по некоторым признакам - вполне осознанной) нынешней политической системы становится создание и развитие городских сообществ как протополисных политических структур самоуправления. Именно в этом смысле - отвечаю Игорю Клямкину - возможна, полагаю, ситуация, когда Путин оставляет после себя город как институт. И именно в этом смысле вопрос о дееспособности или недееспособности социума оказывается вопросом о том, в какой мере эффективна наличествующая в нем система политической коммуникации. Эта дееспособность социума сильно снизилась за последние 15 лет, причем, в первую очередь, по объективным причинам, важнейшая из которых - результаты запущенных в 1992 году экономических реформ.
В ходе этих реформ было выстроено множество разнообразных барьеров и перегородок, затрудняющих коммуникацию в обществе. При этом система коммуникации сама по себе не совершенствовалась, а нагрузка на нее возрастала. Ситуация та же, что в городском хозяйстве, когда строятся новые дома, а сети водоснабжения, канализации или электричества остаются старыми, не обновляются и не расширяются. Наш социум за 15 лет стал намного более сложным, дифференцированным, резко возросло разнообразие как на уровне отдельных людей, так и на уровне территорий. Но система коммуникаций в социуме изменилась незначительно, обусловливая его недееспособность в целом.
Поэтому, повторю сказанное в первом моем выступлении, сегодня проблемой является не контроль власти над общенациональными медиа, а, скорее, полное отсутствие таких медиа. Отсутствие в том смысле, что даже при полном контроле над медиасредой очень трудно сделать какие-либо темы или сюжеты общенациональными. У власти - и это далеко не случайно - все более популярной и востребованной становится глубинная социология, оказываясь своеобразным резервным каналом обратной связи и свидетельствуя о том, что прежние основные каналы обратной связи забились и не функционируют.
Пример - выборы в представительные органы. В идеале это - наиболее прямой и точный канал обратной связи, более прозрачный, нежели социологическое исследование. Но сегодня он у нас не работает, потому что сигнал обратной связи искажается - в первую очередь, манипулятивными технологиями, бороться с которыми власть оказалась не в состоянии. Поэтому по известной логике, согласно которой "не можешь бороться, значит возглавь", пришлось возглавить, становясь главным пиарщиком, политтехнологом и манипулятором.
Можно сказать, что относительно института выборов серьезная работа по существу еще только предстоит, это дело будущего, повестка следующих президентств, следующих циклов. А на данный момент, действительно, государство пользуется обходными каналами - и для инициации тех или иных общезначимых тем, и для налаживания обратной связи. Как это происходит? Яркий пример - как технологично Путин использует тему преемника.
Кто был в ельцинские времена вице-премьером по социалке? Тот, кого назначали на расстрельную должность, отправляли в политическое небытие, обрекали "на смерть". А сама "социальная сфера" - это пресловутая египетская корова, которая будет жрать все, что угодно и сколько угодно, и всё равно останется тощей. Но вот с помпой презентует новое направление деятельности, так называемые нацпроекты, и во главе их ставится не кто-нибудь, а очевидный для всех кандидат в преемники, выписанный специально для этого из Администрации президента, которому в придачу прилагается во всей своей полноте машина государственного агитпропа. При этом что есть нацпроекты? Всего лишь текущая расшивка застарелых проблем той же социальной сферы, ничего революционного. Но бюрократия получает ясный мобилизующий сигнал: как же, государственное дело, возглавленное самим преемником, а потому требуется результативная работа под пристальным контролем общественности. Прозрачность ситуации оказывается совершенно иной.
Если бы я был Путиным, мне в этой ситуации было бы глубоко безразлично, получится ли у Медведева стать следующим президентом или не получится. Это - тема для газет. А то, что важно для меня, как главы государства, - это получается или не получается улучшить что-то в сфере здравоохранения, образования и так далее. Иными словами, проект "преемника" используется как еще один, своего рода обходной канал коммуникации верховной власти и общества. У Путина есть масса форматов такой коммуникации, которые в других странах встречаются очень редко: общение с населением по прямой линии связи, проведение больших пресс-конференций на 1200 человек и еще масса всякого (например, традиционные ежегодные послания Федеральному собранию). Он вынужден постоянно поддерживать у каждого человека в стране ощущение прямой коммуникации с Президентом. И на эту задачу работает особая структура администрации.
Конечно, такое ощущение прямой коммуникации с Президентом есть во многом иллюзия, точнее - иллюзия практически во всём. Но это такого рода иллюзия, которая обеспечивает единство и связь государства и общества, которая создает для власти возможность действовать, возможность справляться с чудовищной проблемой нашей политики, когда 80% населения живет в своей стране, словно в эмиграции.
Функциональная роль Администрации президента
Именно с этой точки зрения я предлагаю взглянуть и на проблему законодательного ограничения полномочий Администрации президента, тоже затронутую в адресованных мне вопросах.
Администрация - это в каком-то смысле коллективный Путин, эдакий Левиафан, у которого много рук, ног, "приводных ремней". Ее конструкция формирует инфраструктуру обслуживания института Президента страны. И деятельность этой структуры законодательно регулируется в той мере и постольку, в какой и поскольку законодательно регулируется деятельность Президента.
Список его конституционных полномочий таков, что человек из плоти и крови за отведенный период времени большей их частью в принципе не в состоянии воспользоваться. Почему их у Президента такое количество, - это вопрос к Михаилу Краснову и к тем, кто писал конституцию в 1993 году. Но ответ всем более или менее ясен: в 1993 году в наделении Президента всеми мыслимыми полномочиями видели единственную гарантию от перспективы формирования множественных центров власти, не способных договариваться друг с другом, и конкуренция между которыми легко перерастала бы в откровенную вражду и войну. Гарантом стабильности решено было сделать одного единственного человека - пусть сам с собой выясняет отношения. Администрация же президента - не более чем машина, делающая возможным осуществление первым лицом огромнейшего списка его конституционных полномочий.
Если АП - это коллективный Путин, то, во-первых, не нужны специальные ограничения, потому что они уже заложены в Конституции, и данный институт выполняет функции, предписанные Президенту. Именно поэтому, кстати, весьма сомнительно звучит утверждение Клямкина, что у нас номинальное правительство отвечает за всё, что происходит в стране. Это неверно. Выйдите на улицу и спросите у людей, так ли это. Даже если вам скажут "да", то после второго наводящего вопроса о том, кто у нас реальный глава правительства, вам станет ясно, что в этом качестве люди имеют в виду Путина. А если вы поинтересуетесь мнением элиты - политической, медийной, интеллектуальной, то увидите, что всем более или менее понятна сфере реальной ответственности правительства: экономическая и социальная политика. Две его основные функции - собирать деньги и раздавать деньги. Иными словами, следить за хозяйством. Все прочее, лежащее за рамками этой сферы, находится в ведении президента.
Президент, т.е. реальное правительство, отнюдь не остаётся вне зоны политической ответственности, с него спрашивают за то, что значится за ним и в Конституции, и в массовом сознании. Но естественным риском и слабостью, своего рода ахиллесовой пятой этой системы является то, что глава государства несет личную ответственность за действия не только свои, но и огромного количества людей, и нужно прилагать немалые специальные усилия к тому, чтобы их контролировать, страхуясь от возможности повторения 1993 года. Я имею в виду в том числе и эту самую Администрацию.
В ряду таких усилий стоит вопрос и об организации института политической оппозиции. Игорь Моисеевич спрашивает меня: если оппозиция формируется президентом, то по отношению к кому эта президентская оппозиция будет оппозиционной? Мол, раз президент её назначил, то и уволить может. Но опять-таки это не так. Как говорят в таких случаях на телевидении, открыть вещание - вопрос технический, а закрыть - политический. Иными словами, одной из особенностей того, что у верховной российской власти есть монополия на учредительную функцию, оказывается то, что многие из институтов, ею созданных, упразднить она уже не может. Почему так? На этот счет есть разные версии. Воспользуюсь версией В.Найшуля, который в данном случае использует формулу XVII века: "не нами положено, лежать ему вовек". Яркий пример ее действенности: Путин ничего не может сделать с ельцинской конституцией. Точно так же как и российские цари могли бы вроде сказать, что батюшка-де сделал, а мы переделаем, но такого себе практически никогда не позволяли. Дело в том, что любые переделкти разрушительны для уже созданного института, а издержки его демонтажа -социальные и культурные - огромны.
Меня приятно поразило, сколь серьезно Игорь Клямкин воспринял мое предложение об учреждении института оппозиции сверху, - предложение это, признаюсь, носило несколько эпатажный характер и, кроме прочего, имело целью описать качество попыток критически настроенной политтусовки самостоятельно сформировать дееспособный институт оппозиции. Необходимость учреждения сверху связана с функцией власти заполнять лакуны в нашем политическом обустройстве. Она приходит со своими инициативами в те сферы, где самодеятельность общества ничего дееспособного породить не в состоянии.
Скажу даже более определенно. Эта лакуна политической оппозиции возникла не сегодня и сотворена не самой властью; она уже много лет как сформировалась и ничем не заполняется. Власть действует, отнюдь не опережая события, а реактивно, делая то, что без нее сделать просто некому. Причем, насколько я понимаю, в России так было всегда. Именно потому, что власть в России берет на себя всю ответственность за происходящее, она вынуждена, теряя инициативу, переходить на реактивную политику.
Какой может и какой должна быть оппозиция в России
Я, безусловно, удовлетворен тем, что Игорь Моисеевич признал мою характеристику существующей до настоящего времени оппозиции как "хулилища" - сборища глашатаев, способных лишь к резонёрству и чурающихся какой-либо конструктивной деятельности. Признание это означает, что такая характеристика имеет право на существование. Но удручает то, что полемика со мной свелась к детальному описанию причин, по которым оппозиция дошла до жизни такой - тем более, что само описание меня категорически не удовлетворило.
По моему мнению, политический субъект должен быть не только ответственным, но еще и по возможности самостоятельным. И когда в качестве единственной причины бедственного положения оппозиции называются те или иные действия власти, это выглядит весьма неубедительно. Если все сводится к действиям власти, то такой подход как раз и закрепляет за оппозицией статус несамостоятельной, зависимой и реакционной силы, не способной на политическую инициативу как таковую.
Мне известно множество режимов, гораздо более жестких в отношении оппозиции и инакомыслия, чем наш, где, однако же, находится место и оппозиционерам, и оппозиционной политике, и оппозиционным инициативам. Именно в силу того, что в этих странах никто не пытается разговаривать с властью в логике "вы не оставили нам другого выбора" или, иначе, "мы такие, потому что вы нас такими сделали".
Игорь Клямкин предлагает, причем уже в течение довольно долгого времени, свое решение проблемы: поделиться властными ресурсами с оппозицией, сделав тем самым не только ее, но и себя (российскую власть) более творческой силой. Мне такое предложение представляется сомнительным. В любой нормальной, стабильной политической системе у власти и оппозиции всегда есть общий интерес, есть точка консенсуса, пусть даже не вполне артикулированная. Но есть ли такая точка консенсуса в нашей сегодняшней политической системе? Есть ли у нас некая базовая система принципов, относительно которых все политические игроки согласны и никаких споров не ведется? А если этого нет, если нет ясности даже по поводу признания или непризнания территориальных границ страны, в которой мы живем, то в такой ситуации даже частичная политическая уступка будет трактоваться как капитуляция и бегство, как повод для дальнейшего развития наступления. Уступка в нашей ситуации не становится поводом для участия и совместной деятельности.
Даже приведенный Клямкиным пример того, как российская политическая система среагировала на дефолт и последующий политический кризис 1998 года, меня не убеждает. Я наблюдал ту ситуацию "вблизи" (из группы информационного сопровождения одного из руководителей правительства) и более или менее помню её подоплеку. Депутаты, заседающие в Думе, как тогда, так и сейчас - в том числе и коммунисты, - люди в значительной части всё же грамотные, вменяемые, которые прекрасно понимают, что нельзя увеличивать расходную часть бюджета, если под нее нет денег. Но все они, именно как прагматики, помнили о необходимости выигрывать следующие выборы, а поэтому всегда устраивали обструкцию правительству по бюджету, всегда раздували по максимуму расходную часть, чем, помимо прочего, в 1998 году и раньше активно пользовались компании, игравшие на рынке государственных обязательств.
Более того, власть тоже абсолютно всеядна и беспринципна. Как только она видит, что тот или иной политик действует с умом, не является совсем уж сумасшедшим, она немедленно берет его в оборот, интегрирует, вовлекает в дело. Именно в силу хронического дефицита кадров везде и на всех позициях. Поэтому любой оппозиционер, даже практически невменяемый, когда он хоть в чем-то оказывается экспертом, тут же немедленно рекрутируется, и никто уже не обращает внимания на то, кого он незадолго до того называл земляным червяком. Но как раз поэтому вменяемой части оппозиции очень трудно сохранить себя в оппозиционном качестве.
О суверенной демократии
Наконец, про суверенную демократию и российскую специфику.
Мне представляется, что Игорь Моисеевич не столько задает мне вопрос, сколько маскирует под вопрос утверждение о том, что наша система является несовершенной и потому неработоспособной, а значит, на какой-либо универсализм претендовать не может. Что я могу ответить? Да, на данный момент это так. Но что это доказывает? Логика примерно такая: женщина смотрит на себя в зеркало, видит на коже морщины либо прыщи и говорит, что вот, я не фотомодель, на обложку глянцевого журнала меня не поместят, а потому пойду-ка я топиться. На мой взгляд, на месте этой женщины правильнее было бы сделать вывод, что если у тебя проблемы с внешностью, значит что-то неладно в организме. И сосредоточиться в первую очередь на своем здоровье.
Если же в рамках этой аналогии вернуться к российской политике, то нам следует не столько "следить за фасадом", чем мы занимались все 1990 годы (снаружи всё выглядело просто идеально: многопартийность, выборная демократия, политическая борьба, оппозиция, свободные СМИ), а внимательно следить за "здоровьем" нашей политической системы. А ее "здоровье" - это нормально работающие каналы коммуникации, прямой и обратной связи власти и общества. Это нормально работающий "желудок" - бюджетные механизмы, формирующие национальный доход. И это "печень, которая чистит кровь", т.е. в нашем случае правоохранительная система.
Сегодня у нас, на мой взгляд, появляются некоторые признаки выздоровления: наша политическая система уже не та прыщавая восьмиклассница с тоннами косметики на лице, какой она была в 1990 годы. Сегодня это уже взрослая женщина, у которой, конечно, есть проблемы с внешностью, но ее здоровье окрепло, и организм работает гораздо лучше, чем раньше. Однако привычка неумеренно пользоваться косметикой по-прежнему даёт о себе знать, и по-прежнему мы обсуждаем политические проблемы не с точки зрения их реальных пружин и механизмов, а с точки зрения внешнего соответствия наличной ситуации неким имеющимся у нас в головах эталонам.
Вот именно против этого метода я и возражаю. Азбука работы наладчика: если в системе что-то не работает или работает "не так", то не в схему надо лезть, а смотреть, что приборы показывают. Так что давайте займёмся приборами.
________________________________________________
"НЕИЗБЕЖНОСТЬ ТРАДИЦИИ И НЕОБХОДИМОСТЬ МОДЕРНИЗАЦИИ"
Ответ Игорю Клямкину, Виктору Шейнису и Алексею Кара-Мурзе
НУЖНО ЧЕТКО СФОРМУЛИРОВАТЬ ВОПРОСЫ, КОТОРЫЕ НАС ВЗАИМНО
ИНТЕРЕСУЮТ,
И ОТМЕСТИ ОТВЕТЫ, КОТОРЫЕ НАС ЗАВЕДОМО НЕ УСТРАИВАЮТ КАК НЕКОРРЕКТНЫЕ
НАМ НУЖЕН СИНТЕЗ ЛАТИНСКОЙ И ВИЗАНТИЙСКОЙ ТРАДИЦИЙ
О ДУХОВНОСТИ В СОВРЕМЕННОЙ РОССИИ
И СНОВА О ВИЗАНТИИ
ОГРАНИЧИЛ ЛИ ПУТИН ДЕМОКРАТИЮ?
ПЕРЕХОД К ПРАВОВОМУ ГОСУДАРСТВУ - ЭТО НА СЕГОДНЯ ЗАДАЧА НЕПОДЪЕМНАЯ
ГРАЖДАНСКОЕ ОБЩЕСТВО И ВИЗАНТИЙСКАЯ ТРАДИЦИЯ
Прежде всего я хотел бы поблагодарить своих коллег за внимание, за то время, которое они сочли нужным потратить на то, чтобы прочитать и обдумать сказанное мною, сформулировать свои контрдоводы.
Мне кажется, что самое важное сегодня - ввести диалоговый формат общения между представителями различных идейно-политических течений. И я, со своей стороны, тоже попытаюсь его поддержать не только своими ответами, но и встречными вопросами.
Нужно четко сформулировать вопросы, которые нас взаимно
интересуют,
и отмести ответы, которые нас заведомо не устраивают как некорректные
Начну с того, что изложенное мною в моем первом выступлении не следует рассматривать как некую завершенную систему. Некоторые авторы находят в моем изложении противоречия, и это совершенно правильно. Я и сам нахожу в своих суждениях определенные противоречия, но на данном этапе не вижу в этом ничего страшного, поскольку не ставил перед собой задачи построения завершенной системы. Я всего лишь размышлял о проблемах развития российской государственности.
Противоречивость наших суждений о такой сложной проблеме, как российская государственность, - это нормально. Пройдет еще немножко времени, мы сформулируем свои вопросы и так или иначе получим на них ответы, и количество противоречий уменьшится. В результате, я уверен, мы сможем продвинуться к более систематизированной позиции.
Вместе с тем, некоторые авторы находят у меня противоречия, которых на самом деле нет. Они говорят о том, что я поддерживаю недемократический политический режим и недемократические практики и при этом говорю о демократии. Но я не обнаруживаю такого противоречия, поскольку являюсь убежденным сторонником демократии. Более того, я считаю, что Россия не сможет войти в состав "мирового правительства" с общими демократическими ценностями, если сама не будет демократической. Но я задаю коллегам встречный вопрос: почему идеи демократии не смогли реализоваться в 1990 годы?
Убедительного ответа я не получаю. Мне предлагают в качестве ответа по сути дела те же самые рецепты развития демократии, которые предлагались реформаторами 1990-х, хотя их реформы полностью провалились. Был такой универсальный рецепт: "Больше свободы!". Но он не сработал, и потому больше этот рецепт предлагать не надо, нужно что-то другое.
И, перво-наперво, нужно осмыслить, почему демократия тогда не удалась? И как, с учетом этого негативного опыта, возможен переход к демократии в России? Кто может стать субъектом такого перехода? Какие практические действия должны быть предприняты?
Меня категорически не устраивают ответы вроде того, что ничего, мол, не надо делать, всё сделается само собой, надо лишь убрать препятствие в лице Путина. Не устраивает, потому что мне необходим содержательный ответ на вопрос: как мы можем построить демократию? Равно как и на вопрос о том, в чем специфика российской демократии и российского перехода к ней.
При этом ответ "нет никакой специфики" меня не устраивает тоже. Специфика есть, причем не только у нас. Мы видим, например, что демократические институты в США и Евросоюзе во многом родственны, но, тем не менее, существенно друг от друга отличаются. Особенно, если проанализировать содержательные механизмы политического процесса. И дело не только в том, что конституционно США - президентская республика, а в Евросоюзе преобладают республики парламентские. Посмотрите на их партийные системы, они различаются принципиально. В США партии - это скорее большие коалиции неправительственных организаций без общего управления, а в Европе партии более массовые и организованные, они сотрудничают с НПО, но политически от них дистанцированы. И политические системы в США и в странах Евросоюза работают по-разному. В Европе конституции как правило полноценны, а в США это почти памфлет. Лишь поправки к американской конституции имеют еще какое-то конкретное содержание, а все остальное - общие рассуждения, вроде нашей газетной публицистики. Но наши газетчики все же не претендуют на авторство конституции. Американцы же по сути взяли текст для хорошей статьи и приняли его в качестве Основного Закона. В Европе конституции проработаны значительно лучше. Если, конечно, отвлечься от спцифического опыта Великобритании.
А ведь сказанным различия не исчерпываются. Они касаются также правовой системы (в США она прецедентная, а в Евросоюзе кодифицированная) и механизмов судопроизводства. Столь же различны взаимоотношения общества и бизнеса. В США государство и общественные процессы находятся под контролем крупного бизнеса, а в Евросоюзе, напротив, крупный бизнес находится под контролем общественных и государственных организаций. Даже свободные СМИ свободны в США и Евросоюзе неодинаково. Точнее, неодинаковы механизмы ограничения их свободы. В США свобода ограничивается прежде всего свободной конкуренцией, рынком и - дополнительно - моральным авторитетом некоторых влиятельных общественных структур. В Евросоюзе ограничения свободы обеспечиваются прежде всего государственными институтами и институтами общественными, олицетворяющими идеи государственности. То есть, в целом в США и в Европе все работает по-разному. Можно сказать, что и сама демократия там разная. При том, что существуют и общие принципы: приоритет гражданских прав, политическая конкуренция, власть закона.
Еще разительнее контраст между демократиями западными и незападными. Сошлюсь на Андрея Зубова, который в своей фундаментальной работе "Парламентская культура в странах Востока" проделал блестящий анализ парламентских демократий в странах восточного культурного ареала, в странах о особой, незападной идентичностью. Посмотрите хотя бы на Японию, где одна партия находится у власти почти без перерыва в течение 50 лет. Лишь сейчас, возможно, там начинается переход к чему-то другому. Но это - тема отдельного разговора.
И вот, помня о такого рода различиях, я и спрашиваю: в чем будет заключаться своеобразие демократии российской? И не будут ли ее отличия от известных образцов несколько большими, чем отличия демократических систем в США и странах ЕС? Не предопределяется ли это особенностями нашей цивилизационно-культурной идентичности?
Теоретически можно, конечно, представить, что наша демократия ничем от западной отличаться не будет. Но это не снимает вопрос, а лишь переводит его в иную плоскость. Ведь для реализации европейской или американской модели нам предстоит сменить свою идентичность. Но как это сделать?
Правда, некоторые люди говорят, что у русских якобы вообще не было никакой позитивной идентичности. Были лишь препятствия да затруднения на пути прогресса. Было и есть то, что нам мешает. Но если так, то и ответьте тогда на вопрос: как сменить эту мешающую нам вековую "негативную" идентичность России? Или вы предполагаете, что это просто?
Я так не думаю. Я думаю, что Россия обладает своей идентичностью, с которой нельзя не считаться. И, соответственно, российская демократия должна быть с этой идентичностью связана. Одна из причин краха реформ 1990 годов - невнятность предлагавшейся модели демократии: то ли европейская, то ли американская, то ли абстрактная какая-то. А главное - тогдашняя модель никак не соотносилась с российской традицией, не находила отклика у населения и не могла поэтому стать функционально работающей. В этом, кстати, и причина моего скепсиса по поводу конституционно-правового подхода к анализу нашей государственности и перспектив ее развития.
Мои оппоненты упрекают меня в том, что я, дескать, выступаю против конституционных норм и игнорирую закон. Это - недоразумение. Еще раз поясню свою позицию.
Во-первых, я полагаю, что у нас люди по закону никогда не жили, точнее, закон систематически нарушался всеми - и властями, и обществом. Нарушался в такой большой степени, что трудно считать такой закон работающим. Это, конечно, не значит, что он вообще не работал, были дополнительные механизмы регулирования. Но как бы то ни было, о наличии эффективного правового государства речь у нас никогда не шла. И хотя принято говорить, что при Сталине жили по закону, все согласны, что при Сталине никакого правового государства не было, а был произвол диктатора.
Во-вторых, я считаю, что конституционно-правовые нормы в анализе всегда должны быть интеллектуально отделены (анализ - это разделение) от реальных социально-политических механизмов. При этом надо отдавать себе ясный отчет в том, что базовым элементом в политической системе является не конституция, а политические механизмы ее реализации. Как, например, в США, где конституционный суд занимается тем, что бесконечно трактует абстрактные и, как я уже говорил, довольно убогие конституционные нормы.
Вспомним хотя бы об узаконенной системе выборщиков, демократичность которой весьма сомнительна, поскольку фактически она лишает граждан США возможности непосредственного участия в избрании президента. Или, скажем, об избрании депутатов Конгресса по одномандатным округам. Такая система в перспективе может привести к расколу страны, и однажды уже к этому привела, содействуя началу гражданской войны между Севером и Югом. Однако откровенно несовершенная конституционная система США оказывается вполне работающей, поскольку она погружена в среду весьма эффективной американской политической системы.
Да, в США граждане не выбирают, выбирают выборщики. Но общество добилось того, что эффективное представительство мнения народа тем не менее осуществляется. И даже если этого не происходит, как мы наблюдали во время противостояния Гора и Буша (за демократа Гора проголосовало большее число избирателей, чем за республиканца Буша, но президентом стал Буш), сама политическая система (Верховный суд при наличии доверия к нему) предложила рациональные средства, позволившие разрешить политический кризис, гарантируя незыблемость американской политической традиции.
Отсюда вывод: главный фактор политической стабильности США надо искать в механизмах функционирования социально-политической системы, а не в конституционном строе, который значим лишь во вторую очередь. В такой ситуации можно даже пойти на изменение конституции: при условии, что социально-политическая система работает эффективно, она приспособит к себе практически любую конституцию. Именно поэтому я и считаю, что для формирования демократии в России нужно прежде всего менять политическую практику, а конституционно-правовые факторы здесь играют в крайнем случае второстепенную роль. Размышления же о необходимости укрепления демократии в рамках конституционно-правового дискурса бесполезны и смехотворны. Проблемы формирования и реального функционирования демократии могут обсуждаться лишь в рамках политического дискурса. Вот то, что я хотел сказать в своем первом выступлении и что вынужден повторять в ответ на возражения оппонентов.
Нам нужен синтез латинской и византийской традиций
Перейду к ответам на конкретные вопросы. Мне лично больше всего понравились вопросы Алексея Кара-Мурзы, с которых я и начну.
Вопрос первый: является ли кризисное состояние Россия своего рода индульгенцией власти на любые ее действия, в том числе и ошибочные?
Мой ответ таков: если речь действительно идет о движении от пропасти, - да, власть должна иметь индульгенцию. Пример - сверхмобилизация российского общества в период борьбы с гитлеровским нацизмом, воплощением абсолютного зла. Власть тогда имела и должна была иметь индульгенцию на любые свои ошибки и даже преступления. Главное было - оттащить страну от пропасти поражения в Великой отечественной войне. Та же индульгенция была, когда в 1999-2001 годах Путин тащил страну от пропасти нового этапа распада. Столь же оправдана была бы и жесткость в 1990-1991 годах, если бы она помогла спасти страну от развала, и политики, которые решились бы на это, также получили бы индульгенцию. Но когда кончается кризисный период, заканчивается и действие индульгенции. Окончилась Великая отечественная война - надо срочно сворачивать сверхмобилизацию. Нет сегодня реальной угрозы распада России - нет и индульгенции: "Граждане политики, действуйте по обыденным правилам".
Здесь, кстати, я хотел бы вступить в заочный спор с некоторыми представителями реальной исполнительной власти, которые, с моей точки зрения, преувеличивают угрозы, стоящие перед страной, причем как раз с целью получить такую индульгенцию. Это - не интеллектуальная ошибка, а осознанная идейно-политическая установка. Это некая идеология, продвигаемая ради увеличения своих политических и экономических дивидендов. Нам расписывают ужасы грядущего-де распада страны в то время, как мы уже отошли от пропасти! Быть может, на следующем этапе возникнет какая-то новая угроза суверенитету или устойчивому развитию, что опять даст основания требовать от общества индульгенцию. Но не нужно сегодня пугать людей, создавая таким образом атмосферу для собственной политической монополии. Наоборот, сейчас нужно все ресурсы бросить на развитие, чтобы снизить риск возникновения подобных угроз в будущем. Проблему выживания Путин решил, теперь нужно просто нормально жить.
Второй большой вопрос, поднятый Алексеем Алексеевичем и другими участниками дискуссии, это вопрос об идентичности России, связанный с отношением к византийскому идейно-политическому наследию. Многие мои коллеги априорно полагают, что Византия - это плохо, что в основу ее государственного устройства заложен принцип идеократии, пренебрегающей законом и попирающей демократию, практика слияния церкви и государства при сакрализации последнего. И что весь мир движется сегодня прочь от византизма, преодолевая его традиции. Что ж, давайте разберемся.
Я по-прежнему утверждаю, что Россия является продолжательницей византийской традиции, присущей также многим другим народам. И, вместе с тем, я считаю Россию частью европейской цивилизации. Но - особенной частью. Об этих ее особенностях подробнее скажу ниже. Главное же то, что нам необходимо добиваться возрождения целостности европейской цивилизации. С моей точки зрения, Запад, римская традиция - это прежде всего материализм, плюрализм частных интересов, а Византия - это прежде всего духовность, единство ответственности за общие интересы. Мы должны найти формулу объединения латинской и византийской традиций. Запад должен научить нас плюрализму, а мы должны приобщить его к нашей духовности.
Конечно, нет общепринятого определения духовности. Можно даже сказать, что нет общего представления по поводу того, что такое духовность. Я лично исхожу из того, что духовность - это характеристика общественной и личной жизни, которая акцентирует внимание не только на интересах, но и на нематериальных ценностях личностного развития и творческого освоения мира. Что же мы видим сейчас в этом смысле на Западе? Мы видим там, с одной стороны, определенное возрождение духовности, видим медленное увеличение значимости постматериальных ценностей (общения, креативных форм досуга и др.). Но, с другой стороны, в западной цивилизации происходят стандартизация и омашинивание жизни, оцифровывание социальной реальности. Человек становится там придатком самых разных технологий, требующим все меньше творчества и все больше - следования стандартам и шаблонам. Поэтому мы можем говорить и о снижении духовности западной цивилизации, к которой отчасти принадлежит и наша страна.
Между тем именно духовностью была сильна Византия, именно этим всегда сильна была и Россия. Византия ставила государственность в зависимость от духовно-религиозной правды. Россия - тоже. Вспомним рассуждения Достоевского о русских мальчиках, которые, если у них есть свободное время, рассуждают о Боге и социализме.
Мне скажут: какая сейчас в нашей стране духовность? Наоборот, российская элита - наиболее бездуховная и циничная во всем мире. Российское телевидение бездуховно и цинично, как никакое иное. Я с этим соглашусь, однако здесь не обойтись без ссылок на некоторые "но".
О духовности в современной России
Во-первых, мы имеем дело с временным явлением. Оно будет преодолено, в чем у меня нет ни малейших сомнений. Это будет достигнуто путем переформатирования элиты, изменения функционирования ведущих телеканалов. Оценка эффективности их работы будет осуществляться не по количеству произведенных ими фильмов и заработанных на рекламе денег, а по их вкладу в формирование нации и её духовных ценностей. Такой видит роль СМИ в обществе большинство наших граждан.
Представление о СМИ как прежде всего о медиарынке - это представление, господствующее лишь в США, да и то не в таком карикатурном виде, как у нас. Во всех других цивилизованных странах мира (прежде всего в Европе) победило представление о СМИ как о социальном благе, которое должно находиться под общественным контролем. В этих странах ведущие СМИ отчасти выведены из-под влияния рыночных механизмов. И, кстати, эта концепция СМИ как социального блага принята Организацией Объединенных Наций, соответствующий доклад для ЮНЕСКО, называющийся "Многоголосый, но единый мир", был подготовлен и утвержден еще в 1980 году. Уверен, что Россия по мере своего возрождения будет демонстрировать примеры подчиненности основных институтов массовой коммуникации и информации нравственным и духовным ценностям.
Во-вторых, само отношение современных россиян к деньгам носит квазирелигиозный и потому духовный характер. Это не использование денег как простого инструмента для удовлетворения своих материальных потребностей. Это, скорее, поклонение знаменитому "золотому тельцу" как противнику Бога. Современный русский человек по-прежнему воспринимает богатство как данное не Богом, а дьяволом. Достоевский говорил: "Раз Бога нет, то все позволено". Современный русский говорит: "Раз деньги есть, то все позволено". Наличие денег и отсутствие Бога воспринимаются как синонимы. Слово "деньги" в современной России надо писать с большой буквы; Деньги - это новый бог. Или, что точнее, антибог.
Потребительские модели поведения богатых людей, так называемых "новых русских", тоже являются квазирелигиозными. С одной стороны, они безумными тратами как бы пытаются избавиться от денег в явном ощущении, что деньги - это грех, это предикаты сатаны, их надо бросить. С другой стороны, обладание деньгами для современного русского человека несет в себе не просто увеличившуюся свободу досуга, а своего рода новую обязанность. А именно - обязанность поклоняться этому антибогу, не только идя на преступления ради добычи денег, но и попирая нравственные принципы, данные Богом. Их нарушение современным богатым русским - это не возможность, а почти обязанность квазирелигиозного свойства. Трата денег в современной России выступает часто как принципиально аморальный поступок, как реализация установки на максимально аморальное поведение. Иными словами, безнравственность выступает как богоборчество.
Другая, численно пока небольшая, часть богатых русских пытается, напротив, в максимально возможных масштабах заниматься благотворительностью. В отличие от западного обывателя, который умеренно помогает нуждающимся согласно христианским заповедям, русский благотворитель не знает границ. Он не просто помогает бедным, он фактически жертвует большой частью своего состояния, остро ощущая, что его деньги греховны и что благотворительностью он этот грех искупает.
В-третьих, огромная часть населения, сохраняет последние 15 лет верность нравственным принципам не так, как на Западе, где общество навязывает мораль посредством поощрения нравственных поступков и наказания за нарушения нравственных норм. Напротив, современное российское общество через свои каналы массовой коммуникации и информации пропагандирует и навязывает аморальные представления типа того, что "любые преступления возможны и ненаказуемы", "единственная ценность - деньги", "предательство, жестокость, воровство, уродство - это норма, а честность и милосердие - удел дураков и неудачников". Поэтому быть элементарно нравственным в современной России, как будто отданной на виртуально-медийное растерзание силам зла, - это не буднично, это высокий духовный подвиг. И такой подвиг, вопреки внешнему социальному давлению, в нашей стране каждодневно совершают десятки миллионов людей.
Только потеряв что-то, можно по-настоящему это оценить. В одночасье потеряв свою государственность и пройдя через жестокие страдания, русские опять осознали истинный смысл государства как главного политического института. Они очень остро ощущают необходимость государства именно потому, что в 1990 годы на своей шкуре почувствовали, каково это - жить почти без государства. То же самое относится и к морали. Попав в ситуацию господствующей аморальности и прославления греха, жители нашей ойкумены, в которую я включаю и Россию, и Украину, и большинство других осколков Большой России, научились ценить простые нравственные чувства. Сейчас отрывок любого скучнейшего старого советского или западного фильма радует глаз только потому, что там нет ни убийц, ни извращенцев, ни монстров, ни насилия, нет аудио-визуальной агрессии. Следовать простым нравственным принципам в современной России - это, повторяю, высокий духовный подвиг. И он оказался по силам миллионам наших сограждан.
Это - к вопросу о духовности в современной России.
И снова о Византии
Мне кажется, противопоставлять византийскую идеократию западной демократии ошибочно, потому что они существовали в разные времена, будучи отделенными друг от друга столетиями. Во времена Византии Западная Европа не то что демократии, но и цивилизации толком не знала. Пренебрежение законом в западно-европейских королевствах, разделенных на герцогства и баронства, было в те времена значительно большим, чем в византийской империи. Беззаконие и недемократичность не являются характерными особенностями Византии, это - особенности времени. К тому же, повторяю, в Византии закон уважался больше, чем в западной латинской Европе.
Да, для Византии было характерно слияние церкви и государства. Но ведь именно церковь выступала в средние века главным носителем духовности и одним из главных мест формирования ценностей. И когда сегодня в России мы слышим требование слияния государства и СМИ, то мы должны помнить о том, что в современном обществе, в отличие от средневекового, именно СМИ являются главным пространством формирования ценностей. Безусловно, СМИ должны быть одним из важнейших инструментов модернизации страны, реализуя эту задачу в том числе и будучи центром духовности, а не аморальности, как сейчас.
Другая особенность Византии - сакральность государства. Что это значит для нас? Это значит, что в соответствии с традицией - как византийской, так и российской - государству у нас отводится важная, очень большая роль. В этом особенность нашего развития в течение многих веков. Так сформировалась российская идентичность. От нее-то и предлагают отказаться мои оппоненты: она, дескать, нам только мешает, она исторически сформировалось неправильным образом, а потому ее надо разрушить и установить на ее месте новую. Думаю, что это в корне неправильный подход.
Концепция модернизации России должна соответствовать нашей традиционной идентичности, сочетаться с ней. Такие страны, преуспевшие в модернизации, как Япония или Китай, не ломали свою идентичность, а использовали ее особенности для модернизации. Современное общество в этих странах сохраняет специфические социокультурные особенности. Нельзя собственную идентичность ломать через колено. Ведь уже пробовали: сначала большевики, потом, в 1990 годы, попробовали еще раз. И что получилось? Получилось очень плохо. Так что не будем повторять этот эксперимент. Идентичность, предполагающая большую роль государства, - это нормально. Так уж у нас сложилось, и что в этом плохого?
Государство - не зло и не добро, государственность - это инструмент достижения целей. Цели же не могут быть ценностно нейтральными. И если это главный инструмент их достижения, то он тоже становится небезразличным к дилеммам "добро - зло", "прогресс - традиция". Если государство - ведущий актор развития, то оно не может быть ценностно нейтральным уже потому, что не может быть ценностно нейтральным направление развития, которое государство определяет. Смысл сакрального образа государства заключается в том, что оно принимает на себя функции целеполагания и носителя духовных ценностей. И если оно таковым не является, то не имеет права на доминирование. Государство - это не просто механизм, не просто наемный менеджер, как в западной традиции. В нашей традиции оно является неким сверхменеджером, лидером общественного развития. Наемный менеджер может быть нейтральным в смысле ценностей, лидер не может. В основе признания за лидером его роли лежит признание тех ценностей, носителем которых он является. Поэтому государство в России, которое судьбой определено как лидер общественного развития, не может не быть носителем духовных ценностей. А признание ценностной роли государства в истории России и есть не что иное, как сакрализация государства.
При этом оно, конечно, подчинено народу, но фактически отношения народа и государства напоминают в данном случае отношения в сегодняшних транснациональных корпорациях, где менеджеры de jure подчинены собственникам, но - за исключением критических ситуаций - de facto главнее их. Однако такое лидерство государства, в соответствии с российской и византийской традицией, оправдано лишь до той поры, пока его действия соответствуют идеалам добра, красоты и правды. Как только это соответствие нарушается, как только государство становится на службу олигархам, - извини, дорогое государство, не имеешь права нам ничего диктовать. Чтобы иметь такое право, ты должно соответствовать нашим духовным ценностям. В этом, как мне кажется, и состоит наша идентичность.
Вместе с тем я не считаю, что идея смены идентичности России является абсолютно вредной и нереалистичной. Я полагаю, что такие идеи имеют право на существование, и многие наши коллеги, как убежденные западники, их предлагают. Я сам не так давно почти полностью разделял подобные взгляды, но, столкнувшись с неуспехом нашего модернизационного проекта 1990 годов, сказал себе: если не получилось изменить идентичность, то, может быть, теперь следует попробовать переформатировать демократию с учетом этой идентичности?
Повторяю: если принять интеллектуальные и политические предложения об изменении идентичности, то надо ответить на вопрос: как именно это сделать? Не надо вторично предлагать то, что уже было опробовано и не принесло успеха в 1990-е. Скажите, как эту идентичность скорректировать. Найдите реальные политические инструменты. И пока вы их не найдете, не возвращайтесь снова и снова к своему старому проекту вестернизации. Не думайте, что в деле модернизации всё так просто - написали законы, и всё пошло строго по написанному. Так не будет. Задача не сводится к тому, чтобы убрать препятствия с пути развития. Нужна реалистическая программа трансформации российской идентичности. Пока ее нет, сидите, думайте, ищите. И когда найдете, приходите с аргументами.
А на вопрос о моем понимании современного значения для нас византийской модели отвечаю: это, во-первых, поддержание ключевой роли государства в развитии общества и, во-вторых, большие имперские проекты.
Слово "империя" для меня, безусловно, является позитивным. Империя - это огромное надгосударственное, наднациональное образование, где представители разных наций живут не в войне, а в мире друг с другом, сохраняя свою идентичность. Поэтому империя состоит из многих народов, не растворяющихся в ней, но подчиненных неким общим правилам игры. И, что для меня важно, представители любой нации могут сделать в этой империи карьеру. Здесь нет никаких ограничений. Представители всех наций равны. Хорошо работаешь в рамках имперского государства - вперед, становись императором. Сталин был грузин, Хрущев и Брежнев - украинцы, Горбачев и Ельцин - русские, императоры Романовы - обрусевшие немцы. Но именно так было и в Византийской империи, где представители самых разных этнических групп становились императорами. Это уникальная и весьма полезная особенность византийской государственной практики - мягкое включение в империю различных народов без потери ими своей идентичности. В случае других форм государственности такое оказывалось невозможным.
Большие проекты предполагают значимость идей и, стало быть, осмысленность жизни. А если роль идей высока, то нет и оголтелой пляски перед золотым тельцом, обожествления доллара, обожествления голой силы, как это мы видим в западной традиции, в наиболее вульгарной форме представленной в продукции Голливуда. На Западе этому тоже пытались противостоять - тот же римский Папа, например. Но - не очень успешно. В конечном итоге весь Запад подчинился золотому тельцу, Папы стали мелкими феодалами, папский престол показал примеры падения нравственности.
Еще раз подчеркну: один из главных вопросов нашего развития заключается в том, есть ли у России своя собственная идентичность и, если есть, то в чем она состоит. Если таковая существует, то она должна получить продолжение, и нам, соответственно, необходимо развитие на собственной основе. Какие-то ее особенности могут быть преодолены, но она не должна быть просто отброшена. У меня еще нет стопроцентного ответа на вопрос о том, как соблюсти в данном случае пропорцию традиции и новаторства. Совсем недавно я считал, что должно быть этакое абсолютное западничество. Сейчас я больше склоняюсь к тому, что мы должны построить нашу политическую систему на основе собственной идентичности, но, повторю, и сегодня у меня нет стопроцентного ответа, как это сделать. Этот ответ должен выработать интеллектуальный класс России, опираясь на некие сигналы, которые подает нам общество, обладающее высшим суверенитетом и выносящее окончательный вердикт по поводу практических результатов наших усилий.
Как я уже говорил ранее, мы - Европа, но особенная часть Европы. Это не я придумал - так, согласно социологии, считает большинство россиян. Исходя из чего я и выдвигаю лозунг: стать Европой, сохранив свою собственную идентичность. Иными словами, воспринять и понять Европу не только и исключительно как Запад, не только как Европу католическо-протестантскую, но как Европу общехристианскую, в которой мусульмане, конечно, являются гостями. В этой большой Европе мы должны сохранить собственную идентичность, переосознав ее.
В связи с этим я категорически не согласен с тем, как Алексей Кара-Мурза и Иосиф Дискин трактуют мысль П.Н.Милюкова об исторической патологии российского пути. Те, кто считает, что мы - патология, будут отвергнуты российской историей. Нельзя всерьез претендовать на власть в России и считать при этом, что русский народ и Россия являются патологией. 1990 годы показали политическую нереалистичность такого пути. И то был не единственный случай в нашей истории. А.Кара-Мурза признаёт, что в начале XX-го века в России схлестнулись два типа византийщины - сакрализация власти и сакрализация революции. Алексей Алексеевич, если у Вас в решающие моменты истории России всякий раз появляется византийщина, ну так признайте, что мы и есть византийщина. Признайте это, и в рамках существующего мы вместе с Вами попытаемся нашу византийщину сделать приемлемой для нормальной жизни, т.е. соответствующей нашим ценностям и, одновременно, способной воспринять многое полезное из западноевропейского опыта - например, политический и идеологический плюрализм. Юго-восточная Азия смогла свое конфуцианство совместить с модернизацией. А ведь еще совсем недавно казалось, что одно с другим несочетаемо. Сегодня Вам кажется, что с модернизацией не сочетается византизм. Но мы должны их совместить, как совместили свою идентичность с модернизацией многие народы.
Нам никуда не уйти от того, что Россия - продолжатель византийской традиции. Подобно тому, как суть личности, согласно классикам экзистенциализма, проявляется в критические моменты, так проявляется в такие моменты и сущность нации. И в эти критические моменты Россия всегда становится стопроцентно византийской. Поэтому я и призываю думать не о том, как отринуть нашу национальную сущность, а о том, как этой сущности придать удовлетворяющие нас формы существования. Давайте размышлять не о том, как изменить содержание своей исторической традиции, остающейся неизменной на протяжении многих веков, а как придать этому содержанию новую форму, которая бы удовлетворяла нашим сегодняшним потребностям и задачам. Так, холерик должен думать не от том, как стать меланхоликом, а как свою холерическую идентичность оформить в социально приемлемые формы, не взрываясь руганью на подчиненных, но эмоционально украшая совещания, взбадривая сотрудников.
К тому же вопрос об идентичности впрямую связан с проблемой суверенитета. Если Вы говорите, что наша идентичность должна быть изменена, неужели вы не понимаете, что за этим следует отказ от суверенитета? Так произошло, например, с Болгарией. Но я утверждаю, что суверенитет - это исторический выбор народа России. Для меня, например, он менее важен, чем для народа, я лично был бы готов отказаться от суверенитета ради каких-то более хороших вещей. Но я хочу быть со своим народом и понимаю, что нет политической судьбы за пределами выбора народа. Тем более, если этот выбор утвержден прочно и со всею решительностью. И выбор нашего народа - суверенитет. Поэтому все реальные политические проекты мыслимы у нас только при условии сохранения суверенитета.
Ограничил ли Путин демократию?
Перехожу к ответам на вопросы Виктора Леонидовича Шейниса.
Первый его вопрос: в чем заключаются цивилизационные и политические особенности России? Отвечаю: в слабой роль писаного правила и большой роли идеи "жить по правде", большой роли идеи социальной справедливости, большой роли государства и большой роли неписаных правил и нравственных норм социальной регуляции. Плюс, конечно, имперский характер государственности. Империя, как я понимаю, - это дополнительная надгосударственная структура. С моей точки зрения, такой империей, хотя и немного недоделанной и несколько постмодернистской по своей конструкции, является Евросоюз. Империей является Индия. А является ли империей США, - вопрос особый.
Далее, у Виктора Леонидовича речь идет об обмене суверенитета на право участия в мировом правительстве, о чем я тоже говорил в своем первом выступлении. Виктор Леонидович утверждает, что это возможно только при однородности политического строя вступающих в такой обмен сторон. Но я, повторяю, вовсе не против современной демократии, и чем ближе в ценностном отношении мы будем к США и Евросоюзу, тем теснее и эффективнее будет наше взаимодействие. Поэтому пафос моего высказывания состоит в утверждении необходимости сделать нашу страну более демократической, найти реальный путь усиления демократии, но при этом сохранив сокровенную суть России, ее ценности, ее суверенитет. К тому же демократия нужна России и по внутренним причинам, чтобы противостоять засилью бюрократии и политическим притязаниям олигархического бизнеса.
Но у проблемы участия в мировом правительстве есть и другая сторона. Дело в том, что в этот особый "клуб" могут приниматься и недемократические страны. Думаю, что Китай, по европейским стандартам демократической страной не являющийся, вскоре, без сомнения, будет принят в мировое правительство. В ближайшее время в него войдет и Индия, в которой демократия тоже весьма своеобразна. Впрочем, как и в Японии. Так что дело, полагаю, не в нашей демократичности (демократия нужна нам не для внешнего применения, а по собственным внутренним причинам), а в нашей готовности принимать реальное участие в решении мировых проблем, в способности предоставить Западу необходимые гарантии его энергетической безопасности. Это - главное, что нужно от нас мировому правительству: надежные гарантии поставки энергоносителей в требуемом количестве, отказ от использования имеющегося ядерного потенциала, безопасность оружия массового поражения, прекращение региональных конфликтов. На этих условиях мы можем стать частью мирового правительства независимо от того, демократичны мы или нет.
Важный вопрос Виктора Леонидовича - о мегакорпорациях. Почему, спрашивает он, нам следует верить, что эти мегакорпорации будут заниматься модернизацией, развивать человеческий потенциал? Разве что-то подобное в их деятельности мы уже наблюдали? Ответ: нет. И я согласен: не надо им верить на слово, это очевидная ошибка демократов-идеалистов. Этим грешили многие из наших коллег, рассуждая о "светлом будущем" нашего бизнеса, о том, что представители первого поколения российских капиталистов будут грабителями, а их дети окончат Оксфорд и станут цивилизованными. Увы, этого не случится никогда. Если они были бандитами, то перерождение из бандитов в нормальное цивилизованное состояние займет 100 лет, а за эти 100 лет страна может рухнуть. У нас просто нет возможности столько ждать.
Так что не надо верить ни мегакорпорациям, ни "демократам - идеалистам". Надо требовать, чтобы российский бизнес был ориентирован на модернизацию и наращивание человеческого капитала страны, надо ставить стратегические цели и повышать эффективность политического контроля нации над бизнесом. Для этого, кстати, тоже нужна демократия. А ей, в свою очередь, нужен дееспособный политический лидер.
Однако мегакорпорации не стоит рассматривать и как нечто заведомо враждебное. Они действуют в соответствии с наличными условиями. Если мы им говорим: делайте что хотите, хоть изнасилуйте всю нашу страну, нам всё равно, то они, может быть, и изнасилуют. А если мы потребуем от мегакорпораций эффективных вложений в модернизацию страны, в развитие человеческого капитала, то они вынуждены будут следовать этим требованиям: им все равно, по каким законам жить. Но только дайте им эти законы и не меняйте их. Если такие законы и политические требования будут им предъявлены, они с удовольствием впишутся в программу модернизации страны. Они в любую программу впишутся. Но они являются крупными акторами мирового развития. Это те солдаты, которые готовы выполнить любые поставленные цели, но им нужно эти цели поставить. Причем поставить именно перед ними, потому что они являются самыми тренированными, лучше всех вооруженными и лучше всех подготовленными для того, чтобы быть акторами процесса модернизации под общественным контролем и в тесном сотрудничестве с государством.
Отвечая на следующий вопрос - о прообразах проектной партии и проектных комитетов, могу назвать, например, группировку вокруг журнала "Эксперт". Она включает в себя сам этот журнал, плюс Институт национального проектирования, плюс клуб "4 ноября", плюс три канала ТВ и "Инженерную газету", создание которых намечено, плюс теснейшую связь с либеральной фракцией "Единой России" и с Администрацией президента. Это - пример хорошего проектного комитета.
Еще один прообраз такого комитета - комитет Гражданского форума 2001 года. Туда вошли представители неправительственных организаций, реальной власти и бизнеса, которые совместными усилиями смогли достичь некоторых успехов. Во всяком случае, все бюрократы выучили слова "гражданское общество". Сейчас в направлении гражданского общества потекли даже кое-какие ресурсы. Но работа этого проектного комитета была приостановлена. Отчасти он сохраняется в рамках Общественной палаты, но, к сожалению, в форме, не вполне идентичной первоначальной.
Далее, сама Администрация президента является примером своего рода крупной проектной партии или совокупности крупных проектных комитетов. Их проекты носят не только политический и экономический, но и бизнесово-административный характер.
Кроме того, я полагаю, что и среди участников нашей дискуссии есть те, кто сейчас реально работает над созданием таких проектных комитетов, а, быть может, и те, кто считает себя таким комитетом. Проекты в стране есть, в том числе и имеющие общенациональный характер. Есть и группы людей, организующихся вокруг таких проектов.
Следующий вопрос - о социальных субъектах государственности, способных обеспечить ее модернизацию. Используя в трансформированном виде идеи Аристотеля о трех парах политических режимов, я, напомню, писал о трех возможных парах правящих коалиций: бюрократия плюс демократия, бюрократия плюс идеократия, бюрократия плюс аристократия. Вопрос Виктора Леонидовича заключается в том, кто определит выбор из этих трех возможностей. Отвечаю: тот, кто будет смел и силен, тот и сделает решающий выбор. Это - роль политического лидера. Но политический лидер решает такого рода вопросы отнюдь не волюнтаристски. Он опирается в своем решении на волю большинства народа. На сегодня таким политическим лидером является Владимир Путин. Позже, быть может, появится кто-то еще, кто будет так же популярен в народе. Политическое лидерство формируется не автоматически и определяется не интеллектуалами, хотя ими оно во многом подготавливается.
Виктор Леонидович спрашивает, какой вариант ближе лично мне. Скажу прямо: меня устроит любой из них при условии, что он работающий. Пока не работает ни один.
Что значит работающий? Это значит, что он обеспечивает стабильный экономический рост, бескризисное развитие страны, достоинство личности, богатство культурной и духовной жизни. Если политический режим обеспечивает все это, значит, он работает. Поэтому дело не в том, что нравится мне или кому-то еще, а в том, какой из трех вариантов предпочтительнее для страны. Разумеется, опять-таки тот, который при минимальных затратах принесет для нее максимальный эффект. А какой именно, давайте размышлять вместе - сразу сказать трудно. Давайте еще внимательнее присматриваться к опыту других стран и народов. Я, например, считаю, что в Евросоюзе мы наблюдаем вариант "демократия плюс бюрократия", а в США - "демократия плюс аристократия". Имеется в виду, конечно, не родовая аристократия, а опять же, по Аристотелю, "хорошая власть немногих достойных". У нас, может быть, будет "бюрократия плюс идеократия", может быть, какой-то вариант, близкий к европейскому или к американскому, может быть, что-то еще. Сегодня, повторяю, точнее сказать трудно. Я лишь обозначил три модели, между которыми предстоит выбирать. Быть может, кто-то предложит какие-то другие. Пусть предложит. Помня о том, что нет такой страны, где демократия существует без бюрократии. А также о том, что выбор стратегии в любом случае останется за политическим лидером, опирающимся на большинство нации.
Следующий вопрос, связанный с предыдущим: каким образом государство может вырастить демократию? Отвечаю: хорошо известным способом, т.е. так, как Франко и Хуан Карлос выращивали демократию в Испании. Как это делали бразильские военные с 1964-го по 1985 год, когда они ликвидировали угрозу коммунистического переворота посредством создания двух управляемых партий, которые назывались "си" и "си, сеньор". Таких же, кстати, как у нас "Единая Россия" и "Справедливая Россия". А потом, спустя много лет, политический водоворот свободной политической борьбы вырывается наружу, и происходит консолидация демократического режима. Все это хорошо известно, как известно и то, что в Германии и Японии демократия строилась в условиях оккупационного режима, который является сверхавторитарным. Но он тоже выращивал демократию.
Так нужно выращивать ее и у нас. Мне, правда, говорят, что вот-де "Марков пугает нас" тем, что, если мы хотим демократии, то мы должны потратить 100-150 миллиардов долларов на развитие гражданского общества. Но я не пугаю, а просто призываю потратить такие суммы на это дело. Не вижу ничего плохого в том, чтобы потратить 100 миллиардов долларов на развитие гражданского общества. Это только 20% наших накопленных резервов. И я настойчиво призываю потратить эти деньги, если гражданское общество - наш стратегический выбор.
Наше развитие без демократии и гражданского общества трудно реализуемо. А просто так все это не возникнет. То есть, можно, конечно, ждать еще лет сто, но за это время случится много такого, что при сохранении нашего межеумочного положения приведет страну куда-то не туда. Если развития не будет, то вероятнее всего, что наши природные ресурсы будут постепенно браться под контроль другими нациями, которые не боятся иметь свои стратегии развития, реализовывать их и тратить на это сотни миллиардов долларов. Если не обеспечивать развития, то году примерно в 2016-м за спиной ведущих кандидатов в российские президенты будут стоять уже внешние силы, и все будут знать, кто кандидат американский, кто - от ЕС, а кто - китайский. Примерно так же, как сейчас в борьбе за кресло мэра на выборах и за кресло губернатора на административном рынке всегда просматриваются реальные корпорации, которые нередко базируются совсем не в этом регионе. Тот, кто не имеет своей стратегии развития, работает на чужую.
На что конкретно необходимо потратить названные мной суммы денег, если мы решим пустить их на развитие демократии и гражданского общества в России? Отвечаю: на гранты, на общественную активность, на создание общественных организаций, на систему образования: практике демократии и гражданского общества необходимо учить не только в вузах, но и в школах. В университетах должна быть введена новая специальность - активисты неправительственных организаций, в экономических учебных заведениях - менеджеры неправительственных организаций. Если мы хотим, чтобы число таких организаций увеличилось у нас, условно говоря, раз в сто и чтобы они стали во сто раз сильнее и эффективнее, мы должны увеличить ресурсные вложения в эту сферу эдак раз в тысячу. И средства массовой информации должны заниматься массовым гражданским образованием. Ну, например, учить, что делать, когда в вашем дворе началась точечная застройка. Американцы или европейцы прекрасно знают, как действовать в таком случае. А наши граждане не знают, и их надо учить. На решение этих вопросов должна быть сориентирована огромная часть экономики. Сегодня на развитие гражданского общества идет один-полтора процента бюджета, а должно быть шесть-восемь процентов. Я никого не пугаю. Будь моя воля, я бы просто сделал то, к чему призываю.
Теперь - об укреплении суверенитета России в годы правления Владимира Путина. Виктор Леонидович связывает это укрепление не с политикой Кремля, а с ценами на нефть. Не согласен. Подумайте, ведь даже если бы были такие высокие цены при Ельцине, все равно бы всё разворовали. И стало бы еще хуже. Потому что от высоких цен на нефть олигархи стали бы всесильными и сделали бы страну заложницей своей ожесточенной политической борьбы за право доминирования. Мы знаем: приличным и умным людям дашь деньги - они на дело потратят, а глупым дашь деньги - им только хуже будет. Вот и нам при Ельцине стало бы от этих нефтяных денег только хуже. А при Путине они пошли на благо. Сегодня мы сами определяем свою судьбу. Раньше у нас сидел какой-то второй секретарь американского посольства на совещаниях в МИДе и указывал, что нужно делать. И советники все советовали разделить Газпром и отдать его кому-нибудь. Сейчас этого меньше стало. Почитайте западную прессу, она пишет о колоссальном усилении России при Путине. Почитайте последний доклад директора ЦРУ, он пишет о том же. Запад фиксирует эту перемену. Зафиксируйте ее и вы. Его это усиление беспокоит. А вас не должна беспокоить сила России, ведь вы ее граждане.
Еще один вопрос - о механизме переформатирования элит. Мой ответ достаточно прост. Такое переформатирование происходило у нас уже не раз, в частности, при Путине, когда к прежним параметрам отбора - сила, жесткость, ориентация на деньги и приемлемость государства как главного инструмента - добавились еще и лояльность государству, признание незыблемости государственного суверенитета России. Те, кто этим новым принципам соответствовал больше, начали восхождение наверх. Те, кто не соответствовал, начали схождение вниз. Те, кто не соответствовал категорически, были выброшены. Так и должно быть.
Кто все это осуществил? Политический лидер. Каким образом это было сделано? Всем жестко сказали: не признаете государство - вами займется генпрокуратура. Для переформатирования элит лидером должны быть введены новые общеобязательные принципы - работа на страну в целом, социальная ответственность за нее. Плюс нравственность, включающая нормы пристойного личного потребления. Несколько огрубляя, можно сказать, что всем идет сигнал: покупаешь "Бентли" - тобой займется генеральная прокуратура. Покупка "Бентли" является преступлением, причем, не уголовным, а политическим преступлением против страны. В условиях, когда люди нищают, тебе должно быть стыдно. Продай свои "Бентли", а деньги отдай в детские сады, школы, на хорошие дела. Или просто вложи их в инвестиционные проекты в российскую экономику. Надо ездить на более скромных машинах. Не надо оскорблять десятки миллионов сограждан, не надо их толкать в революцию. Или вы можете ездить только на "Бентли"? Вас что, ваши деньги душат, заставляя тратить их на потребительские излишества? Если так, извини, дорогой, тобой займется генпрокуратура. Ты не достоин обладать этими десятками миллиардов, если ты с проститутками по Куршавелям шляешься. Тем более, что многое из этой частной собственности сделано еще в советские времена и приватизировано не для того, чтобы несколько сотен могли кутить без чести и совести за счет миллионов, а для ускорения экономического роста. Ради этого миллионы наших граждан согласились с приватизацией. Если кто-то не понимает социальной роли частной и корпоративной собственности, должен сдать ее назад, откуда получил.
Все богатые люди должны жить в России скромно. Так должно быть и в других небогатых странах, где элита не хочет довести дело до революции. В России лишние деньги должны идти в инвестиционные проекты, а не в роскошь. Богатство имеет право на существование только в том случае, если оно не противоречит развитию страны. Если противоречит - прочь с дороги.
И такой механизм переформатирования нашей элиты сегодня уже запущен. Первый принцип, который был введен: признание ведущей роли государства. И его реализация, мы знаем, прошла нормально. Теперь предстоит следующий этап переформатирования.
Кстати сказать, возвращаясь к вопросу о демократии, хочу спросить: действительно ли Путин ее ограничил, как полагают все мои оппоненты? С точки зрения населения, он её не ограничил. Его действия не воспринимаются демосом как антидемократические. Напротив, народ расценивает их как ограничение антидемократов, к которым относятся эти самые олигархи и бандиты. Но Путин ограничил некие считающиеся демократическими процедуры, что оппонентами подмечено верно. Я полагаю, что это свидетельствует лишь о кризисе процедурной модели демократии, которую в наших условиях просто нельзя реализовать. Процедурная модель демократии при неразвитых гражданском обществе и слабых традициях компромисса и солидарности ведет к захвату свободы самыми наглыми и сильными. То есть олигархами. Что и подтвердила наша страна в 1990 годы.
И, наконец, итоговое замечание Виктора Леонидовича: я, дескать, уповаю на то, что некто придет и всё сделает. Да, именно так: некто придет и всё сделает. Но он придет не один, а со своими союзниками, которыми, я полагаю, мы, участники дискуссии, должны быть. Политическое единство большинства нации и лидеров политического класса вокруг определенных ценностей развития необходимо, и оно будет достигнуто. Без него невозможно решить важные для всех нас проблемы. И это должно быть единство, подготовленное и оформленное политически. Более того, я полагаю, что эти новые изменения все мы, участники данной дискуссии, подготавливаем и оформляем самой этой дискуссией. Точно так же, как в 1980 годы мы подготавливали и оформляли отмену монополии КПСС и демократизацию страны, а в 1999-м - программу восстановления государства, доказывая, что это первостепенная историческая задача, стоящая перед страной.
Сегодня нам нужно убедительно показать, что стране нужна модернизация, нужна стратегия развития. Нужно предложить реальные варианты ее осуществления, провести своего рода интеллектуальную экспертизу возможных и невозможных вариантов, показать, что желательно, а что - нет. Ранее я уже сказал, что, на мой взгляд, крайне желательно возвращение к византийской традиции - естественно, в новых формах, сочетая эту традицию с западно-европейской. И такой путь отнюдь не будет попыткой построить новый тоталитаризм. Наоборот, это будет попытка построить современное развивающееся общество, которое обеспечивает людям высокие жизненные стандарты, достоинство личности, богатую культурную и духовную жизнь.
Переход к правовому государству - это на сегодня задача неподъемная
Теперь перехожу к ответам на вопросы Игоря Моисеевича Клямкина.
Он спрашивает: позволяет ли путинская государственность выдвигать стратегические задачи? Если не позволяет, то это свидетельствует не в пользу созданной государственности. А если позволяет и Путин этого не делает, то его, мол, придется признать недееспособным. Очевидно, что вопрос поставлен весьма лукаво, по принципу: "Вы перестали пить стакан коньяка по утрам?" Тем не менее, отвечаю. Если нечто не делается, это не значит, что тот, кто должен делать, не способен. Просто не сформированы соответствующие условия, есть препятствия.
Каковы главные препятствия для выдвижения и реализации больших проектов?
Во-первых, по-прежнему сохраняется слабость государства. Она не в том, что оно маленькое (оно огромное), а в том, что оно слишком коррумпировано.
Во-вторых, общество еще не определилось относительно необходимости больших проектов. Еще нет консенсуса по этому вопросу. Но он непременно сформируется - подобно тому, как в 1980 годы сформировался консенсус по вопросу о необходимости свободы, а позже, в конце 1990-х - о необходимости возвращения государства. Сейчас формируется консенсус по вопросу о необходимости социальной справедливости, о приоритете национального развития, о важности иметь возможность гордиться своей страной. Мы хотим, чтобы у нас были достойные позиции в космосе, в образовании, в сфере биотехнологии, во многом другом. В формировании такого общественного консенсуса важнейшую роль играет дискуссия во время выборов. Поэтому, думаю, после выборов 2007 - 2008 годов будет больше определенности и с направлением развития, и с большими проектами.
В-третьих, у руководства страны есть опасения относительно возможной перегрузки социального организма. Их можно понять. Мы сначала перегружались на строительстве коммунизма, потом, в 1990 годы, на строительстве рынка и демократии. Может быть, следует дать народу отдохнуть? Может быть, не следует спешить с большими проектами? Тем более что Солженицын говорит нам о необходимости сбережения народа.
Все это, конечно, сдерживает переход к стратегии больших проектов. Есть и еще одно препятствие: возможно, мы сейчас переживаем период накопления ресурсов, которые чуть позже будут использованы при реализации таких проектов. Недавно у меня в "Московских новостях" вышла статья, которая называется "Пружина Путина". Накопление ресурсов - это и есть некая сжимающаяся пружина.
Какие же ресурсы сегодня накапливаются? Укрепление суверенитета - ресурс. Вертикаль власти - ресурс, кстати сказать, неиспользуемый. Управление телеканалами - ресурс. Золотовалютные резервы - ресурс, используемый лишь частично. Стабилизационный фонд - ресурс, вообще никак не используемый. Уменьшение внешнего долга - тоже ресурс, поскольку является частью укрепления реального суверенитета. Популярность Путина - ресурс, опять-таки используемый лишь частично. И мегакорпорации - тоже огромный ресурс. И взятый под контроль нефтегазовый сектор, поскольку такой контроль не дает утекать из страны прибылям. Список можно продолжить…
Все эти ресурсы накапливаются. Но они и должны у страны быть, если мы хотим, чтобы большие проекты были реализованы! Однако об их использовании на полную мощность необходимо еще чуть-чуть подумать. Необходимо подождать, поскольку сегодня еще нет общественной уверенности по поводу тех больших проектов, которые Путин в готовом виде мог бы реализовать. Это не тупик государственности и не отсутствие дееспособности у лидера. Государство способно выдвинуть такие проекты, а Путин вполне дееспособен. Просто сегодня мы имеем некий период неопределенности, и мы должны поспособствовать достижению консенсуса в нашем обществе по вопросу о том, какие же большие проекты нам нужны.
Второй вопрос Игоря Моисеевича: как совместить сложившиеся в России институциональные формы государственности и институты европейского типа? Отвечаю: очень легко совместить. Наша конституция близка к французской. А конституция - именно форма, которая должна наполняться конкретным содержанием. Я уже говорил, что конституция США представляет собой просто памфлет, ее главное политическое содержание лежит вне ее в виде самой американской политической системы. Точно также и наши институциональные формы могут стать формами для политической системы авторитаризма, а могут - формами для демократии. Сама конституция не мешает ни тому, ни другому. Чтобы у нас была демократия, не нужно менять конституционную конструкцию. Для формирования у нас политических структур европейского типа необходимо соответствующее политическое содержание. Наши партии действуют в режиме управляемой демократии, но для их перехода в режим свободной политической конкуренции не требуется большого изменения самого института партий, требуется изменение вне их. И база для демократических институтов очевидна: развитая экономика, развитое гражданское общество, соответствующая культурная среда, включая доминирующие нравственные и общесоциальные ценности.
Следующий вопрос Игоря Моисеевича - о взаимосвязи практики "жизни не по закону" и переходу от нее к жизни по закону с Петром Первым и Сталиным. Связь - в той цене, которую платит общество за те грандиозные скачки, которые совершились при Петре и Сталине. За сверхускоренную скачкообразную индустриализацию пришлось заплатить сверхмобилизацией. И если мы признаем, что для нас в течение многих столетий важнее были не законы, а другие самобытные институты, то переход к институту закона я тоже не могу представить себе иначе, чем в виде большого скачка. Такой быстрый переход к новому состоянию невозможен без сверхусилий. А сверхусилия означают сверхцену, и я не уверен, что наш народ готов ее добровольно заплатить. Тем более, что огромную цену он уже заплатил в период распада 1990 годов. Поэтому я и полагаю, что ставить сейчас задачу перехода к правовому государству нереально и неконструктивно. Это - неподъемная задача. Нам, очевидно, следует сказать так: мы будем иметь эту цель в виду в качестве перспективной задачи, будем работать над ее реализацией, но это потребует времени. А пока сосредоточимся на других задачах - на обеспечении экономического роста, достоинства личности и развития богатой культурной среды.
Далее Игорь Моисеевич спрашивает о том, как совместить проектную партию с политической конкуренцией. Отвечаю: пока никак. Это на сегодняшний день несовместимо, это разные проекты. Если есть проектная партия, значит политическая система формируется вокруг доминирующей партии. Если есть политическая конкуренция, значит о проектных партиях и разговора вести не следует.
Но то, что выглядит несовместимым сегодня, в будущем, полагаю, может стать совместимым. Я думаю, все партии будут эволюционировать от традиционных массовых и клубных партий (их еще называют электоральными) к партиям проектного типа. И в будущем именно они и будут между собой конкурировать. А в сегодняшней нашей реальности нормальная политическая конкуренция вообще отсутствует. Как она будет обеспечена в дальнейшем, мне пока еще не вполне ясно, но если нам удастся избежать деградации страны, то будут разные проектные партии. Сейчас у нас есть проектные комитеты, и политическая конкуренция может возникать между ними. Но проектной партии пока нет. Поэтому у проектных комитетов нет точки приложения.
Еще один вопрос Игоря Моисеевича касается того, как совмещается концепция прав человека с предлагаемой мной концепцией достоинства личности и обеспечивающей его системой общин. Объясняю. Прежде всего, для меня это две довольно разные темы. Мне кажется, что концепция прав человека тесно связана с человеческими интересами, но она не очень согласуется с нашей российско-византийской традицией. У наших людей нет достаточной энергетики в борьбе за права человека, а вот борьба за достоинство личности, причем не только своей, но и чужой, у нас в достаточной мере обеспечена энергетикой. А достоинство личности, как мне представляется, может быть защищено разными способами, не только посредством формального права.
Теперь о системе общин, которая, на мой взгляд, вполне совместима с концепцией прав человека - по крайней мере, исходя из моего понимания нынешней юридической системы. Под общинами в данном случае я подразумеваю не их традиционные формы, а, скорее, самоорганизующиеся общины гражданского общества. Есть разные ситуации, в которых такие общины являются абсолютно необходимыми. Например, власть призывает граждан защищать свои права в суде. Мне кажется, что это ложный путь - не по цели, а по средствам. Потому что в современной России человек чаще всего не может защитить свои права в суде, поскольку он, как правило, сталкивается с сильными контрагентами, которые располагают ресурсами, позволяющими им обеспечить свою победу. Иными словами, у нас не создано равное, быстрое, дешевое и простое судопроизводство, при наличии которого простой человек имеет шансы на победу. В существующей же ситуации человек не в состоянии отстоять свое право. Поэтому я и говорю: посылая его в суд, ему предлагают это ложный путь.
Если отстаивать свои человеческие права в суде сам человек не в состоянии, то еще до того, как призывать его идти для этого в суд, надо озаботиться созданием системы, которая помогала бы эти права обеспечивать. Речь идет о системе неправительственных организаций, которая могла бы противостоять команде хитроумных адвокатов. Вот это - реальная задача. Если же мы не предложим людям некий реальный механизм защиты, то они не смогут защитить свои права в суде. Как человек может верить суду, если каждый раз, когда он туда попадает, его ожидает там "облом"? И с каким чувством он будет при этом слушать речи про демократию и правовое государство? Повторяю еще раз: демократические институты, коими являются права человека и независимый суд, не работают без гражданского общества. Атомизированный гражданин не способен отстоять свои права в суде.
Отсюда и вытекает необходимость общины, преодолевающей ограничения атомизации и ощущение беспомощности атомизированного человека, его колоссальную фрустрацию перед лицом сильных мира сего. Дайте человеку помощь, и тогда он и сам будет помогать другим, создавая тем самым институты гражданского общества.
Гражданское общество и византийская традиция
И последнее. Игорь Клямкин и другие мои оппоненты говорят, что византийская политическая традиция показала свою несостоятельность. Это неправда. Да, Византия была ликвидирована, пала под напором Османов. Но ведь и афинская демократия была ликвидирована Македонией. Стало ли это доказательством ее несостоятельности? Нет, не стало! Демократия как принцип сохранилась и получила признание и развитие в дальнейшем.
Также и римское право. Римская республика и Римская империя ушли из истории, распались. Но показало ли свою несостоятельность римское право? Ничего подобного, оно сохранилось и получило развитие. А политический строй итальянских городских республик доказал свою несостоятельность? Нет, хотя они и пали под ударами Наполеона. Потому что республиканизм как политический принцип был подхвачен другими и утвердился в современной политике. На сегодня в ней все эти идеалы афинской демократии, римского права и республиканизма итальянских городов оказались реализованными.
Византии повезло меньше, потому что ее имидж в истории складывался прежде всего под влиянием западной исторической и политической мысли. Западная Европа многие столетия была конкурентом Византии, западноевропейские войска обманом захватили Константинополь, установили там оккупационный режим и несколько десятилетий грабили империю. Западноевропейская традиция оболгала Византию, исказила ее идеи и принципы, спрятала ее историю. И мы тоже до сих пор находимся в плену этой традиции. Куда из наших исторических учебников делась история великой империи, откуда в Россию пришло христианство, пришла культура, принципы государственности? Наши студенты про инков знают больше, чем про ромеев. Нам нужно восстановить реальный образ Византии, очистить его от клеветы и поставить на службу задачам развития России, которая сформировала свою государственность под мощнейшим влиянием именно Византии.
Нам нужно подхватить идеи Византии, согласно которым гражданская власть имеет право на существование только тогда, когда она освящена высшей духовностью. Бездуховная власть никому не нужна. С этим соглашается большинство народа России. Духовность не обязательно религиозная, важна лишь ее нравственная составляющая, ценность достоинства личности. Именно это должно стать мерилом и экономических реформ, и деятельности государственной власти. Если экономические реформы не ведут к улучшению жизни населения, зачем они нужны? Если государственная власть не действует в интересах нации, она должна быть сброшена и заменена другой. Власть имеет смысл, если она служит высшим ценностям. Вот в чем существо византийской традиции в моем понимании. И она отнюдь не противоречит ценностям гражданского общества, как склонны считать мои оппоненты.
Позволю себе еще раз обратить внимание участников дискуссии на важную идею, которая касается данного вопроса и на которую многие читавшие мой предыдущий текст не обратили внимания. Если особенность России, как наследницы Византии, составляют прежде всего приоритет государства и духовность, т.е. стремление жить по правде, в соответствии с нравственными принципами, а особенность Запада - прежде всего жить по писаным правилам, по закону и опираясь на собственные частные интересы, то очевидно, почему мы никак не можем сформировать гражданское общество.
Мы все время пытаемся решать эту задачу, следуя западноевропейской (и отчасти американской) модели и полагая, что гражданское общество должно опираться на частные интересы, на основе которых должны формироваться интересы групповые, которые, в свою очередь, и станут основой полноценного гражданского общества. Но наша реальность, мне кажется, иная.
Посмотрите на большинство российских неправительственных организаций. Они создаются не столько как организации, скажем, инвалидов, сколько как организации для помощи инвалидам, не столько как организации детей, сколько как организации для помощи детям. И мне кажется, что в России развитое гражданское общество будет базироваться не столько на интересах (хотя, конечно, и на интересах тоже), но в значительной степени - на чувстве ответственности за судьбы слабых социальных групп. Защита собственных интересов не будет в этом вопросе главным фактором.
Главным фактором российского гражданского общества станет не интерес, а ответственность. И такое решение послужит лишь усилению общества.
Безусловно, невозможно рассчитывать на развитие гражданского
общества, призывая людей забыть про свои частные интересы. Но если мы предложим
людям взять на себя часть ответственности за развитие страны, найти себе свой
участок приложения сил на общее благо, добровольно кому-то помогая и проявляя
тем самым свою гражданскую ответственность, то, мне кажется, люди на это согласятся.
Моя уверенность основывается на знании психологии и поведения русских людей,
психологии и поведения россиян.
________________________________________________
Дмитрий ТРЕНИН,
председатель Научного совета Московского центра Карнеги:
"СЕКРЕТ КОНСЕРВАЦИИ ПЕРСОНАЛИСТСКОГО РЕЖИМА НАДО ИСКАТЬ
НЕ В КОНСТИТУЦИОННОЙ КОНСТРУКЦИИ ГОСУДАРСТВА, А В ОБЩЕСТВЕ"
Памяти Бориса Ельцина,
первого Президента Российской Федерации
КОНСТИТУЦИЯ "НА ВЫРОСТ".
РОССИЙСКОЕ ОБЩЕСТВО МЕЖДУ ПОДДАНСТВОМ И ГРАЖДАНСТВОМ
НАЦИОНАЛЬНАЯ ЭЛИТА И НОВЫЙ ЛИБЕРАЛИЗМ
ИСТОРИЧЕСКИЙ ПУТЬ ДЛИНОЙ В ТРИ ПОКОЛЕНИЯ
Я рад приглашению Игоря Моисеевича Клямкина принять участие в обсуждении чрезвычайно богатой мыслями статьи Михаила Краснова. Дискуссия по фундаментальным проблемам политической власти в России не может не быть актуальной в год парламентских выборов и менее чем за 12 месяцев до выборов Президента РФ. Кроме того, окончание второго срока полномочий второго президента страны позволяет подвести итоги развития политической системы России и обсудить причины "трудностей перехода" и возможности их преодоления.
Главный итог последних двух десятилетий: на рубеже 1980-1990 годов Россия вернулась на естественный для нее путь развития. Ведущие факторы этого развития - формирование и постепенное укоренение института собственности ("центральная роль денег") и растущая включенность в мировые процессы ("открытость страны"). Основное "дело" на данном этапе жизни России - становление капитализма.
Отличие России от стран Центральной и Восточной Европы, включая Украину и даже Белоруссию, заключается в том, что у России отсутствовала и отсутствует реальная возможность ускорить и закрепить внутреннюю модернизацию посредством международной институциональной интеграции через вступление страны в Европейский Союз и НАТО. Таким образом, российский транзит опирается главным образом на внутренние факторы развития, что делает его более длительным и тяжелым, не исключающим срывы и попятные движения.
Конституция "на вырост". Российское общество между подданством и гражданством
Нынешний политический режим РФ не только опирается на традицию, но и отражает состояние общества и поэтому "объективен". Этот режим - царский по сути, по форме и по стилистике. Власть консолидирована, ее разделение представляет собой конституционную фикцию. Президент РФ - современный царь - выступает единственным функционирующим институтом политической системы. При этом особенностью российского авторитаризма является то, что авторитарное правление опирается на согласие управляемых. Роль легитимирующего фактора в этой "сцепке" исполняют выборы.
Россией управляют те же люди, которые ею владеют. В меньшей степени это владение формализовано и публично, в гораздо большей - формализовано, но непублично, в еще большей - не формализовано и представляет собой "лишь" контроль над финансовыми потоками.
Президент РФ не является, конечно, абсолютно независимым субъектом. Он выступает в роли арбитра между различными группами интересов, обладающими финансово-экономическим весом и административным ресурсом. В этом узком смысле политика в России существует, и ее результирующая представляет собой внутриолигархический компромисс. Однако ничего принципиально нового и специфического здесь нет: любая свобода, как свидетельствует мировая история, начинается со свободы "баронов" и постепенно распростраяется вниз, в конце концов охватывая рядовых обывателей.
Более или менее консолидированной властной корпорации в России противостоит все еще довольно аморфное, но быстро структурирующееся общество. Имущественное расслоение ведет к социальной стратификации и постепенному оформлению групп интересов. Дело не в фетишизации среднего класса как "золотого ключика" модернизации, а в том, что Россия во все большей степени и на всех уровнях превращается в страну материально выраженных интересов.
Наше общество, если понимать под ним совокупность управляемых, не столько "прозевало" персонализацию власти и восстановление всевластия бюрократии, сколько не было готово к участию в политической жизни. Такая готовность основывается не на абстрактном желании "установить демократию", а на осознании реальной, конкретной ответственности перед собой и своей семьей. Волю к ответственности способно породить лишь владение собственностью. Политическое участие - не только регулярная "отдача голосов" на всевозможных выборах, но прежде всего самоорганизация для достиждения значимых конкретных результатов на уровне повседневной жизни. О выходе на этот рубеж могло бы свидетельствовать, например, массовое появление в России товариществ собственников жилья.
Пока процесс вызревания миллионов индивидуальных воль не завершился, общество будет склонно мириться с волей правителя и с всевластием бюрократии. Поддержка правителя со стороны управляемых, однако, не гарантирована автоматически. Более или менее равнодушное к верхушечной политике, массовое сознание вырабатывает "мнение" по важнейшим для себя вопросам (прежде всего социально-экономическим), игнорировать которое не может позволить себе ни один "государь". Да, Кремль предпринимает активные усилия по воздействию на общественное мнение в нужном для правящей элиты направлении. Однако возможности манипулирования массовым сознанием в обществе, где существуют частная собственность и свобода передвижения, существенно ограничены.
Конституция РФ - это конституция "на вырост". Российское общество 1990-х и 2000-х годов в большинстве своем - уже не масса подданных, но еще и не корпус граждан. Картина, которую РФ пыталась являть внешнему миру в 1990-е (демократия, рынок, независимые СМИ), слабо соответствовала реальности. Вместе с тем институты разделения властей, парламентаризма, независимой судебной власти, зафиксированные в Конституции, - не ширма, подобно многим положениям советских конституций, а своего рода местоблюстители, которые, вероятно, будут заполняться по мере формирования условий для существования перечисленных институтов. В этом смысле демократия и права человека в России - не прошлое ("свободные 1990-е"), а будущее, хотя и не очень близкое.
Попытка "срезать исторические углы", искоренить персонализм с помощью персонализма, отрицающего самое себя, бесперспективна. На случай рассчитывать нельзя; "заслать казака в Кремль" не получится, даже если глава режима личной власти решится на его демонтаж. Без поддержки организованных сил общества он добьется немногого. Уверенное движение вперед - это обязательно движение, поддержанное снизу.
Итак, ключ не в руках героя, сумевшего пробраться в Кремль, а в самом обществе. И дела здесь не столь безнадежны, как многим кажется.
Генератор такого общественного движения - частная собственность. Логика ее развития свидетельствует, что количество собственников увеличивается в геометрической прогрессии. Условно говоря, страна, "принадлежащая" дюжине олигархов (групп, семейств, кланов), через 10 лет будет иметь сотни "владельцев", через 20 лет - сотни тысяч. И т.д. Для владельца же естественно воспринимать себя хозяином. Это значит, что со временем у земли Русской будет появляться все больше хозяев. Невозможно представить себе, что политический режим при этом не будет становиться все более плюралистическим.
Развитие в данном направлении, хотя и объективно обусловленное, не будет идти в автоматическом режиме. Кризисы не просто вероятны; они неизбежны. Но при этом если вначале политический режим будет оцениваться по критериям уровня компетентности (Ельцин - Путин; Путин - его преемник), то в дальнейшем - все чаще также и по степени представительства основных групп интересов.
Политический режим России непосредственно после выборов 2008 года будет, вероятно, менее консолидированным, чем в 2004-2007 годах. Авторитет третьего Президента РФ будет в первое время опираться на авторитет его предшественника, выдвиженцем которого он будет поначалу восприниматься. Новый премьер-министр также окажется, по-видимому, назначенцем Владимира Путина, а не его преемника. Значительная часть высших чиновников останется на своих постах. Наконец, важнейшей новацией станет фигура самого бывшего президента, который будет играть роль не только "гаранта" и "арбитра", но какое-то время также и "шефа" (в его советском значении), т.е. в каком-то смысле соправителя.
Это обстоятельство существенно изменит "живую конституцию" России и даст стране шанс сделать шаг вперед в формировании институтов власти. Кроме того, сам факт активной политической роли бывшего президента был бы для страны позитивным. Ведь расширение пространства для "бывших первых" является важным индикатором расширения свободы для остальных: сравните "уходы" конкурентов Сталина, отправку на пенсию Хрущева, создание Горбачевым Фонда социально-политических исследований, периодическую публичную активность Ельцина после его добровольной отставки.
Кстати, обсуждаемая возможность избрания экс-президента Путина Председателем Конституционного Суда РФ в случае реализации могла бы существенно укрепить авторитет судебной власти и постепенно создать условия для того, чтобы конституционная норма разделения властей стала в РФ реальностью. Необходимость в независимом судебном арбитре в условиях современной России очевидна. Конечно, на сегодняшний день КС РФ - сравнительно скромное учреждение. Но ведь и в США Верховный Суд первые 14 лет своего существования играл незаметную роль. Своим нынешним положением ВС США обязан верховному судье Джону Маршаллу, превратившему Суд за 34 года председательствования в интерпретатора Конституции США.
Национальная элита и новый либерализм
Ключевой вопрос российской государственности - становление в России национальной элиты, способной контролировать правящую верхушку и толкать ее к модернизации режима. Речь идет о появлении в сравнительно близкой исторической перспективе группы современных, состоятельных и самостоятельных собственников, готовых взять на себя общественное лидерство. Такое лидерство уже востребовано на всех уровнях - от муниципального до общефедерального, но пока отсутствует его субъект. Можно ожидать, что необходимость защиты собственных интересов и - одновременно - возможность думать шире и смотреть дальше, чем личные интересы, будет заставлять российских "лучших людей" соединять свои усилия. Появятся партии, созданные на фундаменте базовых принципов федерации интересов, и лоббисты крупных программ. Нынешняя российская "федерация кланов" станет похожей на федерацию регионов.
Задача уже существующих сил, которые в будущем могут составить национальную элиту России, - способствовать тому, чтобы более разреженная среда на вершине власти не привела к одному из (или обоим) возможных результатов: ожесточенной борьбе после 2010 года за обладание всей полностой власти и утверждению нового единовластия. Этого можно добиться, настойчиво подталкивая корпоративных "баронов" - в их же собственных интересах - к политическим компромиссам и "легализму", образовывая и просвещая их и - одновременно - ставя в жесткие рамки. Легализация капиталов, международное признание (или, напротив, санкции за нарушение законов и норм) - вот инструменты такого воспитания.
Сказанное позволяет утверждать, что либерализм вновь становится для России актуален. Историческое время "консерваторов", подморозивших (по их терминологии, "стабилизировавших") на время страну, истекает, и они сами начинают это осознавать. Что делать дальше? Очевидно, что мобилизационные проекты не способны решить задачу модернизации из-за сложности самой задачи и невозможности управлять развитием из одного центра. Более того, их реализация под вопросом из-за колоссальной коррупции в государственном аппарате. Авторитарный мобилизационный поворот ("диктатура развития", в которой значимым является только первое слово) способен, скорее всего, окончательно развалить страну. И гражданское общество в принципе не может быть создано государством, на что надеются некоторые участники дискуссии, сколько бы денег государство в него не "закачивало". Государство может лишь создать более или менее благоприятный режим для самоорганизации общества.
Именно либерализм с его упором на институты собственности и конкуренции способен повести страну вперед по пути модернизационных реформ. Российские власти совершенно справедливо указывают на необходимость конкуренции на международной арене, где их лозунгом дня стала многополярность. В принципе, мир именно в этом направлении и развивается. Еще большая потребность в конкуренции, однако, существует внутри России. Без внутренней конкуренции невозможна внешняя конкурентспособность. В свою очередь, внешняя неконкурентоспособность страны обрекает ее на исход за границу элиты (в критериях меритократии, т.е. самых лучших), а затем и массы трудоспособного населения. Современный опыт самых разных стран - от Узбекистана до Зимбабве - тому яркое свидетельство.
В XXI веке с его колоссально расширившимся пространством свободы "единицей успеха" является уже не государство (как в XIX-м) и даже не компания (как в ХХ-м), а человек. Соперничество между государствами и компаниями - это в конечном счете конкуренция за человека.
Субъектом нового либерализма могут быть те группы и лица из среды новой буржуазии, государственной бюрократии, "новых людей", добившихся личного успеха, которые решили остаться в России и естественно стремятся поэтому к улучшению среды, в которой они живут и от которой зависят. Главные ценности этих людей и групп - свобода в сочетании с ответственностью и достоинство личности. И важнейшая задача либералов - формирование современной национальной элиты, поддержка успешных и перспективных людей, разделяющих общие с ними ценности.
Новым либералам требуется соответствующая стратегия и тактика. Им не обязательно претендовать на общенародный характер своей организации. Нет особой необходимости и в создании парламентской партии. Россия - не демократия и еще долго ею не станет. Поле деятельности либералов - верхние слои общества, которые должны подать пример и в конечном счете повести за собой все общество. Речь идет о верхнем срезе на всех уровнях - федеральном, региональном, городском, муниципальном. Сетевая организация либералов должна стать локомотивом развития.
Исторический путь длиной в три поколения
Нет никаких оснований считать Россию органически неспособной генерировать демократию. Полностью согласен с Лилией Шевцовой в ее неприятии фатализма. В свое время практикой были отвергнуты представления о демократической бесперспективности немцев, католиков, православных вообще и восточных славян - в частности. На наших глазах процесс вестернизации охватывает все больше стран и регионов не только Центральной, Восточной и Юго-Восточной Европы, но также Азии и Латинской Америки. Формируется то, что можно назвать потенциальным новым Западом. Пресловутый БРИК (Бразилия, Россия, Индия и Китай) - его возможный костяк. Эти страны идут по пути, проложенному до них Японией и Южной Кореей, Тайванем и Турцией, а еще раньше - Западной Европой и Северной Америкой. Российский путь - как индийский или бразильский - специфичен, но не уникален.
За двадцать лет хождения по этому пути Россия добилась существенных успехов, которые нет смысла недооценивать. Россия переживает одновременно несколько фундаментальных трансформаций: социально-экономическую; внутри- и внешнеполитическую; национально-государственную. Ни одна из этих по сути революционных трансформаций не завершена, есть опасность стагнации, но есть и закрепленные результаты. Главный результат - перенос центра внимания и интересов на частную жизнь.
Общинная, коллективистская Россия прошлого и атомизированная Россия сегодняшнего дня становится все больше индивидуалистичной. Ею фактически движут не идеология и не Кремль (роль первого лица государства неуклонно снижается), а конкретные интересы конкретных людей и их групп. "Свобода воли социального электрона", о которой говорит Игорь Александрович Яковенко, а еще раньше - другими словами и на другом языке - говорил Адам Смит, в условиях глобализации обладает большей силой, чем когда бы то ни было в прошлом.
Не могу согласиться с теми, кто считает, что Россия находится в исторической ловушке. Напротив, после 1991 года она возобновила движение по естественному для нее пути развития, которое идет в общем направлении вестернизации, иначе говоря, восприятия наиболее эффективных экономических, социальных и политических институтов. Становление демократии участия - важный, но не ранний продукт этой эволюции. Капитализм, деньги, собственность формируют основу будущей российской демократии. Вероятная траектория при этом пройдет от нынешней царской (моносубъектной) модели к "конституционной монархии" (наличие нескольких субъектов власти и, главное, укоренение законоправия) и, далее, к представительной демократии, т.е. к российскому аналогу современных западных политических режимов. На всю "дорогу" может уйти примерно три поколения. Если брать за точку отсчета начала "процесса" провозглашение Михаилом Горбачевым курса на перестройку, то первая треть пути близка к завершению. В этом смысле и все последующие, постперестроечные режимы - Ельцина, Путина, следующего президента и его преемников - были и будут переходными.
Переходом в новое качество, "точкой невозврата" в движении страны будет достижение согласия в правящей элите и в наиболее значимых общественных группах относительно верховенства закона. Магистральный путь лежит в продвижении от России порядка, обеспечиваемого традиционными способами, к России закона, к тому, что Михаил Краснов называет легократией. Это означает переход от неформальных отношений и теневых практик, о которых говорит Алексей Зудин, к преимущественно формальным и прозрачным отношениям в государстве и обществе.
Секрет консервации персоналистского режима, повторю, кроется не столько в конституционнной конструкции государства, сколько в обществе. Следовательно, и "решать вопрос" нужно главным образом не в сфере конституционного права. В то же время укоренение авторитета Закона, усиление судебной власти - главный фронт продвижения вперед. На данном этапе в фокусе находится не объем полномочий Президента РФ, а комплекс вопросов собственности. Именно здесь - основной участок работы "инженеров" российских реформ.
Тем не менее, по мере создания условий для более равновесной политической конструкции коррекция властных полномочий абсолютно необходима. Первое окно возможностей открывается, как уже упоминалось выше, сразу после выборов 2008 года. Так что предложения Краснова очень актуальны.
Последнее замечание касается международного аспекта проблемы. Я всегда воспринимал Россию как часть Европы, но не часть Запада. Принадлежность России к европейской цивилизации - не предмет дискуссий. Это - факт. Сейчас, однако, когда Европа идет по пути объединения и все больше отождествляется с Европейским Союзом, невозможно говорить о России - на всю обозримую перспективу - как о части единой Европы. В то же время Россия очевидно идет по пути вестернизации, она все глубже включается в мировые процессы и международные комплексы интересов. Итак, от России европейской, но не западной, к России западной, но не европейской - вот тот путь, по которому идет страна.
Она, конечно, никакой не мост и не "внецивилизационное"
образование. Географически евро-тихоокеанская, политически расположенная между
Европой и Америкой, непосредственно соседствующая с Восточной Азией и с исламским
Югом и включающая в себя растущий мусульманский элемент, это страна глобального
уровня. Будущее России и благополучие остального мира во многом зависят от того,
будет ли соответствовать этому уровню качество российской элиты.
________________________________________________
Александр ДУГИН,
философ, лидер Международного Евразийского Движения:
"ЕВРАЗИЙСКИЙ СОЮЗ - ДЕМОКРАТИЧЕСКАЯ ИМПЕРИЯ ПОСТМОДЕРНА"
В нашем мире проходит фундаментальный слом парадигм, сопоставимый с тем, который произошел в Новое время. Новое время (модерн) сменило собой "традиционное общество" (премодерн), утвердило программу его полного уничтожения и приступило к ее исполнению. Это была настоящая революция парадигм.
Сегодня на наших глазах складывается новая парадигма, которую принято называть "постмодерном". Смысл этого понятия сводится к обозначению нового состояния цивилизации, культуры, идеологий, политики, экономики в той ситуации, когда основные энергии и стратегии модерна, Нового времени, либо представляются исчерпанными, либо измененными до неузнаваемости. Приставка "пост" отсылает нас к состоянию, следующему за данным. Постмодерн наступает только после конца модерна.
В политологии модерна "империи" места не было, на ее место пришли "государства-нации" как продукт распада или реорганизации на принципиально новых условиях прежних империй. Концепции Бодена, Локка и Макиавелли, творцов концепции современной государственности, отвергали "империю" и ее политическую онтологию. Политическая логика модерна была направлена на "преодоление империи" как в теоретическом, так и в практическом смыслах: разрушение последних империй - Австро-венгерской, Российской и Османской - стало поворотным пунктом окончательного вступления европейского человечества в политический модерн.
Новое обращение к категории "империя", причем без традиционно уничижительного или чисто историографического подтекста, стало возможным только в условиях постмодерна, когда повестка дня политического модерна была исчерпана, и от "традиционного общества" не осталось и следа. Обращение к терминологическому арсеналу, отвергнутому на пороге вступления в модерн, стало возможным лишь тогда, когда процесс модернизации полностью завершился; это обращение приобрело отныне "ироничный" смысл. Свобода обращения с тем, что было главным противником на прежнем этапе, обретена за счет необратимости и абсолютности этой победы. Как же надо "отстать" от ритма развития политологического процесса в западном контексте, чтобы автоматически прикладывать распространенный сегодня термин "империя" как к современным явлениям, так и к политическим формам премодерна…
Обращение к "империи" в постмодернистическом контексте, конечно же, не означает никакого пересмотра политологической установки модерна на ликвидацию этой самой "империи" и ее идейных оснований. "Империя" в актуальном (постмодернистическом) понимании - это концентрированное воплощение отрицания содержания империи в историческом смысле как интегрированной системы общества премодерна. Поэтому, когда мы говорим об "империи" применительно к реалиям сегодняшнего дня, а не к историческим эпохам, относящимся к премодерну, мы должны отчетливо понимать, что речь идет о совершенно новой реальности, устроенной по особому образцу и подчиняющейся совершенно иным законам.
"Империя" в контексте постмодерна является сетевой (а не пространственной) структурой. Эта "империя" отнюдь не противоположна "гражданскому обществу", но практически совпадает с ним. Она основана на абсолютизации либеральных ценностей и принципов, а отнюдь не на архаических системах иерархий. Она продолжает модерн, а не отрицает его, переводя на новый, качественно более высокий уровень, а не предлагает какую-либо альтернативу. Эта "империя" фактически представляет собой синоним глобализации.
"Империя" в современном понимании прямо противоположна не только империям традиционного общества, но и "красной империи" или "империи зла". В этом полемическом ходе либералы критиковали наличие архаических элементов (т.е. скрытое наследие премодерна) в СССР, и к такому явлению относились без иронии и снисхождения, но с мобилизованной ненавистью. "Советская империя" не реабилитируема в условиях постмодерна, так как она была жесткой альтернативой тому, что называется "империей" сегодня. Пока существовала "советская империя", постмодерн еще не наступил и не мог наступить. Именно она и мешала ему. И до 1991 года никто не применял термин "империя" к западному миру и США. Только конец СССР и восточного блока сделал возможной "империю" в постмодернистическом смысле.
"Империя" в таком контексте может существовать только в единственном числе. Только единственное число этого термина является политкорректным и относится к конвенциональному языку постмодерна. Термин "империи" во множественном числе произносить нельзя.
Постмодерн заставляет нас по-новому взглянуть на все - в том числе и на международную политику. Еще вчера мы оперировали такими понятиями как "прогресс", "государственный суверенитет", "логика истории", "поступательное развитие". На заре XXI века мы видим, что прогресс в одной области может легко сочетаться с регрессом в другой в рамках одного и того же общества, что бывают государства без суверенитета, а история подчас отклоняется от своего якобы очевидного курса на 180 градусов. Приходится пересматривать почти все из того, что вчера было очевидно. Поэтому вполне уместно задать вопрос: что будет представлять собой Россия в новом столетии? Будет ли она вообще? И даже: а зачем она, собственно, нужна, и если нужна, то кому и в каком качестве?
Россия изначально была чем-то наподобие империи. Она объединяла своей государственностью разные племена и народы, которые никогда так и не превратились в однородное гражданское население. С первых дней Рюрика и по настоящее время Русь - Россия - СССР - РФ сохраняла полиэтничность. Русский народ жил в своем государстве всегда вместе с другими народами. Мы так и не стали "нацией", т.е. однородным культурно-политическим, языковым, гражданским образованием. Это принцип всех империй - единое стратегическое пространство, интеграция поверху и этнокультурное разнообразие внизу.
Логика модерна заставляла нас осмыслять эту особенность следующим образом. Империи соответствуют древнейшим формам традиционного общества. Распадаясь, они образуют государства-нации. В них этносы перемалываются в однородных граждан. Позже эти государства-нации освобождаются от сословий и религиозных институтов и становятся (резко или постепенно) буржуазными. Буржуазные государства постепенно переносят акцент с государственного принципа на общество. И, наконец, государство как таковое полностью растворяется в гражданском обществе, в "открытом обществе".
Коммунисты и социалисты добавляли к этой схеме травматизм перехода от буржуазного государства к социальному, т.е. революцию. Они очень спешили с переходом к открытому обществу и предрекали скорый распад буржуазной государственности. В последние десятилетия поправка на социализм была снята, и советский эксперимент был признан лишь тупиковым отклонением от магистрального курса.
Итак, следуя логике модерна, Россия как империя должна распасться на составляющие, превратиться в государство-нацию, утратить этническую самобытность, развить рассудочность, логистику и экономику, а потом то, что от нее останется, будет интегрировано в открытое общество "единого мира". Если рассматривать советскую эпоху как блуждание по кругу и новое издание империи, то получается, что нам надо пройти историю заново: после распада СССР построить на базе РФ государство-нацию, потом его модернизировать, сформировать из россиян "гражданское общество" и благополучно раствориться в общечеловеческой цивилизации. Такова логика модерна, и она для нас крайне непривлекательна: чтобы хоть как-то приблизиться к странам "богатого севера", нам надо начать и кончить, построить нечто для России небывалое (национальную государственность), причем построить только для того, чтобы затем как можно скорее растворить.
А западные коллеги еще и посмеиваются: ничего у вас, ребята, не получится, лучше и не пытайтесь. "Евразийские Балканы", по выражению Бжезинского, гигантские поля распада - такими нас видят пессимисты и недоброжелатели. А оптимисты поощряют: скорее стройте Россию, чтобы потом еще скорее распылить ее на атомарные единицы "гражданского общества". Таковы пределы России в логике модерна, и ничего иного, увы, не остается. Чтобы выйти на иной путь, придется отбросить модерн как таковой.
Это было бы вызывающе, если бы не постмодерн. Он-то и приходит нам на помощь.
Россия в оптике постмодерна совершенно не обязательно должна развиваться по строго определенным историческим траекториям. В некотором смысле она свободна идти в любом направлении - и в будущее, и в прошлое, или же вообще не идти никуда. Она может оставаться империей и вбирать в себя высокие технологии, может жить законами традиционного общества и внедрять демократические институты, может сочетать авторитаризм и свободу, этническую самобытность и системы Интернет. Постмодерн может выбирать и находить пути там, где их никогда не было, ведь основной закон этого стиля - "сочетание несочетаемого", тонкая ирония, дистанция прямого повторения.
Че Гевара, рекламирующий мобильную связь, - это постмодерн. В геополитическом смысле постмодерном является Евразийский Союз как "глобальная контр-империя" (если использовать терминологию Бернетта - Парето). Евразийский Союз - это изящный обход системы почти непреодолимых исторических препятствий, корректный отказ от участия в состязании.
Не желая двигаться по предписанной логике - тем более к непривлекательной цели - Россия предложит в таком случае свою собственную логику. В ней - как и везде - миф будет сочетаться с рассудочностью, привычные методики расчета и анализа с креативным новаторством, учет реальностей с волевым произволом. Надо максимально верно использовать наш исторический шанс.
Россия еще не вступила по-настоящему в современность, она топталась в преддверии, грезила, прикидывалась, старалась, но продолжала стоять там, где и была - на своем неизменном евразийском месте. И, расширяя пределы, Россия не менялась по существу, а лишь простирала свою внутреннюю неуверенность, свою задумчивость, свою геополитическую вопросительность на народы и просторы, которые попадали в русскую зону. Мы отвечали на жесткие вызовы Запада, мимикрировали под его стандарты, но неизменно оставались сами собой.
Постмодерн открывает России уникальную возможность: мы можем ринуться в него и встать впереди "цивилизованного европейского Запада", который, пыхтя, только-только добрался туда и выстроил Евросоюз. Мы же можем, опустив промежуточные этапы, сделать резкий и неожиданный бросок, причем в направлении, где трассы еще не проложены и пока ведутся лишь строительные работы. Россия в невыгодном положении, если рассматривать историю как железнодорожное путешествие. Но как внедорожник она имеет все шансы на победу. Это не по правилам, но воля к победе важнее.
В начале прошлого века мы, кстати, поступили сходным образом: чтобы не тратить время на долгий и нудный путь муторного строительства капитализма, мы шагнули в коммунизм - переступив через формацию. В этом уже был элемент постмодерна. И в целом это дало весомые плоды. Смысл проекта Евразийского Союза в том, чтобы повторить эксперимент на новом историческом витке. И ключ к этому в "демократической империи" - такой же демократичной, как Евросоюз, но, вместе с тем, такой же внимательной к сохранению геополитической субъектности и бережно относящейся к самобытности этносов, как Византия или эйкумена Чингизхана.
Постмодерн заморозил историческое время. Недаром Ф.Фукуяма провозгласил "конец истории", а француз Ж.Бодрийяр объявил о начале "пост-истории". Для них это результат триумфа и цивилизационной усталости одновременно. Для нас - приглашение к новым стратегиям и креативным прорывам. В империи тоже нет истории, она священна, а потому в некотором смысле вечна. Пространство в ней важнее времени.
Демократическая империя - это слияние противоположностей. В этом есть и холодный геополитический реализм взвешенной стратегической оценки постсоветского пространства, и романтизм континентальной воли; партнеры на Западе и на Востоке и опора на собственный опыт; мобилизационный проект и снисходительность к тем - сугубо российским - особенностям, которые делают нас такими, какие мы есть.
Чтобы стать "демократической империей", России
надо просто сказать самой себе "да". Это будет самым постмодернистическим
жестом, какой только можно придумать. Евразийство на этом пути - единственная
надежда.
________________________________________________
Николай РОЗОВ,
профессор Новосибирского государственного университета:
"ПЕЧАЛЬНЫЙ КОНСЕНСУС ПРИ ДЕФИЦИТЕ ТЕОРИИ"
ПЕЧАЛЬНАЯ ПЛАТФОРМА СОГЛАСИЯ
ЧТО ДЕЛАТЬ?
НЕОБХОДИМОСТЬ ТЕОРИИ И ЕЕ ДЕФИЦИТ В ДИСКУССИИ
ПОВЫШЕНИЕ КОЛЛЕГИАЛЬНОСТИ ВЛАСТИ - КЛЮЧЕВАЯ ПРОБЛЕМА
ПРИ КАКИХ УСЛОВИЯХ ПОЯВЛЯЕТСЯ КОЛЛЕГИАЛЬНОСТЬ ВЛАСТИ?
КАК ИСПОЛЬЗОВАТЬ ТЕОРИЮ ДИНАМИКИ КРВ В СОВРЕМЕННОЙ РОССИЙСКОЙ СИТУАЦИИ?
ВОЗМОЖНОСТИ ГЕОПОЛИТИЧЕСКОЙ МОДЕЛИ
СЦЕНАРИИ РАЗРЕШЕНИЯ ПОЛИТИЧЕСКОГО КРИЗИСА - МЫСЛЕННЫЙ ЭКСПЕРИМЕНТ
ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ: ВОПРОСЫ К НЫНЕШНИМ И БУДУЩИМ УЧАСТНИКАМ ДИСКУССИИ
Обсуждение природы и перспектив современного государства в России развертывается вполне содержательно, продуктивно и уж во всяком случае отнюдь не "лукаво" - вопреки мнению Сергея Кургиняна, показавшего свою неспособность (или нежелание) обсуждать поднятые вопросы по существу. Настораживает также подход уважаемого Симона Кордонского, разделившего всех участников на два лагеря ("космополитов" и "патриотов"), а затем вновь объединившего их в соответствии со стародавней риторической формулой: "чума на оба ваших дома". Вполне серьезные и обоснованные рассуждения большинства коллег о надвигающемся кризисе и необходимости его преодоления С.Кордонский обозвал очередным рецидивом интеллигентской болезни "спасения России". Небрежно отмахнувшись от основных тем и линий спора, он предпочел всему этому восхождение в гордом одиночестве к высотам своей эзотерической истины о России как вечном "ресурсном государстве". Не думаю, что такой подход можно считать продуктивным.
Рефлексивный взгляд на ход дискуссии предложили также Эмиль Паин и Виктор Шейнис, причем и с тем, и с другим я согласен. Кроме того, Э.Паин предложил несколько остроумных классификаций участников обсуждения, тем самым удачно обозначив основные линии размежевания. Он убедительно поставил на место прокремлевских "гибких интеллектуалов" (в лице Сергея Маркова), которые "как фишка ляжет, так и поют". В компанию к Маркову следовало бы добавить Алексея Чадаева, на полном серьезе призывающего назначать официальную "оппозицию"; им обоим в форме четко сформулированных вопросов дали вполне достойную отповедь Игорь Клямкин и Виктор Шейнис, в ответ на что получили пространные "разъяснения", от сути их вопросов уводящие. К группе придворных идеологов примыкает и Иосиф Дискин, который посредством апелляций к "этике" и "вере" фактически оправдывает и даже облагораживает получившие в последние годы гипертрофированное развитие теневые коррупционные практики и политику "по понятиям", называя все это непотребство "конвенциями".
Наряду с обычными лицемерием и сервилизмом, "гибкие интеллектуалы" успешно демонстрируют также изощренную технику забалтывания содержательных понятий и ценностей путем замены их пустыми муляжами. В результате дискредитируются не только "демократия" и "патриотизм", но и "этика", "достоинство", "институты", "проектный подход", "европейская культура" и многое другое. Странно было бы ожидать чего-то иного от "птенцов гнезда" г.Суркова и г.Павловского, от активистов Общественной палаты, но плюрализм есть плюрализм и на каждый роток не накинешь платок.
Разоблачение демагогии включившихся в дискуссию официальных апологетов власти и режима - это, конечно, долг каждого честного человека. И, к тому же, умственный спорт - не менее увлекательный, чем санитарная работа по опровержению благоглупостей проповедников агрессивного имперства и идеократии вроде Михаила Юрьева и Дмитрия Володихина. Но, как совершенно справедливо отметил Виктор Шейнис, слишком увлекаться этим приятным и общественно полезным занятием не следует. Существуют темы и дела поважнее. Есть время разбрасывать камни и время их собирать. Сейчас настал момент нового сосредоточения вокруг вопросов, вполне толково поставленных инициаторами дискуссии. Для этой фокусировки внимания уже накоплен солидный потенциал согласия между участниками обсуждения, к которому я и хочу обратиться. Моя стратегия, таким образом, противоположна подходу Эмиля Паина. Он выявлял линии размежевания, имея на то полное право уже потому, что конфликт - движитель интеллектуальных обсуждений и самого мышления. Я же постараюсь собрать и структурировать основные моменты согласия между участниками (разумеется, не всеми) с тем, чтобы, осознав эту общую и достаточно твердую платформу, мы могли более прицельно размышлять относительно оставшихся открытых и наиболее острых и сложных вопросов.
Печальная платформа согласия
Согласие обнаруживается в целом ряде констатаций относительно нынешней российской государственности и ее природы. Не все они присутствуют в текстах каждого из авторов, на которых я буду ссылаться. Но никто из них эти констатации не оспаривал.
1. Неэффективность режима и деструктивная направленность изменений
По мнению большинства дискутантов, современный политический режим в России не только не способствует созданию благоприятных условий для технологической, социально-экономической и политической модернизации общества, формированию в его лице полноценного субъекта политики, но ухудшает эти условия, ведет к ослаблению российских позиций в жесткой глобальной конкуренции, чреват кризисами и государственным распадом.
"Российское государство сегодня не выполняет ни одну из своих базовых функций […] По всем основным пунктам - правоохранительная сфера, внешняя политика, экономическая и социальная политика - никакой другой оценки, кроме двойки, наша власть не заслуживает" (Е.Гонтмахер)
"Система фактически не пропускает обратные сигналы,
не реагирует на результаты собственной деятельности, не обладает механизмами
сдержек и противовесов" (А.Аузан).
А В.Шейнис суммирует трактовки и оценки известных лиц: "Экономическую основу
стабильности подрывают процессы "демодернизации" (Г.Явлинский), "игра
в модернизацию сверху" (Е.Ясин), "выстраивание "корпоративного
государства" (А.Илларионов), чудовищный размах коррупции (Г.Сатаров) и
расхищение казенных денег (В.Путин)".
2. Причина стагнации - "приватизация государства" бюрократией и силовыми структурами
Процесс начался с захвата собственности "олигархов", не особенно легитимной в глазах населения и власти. "Сработал эффект зависти. Многие причастные верховной власти люди, наблюдая, как вокруг ходят олигархи, у которых при повороте нефтяного краника текут реальные деньги, тоже испытали непреодолимое желание немножко состричь" (Е.Гонтмахер).
Затем "процесс пошел" вширь и вглубь, обретая свою логику и давая системные деструктивные последствия. "Разворачивается "война без правил", регулируемая не законом, а "понятиями". Преимущество в ней получает тот, кто имеет доступ в высокие кабинеты и способен насильственно сметать с пути конкурентов, не останавливаясь перед уголовщиной. Все это колеблет устои государственного порядка, поскольку власть и собственность тесно переплетены" (В.Шейнис).
Высокие цены на углеводороды ускорили "приватизацию государства", одновременно устранив направленность на реформы. "Вывод: государство, соблазнившись благоприятной экспортной конъюнктурой, вместо формирования и реализации экономической политики в интересах всего общества фактически произвело вторичную приватизацию в пользу кучки высокопоставленных чиновников и их обслуги. Естественно, что такому государству некогда, да и не хочется заниматься своими прямыми обязанностями" (Е.Гонтмахер).
3. Всевластие бюрократии - следствие отказа от демократии
Главная причина всевластия бюрократии и силовых структур - фактический отказ "персоналистского режима" от базовых принципов, институтов и практик конституционализма и либеральной демократии, камуфлируемый демократической риторикой.
"Персоналистский режим не может быть признан особенностью демократии, поскольку он приводит к некрозу ее сущностных (родовых) черт, в том числе: равных возможностей для политического представительства; самостоятельного функционирования органов государственной власти, относящихся к разным ее ветвям (на основе принципа разделения властей); политической конкуренции; выработки крупных государственных решений на основе согласования интересов" (М.Краснов).
"Нынешний президентский режим […] свернул всякую публичную конкуренцию в обществе и в самой правящей элите, после чего "вдруг" оказался не в силах взнуздать заматеревшую многоэтажную бюрократию" (М.Афанасьев).
Свертывание демократии приводит к тому, что вместо открытых, формальных и легитимных институтов и практик действуют теневые коррупционные практики, привязанные к сиюминутной политической и административной влиятельности конкретных лиц, групп и сетей. "…То, что заняло место слабых институтов, называли по-разному: "неформальные отношения", "теневые практики", "персоналистские сети". Другими словами, сами по себе учреждения, организации, институты по большому счету значения не имеют, имеет значение конкретная сила тех конкретных людей, которые в данный момент эти организации и институты возглавляют" (А.Зудин).
4. "Суперпрезидентский" (фактически самодержавный) перекос Конституции - орудие эскалации авторитаризма
Последняя российская Конституция создавалась в условиях жесткой борьбы "продемократического" президента с "прокоммунистическим" парламентом (В.Шейнис), причем первый одержал силовую "победу" над вторым. Соответственно, в Конституции все политические "козыри" отданы президентской власти, возвышающейся над всеми остальными, мнимо разделенными ветвями. Причем, как убедительно показал М.Краснов, скрытые прерогативы президента оказались даже сильнее, чем близкие к самодержавным явные и формальные полномочия. И эта "конституционно-правовая конструкция в какой-то момент обязательно приобретает свою логику и инерцию" (Л.Шевцова), и уже новый президент с новыми политическими установками во всю силу использует возможности, предоставляемые Конституцией, рефлексами постсоветской бюрократии и подданническими политическими стереотипами населения.
Вместе с тем, большинство участников дискуссии, насколько могу судить, полагает, что вопрос о том, необходимо ли и, если да, то сколь срочно следует устранять указанный перекос в Конституции, не является первоочередным и принципиальным. Почти все согласны с тем, что дело не только и не столько в ее тексте, сколько в состоянии общества (Д.Тренин) и существующих политических практиках и что изменение формулировок Основного Закона без существенного изменения этих практик и "переучреждения государства" (А.Аузан) не даст никакого эффекта.
5. Неспособность режима к самоизменению
Михаил Краснов надеется на принцип "клин клином": будто новый президент типа Де Голля или Горбачева вдруг станет резко ограничивать свою только-только захваченную в суровой борьбе власть. Однако лейтмотив выступлений большинства остальных аналитиков иной.
По их мнению, устройство сложившегося режима обусловливает "стагнирующее статус-кво" (Л.Шевцова) и исключает возможности позитивного самореформирования (И. А. Яковенко). Сам по себе установившийся политический режим не имеет внутренних стимулов к саморазвитию, его ответы на внутренние и внешние вызовы (например, на деятельность "Другой России", "марши несогласных", "цветные" революции на постсоветском пространстве) - крайне нервные и репрессивные, они ведут не к демократизации и расширению диалога с оппозицией, а лишь к попыткам укрепления полицейского государства.
"Нарушены все базовые принципы ее (политической системы. - Н.Р.) формирования - и демократические, и недемократические. Сегодня невозможно нормально жить и тем, кто хочет жить при демократии, и тем, кто хочет жить при номенклатурных порядках. Иными словами, система перестала быть самонастраиваемой, она управляема изнутри лишь до тех пор, пока Путин держит рычаги управления в своих руках. Но самоизмениться она не может" (А.Архангельский).
Не могут привести к изменению порочной структуры и циклические маятниковые колебания, отмечаемые исследователями в российской истории. "Укрепление государства, т.е. его доминирование в сфере контроля за ресурсами, будет означать государственные репрессии по отношению к их расхитителям. Либерализация будет означать расширение области специфической свободы для расхитителей. Так что, в принципе, выбор не велик. Это выбор между государственным террором и разгулом воровства, бандитизма и сепаратизма" (С.Кордонский). С данной позицией фактически солидаризируется и Алексей Кара-Мурза.
Дефицит субъектности для позитивных изменений отмечается, повторяю, многими авторами. От них досталось всем: не только бюрократии, но также правящим элитам, оппозиции, среднему классу и "простым людям".
6. Безответственность правящей элиты
"Парадокс […] в том, что вся эта борьба за "национальные интересы" ведется элитой, которая на самом деле не является национальной, российской. И потому, что все ее деньги хранятся там, на Западе. И потому, что российская экономика давно уже предельно открытая, и ее "капитаны" стремятся делать IPO, причем в Лондоне. Им же начхать на наш внутренний рынок, они намерены повысить внутренние цены на газ в пять раз за пять лет. Если это всерьез, то, значит, экономика страны и ее будущее им абсолютно безразличны. Это абсолютно компрадорская стратегия, с национально ориентированной политикой не имеющая ничего общего" (Е.Гонтмахер).
Для российской политической элиты главное - "контролировать страну, а будет ли это страна третьего мира или страна, принадлежащая "золотому миллиарду", - второстепенные нюансы" (Г.Мусихин).
7. Слабость либеральной и демократической оппозиции
"Деградация либерального политического крыла сегодня такая, что в сравнении с ней состояние силового политического блока покажется просто идеальным. Во всяком случае, Игорь Иванович Сечин как политик-бюрократ даст сто очков вперед любому демократическому политику. Он свои функции знает куда лучше, а свои цели отслеживает куда внимательнее, чем те - свои" (А.Архангельский).
Удручающее состояние демократической оппозиции во многом обусловлено целенаправленной политикой правящей группировки. "Российская власть повторяет один и тот же нехитрый трюк. Она напрочь пережимает кислород у вменяемой, институционально приемлемой оппозиции, выталкивает ее из информационного пространства, режет на подступах к выборам, обрубает источники финансирования, закрывает на ремонт залы, арендованные под выступления неугодных лидеров. В результате происходит неизбежная радикализация оппозиционного лагеря. Тут идеологи "суверенной демократии" и восклицают: "Посмотрите, это же невменяемые! Как можно отдавать власть в такие руки?" (И. Г. Яковенко).
8. Средний класс - напрасные надежды
"Они ( представители среднего класса. - Н.Р.) готовы давать взятки чиновникам (а те готовы их брать и просить новые), их устраивает персоналистский режим Путина, защищающий их от тихого недовольства бедняков и частенько греющий души антизападническими и шовинистическими речами. Рабски подражая американским традициям в офисах и даже в собственных квартирах, они подчас пышут антиамериканизмом в стиле славного президента Ирана. Антиукраинские, антигрузинские и другие пятиминутки ненависти находят живой отклик у большинства населения нашей страны, и наши продвинутые трудоголики среди первых рядов их подпевал […] При этом, в отличие от населения западных стран, у них нет ни желания, ни навыков самоорганизации. Каждый за себя и только для себя" (С.Цирель)
Аналогичных высказываний у других участников дискуссии я, правда, не нашел, но и возражений ни от кого из них не последовало тоже.
9. Низкая способность населения к самоорганизации
Российское общество - отнюдь не "соборное" и "коллективистское", а, напротив, глубоко атомизированное и индивидуализированное. "Все разговоры о российском коллективизме - полная ерунда" (А.Архангельский). "…Способность к самоорганизации, к ответственному политическому (или хотя бы общественному) действию у нас неразвита […] Многие наши проблемы - именно от этого" (А.Миллер).
10. Прискорбная приверженность большинства российского населения к "сильной власти, способной навести порядок"
Большинство участников дискуссии отмечают отчужденность широких масс населения от демократических и либеральных ценностей. Вместо надоевшего и ложного мифа о "тысячелетних традициях" ("рабства" или "высокого имперского служения", выбирайте по вкусу) М.Краснов предлагает следующее, вполне правдоподобное, объяснение: "Сказалось здесь отсутствие в массовом сознании причинной связи между качеством собственной жизни и устройством властного организма (курсив мой. - Н.Р.). Отсутствие же такой связи коренится не в глубинном народном сознании, а в том, что и досоветская, и советская, и постсоветская элиты прикладывали и продолжают прикладывать все возможные усилия к тому, чтобы убедить народ: альтернативой бесконтрольному единовластию является лишь смута".
В том же ряду и рассуждения А.Кара-Мурзы о самобытной отечественной "мифологии спасения", которую российская власть и российская элита сегодня разными способами развивают и совершенствуют - "от воссоздания образа России как вновь осажденной крепости до демонизации "оранжевых революций" на постсоветском пространстве".
11. Субъективные и объективные условия препятствуют "переучреждению государства"
Возможности российского общества с учетом характеристик основных акторов (см. выше) и в рамках навязанных режимом "правил игры" обрести мирным и конституционным путем более эффективную и стратегически более устойчивую государственность крайне ограничены или вовсе отсутствуют. "Никакой перебор сегодняшних компонентов общественной жизни, в том числе и с помощью массовых опросов, не способен обнаружить ни в "озабоченных" низах, ни в более удовлетворенных "элитарных" слоях реальных "ростков" иной системы отношений между человеком, обществом и государством, которая может и должна быть сформирована с изменением обстоятельств и в результате целенаправленных усилий" (В.Шейнис цитирует Ю.Леваду).
Однако при наличии социального напряжения и нерешенных проблем политика, будучи изгнана из легального пространства, уходит, как известно, в подполье, радикализуется, прорывается в уличных протестах. Какие же перспективы участники обсуждения видят на этом пути? Увы, здесь картина, которая вырисовывается в их глазах, не просто печальная, но угрожающая.
12. Опасность стихийного разрушения режима
"Чем больше "Единая Россия" заполняет политическое пространство, тем больше угроза того, что население, устав от "партии власти", поддержит экстремистские силы. Чем дольше длится нынешняя ситуация, тем сильнее запрос на более агрессивный тип авторитаризма. Дилемма эволюции гибридной системы: если страна не идет вперед, к демократии, то она неумолимо откатывается назад […]. Кризис гибридности может привести к более одноцветному, жесткому, национал-популистскому режиму" (Л.Шевцова).
"Доминирование "Единой России" выглядит нелепо, но если она освободит занимаемое политическое пространство, кто его займет? Его займут партии, которые призывают мстить и делить, делить и мстить, и только они" (И.Шаблинский).
"Ожидать, что при нынешнем (да и на обозримую перспективу) состоянии общества в условиях разразившегося кризиса победитель введет либеральную демократию, сбалансированное разделение властей и т.д., по меньшей мере, наивно. Намного вероятнее, почти гарантированно мы получим в этом случае значительно более жесткий авторитаризм, по сравнению с которым нынешний режим покажется чуть ли не царством свободы" (В.Шейнис)
Есть "высокие риски соответствующего переходного периода, когда к власти может прийти такая популистская сила, по сравнению с которой нынешняя власть покажется чуть ли не идеальной" (А.Архангельский)
13. Ксенофобия и этнонационализм - угроза фашизации страны
"Уровень неудовлетворенности населения растет, а в нынешних условиях эта неудовлетворенность все чаще приобретает этническую окраску. В ходу мифологизированные объяснения бед: недоступны престижные места занятости, значит "чужие" не пускают; недоступно новое жилье - "чужие" скупают; растет преступность - "чужие" привезли […]. Не исключаю пошагового розыгрыша нацистской дебютной идеи в России" (Э.Паин).
"Самая очевидная внутренняя угроза стабильности - поднимающаяся националистическая, ксенофобская волна" (В.Шейнис).
Итак, "вырисовывается довольно безрадостная картина: прямой штурм власти малореален и опасен, создание структур, которые могут обеспечить действенный гражданский контроль над властью - процесс необходимый, но долгий и трудный, победа демократических сил на выборах заблокирована"(В.Шейнис). Что остается? Поскольку к самоизменению политический режим не способен, цивилизованный диалог с загнанной в подполье оппозицией прекращен, реформы блокированы, оказываются "неизбежными "изменения через кризис"" (Л.Шевцова).
14. Грядущий кризис - единственная надежда и смертельная опасность
"Шансов на то, что нашу государственную систему удастся модернизировать силами общества, на мой взгляд, нет никаких. Ни путем оранжевой революции, которой, конечно, не будет, ни каким-либо иным. Шансы модернизировать систему изнутри - еще меньшие. Наиболее вероятно то, что система развалится сама, просто проявит свою нежизнеспособность, и ее крах спровоцирует глубокий социальный кризис, преодолевая который мы придем к необходимости воссоздать государство заново" (А.Архангельский).
"Я глубоко убежден в том, что России не избежать повторения событий типа государственной катастрофы августа 1991-го или октября 1993-го года" (Е.Гонтмахер).
"Если дефициты синхронизируются и кризис власти по времени совпадет с сырьевым и финансовым, то можно ждать обрушения ресурсного государства, сравнимого с тем, что произошло с СССР в 1991 году" (С.Кордонский).
15. Отсроченность надежд
"…Надо набраться терпения и ждать перемен не в масштабах электорального цикла, а в масштабах смены поколений" (С.Цирель). На всю "дорогу" к демократии, ведя отсчет от горбачевской перестройки, "может уйти три поколения" (Д.Тренин). А В. Шейнис подтверждает: "Впереди - не спринтерская, а стайерская дистанция". И приводит целый список желательных практик в этот долгий период ожидания, направленных, главным образом, на сохранение либерально-демократической культуры, сбережение ее до момента появления новых политических возможностей.
Разумеется, глубокие аналитики, уже показавшие свои блестящие способности в
дискуссии (говорю без иронии), могут без труда выявить внутренние тонкие нюансы
в представленных пунктах "печального консенсуса", оспорить тот или
иной из них, предложить новые, более точные и емкие формулировки. Однако верным
ли будет само переключение нашего внимания и наших усилий на такую работу?
В главном ведь согласие достигнуто, причем, редкий случай, значительным большинством участников! Ясно, что в это большинство не входят радетели агрессивного имперства и идеократии, а также господа придворные идеологи. Даже при некотором согласии с платформой "печального консенсуса" в части критики сложившегося режима, позиции тех и других остаются антилиберальными и антидемократическими, направленными либо на эскалацию авторитаризма, либо на его спасение.
Большинство, о котором идет речь, может быть названо как либеральным, так и конституционно-демократическим. Аллюзия последнего определения с известной партией кадетов начала XX века вполне преднамеренная. В нее входил цвет тогдашнего образованного общества, кадеты вели дебаты о переустройстве российского государства на высоком интеллектуальном уровне, составляли вполне качественные политические проекты и произносили прекрасные вдохновляющие речи. Чем все это закончилось, в том числе и для самих кадетов, мы знаем. Поэтому, с учетом прежнего опыта и вытекающих из него уроков, моя квалификация "печального консенсуса", выражающего позиции современной конституционной демократии, делает акцент на необходимости политической трезвости и пристального внимания не только к политическим идеалам будущего, но также к реальным и массовым социальным процессам настоящего. В данном пункте я с удовольствием солидаризуюсь с С.Кордонским.
Так вот, некая платформа согласия относительно этого настоящего сегодня существует (она ведь и составлена преимущественно нарезкой цитат). Поэтому самое время сосредоточить внимание и силы на главной теме: как при сложившихся удручающих обстоятельствах готовить и осуществлять переход к государственному устройству, более приемлемому хотя бы с точки зрения заданных инициаторами дискуссии критериев. А именно - создание благоприятных условий для технологической, социально-экономической и политической модернизации общества, формирование в его лице полноценного субъекта политики, усиление российских позиций в условиях глобальной конкуренции.
Что делать?
Смейся не смейся, а без таких вопросов и попыток ответов на них ни одна дискуссия о российской политике не проходит.
Многие предлагают пестовать появляющиеся ростки гражданского общества (Г.Сатаров, А.Аузан, В.Шейнис, Г.Мусихин и др.). Высказываются надежды на создание новых партий (И.Шаблинский). Есть предложения соединить усилия на обоих направлениях. "Речь идет о создании более или менее нормального политического рынка. Когда существует электоральный рынок, тогда любой политик должен будет прийти к автомобилистам, к солдатским матерям, в профсоюз, в Союз журналистов, то есть прийти к владельцам голосов и сказать, чего он хочет, а также услышать то, что от него требуют" (И. А. Яковенко).
Еще более радикальное предложение - оформить требования общества к государству. "Нужно начинать с Хартии граждан и определения того, что в нашей стране является целью администрации. Затем на этой основе должен формироваться стандарт оказания властных услуг. А не так, как у нас сегодня, когда стандарты - это часть административных регламентов. Причем стандарт властных услуг должен существовать на основе закона, а не правительственного решения" (А.Аузан).
Большие надежды возлагаются на раскол элит. "Уставшее от всех передряг общество (в отличие от радикалов и нетерпеливцев) объективно заинтересовано в том, чтобы переход происходил мирно, с минимальными потрясениями, по возможности на основе максимально достижимого консенсуса. По-видимому, непременное условие начала такого перехода - раскол в элитах, в экономически и политически господствующем классе. Причем раскол глубокий, а не просто вызов, который может бросить вчерашним сотоварищам одинокий протестант, хотя бы он и был в недавнем прошлом знаковой фигурой. То есть известное ленинское "верхи не могут", что может открыть дорогу и революции, и глубоким реформам" (В.Шейнис). Предлагается даже инициировать номенклатурный раскол искусственно (А.Архангельский).
Кроме того, указывается на возможность использовать трудности самих элит при "перетаскивании" власти и собственности через рубеж смены лидера. Нетривиальность этой идеи в том, что ставка делается не на смену прежних "плохих" новыми "хорошими", а на вполне меркантильные интересы нынешних элит: предполагается, что ее противостоящие друг другу группы не смогут договориться о приемлемом для всех "преемнике". "В ситуации смены лидера элитам в первую очередь нужна гарантия сохранения их политического положения и захваченных ранее активов, а также личной неприкосновенности […] Задачка не имеет решения. Значит, фактически решение состоит в том, чтобы пойти на определенный демонтаж управляемой демократии и переконфигурировать властные ветви, чтобы возродить механизмы публичной политической конкуренции. Резюмирую: первая предпосылка трансформации состоит в том, что прежняя система не в состоянии обеспечить собственное воспроизводство при смене политического лидера" (А.Аузан).
Эти и другие предложения относительно путей "переучреждения государства" я оставляю без комментариев. Причем, вполне умышленно. Потому что для их оценки нужны представления о закономерностях социально-политических изменений, которые может дать только теория.
Необходимость теории и ее дефицит в дискуссии
Удивительно: участники дискуссии, в большинстве своем остепененные ученые, аналитики, подвизающиеся в области политических и общественных наук, читающие лекции, имеющие учеников, пишущие книги, знающие, вероятно, десятки теорий, почти не пользуются этим арсеналом в обсуждении. Причины такого парадокса могут быть разные: боязнь демонстрации школярства, привычка рассуждать о политической ситуации на эмпирическом уровне, неверие в адекватность теорий (обычно западных) в приложении к России, слабость самого теоретического арсенала...Общая же причина - широко распространенный в социальных и гуманитарных науках современной России антитеоретический консенсус. Природа и пути преодоления этого удручающего явления рассмотрены мной в статье "(Не)мыслящая Россия: антитеоретический консенсус как фактор интеллектуальной стагнации", которая должна появиться в журнале "Логос".
Два явных случая обращения к теории в ходе дискуссии не очень вдохновляют. Сергей Цирель надеется, что, в соответствии с поколенческими циклами, связанными с циклами Кондратьева, "внуки во многих смыслах больше похожи на дедов, чем на отцов" и поэтому примерно в 2035-2040 годах начнут задавать вопросы: "Если государство так малоэффективно, то почему оно имеет столько прав? почему мы так сильно зависим от государства и почему оно так слабо зависит от нас?" Здесь сомнительны как сама закономерность, так и перспективы столь долгого пассивного ожидания.
Поданная снисходительным и менторским тоном теория "ресурсного государства" Симона Кордонского в целом повторяет концепцию "раздаточной матрицы" (О.Бессонова) и классические модели редистрибутивных систем (М.Харрис, К.Полани и др.). Новизна состоит в совмещении "раздаточной" концепции с крайне упрощенной циклической моделью (застой-перестройка) и в смелой, достаточно остроумной переинтерпретации множества политических и социально-экономических реалий советской и постсоветской эпох в терминах "перераспределения и освоения ресурсов". С.Кордонский объявляет любой другой способ обсуждения политических, социальных и экономических реалий России, кроме своего, эзотерического, потакающим иллюзиям. Поскольку "ресурсное государство", его раскачивание между фазами репрессий (застой) и массового воровства (перестройка), согласно С.Кордонскому, фатальны для России, то возможности использования данной "теории" для политических исследований и размышлений о перспективах российского государства оказываются, мягко говоря, весьма ограниченными.
Более любопытными и многообещающими представляются неявные обращения к классическим либеральным взглядам на ключевую (для государственного устройства) роль взаимоотношений между властью и собственностью. "Либеральные реформы в России никогда не решали […] проблемы сращивания власти и собственности, оставляя ее нерешенной. Это относится и к реформам 1990-х" (А.Аузан). Существует "некая последовательность обусловливающих факторов, когда демократия формируется на основе политического консенсуса власти и структур самоорганизации бизнеса и гражданского общества, который, в свою очередь, складывается на фундаменте правовых отношений, в свою очередь, возникающих по мере становления института частной собственности" (В.Лапкин).
Упрочение частной собственности, обеспечение ее защиты и легитимности как фундамент последующих ступеней, венчающихся демократией (на этой позиции стоит и Д.Тренин), - проект, заслуживающий внимания и обсуждения. Правда, стройная иерархическая модель В.Лапкина осложняется известным в веберианской социологии фактом: сама собственность всегда зиждется на гарантирующем ее властном порядке, обладающим легитимностью и способном к эффективному насилию (А.Стинчкомб, Р.Коллинз и др.). Это означает, что нельзя заниматься упрочением института частной собственности без одновременного реформирования политического режима, которое должно быть направлено как раз на блокирование власти, лишение ее возможностей посягательств на собственность, столь для нее привычных. Но, как бы то ни было, А.Аузан и В.Лапкин открывают чрезвычайно интересную и многообещающую область для применения и развития разных моделей и концепций, касающихся взаимоотношения власти и собственности, для создания и критики соответствующих политических проектов и программ.
Несколько слов о подходе к обсуждаемым проблемам Лилии Шевцовой. Она редко обращается к политическим теориям явным образом, но весьма успешно использует эмпирические обобщения. Полемизируя с Михаилом Красновым относительно возможности преодоления персоналистского режима новым лидером ("клин клином"), Л.Шевцова указывает на необходимые условия успеха: "Практически все успешные трансформации авторитарных и тоталитарных обществ включали в себя следующие элементы: трансформационный лидер, который приходит к власти в момент дряхления системы и имеет ощущение миссии; фрагментация правящего класса, выделение из него прагматиков, готовых к реформированию; давление снизу в виде протестного движения. Только эта "трехчленка" может привести к успешному выходу из прежнего режима". Однако в приложении к современной России здесь сразу же возникает множество вопросов:
- что такое "дряхление системы" и как долго его ждать?
- можно ли и нужно ли его ускорять?
- какие есть возможности способствовать преодолению авторитаризма, не дожидаясь "дряхления системы" и ее кризиса?
- при каких условиях "ощущаемая миссия" лидера и деятельность выделившихся из правящего класса "прагматиков" будут направлены именно на самоограничение власти и демократизацию, а не на "омовение сапог в теплых морях" (В.Жириновский), аннексию Европы в целях устранения туристических виз (М.Юрьев) или тривиальный увод "распиленной" казны за рубеж?
- какие есть основания полагать, что "давление снизу в виде протестного движения" будет направлено не на передачу всей полноты власти новому президенту (например, для управы над зарвавшимися "олигархами" или местными губернаторами-феодалами), а, напротив, на ограничение власти, на формирование в ней малопонятных населению "разделений", "сдержек и противовесов" и прочих навязанных извне причиндалов?
По-моему, эти вопросы заслуживают размышлений и обсуждения. Но сама постановка их стала возможной только благодаря общему и вполне правдоподобному тезису Л.Шевцовой. Что касается ответов… И здесь мы подходим к самому главному.
Мой тезис прост: современное квалифицированное рассмотрение вопросов преобразования государственных режимов (в том числе и в России) должно вестись с учетом накопленных в науке теорий и с опорой на широкие исторические сравнения. Сам я не являюсь политологом и с большим интересом жду, когда, наконец, в нашей дискуссии профессионалы выйдут на теоретический уровень обсуждения. Особые надежды возлагаю на Владимира Гельмана и его коллег по Европейскому университету, на специалистов из Высшей школы экономики и "Шанинки", которые удачно совмещают добротную теоретическую подготовку со знанием эмпирических реалий российской общественной жизни и политики, в том числе региональной. Пока же профессионалы раскачиваются, я позволю себе наметить некоторые теоретические идеи, в частности, развить историко-социологические концепции демократической революции и геополитической динамики (Р.Коллинз) как факторов становления коллегиально разделенной власти в приложении к настоящему и будущему российской государственности.
Повышение коллегиальности власти - ключевая проблема
Р.Коллинз выделяет в понятии демократии три измерения: уровень коллегиально разделенной власти, доля населения с правом участия в выборах и политические права (Collins R. Macrohistory: Essays in the Sociology of the Long Run. Stanford Univ/ Press, 1999. P.114.). В нашей же ситуации прежде всего следует обсуждать:
- пути повышения уровня коллегиально разделенной власти,
- пути повышения честности выборов и
- пути возвращения отнятых у граждан политических прав.
На мой взгляд, две последних проблемы напрямую зависят от разрешения первой. И вот почему.
Коллегиально разделенная власть (КРВ) - это не коллегиальный орган власти типа Политбюро ЦК КПСС, Правительства или Администрации Президента, а взаимосвязь нескольких взаимоограничивающих властных органов, каждый из которых осуществляет определенный набор функций (например, судопроизводство или законодательство) и может представлять те или иные заинтересованные в политике силы, будь-то влиятельный слой, часть страны, большая группа населения или все избиратели. Р.Коллинз поясняет понятие уровня КРВ (далее, для простоты, коллегиальности власти) через воображаемый континуум. На его нижнем полюсе - централизованная иерархия подчинения во главе с автократом (ну не знал Коллинз термина "вертикаль власти"!) По мере же повышения уровня КРВ увеличивается число коллегиальных структур и растет их доля власти в сравнении с властью центральной иерархии, полностью, очевидно, неустранимой даже в федеративном государстве. Обнаруживается прозрачная связь с начальной темой нашей дискуссии: преодоление "персоналистского режима" - это и есть существенное повышение уровня КРВ.
Почему же коллегиальность власти является ключевым фактором для повышения честности выборов и возврата отобранных политических прав? Вовсе не потому, что во множестве коллегиальных органов вдруг засядут политики и чиновники, гораздо более честные и бескорыстные, чем в единой иерархии подчинения. Причина - сугубо институциональная (поклон А.Аузану). Каждый орган власти при высоком уровне КРВ претендует на легитимность сам и признает легитимность других органов не на основе назначения или одобрения "сверху", а на основе признания за ним самостоятельной силы и влияния, что выражается в выполнении всех формальных процедур формирования соответствующего органа власти "снизу".
Если же таковыми процедурами являются выборы (например, парламентские или президентские), то уровень силы и влияния каждого политического актора и, соответственно, уровень его легитимности, признаваемой другими акторами, определяется числом полученных голосов. При этом честность выборов поддерживается заинтересованностью основных политических игроков (прежде всего, партий) в контроле над тем, чтобы никто не получил излишнего (незаконного) уровня легитимности.
Этот понятный интерес каждого актора осуществляется как раз через строгий контроль установленных правил. Такой контроль призван в первую очередь предотвращать "перекосы" правил в чью бы то ни было сторону. Так, например, перекосы, сформированные ранее доминировавшей в парламенте партией, при высоком уровне коллегиальности либо полностью устраняются, либо со всей определенностью лишают саму эту партию легитимности. Разумеется, роль свободной прессы, общественного мнения, политической культуры также велика, но именно эффект взаимоконтроля органов и акторов КРВ представляется структурно главенствующим. Только в таких условиях появляется до сих пор недостижимый в России престиж "честной игры", сулящий политику полную потерю политического лица при любом жульничестве или нелегитимном использовании административного ресурса.
Что касается возвращения отнятых прав - выбирать губернаторов, голосовать "против всех", организовывать референдумы, пикеты, митинги и марши, создавать новые партии и объединяться в избирательные блоки, то оно тоже не может быть следствием вдруг проснувшихся у политиков и чиновников либеральных идеалов или филантропии. Ущемление политических прав граждан всегда нужно вполне определенным органам власти, обычно опасающимся протестов и смещения. Ясно, что при низких уровнях КРВ - авторитаризме, автократии и, тем более, тоталитарном строе - вся "вертикаль власти" чувствует свою уязвимость и ущемляет права граждан по полной программе. При высокой же коллегиальности власти протесты против одного из властных органов, даже президента или правительства, не колеблют систему, но служат полезными сигналами о проблемах, нуждающихся в решении.
При каких условиях появляется коллегиальность власти?
Общеизвестный путь - демократическая революция - может трактоваться как протест низовых держателей ресурсов (как крупных, так и мелких) против чрезмерного фискального давления централизованной бюрократии, что приводит рано или поздно, с вероятными зигзагами насилия и реставраций, к согласию влиятельных групп на определенный уровень налогообложения в обмен на реальное участие в коллегиальной власти.
Но революции оказываются не единственными (к тому же ничего не гарантирующими) и даже не основными историческими путями к высоким уровням КРВ. Р.Коллинз убедительно показывает на примерах германских княжеств, Венеции, Швейцарии, Нидерландов и США, что становлению коллегиальной власти неизменно сопутствует особый геополитический паттерн:
- крупные держатели военно-политических и экономических ресурсов вынуждены из-за внешнего давления вступать в коалицию (федерацию);
- эта коалиция в течение относительно долгого периода достигает умеренного геополитического успеха, который легитимирует именно такую структуру власти, основанную на взаимных договорах, обязательствах и общих "правилах игры".
Здесь важным оказывается именно умеренный успех, поскольку неуспех ведет к делигитимации федерации или же поглощению внешним завоевателем, а крупный успех дает чрезмерную легитимность лидеру и ведет к династической автократии - резкому снижению коллегиальности власти.
Хорошо, но при чем здесь современная Россия? Казалось бы, давнишние военные пертурбации никакого к нам отношения не имеют, а про возможность "демократической революции" при нынешних массовых политических установках россиян и говорить неловко. К тому же, как известно, приход в Россию "демократии" (уж какой есть - "управляемой", "суверенной", "византийской" или "конвенциальной") осуществился не первым и не вторым, а третьим, довольно распространенным в XX веке путем подражания уже имеющимся евроатлантическим демократическим государствам вследствие их высокого геополитического, геоэкономического и геокультурного престижа.
Однако теоретический подход потому и выигрывает в сравнении с эмпирическими обобщениями (тоже необходимыми и полезными), что позволяет расширять понятия, строить и проверять новые гипотезы. Оставив эту линию в качестве дальнейших исследовательских перспектив, попробуем имеющимися средствами объяснить основные составляющие нынешнего "печального консенсуса".
Приход демократии в Россию не был поддержан "революционными" структурными факторами, связанными с торгом держателей ресурсов относительно фискальной политики и участия в коллегиальной власти. Разумеется, держатели ресурсов были: руководители главков, директора заводов, удачливые новые коммерсанты - будущие "олигархи". Торг тоже был: "мы вам - согласие на реформы, лояльность и финансирование выборов, а вы нам - "правильную" схему приватизации, залоговые аукционы и проч.". Но чего не было, так это формально и легально зафиксированных правил, закрепляющих, с одной стороны, легитимность собственности, а с другой - такую структуру коллегиальной власти, которая исключала бы властный произвол и позволяла влиятельным группам принимать участие в политике, борясь за свою политическую легитимность согласно общим процедурам - прежде всего, электоральным.
В краткосрочном плане достигнутые теневые договоренности (те самые "конвенции", которые так восхваляет И.Дискин) хороши, оперативны и по-семейному удобны всем их участникам. Однако в долгосрочной перспективе они не только с неизбежностью саморазрушаются, но и приводят к рецидивам экспроприации собственности и силовой борьбе под судебным прикрытием. Более того, они ведут к монополизации власти во всей ее полноте сильнейшим игроком, к резкому обвалу коллегиальности (уровня КРВ) и естественным мероприятиям захватившей власть группы, стремящейся к закреплению своего доминирования навечно.
Массированное использование административного ресурса на выборах, череда перекосов в электоральных законах и процедурах, подавление независимых СМИ и НКО, фактическая отмена референдумов, запреты и разгоны митингов и шествий, сопутствующие ущемления политических и гражданских прав, наконец, нарастающая практика отъема привлекательной собственности - это системные следствия одних и тех же структурных причин: заимствованный декор демократических институтов и процедур не был подкреплен реальным и формально зафиксированным согласием автономных политических сил. Можно показать, как эти и другие следствия сложившегося режима привели к явлениям, зафиксированным в пунктах "печального консенсуса": неэффективность государства, всевластие и нравственное разложение бюрократии, аполитичность и сервильность среднего класса, разочарование широких масс в демократии и демократических институтах.
Приход демократии в Россию не был поддержан чем-то похожим и на представленный выше "геополитический паттерн". Скорее, динамика была обратной. Распад СССР поначалу не вызвал в России широкого протеста: уж точно не было очередей из добровольцев, готовых отвоевывать отпавшие части страны. Однако потеря окраинных территорий всегда со временем воспринимается центральным сообществом как геополитический провал. Отсюда следует не только обвальное падение легитимности лидеров (вначале М.Горбачева, а со временем и Б.Ельцина), но также и спад легитимности ассоциированной с провалом идеологии - в данном случае демократии и либерализма. Тяжелая экономическая ситуация в 1990-х, беспорядки с выплатами зарплат и пенсий - это также важный фактор снижения общего престижа страны (в сравнении с известным чужим благополучием) и, соответственно, дискредитации господствовавшей тогда "демократической" идеологии.
Построение В.Путиным "вертикали власти" совпало и с эффектом закономерной регенерации экономики после кризиса 1998 года, и с подъемом малого и среднего бизнеса благодаря ранее принятому вполне приличному законодательству, и со взлетом нефтяных цен. "Победа" над мятежной Чечней, апелляции новой власти к могучей славе СССР, демонстрируемая способность перекрыть нефтяные и газовые краны соседям и даже Европе - это также факторы роста внутреннего геополитического престижа при наличной массовой политической культуре. Сказался эффект того самого "слишком большого" успеха, который ассоциирован с конкретным лидером. Но если в прежние времена следствием было бы установление династической авторитарной монархии, то теперь тот же структурный фактор обусловил давление окружения на лидера и массовые стенания в пользу "третьего срока".
Как видим, "сказка сказывается и про нас". Выявленные механизмы, определяющие динамику роста или упадка демократии, показали хорошую объяснительную силу. Остается самое интересное, но и самое сложное.
Как использовать теорию динамики КРВ в современной российской ситуации?
Рассмотрим вначале модель торга держателей ресурсов за политическое участие. Приходится признать, что в сложившихся условиях такой торг крайне маловероятен. Малый и средний бизнес запуган и деморализован. Представители крупного бизнеса уже и так "сторговались" с бюрократией, но, скептически оценивая надежность и долговременность этих "конвенций", держат свои активы за рубежом, учат там детей, прикупают там виллы и предприятия. Ситуацию усугубляет нефтяной дождь, который авторитарная власть пропускает только через себя. Сложилась структура "один даритель - много просителей", и ни к какому торгу относительно разделения власти она не ведет.
Всегда ли так будет? Отнюдь. Просматриваются два главных фактора изменения ситуации.
Первый фактор всем хорошо известен: падение мировых цен на нефть, вероятное снижение добычи газа. Очевидно, что посаженную на нефтегазовую иглу экономику будет трясти. Пресловутый Стабфонд, возможно, на какое-то время смягчит ситуацию, но не исправит ее (если он вообще не будет растащен). Чтобы выполнять свои внутренние и внешние обязательства, государство непременно обратится к держателям ресурсов. Вот тогда и возникнет возможность торга по поводу разделения власти, участия в ней, гарантий и правил "честной игры".
Но - именно возможность, не более того. Сценарии, подобные опричному террору и большевистской продразверстке, тоже нельзя исключать. Многое будет зависеть от того, как отреагирует на новое фискальное давление бизнес, кого поддержит население. Здесь теория уже ничего сказать не может, нужны полевые социологические исследования. Но в этом же пункте есть и неопределенность, дающая возможности для практического изменения ситуации - через просвещение, формирование оргструктур и сетевых связей, которые позволят бизнесу и населению оказать отпор давлению и насилию, настоять на переговорах о разделении власти и демократизации государства.
Второй фактор, собственно, уже обозначен - это самоорганизация и сплочение держателей ресурсов, начиная от крупного бизнеса и вплоть до простых людей - собственников квартир, дач, гаражей и автомобилей. Кроме понятного противодействия со стороны власти (с атомизированными собственниками легче управляться), нет серьезных препятствий для этих процессов уже сейчас, не дожидаясь падения нефтяных цен и фискального кризиса. Такого рода ассоциации как местного, так и общенационального масштаба могут быть созданы бизнесменами для простой цели - препятствовать рейдерству, шантажу налоговых органов. Тут перед каждым возникнет принципиальная альтернатива: либо обезопасить лично себя любимого путем "связей" - тех же "конвенций" с местными чиновниками и силовиками, отдавая им определенную мзду, что в России привычно, либо объединиться с товарищами (в старом купеческом смысле) и отстаивать свои права, заключать договоренности с властью, фиксируя их в формальных правилах, призванных действовать долгое время и невзирая на лица, что в России непривычно, но, возможно, уже встречается.
Как будут поступать люди? "Каким в этой новой ситуации, - спросим вслед за Владимиром Лапкиным, - окажется итоговый выбор интенсивно растущих сегодня структур мелкого и среднего бизнеса? Станет ли таким выбором политическая консолидация под колпаком властвующей бюрократии федерального или регионального уровня? Либо, заведомо бросая вызов бюрократии, бизнес предпочтет стратегию формирования автономных структур политической самоорганизации?"
Здесь, однако, возможности данной теоретической модели опять кончаются. Зато остаются возможности эмпирических исследований и привлечения других теоретических моделей.
Возможности геополитической модели
Применение геополитической концепции становления коллегиальной власти для современной России кажется, на первый взгляд, еще более безнадежным занятием. Если следовать модели буквально, то вначале страна должна распасться на несколько уделов, затем, в противостоянии внешним угрозам, они должны вновь объединиться, но уже посредством дипломатии и формирования общих органов коллегиальной власти. После этого при условии умеренного геополитического успеха в течение исторически долгого времени такая структура власти будет легитимирована и положит начало росту остальных параметров демократии.
Ясно, что всерьез такой путь никто рассматривать не будет.
Сам Р.Коллинз в заключительном разделе той же работы 1999 года, посвященном как раз перспективам демократизации России, возлагал надежды на воссоединение на новых коллегиальных началах частей бывшего СССР, обретение этой целостностью геополитического престижа с последующим эффектом упрочения и развития демократии как в России, так и на постсоветском пространстве. Судя по слабости СНГ, ссорам России с Украиной, Грузией, Белоруссией, такой сценарий не реализовался, а если и возможен в принципе, то только в отдаленном будущем, когда сгладятся прославляемые придворными идеологами "успехи" путинской внешней политики. Неизбежное доминирование России над остальными партнерами в СНГ, рост ее внутреннего авторитаризма, авторитарность большинства постсоветских режимов, драматические трудности становления демократии на Украине (с негарантированным успехом) - все это препятствует как коллегиальности и крепости отношений, так и успеху коалиции.
Поэтому сценарий Р.Коллинза следует если не отбросить вовсе, то отложить в долгий ящик.
Возможен ли геополитический путь к демократии внутри России без ее предварительного распада? Сейчас почти все факторы действуют против данного направления. Центральная власть - прежде всего, президентская - обладает высокой легитимностью, финансовой мощью. Более того, она элиминировала сам федерализм, отменив выборы губернаторов, которые теперь фактически назначаются президентом. В сложившейся финансово-налоговой системе большинство областей и краев остаются дотационными. Действует та же структура - один даритель и много просителей, - которая никак не способствует равноправному торгу, партнерству и коллегиальности.
Так что приходится вновь соглашаться с участниками дискуссии, призывающими готовиться к "стайерской дистанции" и предрекающими кризис, который откроет новое окно возможностей. В том числе, добавлю, и возможностей геополитического сценария становления демократии.
Сценарии разрешения политического кризиса - мысленный эксперимент
Кризис вовсе не обязательно будет полным разрушением и ужасом, после чего победители в жестокой силовой борьбе навяжут новый, еще более жесткий режим, например, фашистского толка.
Кризис (финансовый, экономический, связанный с сериями технологических аварий) или череда таких кризисов непременно делегитимируют центральную власть, и тогда выяснится, что никакой перестановкой губернаторов она ничего не может добиться. Непременно произойдет раскол правящей элиты, о котором говорит В.Шейнис. При наступившем политическом кризисе в игру непременно вступят сохранившие силу и влияние акторы: губернские власти, бизнес-сообщества, промышленные гиганты, возможно, коалиции банков.
Далее опять же все зависит от поведения этих акторов. Они могут по стародавней традиции бить челом: "Придите и правьте нами", отдав всю власть новому Рюрику. Они могут найти нового Ельцина и сказать: "Мы дадим вам всеми править, а вы дайте нам все приватизировать".
Но ведь кроме челобитчиков и приватизаторов могут оказаться (уже есть!) другие, которые скажут примерно так: "Мы сами хотим участвовать во власти, влиять на власть, а во избежание междоусобицы, для гарантий от произвола и для защиты собственности будем играть по таким-то формальным и равным для всех правилам. Чтобы не дрожать за свое добро и не думать, кому и какую дать взятку, наладим независимый и справедливый суд. Чтобы парламент принимал нормальные законы, чтобы в нем конкурировали партии, причем ни одной не дадим никаких привилегий. Чтобы избранный президент вновь не задавил нас всех своей властью, затвердим четкие ее границы". И т.д., и т.п. Если когда-то и будет составлена Хартия граждан (А.Аузан), то примерно в этом ключе. Назовем группу с такой позицией приверженцами цивилизованной коллегиальности, а для простоты - федератами.
Естественно, что "челобитчики", "приватизаторы" и "федераты" - продолжим наш мысленный эксперимент - начинают политическую борьбу. По привычке, конечно, призывают силовые структуры. Заметим, однако, что, согласно заданным условиям, в стране политический кризис, армия дезориентирована, и для ее руководителей смертельно опасно "поставить не на ту лошадь". Оптимальная и обычная в таких случаях позиция военных - выжидание.
Но, увы, с учетом господствующего менталитета в современном российском офицерстве, силовое вмешательство армии, ОМОНа и спецслужб, причем на стороне коалиции "челобитчиков" и "приватизаторов" с проявившимся харизматическим лидером типа Б.Ельцина или генерала А.Лебедя все же не исключено. Тогда страна вернется к началу 1990-х (при больших поблажках бизнесу и олигархам) или к началу 2000-х (при восстановлении "вертикали власти" и соответствующем попустительстве бюрократии). "Федераты" как теоретическая надежда конституционной демократии в лучшем случае будут изгнаны и лишены имущества, в худшем - посажены или убиты, повторив судьбу кадетов столетней давности. Цикл завершен, вновь попали в наезженную колею, и Симон Кордонский может пожинать лавры интеллектуальной победы. Но неужели из фатальных циклов никак не выбраться?
Мысленный эксперимент дает все же шанс. Армия и другие силовые структуры могут остаться в выжидательной позиции, могут расколоться, но противиться стрельбе друг в друга. Только теперь на сцену выступает простой российский гражданин, которого в разные стороны будут тащить "челобитчики", "приватизаторы" и "федераты". Опять же, с учетом известного менталитета российского населения, можно смело предположить: выиграет та сторона, которая выдвинет наиболее яркого лидера, на чью сторону встанут самые референтные в обществе группы и лица (подобно журналистам и кинематографистам в эпоху Перестройки). Но кто именно выиграет?
Здесь возможности теории вновь оказываются исчерпанными. Помочь могут только мониторинговые исследования, причем незадолго до исхода борьбы. Судя же по нынешнему раскладу политических предпочтений, проявившемуся и в нашей дискуссии, следует ожидать раскол в политических предпочтениях народа.
Жаждущие реставрации Империи (под православным, сталинским или иным соусом) - это те же "челобитчики", готовые пойти за новоявленным харизматическим Вождем, если он убедит их, что восстановит Порядок, вернет потерянные территории и захватит новые, следуя геополитическим рецептам М.Юрьева или руководствуясь идеей "нового универсалистского замысла", почерпнутой у С.Кургиняна.
Красочно описанные С.Цирелем меркантильные и циничные "новые русские трудоголики" - это потенциальные "приватизаторы", готовые терпеть во власти хоть черта, лишь бы получить доступ к финансовым потокам.
Наконец, есть антифашисты и антинашисты, "Объединенный демократический фронт", "Другая Россия", запрещенная Республиканская партия, "несогласные", ратующие за справедливые выборы, за возвращение прав, свобод и демократии. Политически активных на этом фланге не очень много, но они - лишь часть айсберга, т.е. прежнего электората партий либерального и демократического толка мощностью примерно 15 процентов.
Что в итоге? Патовая ситуация. Но, согласно геополитической модели становления коллегиальной власти, это совсем не плохо. Потому что именно в патовых ситуациях развиваются не силовые, а дипломатические, договорные практики, что, между прочим, льет воду на мельницу "федератов". Нужно будет только переманить на свою сторону трудоголиков-приватизаторов, для чего есть веский козырь: именно коллегиально разделенная власть даст надежную защиту собственности, но никак не новая автократия, не терпящая никаких ограничений в своих принудительных практиках и отъеме ресурсов.
Подход нужно будет найти и к простому человеку - несобственнику, для чего предстоит увязать его повседневные нужды, основные источники социального дискомфорта и ущемления достоинства с устройством местной и не только местной власти, убедить его в реальной возможности влиять на коллегиальную власть при полной беспомощности перед лицом централизованной автократии. При этом коллегиальная власть должна будет допустить политическое участие граждан, обеспечить надежную защиту их прав и свобод. Здесь и получит исключительную актуальность Хартия граждан, предлагаемая А.Аузаном. Так коллегиальная власть вырастает в полнокровную демократию.
Итак, в рамках заданных предпосылок мысленной модели политического кризиса шанс обретения "федератами" влияния и преимуществ и, соответственно, становления коллегиальной власти и демократии существует. И он окажется еще значительнее, если нынешняя неопределенность будет рассматриваться ими как свободное пространство для практического вмешательства в будущую историю: я имею в виду выращивание лидеров, укрепление позиций в референтных группах, просвещение - насколько позволяет режим - бизнеса и населения. Но праздновать победу, даже виртуальную, все равно рано.
Коллегиальная власть ведь тоже может погрязнуть в конфликтах и сама привести к череде кризисов. Она может по-компрадорски сдать важнейшие ресурсные территории иностранному капиталу, проиграть глобальную конкуренцию, наконец, утерять земли. Ставки велики: падение геополитического престижа страны автоматически приведет не только к политическому краху "федератов" и делегитимации коллегиальной власти, но и к новому витку затяжной дискредитации самой демократии и конституционализма. Так что колея российских циклов если и не фатальна, то всегда рядом.
Вместо заключения: вопросы к нынешним и будущим участникам дискуссии
- Существуют ли другие, минующие финансовый и политический кризис, пути становления коллегиальной власти и демократии в современной России? Какие для этого есть теоретические основания и эмпирические предпосылки?
- Если таких путей нет, то как следует готовиться к кризису, чтобы он принял не деструктивные формы, а стал началом формирования коллегиальной власти?
- Как способствовать ответственности и эффективности коллегиальной власти, если она сумеет установиться в России?
- Каким образом в этом случае должны сотрудничать регионы, промышленные гиганты, добывающие отрасли, банковские группы, органы местной и центральной власти, другие акторы для выигрыша в глобальной экономической конкуренции?
- Как строить это взаимодействие сейчас, в условиях крайне низкой коллегиальности? Ведь и на месте нельзя стоять, и кризис в родной стране негоже приближать. Автократию же (персоналистский режим) укреплять пресловутыми "большими проектами" - тоже весьма безрадостная перспектива, сулящая в будущем столь же большие провалы, а при нечаянном успехе - лишь продление стагнации.
На эти вопросы у меня уже нет ответа. Честное слово, они не были заготовлены заранее, а высветились только благодаря проведенному рассуждению и исследованию мысленного эксперимента.
Коллеги, не говоря уже об идеологических противниках, найдут
в моем тексте ошибки, неточности и противоречия. Это предсказуемо и нормально.
Но будет еще лучше, если кто-то продвинется в теоретическом осмыслении проблемы
демократизации России и даст обоснованные ответы на поставленные вопросы. Это
будет иметь гораздо большую значимость для дискуссии. Уж если сидим часами перед
мониторами, нужно изобрести что-нибудь стоящее.
________________________________________________
Андраник МИГРАНЯН,
политолог, член Общественной палаты РФ:
"СЛЕДУЕТ ДАТЬ ПУТИНУ ШАНС"
О концепции авторитарной трансформации
ПЛЮСЫ И МИНУСЫ ЕЛЬЦИНСКОЙ КОНСТИТУЦИИ
АРХЕТИП РОССИЙСКОЙ ВЛАСТИ
СТРАТЕГИЯ ПРОРЫВА И УСЛОВИЯ ЕЕ РЕАЛИЗАЦИИ
Проблемами перехода от тоталитаризма к демократии я занимаюсь в течение уже весьма длительного периода. С конца 1980 годов я развивал и модифицировал свою концепцию авторитарной трансформации, т.е. перехода от тоталитаризма к демократии через авторитаризм. Впервые она была изложена в сборнике, который редактировал Игорь Клямкин и который был издан в 1988 году в институте, возглавлявшемся в то время Олегом Богомоловым. Потом я представил ее в статье, напечатанной в "Новом мире". Но наибольшую известность она получила благодаря публикации в "Литературной газете", хотя в той публикации концепция по существу изложена не была, а содержались только отдельные тезисные, достаточно жесткие формулировки.
Я предполагал тогда, что должны быть две фазы авторитаризма: первая при выходе из коммунизма, а вторая - при переходе к модернизации и трансформации экономической и политической системы. Но авторитарная фаза при выходе из коммунизма у нас не состоялась из-за того, что началась радикальная политическая реформа, о чем я в те годы тоже много писал. XVIII партконференция и все последующие события привели к тому, что страна рухнула, как я и предвидел.
Еще в "Новом мире", а также в целом ряде последующих публикаций я предупреждал: если мы пойдем путем радикальной политической реформы, то страну не удержим. А в сентябре 1990 года в "Известиях" в статье "Союз нерушимый?" я уже констатировал, что стране не быть. Я описывал двойное крушение центра: союзного центра и центра политического. Сохранить страну было уже невозможно, поляризация шла и по линии "центр - республики", и по линии "радикальные демократы - охранители". К августу 1991 года это привело к полной катастрофе. В итоге нам не удалось осуществить плавный выход из прежнего состояния - такой, который китайцы осуществляют из коммунизма, а страны Юго-Восточной Азии - из авторитаризма.
Безусловно, плавность в данном случае - вещь относительная. Понятно, что на каком-то этапе всё равно должен был произойти разрыв, после чего должно было состояться нечто подобное пакту Монклоа в Испании. Или тому, что произошло в Аргентине после ее поражения в Фолклендском кризисе, когда генералы вынуждены были отойти от власти. Но предпосылкой и того, и другого сценария является формирование к моменту разрыва определенных основ гражданского общества, необходимых элементов для перехода к демократии. Ничего похожего ни в СССР, ни в образовавшемся у нас после августа 1991 года хаосе не было. Вышедшая из СССР Россия была всего лишь протогосударством, а не реальным государством. Она имела крайне слабые институты, и вся ее политическая система держалась некоторое время исключительно на харизме и массовой поддержке населением Ельцина.
Собственно, он один и олицетворял в тот момент всю российскую политическую систему. А после реформ 1992-1993 годов у нас получилось то, что Гильермо О'Доннел называет делегативной демократией. Суть ее в том, что в условиях реальной слабости политических институтов всё держится на харизме и авторитете одного человека, политического лидера страны, но в связи со сложностями проведения реформ его харизма неизбежно и последовательно уменьшается, авторитет падает, что ведет к резкому и еще более серьезному ослаблению институтов. Обратной связи нет, хаотизация политического процесса нарастает, слабость лидера и тех политических институтов, на которые он опирается, становится угрожающей, страна оказывается не в состоянии ставить и решать какие-либо серьезные политические задачи. Не случайно я потом назвал этот период периодом потери государством своей субъектности.
Он продлился с 1993-го по 1996 год. 1996 год - нижняя точка, полная потеря субъектности. Это - приватизация власти олигархами, "приватизация" ими семьи президента, это образование внеинституционального центра принятия решений. Я имею в виду пресловутую "семибанкирщину", когда Гусинский, Березовский и им подобные определяли стратегию политического развития России. Это были люди, которых никто не выбирал, которые ничьи интересы, кроме своих собственных, не выражали. И они были принципиально настроены на то, чтобы не допустить усиления государственной власти, восстановления ее субъектности, потому что только в отсутствие таковой они могли присваивать всё большие и большие сегменты прежде государственной собственности. Паралич государственной воли и государственного начала в стране их устраивал, иное им было не нужно.
Этому предшествовали события осени 1993 года, на которых следует остановиться особо. Как раз к тому времени была сформулирована концепция делегативной демократии, описывающая ситуацию, когда харизма лидера уже не помогает, а институты слабы и к тому же вступают во взаимные конфликты, причем все это происходит в отсутствие политической культуры горизонтальных отношений. Россия оказалась неспособной столь быстро освоить разделение властей и сформировать на основе данного принципа механизм сдержек и противовесов в политике. Вместо того, чтобы о чем-то договориться и прийти к взаимоприемлемому компромиссу, политические институты столкнулись друг с другом, пытаясь, видимо, воспроизвести более привычную для России иерархическую структуру власти, когда всем предельно ясно, who is the boss, кто хозяин.
Столкновение институтов закончилось танковым обстрелом Белого дома и принятием конституции, которая не столь уж плоха - во всяком случае, я был ее сторонником и защитником. Она закладывала модель авторитарной власти. Поэтому ее называли даже суперпрезидентской конституцией (см., например, работы Игоря Клямкина и Лилии Шевцовой). Но я и сам не хуже других знаю плюсы и минусы этой конституции, потому что участвовал в Конституционном совещании, писал ее и ратовал за нее, а потом жесточайшим образом критиковал те ее положения, которые не удалось прописать должным образом, требовал ее усовершенствования. Тем не менее, для переходного периода нынешняя конституция оказалась очень эффективной, хотя и не сразу.
Плюсы и минусы ельцинской конституции
В ней, конечно, нет ни реального разделения властей, ни механизмов сдержек и противовесов. Более того, президент фактически выведен ею за рамки политической системы, поставлен над ней. В связи с этим многие либералы в свое время говорили: не дай Бог, попадет эта конституция в руки "какого-нибудь Жириновского" или, того хуже, жесткого автократа, диктатора, он же с ее помощью сможет творить что угодно и совершенно бесконтрольно. Да, конституция оставляет огромное поле для автономных действий президента, для его произвола. Но дело все же не только в этом. Дело и в том, что ельцинская конституция, как со временем выяснилось, не страхует государство от упоминавшейся выше утраты субъектности.
Такая конституция необычайно эффективна в руках умного, сильного, волевого лидера. С ее помощью он может всё: он формирует правительство, формулирует национальные задачи и мобилизует весь государственный ресурс для реализации поставленных целей. Но если президент слабый, если он уклоняется от решения насущных проблем, если передоверяет каким-то непонятным людям кадровые и другие важнейшие вопросы, то такая конституция становится чудовищной силой, разрушительной для государства.
Вспомним, что происходило при Ельцине. В последние годы своего правления он, видимо, хотел только наслаждаться властью, устраняя все, что этому препятствовало. Он уже ничего не хотел делать. Но для нашей системы, учитывая особенности отечественной политической культуры, такая позиция лидера очень опасна. В ситуации, когда пост вице-президента был упразднен, политическим конкурентом бездействующего президента становился глава правительства. При неработоспособном президенте происходило перетекание власти именно к нему, что хорошо видно на примерах ельцинских премьеров, начиная с Черномырдина, но особенно в случае с Примаковым. Ельцин, который сам уже не хотел, да и не мог работать, делал все, чтобы не допустить усиления премьера. Он создавал противовесы ему внутри самого правительства, внутри парламента. Иными словами, последовательно разрушал эти институты, которые должны совместными усилиями способствовать преобразованию страны. Для ослабления Черномырдина в правительство вводились Сосковец и Чубайс, в парламенте коммунисты натравливались на антикоммунистов…
Все это позволяло бездеятельному президенту удерживать власть. Лишь когда он стал совсем слаб и нависла угроза полной ее потери, когда эта власть начала стремительно перетекать к Примакову (а был период, когда вокруг Примакова объединились почти все, и только его личная нерешительность не позволила ему стать хозяином Кремля), - только тогда было принято решение о передаче власти преемнику. Вспомним события первой половины 1999 года. Парламент начал импичмент против президента. Генпрокурор Скуратов был против президента. Совет федерации выступил против президента, отказавшись уволить Скуратова. Мэр Москвы был против президента. И правительство было против президента. Устоять ему помогла тогда только трусость всех их, вместе взятых… Если бы Скуратов начал свои разоблачения в Совете федерации, а Примаков публично заявил, что власть в стране узурпирована коррумпированной и никого не представляющей "семьей", то эта власть ни на секунду дольше не просуществовала бы. Но они все боялись, что в результате повторится август 1991-го, что все начнут предавать друг друга, что президент все-таки законно избран и может воспользоваться своими конституционными полномочиями. Самого Ельцина такие опасения никогда бы не остановили. А этих остановили их собственная нерешительность, страх и трусость.
Таковы особенности устройства нашей исполнительной власти: когда президент работает, то всё хорошо, а когда не работает, он сам парализует все властные институты, чтобы не работал никто, и чтобы власть от него никуда не перетекала. Эти особенности я описал в те годы во многих своих публикациях. Но я был и против концепции Игоря Клямкина и Лилии Шевцовой, которые считали, что проблема может быть решена посредством трансформации нашей политической системы в систему президентско-парламентскую. Они считали, что для нас такая система была бы наилучшей. Я же, напротив, полагал, что для России она совсем нехороша. И дело не только в нашей политической традиции, хотя и о ней забывать не следовало бы. Ведь даже для Франции принятие президентско-парламентской системы таило в себе серьезные угрозы.
Это была некая аномалия, обусловленная опасениями французов, что президентская система американского типа приведет их к диктатуре и к восстановлению монархии: де Голль дружил с графом Парижским, наследником, и все думали, что "пятая республика" станет прологом монархической реставрации. Однако и парламентская система для Франции в перспективе была бы гибельной. Она означала бы множественность партий, фрагментацию политического спектра, бесконечные кризисы, поляризацию, угрозу со стороны левых. Поэтому и был найден компромисс в виде такой вот уродливой президентско-парламентской системы, постоянно чреватой расколом в случае, если президент из одной партии, а правительство - из другой. Неясно было, смогут ли французы в подобной ситуации сохранять единые общие правила игры и общие ценности или пойдут стенка на стенку.
Да, довольно длительный период времени система эта работала без сбоев, но только потому, что президент и правительство представляли одну партию. Когда же много лет спустя впервые возникла кризисная ситуация (президент из одной партии, а правительство из другой), то все политические силы уже успели притереться друг к другу и смогли найти политический выход из кризиса. Здесь сыграла свою роль французская политическая культура, хотя и для Франции этот кризис был очень опасным. А при нашей политической культуре идти путем президентско-парламентской республики было бы просто глупо. Поэтому я предлагал, чтобы политическая система у нас была такой: президент (без вице-президента) и он же глава правительства. Иными словами, чтобы президент нес за все ответственность.
Меня всегда удивляют наши либералы и особенно либеральные политологи, которые говорят: как же можно президенту брать всю ответственность на себя? А зачем, собственно, нам нужен президент, который не хочет брать всю ответственность на себя? Почему мы должны облегчать ему задачу и позволять перекладывать ответственность на правительство?
Архетип российской власти
Наша политическая система уникальна. Мы воспроизводим одну и ту же архетипическую конструкцию власти. Вне зависимости от того, царистский у нас режим, коммунистический, антикоммунистический или какой-то еще, у нас всегда есть первый руководитель, который принимает все политические и кадровые решения и не несет за это никакой ответственности. Вместе с тем, у нас есть правительство, которое не принимает никаких политических и кадровых решений, но отвечает за всё. Так было при царе, так было при генсеках и осталось при демократических президентах. Эту ненормальную систему надо разрушить. Разрушение же может быть осуществлено только посредством отказа от всех этих квазигибридных режимов. Нам нужно, чтобы конкретный лидер имел конкретную программу и конкретно нес ответственность за свои действия перед парламентом и правительством, перед обществом, наконец.
Любая другая из известных систем была бы для многонациональной и многорегиональной России очень опасна. И президентско-парламентская, и, тем более, парламентская. Доказательство тому - политическая судьба Горбачева. Если бы он был избран народом, страна бы не развалилась. Но он не решился довериться народу, и республики смогли без каких-либо последствий отозвать своих депутатов из союзных структур, сказав и СССР, и России "до свидания". Вот почему Ельцин, когда готовили его импичмент и хотели вообще ликвидировать пост президента, повторил фразу, которую я вписал в его выступление: в России нельзя ликвидировать пост президента, потому что завтра республики отзовут своих представителей и скажут Москве "до свидания".
Повторяю: в нашей стране избираемый народом президент сам должен быть главой исполнительной власти и, конечно, сам должен формировать правительство и отвечать за все. Только тогда можно будет преодолеть "двуглавость" нашей исполнительной власти и не на кого будет перекладывать ответственность. Это очистит нашу государственность от мешающих наслоений и впервые создаст в России реально ответственную перед страной высшую власть.
Разумеется, в рамках действующей конституции это сделать невозможно. Но и она ведь не может и не должна быть конституцией навсегда. Я, кстати, предлагал Ельцину (во время встреч при работе над конституцией, когда я был членом Президентского совета), чтобы она официально называлась "конституцией переходного периода". Не может быть длительное время эффективной конституция, в которой президент поставлен над политической системой, в которой нет разделения властей и реального механизма сдержек и противовесов. И, тем не менее, не могу сказать, что нынешняя конституция исчерпала весь свой потенциал до конца.
Меня за эту мою позицию тот же Игорь Клямкин назвал кремлевским пропагандистом, что абсолютная чушь. Меня причисляли и к сторонникам какой-то особой, российской демократии. И здесь все не так. Я никогда ни от кого не скрывал, что считаю: есть лишь одна, либеральная демократия. Либеральные ценности универсальны, это защита прав, свобод и так далее. Не надо придумывать что-то новое, фантастическое. Есть универсальный идеальный тип, и мы все должны стремиться ему соответствовать. Напротив, те, кто меня упрекают, сами боятся сказать народу, что есть лишь одна демократия, одни ценности. Но в России эта демократия должна еще вызреть.
Содержательная основа наших разногласий сводится к тому, что я имел и имею свою точку зрения по поводу того, является ли нынешний российский режим авторитарным и его роли в развитии демократических институтов. Она изложена в моей статье в "Известиях" от 20 июня 2006 года. Я считаю, что сегодняшний режим, конечно, не имеет достаточных оснований для того, чтобы называться консолидированным демократическим режимом. Ему для этого не хватает нескольких очень важных вещей. В первую очередь, недостаточно развиты институты гражданского общества, нет достаточного разделения сфер экономики и политики. Политическая сфера не должна контролировать экономическую. Ведь гражданское общество - это, собственно, и есть экономические интересы и экономические институты, которые должны быть независимы и способствовать агрегированию интересов, в политической сфере представляемых партиями и группами влияния и осуществляющих тем самым контроль гражданского общества над государством. Но у нас все это не сформировалось. Так вот, мои оппоненты говорят мне, что нынешний режим не заинтересован в дальнейшем развитии этих институтов и контроле гражданского общества над государством, а я, напротив, считаю, что действующая конституция с расширенными полномочиями президента позволяет сформировать то, что у нас еще не существует.
Для чего нам нужен такой авторитарный режим? Я сохраняю уверенность в том, что харизматический лидер, опираясь на поддержку масс, может пробить сопротивление бюрократии и осуществить модернизационный прорыв. То, что нам нужен прорыв, очевидно всем. Его основные задачи: снять страну с нефтегазовой иглы и осуществить всеобъемлющую технологическую модернизацию. Об этом много говорил президент, об этом пишет и Сергей Глазьев в своем докладе о шестом технологическом укладе, о био- и информационных технологиях и о том, что если мы в этот уклад не впишемся, то вскоре окажемся на глубокой периферии глобального мира. Но для реализации подобных задач нужна сильная и эффективная власть, обладающая большими ресурсами.
Наша конституция тем и ценна, что предоставляет президенту достаточно возможностей для такого прорыва. И если мы осуществим его в экономике, если появятся новые отрасли, новые высокие технологии, новые социальные слои, то на этой основе и возникнет возможность российского пакта Монклоа. Это и будет разрывом на договорной основе со старым политическим режимом и переходом к иному, т.е. к иной конституции, к иной конфигурации сил и взаимоотношений в политике. Это и будет расставание с прошлым, которое произойдет бескровно, без столкновений, на основе цивилизованных договоренностей элитных групп. Такая практика имеет большую историю: вспомним первый такой договорный разрыв, каковым была Славная революция в Англии 1788-89 годов.
Думаю, что наш нынешний политический режим в достаточно большой степени обладает потенциалом политической модернизации. Конечно, многое зависит от просвещенности лидера и политического класса. Это - решающее условие. Но многое зависит и от тех вызовов, которые бросают нам как внутри, так и извне. Это вызовы того же порядка, которые в свое время привели к краху железобетонного тоталитарного коммунистического режима, - и у нас, и в Китае, и во многих других странах.
Каковы сегодня наши шансы достойно ответить на такие вызовы? С одной стороны, наш политический класс достаточно образован и открыт. Российское общество тоже сохраняет открытый характер, открыта миру наша экономика, мы включены в мировые связи и уже не можем вернуться к замкнутой на себя хозяйственной системе Советского Союза. Есть давление мировых рынков, есть потребность сохранения конкурентоспособности в военной сфере. Все это вынуждает страну идти курсом модернизации. Но, с другой стороны, сращивание экономической и политической сфер и монополизация власти в этих сферах серьезно уменьшают модернизационный потенциал государства. Его уменьшает то, что в России сосуществуют силы, ориентированные на модернизационный ресурс и ориентированные на охранительный ресурс.
Высокие цены на нефть, золотовалютные резервы создают идеальные условия для прорыва. Но прорыв, пугают охранители, это возможная новая нестабильность: стоит ли от добра искать добра? Любой прорыв, любые модернизационные трансформации, говорят они, дестабилизируют общество и разрушают status quo. Так всегда в России: когда плохо, то говорят, что не надо дестабилизировать, а то вообще рухнем. А когда хорошо, тогда говорят, что незачем дестабилизировать, потому что и так все хорошо, надо сохранять равновесие. Выбор здесь зависит, конечно, не от народа; у меня давно ни на народ, ни на интеллигенцию никаких надежд нет. Но в этом вопросе - большая ответственность политического класса. Напомню, что успешная модернизация России Александром II шла по инициативе царя и его окружения. Ее осуществляли люди, понимавшие свою ответственность перед страной, мыслившие стратегически.
Стратегия прорыва и условия ее реализации
С позиции задач сегодняшнего дня и с учетом сказанного мною выше и сам прорыв, и необходимая конституционная реформа отодвигаются в некоторое будущее. Потребность в изменении конституции определится тем, насколько успешно и быстро будет проходить модернизация. Но какое-то время на это все равно потребуется.
Посмотрите, у де Голля было два срока по семь лет, это же огромный промежуток времени. Мои идеологически ангажированные оппоненты, неглупые люди, упрекают "Единую Россию" в том, что она доминирует в Думе и управляется из Администрации президента. А что делала голлистская партия? То же самое. 14 лет с де Голлем, а потом еще столько же с Помпиду. Итого - 28 лет доминирования одной партии. Ну и что тут такого? В Италии это продолжалось 50 лет, а в Японии - те же 50 лет и продолжается до сих пор. Что делать, если транзит еще не закончен? А когда он заканчивается, когда перемолотыми оказываются коммунисты с социалистами, когда с политической арены исчезают все антисистемные силы, тогда пожалуйста. Президентский срок становится пятилетним, президент может представлять одну партию, а премьер другую, левых можно допустить к власти, они уже не страшны, они не посягают уже на экспроприацию собственности и пересмотр институциональной системы.
Всего этого совершенно не понимают наши так называемые либералы. Я себя считаю, возможно, единственным либералом в стране, который знает, что такое либерализм, знает, как он развивался и становился неолиберализмом, как он становился социал-демократией, как формировался сегодняшний либерально-консервативный синтез. Я знаю каждую фазу развития этих процессов в Англии, каждую фазу в Америке, каждую фазу в континентальной Европе. Знаю, почему в Англии либералы стали неолибералами, а потом - социал-демократами, почему английский либерализм был фактически поглощен лейбористской партией. Но у нас полуграмотные люди выходят и несут всякую ахинею, не очень понимая, о чем они вообще говорят. Когда-то я даже хотел написать апологию либерализма, чтобы защитить его от либералов, от тех, кто себя так называет, но ничего в либерализме не смыслит. Мне смешно и неинтересно говорить и полемизировать с такими людьми.
Они не понимают, что если наш сегодняшний модернизационный ресурс будет эффективно использоваться, и страна слезет с нефтяной иглы, если начнут формироваться элементы шестого технологического уклада, то это само создаст предпосылки для того, чтобы покончить с авторитаризмом. Когда-то И.Шумпетер в своей книге "Капитализм, социализм и демократия" писал: капитализм умрет, но не от своих слабостей, а от своих успехов (в этом - коренное отличие Шумпетера от Маркса). И все авторитарные режимы погибают в результате своих успехов. Они создают всю необходимую инфраструктуру для перехода к состоянию полностью консолидированной демократии. Если же этого не происходит, то ситуация скатывается к более жесткому авторитарному режиму.
Главная наша задача сегодня - обеспечить целенаправленное расходование средств, развивать авиастроение, космос, нанотехнологии, информационные технологии, биотехнологии, получать там реальные результаты, формировать на этой основе новую рабочую силу, сокращать зависимость от нефти и газа. Нас обвиняют в том, что мы стали "петростейт", нефтегазовым государством. Но отсюда следует лишь то, что мы должны постараться изменить структуру своей экономики, а значит, и качество собственного народа. Есть задачи и в политической сфере - добиться того, чтобы политические партии реально отражали изменение социальной структуры и идеологических предпочтений своих избирателей. Именно тогда у нас появятся реальные либеральные и консервативные партии с реальными ценностями, понятными и их лидерам, и их сторонникам. Именно тогда партии смогут поставить реальные задачи перед обществом.
Политические маргиналы вроде Явлинского постоянно говорят нам о необходимости независимого суда, независимого парламента, реального разделения властей. Да, всё это нужно. Но только совершенно ничего не понимающие люди станут утверждать, что все это сегодня можно реализовать. Для этого просто нет никаких возможностей. Чтобы был независимый суд, нужны две равные по силе противоборствующие стороны. Тогда он может быть независимым и свободным. Но если одна сторона слишком сильная, а другая слишком слабая, то суд не сможет быть независимым: испытывая давление этих двух сторон, среди которых одна явно преобладает, он будет склоняться под ее напором. Если общество слабое, если бизнес слабый, если слаба партийная структура, суд всегда будет принимать решение в пользу более сильного. Реально независимым он становится лишь тогда, когда в обществе противодействуют равные силы и есть определенная политическая культура, которая не позволяет, чтобы судью покупали.
Коррупция есть и в Италии, и в Англии, и в США, но массового характера она там не принимает. Общество не допускает, чтобы госчиновники преступали определенную черту. Макс Вебер писал о том, что лучшие госчиновники - те, что рекрутируются из аристократов, по крайней мере, аристократов духа, из юристов, из сферы мелкого бизнеса, из числа материально независимых людей, приверженных определенным моральным ценностям, которых трудно будет купить, втянуть в коррупционные сделки. Когда же таковых в обществе нет, борьба с коррупцией будет весьма проблематичной.
Если нам удастся создать все необходимые экономические и политические предпосылки современного общества, то вопрос о естественном демонтаже авторитарного режима встанет в повестку дня автоматически. История многому учит. Первые несколько десятилетий после Славной революции англичане описывают как период хаоса. Английское общество из одномерности входило в многомерность. Усложнение его строения и состава обусловливалось и стремительным ростом городов, и появлением слоя нуворишей (аналога наших олигархов), и расцветшей коррупцией - английское правительство того периода считалось самым продажным. И вдруг в 1716 году наступила стабилизация, хаос закончился. Начали складываться более или менее эффективно работающие политические институты - при том, впрочем, что до 1832 года только 4,5% англичан имели право участвовать в политическом процессе. Шло медленное, но неуклонное приручение политического класса. А что есть демократия? Демократия - это способность договариваться, способность идти на компромисс, способность сдержать себя тогда, когда очень хочется подставить своему противнику подножку. И это, как подчеркивал уже упоминавшийся Й. Шумпетер, наличие демократического самоконтроля. Даже если вы знаете, что можно нарушить закон, не рискуя быть наказанным, вы его не нарушаете, потому что у вас есть внутренняя сдерживающая сила, есть самоконтроль. Общество же, которое близко к этому не стоит, развитую демократию иметь не может.
Я знаю все аргументы критиков моей позиции, но я хочу спросить этих критиков: а вы что предлагаете? Лозунги типа того, что хорошо быть здоровым и богатым? Кто спорит! А если у вас нет ни того, ни другого, а вам говорят, что у вас все должно работать как Бентли? Да ведь ваш организм даже как трехколесный велосипед работать не может!
Такова реальность. И я всегда пытаюсь быть реалистом. Будучи сам либералом, я считаю, что англосаксы дали миру законченную модель либеральной демократии. Эта модель - самая эффективная, надежно защищающая индивидуальные права. И уже на этой основе они пришли к коллективизму другого, чем известен нам по советским временам, уровня - сознательному, а не предписанному. И более солидаристского общества, чем английское или американское, в мире нет. Такого солидаристского общества, в котором сохраняется индивидуализм каждого из его граждан. Но они этого достигли не сразу.
После свободной конкуренции и всех глупостей "минималистского государства" они поняли, что так нельзя жить, что это будет лишь подтверждением правоты Марксова диагноза капитализма. И тогда они пришли к идее интервенционистского государства, к необходимости социального законодательства. На этом и была построена современная Великобритания. Вот почему им удалось искоренить марксизм самим и помочь искоренить его другим - уже Бернштейн вынужден был стать последователем английского фабианского социализма, осуществившим его перенос на европейскую почву. А вот на российской почве, где никогда ничего похожего на европейский политический опыт не было, мы вряд ли сможем "по быстрому" выстроить самую лучшую модель демократии. Что бы там ни говорили все эти либеральные кретины периода перестройки и ваучерной приватизации, эти многочисленные идеологи маразматического примитивного либерализма, эта шантрапа, которая понятия не имела и до сих пор не имеет ни о правых, ни о левых, ни о либерализме, ни о консерватизме…
Вернемся к вопросу о том, что в нашей ситуации можно реально сделать, т.е. к вопросу о возможностях просвещенного авторитарного правления. Действительно, с опорой на нашу конституцию умный и волевой президент может практически всё. У него имеется и институциональный, и финансовый, и информационный ресурс для реализации задач модернизации страны. Это и есть модель для прорыва. Но, конечно, существует и угроза, что она может стать моделью бюрократического авторитаризма, которая сработает только на самовоспроизводство власти бюрократии. И это было бы для страны трагедией.
Кто же именно может стать реализатором стоящих перед Россией задач? Мой ответ содержится в статье , которая называется "Преемником Путина может быть сам Путин" ("Известия" от 9 октября 2006 года), к которой и отсылаю читателя. В ней я предложил вариант, при котором мы осуществим необходимое партстроительство, выстроим политическую систему, и нынешний президент уйдет. Но при этом и останется. Останется, например, в качестве председателя правящей партии и одновременно премьер-министра. А президентом, очевидно, будет тот, кого он поддержит, потому что никто из кандидатов сам по себе не обладает столь крупными личными достоинствами, чтобы выдвинуться без поддержки действующего главы государства. И новый президент будет позиционировать себя как ученика, соратника, продолжателя дела Путина, став реализатором и главным помощником премьера, каковым, как я уже сказал, может быть Путин. И это, без сомнения, устроит все элитные группы, особенно политические и бизнес-структуры, потому что позволит избежать резких нарушений существующего баланса сил и интересов.
Разумеется, это лишь мое предложение, своего рода политический проект. Но он вполне может быть осуществлен, потому что соответсвует желанию самого Путина, который, как известно, неоднократно заявлял, что хочет и после 2008 года оставаться решающим актором российской политики. Как теоретик и аналитик, я могу конструировать различные варианты, но то, что я предлагаю, как раз и обеспечивает, на мой взгляд, максимальное присутствие Путина в качестве решающего актора российской политики. Я все еще надеюсь на эту возможность, поскольку не вижу рядом с ним других политиков, которые могут реализовать стратегию прорыва. И ряд инициатив, о которых он заявил в последнее время - демографическая программа, развитие морских портов, дорог, инфраструктуры, разворот на науку, высокие технологии, нанотехнологии, - дает мне основания думать, что он, пусть и очень осторожно, уже двигается в данном направлении.
Следует дать ему этот шанс.
________________________________________________
Вадим МЕЖУЕВ,
главный научный сотрудник Института философии РАН:
"СЕКРЕТ РУССКОГО САМОВЛАСТЬЯ - НЕ В ЭКСПЛУАТАЦИИ И УГНЕТЕНИИ НАРОДА, А В "ОТЕЧЕСКОЙ ЛЮБВИ" К НЕМУ"
НАШ ПОЛИТИЧЕСКИЙ РЕЖИМ - КОРПОРАТИВНО-БЮРОКРАТИЧЕСКИЙ
ОТКУДА БЕРУТСЯ ПЕРСОНАЛИСТСКИЕ РЕЖИМЫ
БЮРОКРАТИЯ И ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ
ПРИРОДА РОССИЙСКОГО САМОВЛАСТИЯ
ЭТИКА УБЕЖДЕНИЯ И ЭТИКА ОТВЕТСТВЕННОСТИ
МЫ ПЕРЕЖИВАЕМ КОНЕЦ "ТРЕТЬЕГО РИМА"
ЛИБЕРАЛЫ НЕ ДОЛЖНЫ ССОРИТЬСЯ С ЛЕВЫМИ
Когда я прочитал статью Михаила Краснова, инициировавшую дискуссию, у меня возникло сомнение, стоит ли соглашаться на предложение участвовать в ней. Но потом, когда я познакомился с его книгой "Персоналистский режим в России", которая мне показалась очень интересной, у меня появилось желание высказаться по некоторым затронутым в ней сюжетам.
Многое из того, что в ней сказано, не вызывает сомнения. Будучи профессиональным юристом, Краснов дал блестящий правовой анализ нашей Конституции и сформировавшейся на ее основе политической системы. Впрочем, и до него многие отмечали допущенные в Основном Законе отступления от принципов конституционализма, говорили о нарушении баланса институтов власти. Но проведенная Красновым более тщательная экспертиза Конституции позволила ему сделать вывод о том, что именно в ней кроется причина сложившегося у нас, по его выражению, персоналистского режима, ставшего препятствием для формирования конкурентной политической среды.
Я, как и большинство участников дискуссии, не юрист и не правовед и, возможно, в своих высказываниях буду не всегда профессионально точен. Но для меня право - та же математика (была такая книга покойного В.Нересесянца "Право - математика свободы", вышедшая в 1996 году). Формы конституционно-государственного правления могут меняться от конституционной монархии до президентской или парламентской республики. Но само конституционное право, как я понимаю, основано на некоторых общих и незыблемых правилах, на своего рода правовой аксиоматике. Пренебрегаешь ею, и, как в математике, ответ не сходится. Разделение властей, состязательность партий, выборность и сменяемость власти, легальность оппозиции - без этих и других аксиоматических принципов конституционного права любая конституция превращается в простую видимость правового документа. И никакая отсылка к исторической "матрице" не может служить оправданием для отступлений от этих принципов.
На ум приходит следующее сравнение: живя в России или Европе, человек, решая математическую задачу, должен придерживаться одних и тех же правил, потому что никакой суверенной математики не существует. Сказанное верно и по отношению к демократии: при всех возможных различиях в главном она строится на базе правовых принципов, общих для любой части света. Об этом, собственно, и пишет Краснов, с чем я полностью согласен. Тут спорить не о чем. Мои возражения касаются ряда вопросов, возможно, выходящих за пределы чисто правовой проблематики.
Откуда берутся персоналистские режимы
Первый вопрос, который возникает, - это вопрос о том, откуда и почему у нас появился нынешний политический режим. Я не уверен, что именно Конституция является его причиной. Она узаконила этот режим, но не создала его. Ельцин появился до Конституции, которая, как известно, писалась под него и с учетом одержанной им победы над представительным органом власти. Она как бы узаконила эту победу. Вопрос в том, как стал возможен Ельцин, причем при полной поддержке демократов. Чем руководствовались юристы, создававшие Конституцию? Ведь ее появление нельзя объяснить только их правовой безграмотностью, очевиден и определенный политический расчет, который в то время назывался политической целесообразностью.
Нам объясняли тогда, что Конституция разрабатывалась с целью недопущения прихода к власти коммунистов, т.е. в расчете на исключение из политической жизни поддерживавшей их весьма значительной части населения. А сделать это проще всего, объявив гарантом Конституции одно лицо, сосредоточив в его руках практически всю власть. Конституция основывалась не на правовом рационализме, а на вере в добрые (т.е. либеральные) намерения властвовавшего на тот момент лица. Вот из этого и следует исходить. Персоналистские режимы вообще основываются на вере в "доброго царя", а не на разуме, включая и правовой. И сегодня тоже не разум, а именно вера "в хорошего президента" движет большинством людей в их отношении к существующей власти. А ее правовые основания мало кого волнуют.
Но как быть дальше? Кто в состоянии внести в Конституцию необходимые изменения? Краснов уповает опять же на персоналистское решение данной проблемы. Рано или поздно к власти придет человек, который будет руководствоваться в своем политическом поведении правовым разумом. Правда, он забывает, что такой человек в нашей недавней истории уже был. Это - Горбачев. О нем Краснов упоминает вскользь и даже с некоторым пренебрежением, но Горбачев был первым, кто, будучи наделен огромной властью, пошел на ее добровольное ограничение. Все знают, что с ним сделали, и его пример не внушает особой надежды на возможность появления в персоналистской системе власти еще одного такого политика.
Считается, что Горбачев был слабым лидером и без всякой борьбы отказался от власти. Но разве борец с персоналистским режимом должен быть диктатором с железной волей? Им, скорее, может быть компромиссный человек, пытающийся договариваться со всеми. Не могу представить себе человека иного типа, способного добровольно решиться на самоограничение своей власти. Но как он окажется на ее вершине? Казус Горбачева в коммунистической системе был, скорее, случайностью, которой мы, похоже, так и не смогли воспользоваться.
Что же все-таки двигало теми, кто предпочел Горбачеву Ельцина? Я не хочу обвинять их ни в какой сознательной корысти. Возможно, они руководствовались самыми благими намерениями - желанием повернуть страну в сторону демократии и рыночной экономики, порвать с советским прошлым. Но почему они ошиблись в выборе персоны? Что заставило их отвергнуть компромиссного и уступчивого Горбачева в пользу "царя Бориса"? Ведь не вслепую они действовали. Была же в их поведении какая-то логика.
Напомню, что большинство наших реформаторов, поддержавших Ельцина в его борьбе за власть, не имело опыта политической жизни в правовом государстве. Они хотели изменить страну средствами, которые с большим трудом можно назвать либеральными и демократическими. Либеральные реформы в любом случае должны основываться на согласии с ними если не всех, то хотя бы большинства населения страны. А достигается такое согласие только в постоянном диалоге власти с обществом. Наши либералы, придя к власти, предпочли иной путь. Столкнувшись в проведении рыночной реформы с психологической и просто исторической неготовностью к ней большинства россиян, с тем, что она шла вразрез с многими привычными для них понятиями и ценностями, с их, по выражению Питирима Сорокина, "базовыми инстинктами", они не нашли ничего лучшего, как провести ее сверху, используя, как говорят сейчас, "административный ресурс". Чем не повторение известного тезиса о том, что учение "верно и потому всесильно"?
В итоге развитие событий пошло по накатанному в России пути принудительной модернизации, осуществляемой средствами политического давления. Кризис 1993 года, закончившийся расстрелом здания Верховного Совета и положивший начало попятному движению России от демократии к авторитаризму, был вызван именно действиями правительства, проводившего якобы либеральную экономическую политику нелиберальными средствами. Либералы эпохи 1990-х в этом смысле ничем не отличались от царских и большевистских реформаторов. Они и положили начало очередному откату России от демократии.
Понятно, что прямым следствием подобной "либерализации" стал возврат к идее твердой руки, способной навести в обществе порядок и восстановить стабильность. Многие либералы охотно поддержали эту идею, доказав тем самым, что их связь с либерализмом была весьма поверхностной. Аргументом в пользу сильной власти стала обычная в таких случаях ссылка на извечный сервилизм русского народа, на его национальный менталитет и специфику российской истории в целом. Парадокс в том, что поворот в сторону "персоналистского режима" был инициирован у нас не народом и даже не властью самой по себе, а именно либералами, которым, казалось бы, по самой их сути такой режим наиболее чужд и противопоказан. Сейчас многие из них поумнели, но время-то упущено.
Наши либералы, по моему мнению, не будучи профессиональными политиками, действовали более в духе традиции русской революционно-демократической интеллигенции, всегда отличавшейся фанатической приверженностью своей идее, но не очень разборчивой по части средств ее достижения. Иными словами, они были более идеологами, чем профессиональными политиками.
В таком качестве, придя к власти, интеллигенция часто оказывается причиной новой и еще большей несвободы. Пока она борется с недемократической властью посредством литературного творчества, публицистики, общественно-политической мысли, ее позитивная роль не вызывает сомнений. Но когда она сама идет во власть, превращая ее в средство практической реализации своих идей, возникает реальная опасность установления самого худшего вида диктатуры - диктатуры идей, ограничивающей не только политическую, но и духовную свободу индивида.
В ХХ веке не дворяне и чиновники, а именно люди, вышедшие из рядов интеллигенции, стали идеологами и создателями тоталитарных режимов, в основе которых лежит идейный деспотизм. Более других интеллигенция склонна к авторитарным формам правления, если они обосновываются верностью той идеологии, которую она считает единственно приемлемой. Либеральная интеллигенция, поставившая на Ельцина, и стала первой жертвой созданного им с ее помощью политического режима.
Люди, отождествляющие политическую власть с властью идеологии, как правило, склонны мыслить персоналистски и ставить на человека, которому они больше всех доверяют. Любая идеология нуждается в главном идеологе, в том, кто на данный момент служит ее олицетворением. Иное дело, что, придя к власти, такой человек может оказаться безразличным к любой идеологии, посчитав свою власть более важной ценностью.
Наши либералы до сих пор всерьез думают, что именно Ельцин принес с собой свободу, хотя, как мне кажется, им более двигало чувство ненависти к Горбачеву, желание взять над ним реванш. Ради этого он покончил и с КПСС, и с СССР - двумя институциями, руководимыми Горбачевым. Ничто до того в биографии Ельцина не указывает на его антикоммунистические и антисоветские настроения, на его какую-то особую приверженность делу свободы. Приди он к власти раньше Горбачева, мы, я думаю, до сих пор жили бы при старом режиме.
Наш политический режим - корпоративно-бюрократический
Вместе с тем я не уверен, что существующий у нас режим реально является персоналистским, полностью зависимым от одного человека. Будь мы страной патриархальной, подобный режим имел бы под собой хоть какое-то основание. Но мы живем в эпоху индустриализма, когда главным действующим лицом на политической сцене становится новый политический класс в лице бюрократии.
Бюрократизация власти - ведущая тенденция в политической эволюции любого современного общества. Победить бюрократию, я думаю, невозможно, поскольку она - прямое следствие процесса индустриализации и рационализации жизненного уклада. Капитализм в этом смысле столь же бюрократичен, как и социализм, но только бюрократия в условиях демократии является не скрытой от глаз общественности и чуть ли не тайной властной корпорацией, объединенной личными отношениями и интересами, а вполне легитимным институтом власти с общими и понятными для всех правилами и законами.
Такая бюрократия рациональна, функциональна и прагматична. Она управляет государством, согласно Максу Веберу, руководствуясь не традицией или личной преданностью харизматическому вождю, а законом, согласуя свои действия с существующим правом. Именно потому ее действия и носят рациональный характер.
Наш политический режим также представляет собой власть бюрократии. Однако при наличии традиционной для России привычки не считаться с правом бюрократия у нас постоянно принимает форму скрытой от глаз общественности корпорации, сосредоточившей в своих руках управление финансовыми потоками, средствами информации и всеми властными институтами. Отношения внутри этой корпорации строятся по принципу жесткой иерархии во главе с партийным или государственным лидером.
Понятно, что смена лидера - самое большое испытание для такой власти: это то, что она хочет полностью взять под свой контроль. По логике функционирования бюрократической системы, лучшим решением был бы вообще отказ от выборов, но невозможность явного разрыва с конституционным строем побуждает власть использовать чисто административные методы воздействия на избирательный процесс. Во всяком случае, все, что сейчас происходит в стране в плане ограничения прав и свобод, имеет причиной, как мне кажется, не просто волю одного человека, а интересы самосохранения сложившейся у нас бюрократической корпорации, состав и объем которой остаются для общества самой большой тайной.
Что же мешает нашей бюрократии стать столь же открытой и рациональной, как на Западе? Или, точнее, что позволяет ей до сих пор сохранять себя в прежнем виде, существенно не меняясь?
Я не скажу ничего нового, если в качестве одной из причин воспроизводства у нас корпоративно-бюрократического стиля правления назову вопиющую правовую безграмотность нашего общества, его неспособность к рациональному мышлению и поведению в сфере государственной жизни. Но, может быть, для России подобная безграмотность - нечто закономерное? Может быть, это исконное свойство русского человека, привыкшего жить не по законам, а по понятиям?
Я так не думаю. Известно, например, что большая часть русского народа - крестьянство - на протяжении долгого времени была безграмотной. Означает ли это, что в "матрице" русского народа генетически заложена ненависть к грамоте и науке? Такой взгляд - явная нелепость.
Безграмотность, как известно, ликвидируется посредством всеобщего образования. Однако и безграмотность бывает разная. Получилось так, что естественным наукам мы обучены лучше, чем общественным. С математикой и физикой считаемся, а в науках общественных обнаруживаем порой полное невежество или весьма заметное отставание от их современного уровня. Особенно в том, что касается права и его роли в современном обществе. Отсюда и правовая безграмотность нашей элиты, не говоря уже о населении. Чтобы ее ликвидировать, Европе потребовалась целая эпоха Просвещения. Именно она заложила основы политической и юридической грамотности людей, сделала их гражданами. А у нас до сих пор, подобно одному из участников дискуссии, посылают эту эпоху "к бесу".
Я не строю иллюзий: политико-правовое просвещение народа - длительный процесс. Но начинать надо с элиты. Пока у нас отсутствует юридически грамотная политическая элита, способная мыслить в правовых категориях и понятиях, изменить природу нашей бюрократии вряд ли возможно. А юридическая грамота, как любая другая, означает знание и строгое соблюдение законов, обязательных для любой страны, желающей жить по нормам и принципам правового государства. Никакой суверенности в данном случае быть не может.
Право - оно везде право, как математика - везде математика. Если мы научились решать физические и математические задачи по законам и правилам, принятым во всем мире, почему бы и в области государственной жизни нам не придерживаться принципов, по которым живет весь остальной цивилизованный мир?
Бюрократия и интеллигенция
В какой мере наши политики и наша бюрократия способна учиться правовым методам управления государством? Стимулом для этого могло бы стать, например, желание вписаться в сложившиеся на Западе стандарты и нормы государственно-правовой жизни. Но такого желания среди тех, кто сегодня правит страной, я пока не наблюдаю. Скорее, происходит нечто обратное: все большая изоляция от Запада именно в плане организации государственной власти и политической жизни.
Конечно, наша бюрократия, чтобы выжить в глобальном мире, вынуждена считаться с действующими в нем правилами и нормами. Но какова будет ее внутренняя политика? На этот вопрос у меня нет пока оптимистического ответа. Все свидетельствует о постепенном свертывании демократических процедур и порядков. Я не знаю, кто на сегодняшний день может переломить ситуацию. Проблема ведь не просто в смене лидера, но в наличии достаточно большого числа людей, признающих над собой власть закона, не выходящих за пределы правового поля. Откуда взяться у нас таким людям? Среди нынешних чиновников, включая и тех, кто выступает в роли политиков, их явно нет, а наша интеллигенция - не слишком подходящий материал для их формирования. И важно понять, что мешает ей таковым стать. Поэтому я и хочу продолжить начатый мной выше разговор об интеллигенции.
Дело не только в отсутствии у нее соответствующих знаний и навыков (того же правового образования и воспитания), но и в ее прямой экономической зависимости от государства. Интеллигенция в России - слой людей, созданный когда-то самодержавием для собственных нужд и потребностей, и постоянно финансируемый из государственного бюджета. Лишь в дворянской среде, обладавшей известной экономической автономией, независимыми от власти источниками дохода, могли появиться люди, оппонирующие недемократической власти с либерально-демократических позиций (так называемые западники). Остальные шли либо в революцию, либо занимали государственные посты, пополняя ряды чиновничества, либо просто подкупались распорядителями ресурсов. Иного выбора практически не было. Все эти люди руководствовались в своей деятельности отнюдь не соображениями формально-правового порядка. Отсюда и отсутствие в России профессиональных политиков, политики как профессии, о которой писал М.Вебер. Ее заменяли собой либо чиновники, согласные прислуживать любой власти, либо профессиональные революционеры, захватывавшие власть ради реализации своих идей и целей.
Повторю то, о чем говорил в начале своего выступления: интеллигент у нас - не просто интеллектуал, занятый умственным трудом, а носитель определенной идеологии, человек с определенными идеями и убеждениями. И не то плохо, что они у него есть, а то, что они часто заменяют ему профессиональную политику, считающуюся с законами. Идеи идеями, но ведь надо соблюдать и Конституцию, которая довлеет над всеми идеями. Пока ты не во власти, можешь сражаться за свои идеи сколько душе угодно, но, попав во власть, изволь считаться с действующими законами, даже если они не во всем совпадают с твоими убеждениями. Вот это нашей интеллигенции дается труднее всего. Идеи ей дороже любых законов. Потому она согласна поддержать любую идейно близкую ей власть, даже если та выходит за пределы конституционного поля.
Так было во времена Ельцина, так часто происходит и сейчас. Почему бы, например, Президенту, которому я симпатизирую, рассуждает иной интеллигент, не предоставить сверх конституционной нормы дополнительный, а то и пожизненный срок правления? Подумаешь, Конституция. Она пишется людьми, которые могут переписать ее, когда им этого очень захочется. Когда с такими антиконституционными призывами выступают зависимые от верховной власти чиновники, их еще можно понять (но не оправдать). Когда же подобное слышишь от интеллигентов - людей науки, искусства, культуры, становится очевидным ее какой-то врожденный политический инфантилизм.
Так рождается правовой нигилизм - прямое следствие идейного максимализма или еще хуже - собственных настроений и эмоций, неподконтрольных правовому разуму. Периодическая сменяемость верховной власти, даже если она осуществляется вопреки желанию большинства, есть безусловное, объективное требование правовой системы, с которым нужно считаться в той же мере, в какой мы считаемся с природными законами. Не отменять же законы тяготения по требованию народа. Аргумент типа того, что игра по правилам, мол, не в ходу у русского народа, меня не убеждает. Если не в ходу, то надо учиться. А если учиться не хочется, то не надо называть наше государство демократическим, правовым и конституционным, а самих себя - свободными гражданами.
Есть, однако, и еще одна причина, которая объясняет, почему наша бюрократия и наша интеллигенция таковы, каковыми являются. И эта причина возвращает нас к тому, что Михаил Краснов называет персонализмом.
Природа российского самовластия
Целью европейского Просвещения был слом традиции, препятствовавшей росту политической свободы и демократии. В России такой традицией является опирающееся на бюрократию и ею воспроизводимое русское самовластие - явление более сложное и прочное в сравнении даже с европейским абсолютизмом. По-своему эта традиция воспроизводится и в нынешнем устройстве российской власти, внося в наш политический язык разного рода оксюмороны - "выборная монархия", "управляемая демократия", "демократура"… В чем же состоит эта традиция и где искать ее исток?
Самовластие не следует отождествлять с самодурством, произволом лиц, наделенных высшей властью, с тем, что принято называть злоупотреблением властью, хотя последнее часто и сопутствует ему. Оно не обязательно принимает форму личного тиранства или губительного для всех террора. Крайних проявлений самовластия может и не быть, но оно сохраняется в виде постоянно действующего института или узаконенной нормы, подобно, например, знаменитой шестой статье Брежневской конституции или статьям нынешней, узаконивших президентскую форму правления.
Самовластие - синоним не беззакония, а власти, наделенной по закону практически неограниченными полномочиями. На языке политической теории оно означает отрицание, неприятие принципа разделения властей - как между ее ветвями, так и между центром и регионами. Делиться властью в России никогда не любили. Самовластие и есть ее главная политическая традиция, постоянно воспроизводимая, пусть и в модифицируемых формах, на всех этапах российской истории, не исключая нынешнего. И, кажется, нет в стране политической силы, которая могла бы переломить эту традицию. Что же ее питает?
На мой взгляд, идея договорного (или правового) происхождения власти так и не смогла победить в России идею ее божественного происхождения, хотя уже в Петровские времена сакрализация царской власти дополняется договорной теорией, по которой царь обязан служить народу, заботиться о его благополучии, нравственном здоровье и внешней безопасности. Феофан Прокопович - главный идеолог Петровских реформ - обосновывает такую обязанность ссылкой уже не на Священное писание, а на "естественный закон". Идея царского служения не отменила, однако, идею божественного происхождения царской власти, а как бы дополнила ее. И в облике монарха, поставленного законом на службу народу, и в образе земного божества, "царя-батюшки", "отца родного", пекущегося о "детях малых", своих подданных, царь оставался единственным источником власти, высшей инстанцией в законотворческой деятельности. Царская власть во многом сохраняла традиционные черты патримониальной - семейной - власти отца, которого почитают и слушаются, но которого никто не избирает.
Такой симбиоз "служения" и "любви" как раз и составляет своеобразие российского самодержавия, отличающее его и от "восточных деспотий", и от европейского королевского абсолютизма. Закон, воплощающий в себе идею договора, так и не стал в России антитезой безграничной государственной власти, хотя и камуфлировал ее под видимость европейской просвещенной монархии.
Вместе с тем ссылка на закон заключала в себе несомненный элемент десакрализации светской власти, определив собой характер взаимоотношения между государством и Церковью. Но это взаимоотношение имело в России свою специфику, в которой, возможно, и кроется главный секрет российского самовластия. В эпоху Петра Церковь была не отделена от государства в качестве возвышающейся над ним духовной инстанции, а подчинена ему, что оказало существенное влияние не только на церковь, но и на само государство. Вот как это процесс описывает русский религиозный историк Г.Флоровский:
"Изменяется самочувствие и самоопределение власти. Государственная власть самоутверждается в своем самодавлении, утверждает свою суверенную самодостаточность. И во имя этого первенства и суверенитета не только требует от Церкви повиновения и подчинения, но и стремится как-то вобрать и включить Церковь внутрь себя, ввести и включить ее в состав и в связь государственного строя и порядка. Государство отрицает независимость церковных прав и полномочий, и самая мысль о церковной независимости объявляется и обзывается "папизмом". Государство утверждает себя как единственный, безусловный и всеобъемлющий источник всех полномочий, и всякого законодательства, и всякой деятельности и творчества. Все должно стать и быть государственным, и только государственное попускается и допускается впредь. У Церкви не остается и не оставляется самостоятельного и независимого круга дел, ибо государство все дела считает своими. И всего менее у Церкви остается власть, ибо государство чувствует и считает себя абсолютным. Именно в этом вбирании всего в себя государственной властью и состоит замысел того "полицейского государства", которое заводит и утверждает в России Петр…".
Упраздняя Церковь в качестве религиозного института, существующего автономно от государства, светская власть одновременно брала на себя ряд церковных функций, относящихся, разумеется, не к исполнению религиозных обрядов, а к нравственному воспитанию народа и его духовному водительству. "Полицейское государство", задуманное Петром, по словам Флоровского, "не столько внешняя, сколько внутренняя реальность. Не столько строй, сколько стиль жизни. Не столько политическая теория, сколько религиозная установка. "Полицеизм" есть замысел построить и "регулярно сочинять" всю жизнь страны и народа, всю жизнь каждого отдельного обывателя ради его собственной и ради "общей пользы" или "общего блага". "Полицейский" пафос есть пафос учредительный и попечительный. В таком попечительном вдохновении "полицейское государство" неизбежно оборачивается против Церкви. Государство не только ее опекает. Государство берет от Церкви, отбирает на себя, берет на себя ее собственные задачи. Берет на себя безраздельную заботу о религиозном и духовном благополучии народа".
А говорят, что такое государство придумали коммунисты…
Перенесение на государство некоторых функций Церкви многое объясняет в природе русской власти, вплоть до наших дней. Это власть не ради власти, не власть, движимая иррациональным стремлением к расширению своего господства, а власть ради "высокой духовности" и морали, ради "нового человека", свободного от грехов и пережитков прошлого. В этом и заключено ее внутреннее самооправдание. Будучи, однако, светской властью, она утверждает свою духовную миссию средствами власти государственной, сочетая мораль с принуждением, духовность с покорностью. Иными словами, предписывая народу определенные моральные цели, она лишает его одновременно политической свободы, т.е. как бы за него осуществляет моральный выбор. Мораль без свободы, мораль, основанная на принуждении, - самый изощренный вид насилия, породивший наиболее жестокие формы религиозного и государственного терроризма - от инквизиции до якобинства. Здесь же источник и тоталитаризма ХХ века.
Секрет русского самовластия, движимого нравственно спасающей идеей, вовсе не в том, что ему обычно приписывают, - не в эксплуатации и угнетении народа, а, наоборот, в "отеческой любви" к нему, в отношении к нему как неразумному ребенку, требующему родительской заботы и опеки, способной охранить его нравственную чистоту и невинность. Народом умиляются, но и строго наказывают, если он ведет себя не так, как надо. И разве можно этому "малому ребенку", "несмышленышу" предоставить полную свободу? Демократия для такой власти - синоним политической свободы без морали, источник нравственной распущенности и порчи. Все идеологи самодержавия обосновывали свою неприязнь к демократическим институтам вовсе не любовью к деспотизму и тирании (то и другое они как раз приписывали демократии - тирании большинства), а соображениями сугубо морального порядка, убеждением в том, что только единоличная власть монарха способна духовно сплотить народ, защитить его веру и нравственность.
В таком качестве власть в России так и осталась объектом чуть ли не религиозного почитания, носителем высшей мудрости и всезнания. При большевиках она уподобилась самой Церкви, но только без Бога. Церкви со своим "священным писанием" (марксизмом-ленинизмом), своими "святыми" и "мучениками" (пламенными революционерами), своими "отцами-основателями" (партийными вождями), своими "еретиками" и "раскольниками" (оппозиционерами всех мастей), своими "священнослужителями" (коммунистами) и "мирянами" (беспартийными). Бога упразднили, а организацию сохранили, приспособив ее для нужд светской власти. На место Бога поставили земных богов, поклонение которым стало официальным государственным культом. В отличие от европейской секуляризации, отделившей Церковь от государства, наша завершилась своеобразным воцерковлением государства, взявшего на себя одновременно социально организующую и духовно спасающую функции. Подобное отождествление "моральности" и "легальности" еще Кант называл самым худшим видом деспотизма.
Как же разорвать эту связь? И что значит разорвать ее? Прежде всего, это значит -осознать саму проблему, которую предстоит решить и которая в мировой политической мысли обсуждается уже очень давно. При всей специфичности ее проявления на отечественной почве, у нее есть и общее измерение.
Этика убеждения и этика ответственности
Сошлюсь опять же на М. Вебера, согласно которому "внутренним оправданием" или, говоря иначе, "основанием легитимности" государственного насилия, без чего нет никакого государства, является либо авторитет идущей из прошлого традиции ("традиционное господство"), либо авторитет "вождя", наделенного даром харизмы ("харизматическое господство"), либо авторитет рационально установленных законов и правил ("легальное господство"). Эта классификация основных форм господства - традиционной, харизматической и легальной - известна любому политологу и социологу. Можно сказать, что государство основывает свое право на применение насилия либо на традиции, присущей данной культуре, либо на вере в призвание (дар) харизматического лидера управлять государством, либо на нормах и правилах, устанавливаемых рационально-правовым путем. Переход от первого или второго способа легитимации государственного насилия к третьему и составляет содержание интересующей нас проблемы.
Власть, ориентированная на нравственные ценности, носит, согласно Веберу, рациональный ("ценностно-рациональный"), но еще не правовой характер. Она предполагает, что политик, "не взирая на возможные последствия, следует своим убеждениям о долге, достоинстве, красоте, религиозных предначертаниях, благочестии или важности "предмета" любого рода". Такой политик озабочен не конкретными последствиями и результатами своей деятельности, а ее соответствием разного рода "заповедям" и "требованиям", в обязательном исполнении которых он и видит свой долг. Ценностно-рациональное действие основано "на вере в безусловную - эстетическую, религиозную или любую другую - самодовлеющую ценность определенного поведения, независимо от того, к чему оно приведет".
Но это и значит, считает Вебер, что политика, ставящая себя на службу моральным ценностям, ничем не отличается от власти тиранов и диктаторов (примером чему ему служили, в частности, большевики). Ведь средством политики является насилие, а насилие во имя морали, даже абсолютной морали Нагорной проповеди, есть самый страшный вид насилия: когда-то оно породило инквизицию и крестовые войны, а в ХХ веке стала источником тоталитаризма.
Любая этическая ценность, утверждаемая средствами насилия (а других у государства нет), имеет своим следствием нечто прямо противоположное, влечет за собой подавление свободы и достоинства человеческой личности. Но ведь именно последствиями морально ориентированное действие как раз и не обеспокоено, его интересует только мотив. Какая разница, куда приведет это действие, если оно продиктовано добрыми намерениями? Если реальная политика и может быть этической, считает Вебер, то в силу не морального или какого-то другого убеждения, владеющего политиком (этика убеждения), а его личной ответственности за последствия своей деятельности (этика ответственности).
Политик, руководствующийся моральными убеждениями, ответственность за последствия своих действий возлагает на Бога: Бог повелел, а мое дело послушно исполнять Его волю. Политик же, берущий на себя личную ответственность за эти последствия, вынужден просчитывать и продумывать цели, которые он ставит перед собой, соотносить их со средствами и другими целями. С этого момента в его действия и вмешивается право. Оно не предписывает ему цели, а лишь указывает на допустимые по закону, легальные средства их достижения. Согласно Веберу, цель оправдана в том случае, когда достигается средствами, не выходящими за рамки законов, устанавливаемых рационально-правовым путем. Политика, руководствующаяся правом (легальный тип господства), не ценностно-, а целеерациональна, и люди, осуществляющие ее, как раз и образуют собой тип рациональной бюрократии.
Неспособность к целерациональному типу политического поведения и составляет, на мой взгляд, отличительную особенность нашей политической элиты. Она, как правило, на службе если не у Бога, то у определенной идеологии, у некоторой мессианской идеи, оказываясь целиком во власти этики убеждения. Но переход от нее к этике ответственности означает переход к правовому государству, а переход к правовому государству равносилен целой духовной революции, которая и произошла в эпоху Просвещения. Для Европы Просвещение означало начало вхождения в модерн, в современное общество, мы же пока не можем выйти из состояния домодерна. На Западе модерн сменяется постмодерном, а у нас все еще преобладает идеология антимодерна. То и другое - критика модерна, но в случае постмодерна - с позиции нового, приходящего на смену существующей реальности, а в случае антимодерна - с позиции старого, традиционного. По отношению к ним обоим политический модерн как раз и означает легальный тип господства, основанный на праве.
Если Запад справляет "поминки по Просвещению", то мы усилиями многих наших нынешних политиков и идеологов пытаемся предотвратить его роды, как бы абортируем его. Общество до и после Просвещения - вот примерно та дистанция, которая отделяет нас от современного Запада. Здесь же причина постоянного возрождения у нас традиции самовластия.
Мы переживаем конец "третьего Рима"
Когда решение назревших проблем не просматривается, невольно начинаешь искать исторические аналоги подобных ситуаций.
Я думаю, мы переживаем сегодня период, чем-то напоминающий конец Византии. Последние сто лет ее существования весьма похожи на то, что происходит сейчас с нами. Византия - это продолжение римской империи ("второй Рим") в сочетании с христианством. В итоге империя приспособила христианство к собственным нуждам, поставила Церковь себе на службу. В отличие от Византии, Запад пошел по пути соединения христианства с римским республиканизмом, хотя и в его истории были попытки воссоздания тех или иных подобий Римской империи. Но в итоге победили республиканские принципы политического правления. Элементы республиканизма сохранялись и в Византии, но она так и осталась империей во главе с царской властью.
По словам А.Тойнби, тоталитаризм в России был "византийским наследием", а К.Леонтьев называл самодержавие "византизмом" в государственном устройстве. И в России, как и в Византии, Церковь способствовала усилению самодержавной власти, а после Петра оказалась в полном подчинении у созданной им имперской государственности. Для страны с многонациональным составом населения империя была, видимо, наиболее адекватной формой государственного управления. Но как сочетать империю с республикой и конституцией? В Англии и ряде других европейских государств существование империй удалось соединить с парламентаризмом и конституционной монархией, хотя и они не предохранили их от распада. В России же с ее "византийским наследием" именно конституционно-правовой строй не мог (и до сих пор не может) прижиться ни в сочетании с монархией, ни без оной. Быть может, проблема такого рода и погубила Византию?
Напомню, кстати, как она погибла. Не выдерживая натиска варваров (турок) с востока, она обратились за помощью к Западу, заключив с ним знаменитую Флорентийскую унию. Весь православный мир отверг эту унию, после чего от нее отказалась и Византия. Но в критический момент Запад все же послал на помощь свою флотилию. Она повернула назад, увидев, что бои идут уже на стенах Константинополя. И что теперь на месте Византии? Турция. Не будет ли и у нас своей Турции?
Благосклонно относясь к идее российского евразийства, означающей в глазах ее сторонников прежде всего союз православных и мусульман, мы почему-то не особенно жалуем наших "братьев во Христе" - католиков и протестантов. Не доверяем им и не хотим иметь с ними ничего общего. И чем это может для нас закончиться?
Если кто затрудняется с ответом, пусть еще раз перечтет историю Византии.
Либералы не должны ссориться с левыми
Как бы то ни было, сегодня перспективы России и ее государственности могут рассматриваться только в общемировом контексте и с учетом тех процессов, которые в мире происходят, тех многообразных тенденций, которые имеют в нем место. Если нам суждено выжить, то уж точно не благодаря очередной самоизоляции. Но наши перспективы выглядят сомнительными и в том случае, если представители разных политико-идеологических течений не достигнут согласия относительно базовых ценностей, которые никем из них не ставятся под сомнение.
Я - человек левых убеждений и никогда не скрывал этого. Но левизна для меня - не антиамериканизм и не антизападничество, а, скорее, антикапитализм в смысле осознания исторических границ и пределов существования капиталистического способа производства. Ясно, что экономической альтернативы рынку и капитализму не существует. Но кто сказал, что экономика с ее коммерциализацией человеческих связей и отношений должна распространяться на все общество?
Левая идея в моем представлении есть, прежде всего, идея защиты от власти рынка двух важнейших сфер человеческой жизни - природы и культуры. Коммерциализация природы порождает экологический кризис, коммерциализация культуры - кризис духовный. Левая идея, если правильно понимать ее смысл, родилась как критика капитализма с позиции культуры. В современном мире она защищает все, что существует в силу не экономической необходимости, а свободы, включающей в себя все виды социального, научного и духовного творчества. Либерализм с его защитой частной собственности обречен на поражение, если не считается с левыми ценностями, особенно в такой стране, как Россия, с ее особым пиететом перед духовностью и культурой.
Либералы, на мой взгляд, не должны ссориться с людьми левой ориентации. Разумеется, я имею в виду не коммунистов типа Зюганова. Для меня они - не левые, а самые настоящие консерваторы, поборники сталинизма и традиционного для России этатизма. В России всегда было плохо с культурой подлинной левизны. Тот, кто называет у нас себя левым, на поверку оказывается часто крайне правым, представляющим будущее страны по аналогии с прошлым - дореволюционным или советским. Но даже при отсутствии в стране настоящих левых партий либералы не должны были в процессе проведения реформ хоронить левую идею. Напротив, они должны были каким-то образом интегрировать ее в свою стратегию экономических преобразований. Я и сейчас убежден, что, не сделав этого, они и обрекли себя на поражение.
Там, где либералы ссорятся с социал-демократами или с социалистами, побеждают националисты и консерваторы. ХХ век дал тому немало примеров. А преобладающее влияние консерваторов разного толка на власть в современной России очевидно каждому.
В политическом раскладе любой демократической страны правые защищают прошлое, а левые устремлены в будущее. Либералы в этом раскладе - не правые и не левые, а центристы, представляющие настоящее. Они призваны снять напряженность между прошлым и будущим, не отсечь правых и левых от политики, а найти между ними разумный компромисс, наладить их диалог друг с другом. Отсюда огромное влияние либералов в современном обществе. Изгоняя социалистов и консерваторов из политики, не считаясь с ними, либералы обрекают себя на поражение, особенно в странах с длительной традицией жизни в патриархальном обществе. Это и произошло с нашими либералами, когда они были у власти.
Либералы, на мой взгляд, - противники не любого государства, а только деспотического. Они защищают власть права, закона, в том числе и над всей сферой экономических отношений. Наши либералы, пришедшие к власти во времена Ельцина, переход к рынку сделали задачей, более приоритетной по сравнению с задачей создания правового и социального государства. Недаром многие из них были экономисты, а не политики и юристы. Это и вызвало обратную - консервативную - реакцию со стороны населения, склонившегося в своем большинстве в сторону поддержки политических сил, выражающих эти консервативные настроения.
Почему наши политические споры столь непримиримы? На Западе ведь тоже есть свои левые и правые, либералы, социалисты и консерваторы, которые спорят между собой практически по всем вопросам повседневной жизни. Но есть один вопрос, по которому они не спорят и с ответом на который все согласны. Это вопрос о цивилизационной идентичности Запада. Никто из западных политиков не спорит о том, к какой цивилизации принадлежит Запад. У нас же спорят именно об этом.
Для одних Россия - часть западной цивилизации, для других - во всем ей противоположная цивилизация, для третьих - Европа и Азия одновременно. На нашем политическом пространстве как бы сталкиваются разные России, между которыми трудно найти что-то общее. И каждая из сторон смотрит на другую как на заклятого врага. Недаром Бердяев писал, что история русской интеллигенции с ее идейными разногласиями - это сплошное самоистребление. Нет у нас пока объединяющей системы ценностей, способной примирить нас не только с самими собой, но и с нашими европейскими соседями.
Сейчас популярна идея о России как особой цивилизации. Для меня эта идея крайне сомнительна. Цивилизация в моем представлении - более универсальная категория, чем отдельная страна. Границы цивилизации не совпадают с политическими границами того или иного государства или с культурными границами существования отдельной нации. Нет, скажем, французской или английской цивилизации, а есть общая для них цивилизация, которая по-разному дает о себе знать во Франции и в Англии. Бокль, например, писал о развитии цивилизации в Англии, но не об английской цивилизации.
Я не сторонник теории локальных цивилизаций, хотя нельзя отрицать многообразия культур. В этом смысле я придерживаюсь немецкой и русской традиции различения цивилизации и культуры (в противоположность англосаксонской, отождествляющей их). То, что называется цивилизацией, имеет универсальную природу, которая по-разному проявляется в разных регионах мира. Эмпирически фиксируемое историками множество цивилизаций - свидетельство не завершенного до конца процесса становления мировой цивилизации, суть которого в преодолении социальных, экономических и политических барьеров, разделяющих человечество.
Проблема в том, как примирить цивилизацию, которая одна
для всего человечества, с разнообразием локальных культур. Цивилизация в точном
смысле слова - это синоним общества, в котором каждый обретает право на свободное
развитие своей индивидуальности, на ее самореализацию в процессе материальной
и духовной деятельности, на свободный выбор своих культурных предпочтений. Такого
общества нет еще нигде. Есть лишь большее или меньшее приближение к нему. С
этой точки зрения, цивилизация еще не стала тем, чем является по своей сути
и что образует реальное содержание всей человеческой истории. Идея такого общества
и нашла свое предельное выражение в левой идее, которую, разумеется, нельзя
реализовать в границах какой-то одной страны или народа.
Как и либеральная идея, она универсальна, хотя предлагает иную перспективу цивилизационного
развития. Если либералы ратуют за политическую эмансипацию гражданского общества,
усматривая в ней конечную цель исторического процесса, то левые идут дальше:
они видят эту цель в свободе индивида и от экономической необходимости, от власти
рынка и денег, что означает, разумеется, не ликвидацию рыночной экономики, а
освобождение человека от функции рабочей силы, от труда как только средства
заработка и физического выживания. Об этой перспективе я писал во многих своих
работах и не хочу здесь повторяться.
С учетом подобной перспективы и можно решить сегодня проблему цивилизационной самоидентификации. На практике это означает если не полное согласие, то хотя бы политическое примирение либералов с социалистами. Это фактически и происходит сегодня в наиболее развитых странах мира. У нас же, похоже, те и другие пока не в чести. Они и сами отвергают друг друга, хотя им давно пора объединиться, если они хотят противостоять сползанию России в еще один рецидив исторически бесперспективного "византизма" и тупикового изоляционизма.
Повторяю: единственно приемлемым для России условием ее исторического выживания является не ее изоляция и обособление от остального мира, а ее максимальная включеннность в этот мир. Надо признать, наконец, что мы живем не только в стране со своими особыми традициями, но и в цивилизованном мире, который требует от каждого соблюдения общих для всех норм и правил политического и экономического поведения - прежде всего, уважения к правам и свободам отдельного человека.
Индивидуальная свобода - не американская или европейская выдумка, а общечеловеческая ценность, с которой обязана считаться любая страна, если хочет принадлежать к цивилизованному миру, а не скатиться обратно к варварству. И Россия должна решить для себя, с какого рода универсалиями социального, правового, политического и духовного порядка она может и хочет жить.
Даже православие наше - не особая религия, а христианская, с общими для всех христиан моральными ценностями. Равно как при всей нашей исторической и культурной специфике нельзя игнорировать универсальный характер науки и права, с которыми считаются все цивилизованные страны. Можно, конечно, пренебрегать ими, но как долго просуществует такое государство?
Еще раз повторю: признаком цивилизованности любой страны является не ее обособленность, а ее универсальность, т.е. способность жить по правилам, общим для всех людей. Если мы не признаем наличие таких правил, то лишаем себя будущего. Любой народ, не способный к жизни в мировом сообществе, вместе со всеми, обречен на историческое прозябание и даже вымирание. Сегодня можно выжить, лишь включаясь в логику развития единой для всего человечества мировой цивилизации. Все локальные цивилизации, не достигшие уровня универсальности, как известно, гибли от столкновения друг с другом. Либо мы признаем наличие универсальной цивилизации с общими для всех нормами общественной жизни, либо окажемся в ситуации дальнейшего противостояния обособленных друг от друга человеческих миров.
Универсальная цивилизация - отнюдь не плод вестернизации, уподобления себя Западу, как иногда думают. Проблема, как я ее понимаю, не в том, чтобы стать Западом, его простым подобием, а в том, чтобы вместе с ним двигаться в направлении создания такой цивилизации. Сама постановка вопроса о том, быть или не быть России Европой, ложна по своей сути и потому не имеет разумного решения. Она порождена именно отказом от универсального видения истории в пользу локального и особенного. Не в Европу надо стремиться России и не противопоставлять себя ей, а в цивилизацию, которая базируется на общих с Европой и, возможно, со всем человечеством, основаниях. Не европейцами или американцами должны стать русские, а теми, кто, оставаясь самими собой, могут жить вместе со всем цивилизованным человечеством, говорить на языке, понятном каждому свободному человеку.
Об этом и следует говорить в первую очередь, обсуждая будущее нашего государства. Не о том, что разделяет, а что может объединить. И не только Россию с Европой, но и остальной мир.
Русская культура всегда ориентировалась на жизненный идеал, выходящий за пределы сознания и образа жизни одного лишь западного человека, преимущественно ориентированного на свои частные нужды и потребности. Если для Европы и Запада в целом общим основанием для любой цивилизации являются права и свободы человека как частного лица, то Россия (в лице своих философов и писателей) искала это основание в сфере нравственной ответственности человека перед Богом и другими людьми. Но в любом случае речь шла не о врастании России в Европу, а об их взаимном вхождении в цивилизацию, способную объединить человечество в планетарном масштабе, освободить его от остатков варварства, сталкивающего народы в непримиримой борьбе друг с другом.
Только сознавая свою прямую причастность не только к собственной
судьбе, но и к судьбе всего человечества, к судьбе цивилизации, все более обретающей
универсальный характер, Россия имеет шанс сохранить себя в качестве самостоятельного
и неповторимого в своей самобытности исторического субъекта.
________________________________________________
АРКАДИЙ ЛИПКИН,
доктор философских наук, руководитель семинара "Цивилизации в современном
мире":
"САМОДЕРЖАВИЕ vs. КУЛЬТУРА, МАССЫ vs. ЛИЧНОСТЬ"
ПЕРВАЯ ОСОБЕННОСТЬ РОССИИ: САМОДЕРЖАВНАЯ СИСТЕМА ПРАВЛЕНИЯ
О КОНЦЕПЦИИ АЛЕКСАНДРА ЯНОВА
ВТОРАЯ ОСОБЕННОСТЬ РОССИИ: ЗАПАДНАЯ КУЛЬТУРА
ЧЕТЫРЕ ПРОЕКТА РЕШЕНИЯ СИСТЕМНОГО ПРОТИВОРЕЧИЯ
СТАРЫЕ ИДЕОЛОГИИ И НОВЫЕ ИДЕОЛОГИ
Нетрудно заметить, что участники дискуссии выступают в двух основных ролях: "политиков-пропагандистов" и "аналитиков". Эмиль Паин называет исполнителей этих ролей "проповедниками" и "методистами", при этом, на мой взгляд, сильно сужая круг последних. К исполнителям первой роли в полной мере относятся слова Симона Кордонского: "Аргументация в обычном интеллигентском дискурсе строится как противопоставление того, что "есть" (настоящего, устрашающего, неправильного), тому, что "должно быть" согласно исповедуемой дискутантом теории". Вместе с тем обе эти роли почти у всех участников дискуссии смешиваются, так что можно говорить лишь о преобладании одной из них в том или ином конкретном случае. Правда, в некоторых выступлениях (Д. Володихина, М. Юрьева, С. Маркова) роль "политика-пропагандиста" становится доминирующей.
Я постараюсь придерживаться амплуа аналитика, поскольку считаю, что сегодня задача интеллектуалов - работа над пониманием и адекватным описанием системы, в которой мы живем, ситуации, в которой мы оказались или можем очутиться в ближайшем будущем. Проблема, однако, заключается в том, что сам понятийный аппарат, с помощью которого пытаются описывать российскую реальность, ей не адекватен. Об этом в ходе дискуссии уже говорилось. Предлагались и решения проблемы.
Так, экономист-политолог Иосиф Дискин, прямо заявивший о том, что "классические схемы модернизации и демократического транзита плохо применимы к России", пытается использовать для преодоления познавательных трудностей теоретические подходы институциональной экономики. Он выдвигает в своем анализе на первый план этическую составляющую государственности, а для описания современной российской ситуации вводит понятие "конвенциональной этики". Остается, правда, неясным, как может (и может ли вообще) такая этика, очень напоминающая мораль воровского мира и "зоны", поддерживать общественную стабильность в течение длительного времени, а тем более - перерасти в нечто не столь одиозное. Но это уже другой вопрос. А вышеупомянутый социолог-политолог С.Кордонский полагает, что применительно к России надо говорить не об экономике и политике в западном их понимании, а о "ресурсной организации государственной жизни". В этот ряд понятийных новаций, призванных зафиксировать своеобразие российской политической и экономической реальности, я бы поставил и "русскую систему" Юрия Пивоварова и Андрея Фурсова, еще не представленную в данной дискуссии.
Позиционируясь как культуролог, я тоже введу некоторую "неевропейскую" систему понятий. В центре ее будут понятия самодержавной системы правления, роднящей нас с Востоком ("ресурсная организация государственной жизни", "персонализм" и "русская система" - ее характерные черты), и высокой культуры, роднящей нас с Западом. Между ними существует системное противоречие, которое и предопределяет отмеченную С.Кордонским цикличность развития: застой - кризис - реформа - контрреформа - застой. Равно как и зафиксированное им чередование определенных идеологем-мифологем, вокруг которых возникают определенные общественные движения.
В связи с этим хочу возразить Виктору Шейнису по поводу никчемной якобы "растраты времени и интеллектуальной энергии" на споры с "идеологическими маргиналами", допускающими "contradictio in adjecto - элементарную логическую ошибку, распознавать которую учат школьников". Все дело в том, что политические и идеологические движения имеют в значительной степени эмоциональную основу и во многом руководствуются мифами, а не рациональными проектами - при том, что сами мифы часто маскируются под проекты. Так вот, повторяющиеся циклы российской истории обусловливают появление нескольких таких мифов-проектов, которые в очередной раз воспроизводятся и сегодня, и часть из них представлена в нашей дискуссии в текстах "политиков-пропагандистов".
Да, с одной стороны, их участие приводит к тому, что у организаторов дискуссии "нет возможности перевести ее из режима обмена монологами в режим диалога", ибо не может быть диалога между мифами. Но, с другой стороны, сама дискуссия становится благодаря этому более приближенной к живой реальности, "представляя достаточно широкий спектр существующих в интеллектуальном сообществе политико-идеологических подходов и целеполаганий" (И.Клямкин). С точки зрения "аналитиков", все они заслуживают внимания, а их природа нуждается в объяснении.
И здесь нам не обойтись без обращения к прошлому, к истокам того, что именуется обычно спецификой России и ее государственности. Я имею в виду и обозначенное выше системное противоречие, возникшее в петербургский период отечественной истории, и то, что ему предшествовало в период московский.
Первая особенность России: самодержавная система правления
Нередко специфику России пытаются свести к православию. Но резкие перемены идеологии от православия к коммунизму и обратно и формирование мощной светской культуры в XIX веке говорят в пользу того, что религия, влияя на многие стороны культуры и жизни, не определяет цивилизационную специфику страны. Это, кстати, справедливо и в отношении стран Запада.
Но если не православие, то что же? Не находя ответа, до сих пор цитируют тютчевское "умом Россию не понять". Однако это, с моей точки зрения, объясняется перевернутой оптикой, через которую на Россию смотрят. Если усилия ума направить на сравнение российской системы правления не с западноевропейской, а, скажем, с китайской, то встанет на свои места и все остальное. Тогда обнаружится, что мы ищем и находим уникальное отклонение от нормы там, где его нет, после чего объявляем такое отклонение непостижимым.
Дело в том, что не Россия, а Западная Европа является уникальным регионом, где в Средние века благодаря системе вассалитета и свободных городов, существовавшей только в Европе, возникла основанная на договоре и праве (не путать с "теорией общественного договора") представительная система правления - сначала сословная, "королевская", а потом и современная демократическая. Соответственно, сформировавшаяся при рыцарских замках куртуазная светская культура и светская городская культура составили основание западноевропейской культуры Нового времени. Именно светские по своей сути субъекты (феодалы, города, короли) модифицируют христианство, подстраивая его под себя и придавая ему соответствующие формы католичества и протестантизма. Поэтому они, а не религия задают специфику западноевропейской цивилизации: Европа остается собой и в светское Новое время с его веротерпимостью, допускающей любые религии и атеизм на уровне индивидов.
Систему правления территориальных государств-королевств Западной Европы периода Средневековья и раннего Нового времени можно представить с помощью схемы, где двойные стрелки указывают на наличие сложных договорных отношений между основными политическими субъектами и связанных с этим прав их участников, служащих предпосылкой таковых отношений.
Сх. 1. Королевская (монархическая) представительная система правления
В остальном же мире, к которому принадлежала и Россия, дело обстояло иначе. Там господствовала самодержавная система правления, образец которой дает Китайская империя. Схематично ее можно представить следующим образом.
Сх. 2. Самодержавная система правления
Системообразующей здесь является пара "народная масса - царь-самодержец", отношения между которыми строятся по модели "дети - родитель". В этой системе все макрорешения и вытекающая из них ответственность, т.е. вся власть сосредоточены в руках правителя. Его воля является высшей инстанцией в решении всех споров и коллизий. У его подданных никаких прав нет: все они перед государем одинаково бесправны. У них есть только обязанности и привилегии, которые самодержец раздает по своему усмотрению. Понятно, что ничего похожего на договорные отношения между королем, феодальными сеньорами и свободными городами, столь характерные для западного Средневековья, здесь возникнуть не могло.
Была, однако, неиндивидуализированная идея договора между самодержцем-императором и народом в целом, в качестве которого рассматривалось крестьянство. Эта идея входила в совокупность представлений, связанных с государственной религией (в Китае - культ Неба), которая служила идеологической опорой всей этой системы и которую в любых ее вариантах следует отличать от мировых религий, решающих этические проблемы жизни и смерти индивида. "Китайцы свято верили, что в своих действиях император ("сын Неба". - А.Л.) ответственен только перед Небом, вручившем ему отцовскую власть над подданными…" (Сидихменов В.Я. Китай: страницы прошлого. М., 1974. С. 121]. Суть же "договора" заключалась в том, что, как предполагалось, "Небо видит и слышит глазами и ушами народа". Поэтому и "свержение […] династии в результате народного восстания рассматривалось как возмездие Неба за пренебрежение государя народными нуждами" (Малявин В.В. Китайская цивилизация, М., 2000. С. 106, 109).
Существенно при этом, что народ в такой системе выступает как нерасчлененная на индивиды масса. Под массой я имею в виду совокупность людей, практикующих коллективные формы принятия решений и ответственности. В данном случае индивид растворен в коллективе и руководствуется исключительно общими для всех его членов смыслами. Древние "доосевые" культы коллективного служения богам и коллективной ответственности перед богами (в древних Шумере, Египте, Греции) являются хорошими примерами такой формы сознания и деятельности. Что касается корректирующих воздействий народной массы на государственную систему, то их важной особенностью является стихийность. Они носят не рациональный, а эмоциональный, импульсивный характер - как правило, протестного типа.
Разумеется, то, против чего направлен протест, должно накопиться. Крайняя его форма - бунт. Сам по себе он ничего не создает и создать не способен, это чисто разрушительное действие, но, в отсутствие механизма учета идущих снизу запросов и возникающих внизу проблем и разрывов, именно народные бунты во многом выполняют роль такого механизма. Результатом же бунта, если он перерастает в победоносное восстание, оказывается смена конкретного самодержца (и его посредников), но не смена самодержавной системы на другую.
Все перечисленные особенности массы характерны прежде всего для крестьян. Их общинная организация и многие свойственные им черты общи у разных обществ, будь-то Китай, Россия или средневековая Франция. Они заданы изначально и воспринимаются как данность. Но роль крестьянства не везде одинакова. На Западе его малая самостоятельная значимость была связана, в первую очередь, с наличием свободных городов, которые в значительной степени, хотя и косвенно, служили посредниками между интересами крестьян и остальными субъектами, играя важную роль в воспроизводстве системы правовых отношений и в их распространении на само крестьянство. Города включали его в интенсивные торговые отношения, способствовали процессам урбанизации значительной части сельского населения, поощряли его приобщение к городской культуре. Системообразующая роль феодально-вассальной системы и свободных городов проявилась здесь и в данном отношении. На Востоке же, напротив, системообразующую роль играло именно крестьянство, что не замечается при обычном политологическом анализе, сосредоточенном на изучении политической борьбы за властные места.
В этом - принципиальное отличие концепции "самодержавной системы правления" от концепции "вотчинного (patrimonial) строя" Ричарда Пайпса (и Макса Вебера). Вотчинная власть у Пайпса растет "сверху", от верховного правителя или правительства, в центре его анализа - "господство" и господствующие группы и слои общества. Аналогичный подход обнаруживается и в концепции "русской системы" Ю. Пивоварова и А. Фурсова. У них, как и у Пайпса, "народ суть объект правящей власти". Иными словами, система устанавливается сверху, а не снизу, системообразующим элементом опять-таки выступает Власть, а не "народные массы". Показательно, что и у Пивоварова с Фурсовым, и у Пайпса система правления России сопоставляется с европейской, а не, скажем, с китайской. Сравнение же с Европой неизбежно подталкивает мысль авторов к констатации уникальности российской системы правления, тогда как сопоставление с Китаем указывает, скорее, на ее типичность для неевропейских обществ, для стран Востока.
Одно из главных отличий описываемого Востока от Запада Нового времени - отношение к индивидуальной человеческой жизни. Если Запад провозгласил ее высшей ценностью, то для Востока характерно представление о низкой цене индивидуальной жизни, разделяемое не только "верхами", но и "низами". И обусловлено это тем, что ни о каких индивидуальных решениях и индивидуальной ответственности, характерных для граждан, здесь не может быть и речи, а потому народ - и в глазах самодержца и его представителей, и в собственных глазах - выступает как масса, а не как совокупность индивидов. К массе же, коль скоро она образовалась, опасно подходить как к совокупности индивидов, жизнь каждого из которых самоценна. У нее, как и у самодержца, другие ориентиры и другая логика поведения. Здесь - глубинная причина "несоизмеримости" восточной и западной культур.
Перейдем к правой части схемы 2. Для управления массой самодержец использует посредническо-управляющую прослойку, которую часто сам и создает и в которую входят прежде всего чиновничество и офицерство. Эти группы организованы иерархически и занимают в обществе привилегированное положение. Именно на посредническо-управляющую прослойку бывает направлена, в первую очередь, ненависть массы, в сознании которой представители этой прослойки отделены от царя-самодержца, наделяемого положительными чертами заботливого родителя. Поэтому, хотя в рамках общей идеологии "Неба" самодержец, в принципе, отвечает не только за себя, но и за подчиненных ему "посредников", на него ненависть народных масс обращается в последнюю очередь.
Представители данного слоя по роду своей деятельности вынуждены были принимать, в пределах их компетенции, управленческие решения, хотя часто пытались этого избежать. И в любом случае они нести личную ответственность перед вышестоящими начальниками. Поэтому они не были массой в указанном выше смысле. В их среде развивались индивидуализированные формы высокой культуры, связанной с образованием и обращенной к индивиду.
Особое место занимают в системе "жрецы" - творцы идеологий, обслуживающие государственную религию (левая часть схемы 2). Их следует отличать от тех, кто связан с "мировой" религией, философией, наукой, искусством, относимых к высокой культуре и апеллирующих к индивиду, а не к массе.
Типичные сопутствующие болезни такой системы правления - отсутствие внутренних стимулов к развитию и постоянный рост мздоимства. "Императорский абсолютизм с неизбежностью порождал своего извечного спутника - фаворитизм, а вместе с ним фракционную борьбу и злоупотребления на всех уровнях государственного аппарата" (Малявин В.В. Указ. соч. С. 91).
Дополнением к модели земледельческого большого государства Востока, за образец которого я взял Китай, является большое кочевое государство, примером которого может служить империя Чингисхана. Здесь мы имеем ту же системообразующую структуру "царь-самодержец - народная масса", но последняя представлена не земледельцами, а воинской массой, коллективной формой деятельности которой является не возделывание земли, а массовые военные действия и - лишь во вторую очередь - скотоводство. Тот же тип правления был характерен и для Золотой орды, ставшей существенной частью среды, в которой формировалось Московское царство.
Итак, самодержавная система правления выступает в виде системы мест-ролей: народные массы, самодержец, иерархически организованный посредническо-управляющий слой, жрецы, причем все это задается согласием "народных масс", т.е. "снизу". В какие институциональные формы будут оформлены те или иные места, какие индивиды и группы и как их будут захватывать - вопрос второстепенный. Как и вопрос о том, как будет оформлено место самодержца - будет ли оно занято лицом, непосредственно осуществляющим принятие решений, или марионеткой в руках некоей группы. Все это - лишь различные вариации данной системы правления. То, что называется в ней политикой, представляет собой борьбу различных групп и индивидов за то, чтобы занять соответствующие места. Здесь не человек определяет место, а место делает человека. С этой точки зрения "феномен Путина 2000 года" состоял в том, что его поместили в такое место. Поэтому его задача упрощалась - надо было лишь на этом месте удержаться, как в седле, не делая серьезных ошибок.
Народная масса в такой системе часто "безмолвствует", т.е. в политической борьбе за власть участия не принимает. Но если ей становится невмоготу, то, как уже говорилось, начинается бунт, который может смести и самодержца, и посреднический слой. А после этого на новом человеческом материале и, возможно, с помощью других социальных институтов самодержавная система воспроизводится. В отношении же посредническо-управляющего слоя и культувируемой им высокой культуры здесь напрашивается аналогия с жизнью на склонах вулкана.
Это - классическая структура управления для стран вне Западной Европы. И именно она была воспроизведена в России, где опиралась на два имевшихся образца: византийский (в русской интерпретации), и ордынский. Первый из них неоднократно провозглашался образцом в плане идеологии, а второй был практическим ориентиром в период становления российской самодержавной системы правления.
О концепции Александра Янова
Понятно, что при таком понимании специфики России и ее государственности я не могу согласиться с утверждением Александра Янова о том, что Россия "родилась Европой" и "много веков […] была страной европейской". Это утверждение, если судить не только по выступлению Александра Львовича в данной дискуссии, но и по другим его текстам, основано на отождествлении им "европейскости" с традицией "вольных дружинников", "усилением дифференциации крестьянства и перетеканием его в города", а также ростом последних в послемонгольской Московии. Но само по себе все это отнюдь не свидетельствует о европейском векторе развития.
Да, Москва, скажем, была больше многих крупных городов Европы, но это можно сказать и про столицы других больших восточных царств той эпохи. Да, по-видимому, был бурный рост числа городов, но большинство из них, на что указывает и сам Янов, были крепостями и административными центрами. А описание большинства этих городов у А. Зимина, на которого часто ссылается Александр Львович, как и описание Москвы-столицы, очень напоминает описание В.Малявиным городов и столицы Китая тех времен. "Город в Китае не утверждал себя и не пытался утвердить себя в качестве самостоятельной силы. Империя по-своему "признала" город, введя для горожан особую систему налогообложения, но отказывалась видеть в горожанах особую социальную группу и не допускала даже мысли о возможности особого городского права […] Город в Китае никогда не выступал как самостоятельная политическая и социальная сила. Он был скорее фактом повседневной жизни, чем истории государства и общественных институтов […] Одним словом, город в Китае не был общиной горожан" (Малявин В.В. Указ. соч. С.50, 53).
Это совсем другая, чем в Европе, "урбанизация" и совсем другие города, "воздух" которых не делал людей свободными. Если же говорить о Руси, то здесь даже Новгород и Псков были скорее древними торговыми городами-государствами, чем западными свободными городами, прошедшими "коммунальную революцию" и образовавшими особый массовый субъект внутри большого государства. "В русских городах не возник бюргерский городской патрициат. Этим обстоятельством и княжеским характером города на Руси обусловлено то, что здесь не сложились ни специфическое "городское" право, ни собственно городские вольности. Вольности Новгорода и Пскова были правами не городов, а земель и боярства. По этим же причинам русские города фактически не знали и гильдейско-цеховой организации" (Юрганов А. Л. Категории русской средневековой культуры. М., 1998. С. 236).
Аналогичной оказывается и ситуация с дружиной. Да, дружина была одним из исходных пунктов долгого пути, приведшего к X-XII векам к вассалитету и тому, что имеет смысл называть Западом или Европой. Но на Руси ордынское господство способствовало идущему сверху вытеснению дружинных отношений из государственной организации, и к XV - XVI векам последние их остатки исчезают, и рождается новый тип отношений: государь - холоп. Приводимая же Яновым цитата из Ключевского о "сильной аристократии" ("вольных слугах князя по договору"), призванная подтвердить сохранение дружинных традиций в послемонгольской Руси, у представителя высоко ценимой Александром Львовичем когорты историков 1960-х С. Шмидта приобретает несколько иной смысл. С ее помощью проясняется происхождение системы местничества, вводящего принцип коллективной (родовой) ответственности княжеско-боярской элиты и соответствующее ему распределение должностей. Это мало чем напоминало западный индивидуальный вассальный договор с его принципом "сам себе право", на чем и было основано европейское рыцарство. Да, местничество существовало не только в Московии, но и в Литве. Однако не Литва и не местничество определяли вектор европейского цивилизационного развития.
Резюмирую. В Московской Руси еще до Ивана Грозного под влиянием Орды сложилась сильная холопско-дворянская компонента государственной организации. "Самодержавная революция" Грозного закрепила ее, равно как и государственную религию в виде иосифлянской линии православия. После этого самодержавная система правления восточного типа становится в стране политической реальностью. И хотя, как справедливо отмечает Янов, в последующие века "Россия сумела освободиться практически от всех нововведений самодержавной революции", система эта сохранилась. Потому что она поддерживается не столько теми или иными нововведениями сверху, сколько "народной массой". Или, в терминах Александра Львовича, "массовым сознанием".
Конечно народная масса (крестьянство) не сама устанавливает самодержавие и учреждает соответствующую систему мест. Но коль скоро оно образовалось "сверху", она составляет его опору, делает такую структуру устойчивой. Новгород и Псков, равно как и казачество, на которых любят ссылаться как на альтернативу самодержавию, никогда не претендовали на формирование большого государства. Короче говоря, если на почве западных договорно-вассальных отношений самодержавная система правления длительное время существовать не может, то при наличии народной массы (крестьян и рекрутируемых из них солдат) существовать может только она. И, соответственно, договорные отношения при таких обстоятельствах не могут укорениться, потому что массы всегда предпочтут им самодержавное правление, с подобными отношениями не сочетаемое.
Вторая особенность России: западная культура
Но специфика России не сводится лишь к "восточной" природе ее государственности. Отличаясь от Запада, она со временем стала отличаться и от Востока. И здесь мы вплотную подходим к тому системному противоречию, о котором я вскользь упомянул в начале и которое, возникнув в петербургский период истории России, воспроизводится до сих пор.
Оно образовалось в результате того, что Россия значительно раньше других восточных обществ, еще в 17 веке, столкнулась с военными вызовами со стороны Запада Нового времени, стремительно обгонявшего все другие цивилизации. И поэтому Россия вошла в режим "догоняния", который потребовал освоения военных и технологических достижений Европы. Это успешное "догоняние" и составляет суть бурного развития России в петербургский период, символами которого стали Петр I и Екатерина II. При этом изменения имели место главным образом в посредническо-управляющем слое.
Освоение технических и организационных достижений закономерно сопровождалось освоением и перевариванием западной культуры Нового времени. А эта культура, благодаря которой Запад вырвался вперед, в своих основах содержит представление о свободном индивиде и его правах и несовместима с самодержавной системой правления. Поэтому в России постепенно возникает несоответствие между этой системой и необходимым для военно-технического соперничества с Западом образованным слоем. Будучи подключен к европейскому образованию, он стал развиваться по своей логике, чуждой духу самодержавия. В результате и сформировалось основное системное противоречие российского общества - противоречие между развивающейся светской культурой западного типа и самодержавной системой правления, типичной для Востока. Логика формирования этого противоречия схематически выглядит так:
Догоняние => образование => культура => свободная личность => протест против самодержавной системы правления (сх. 3)
Впервые данное противоречие выступило наружу в восстании декабристов, после подавления которого в образованном слое возникает противопоставление двух ролей: "чиновника" и "интеллигента". Вследствие этого посредническо-управляющий слой расслаивается: одна его часть осталась партнером царя в осуществлении власти, а другая составила основу интеллигенции, плохо совместимой и с самодержавием, и с народными массами.
В России укоренилось два различных значения слова "интеллигенция". Первое из них фиксировало ее культурное и нравственное качество. В данном отношении интеллигенция представляет собой, пользуясь удачной формулировкой Ричарда Пайпса, "некое внеклассовое образование, борющееся за всеобщее благо" (в отличие от "общественно-экономической группы, выступающей за свои конкретные интересы"). Интеллигент - "это тот, кто не поглощен целиком и полностью своим собственным благополучием, а хотя бы в равной, но предпочтительно и в большей степени печется о процветании всего общества и готов в меру своих сил потрудиться на его благо" (Пайпс Р. Россия при старом режиме. М., 1993. С.226, 328-330).
Наряду с этим существовало и более узкое понимание интеллигенции, делающее акцент на ее политическом противостоянии официальной власти. "В 1870-х гг. молодые люди, обладавшие радикальными философскими, политическими и общественными взглядами, стали утверждать, что право носить титул интеллигентов принадлежит им, и им одним […] К 1890-м гг. русскому человеку уже мало было иметь образование и участвовать в общественной жизни, чтобы удостоиться этого звания. Теперь он должен был стойко выступать против […] старого режима и быть готовым принять активное участие в борьбе за его свержение. Иными словами, принадлежать к интеллигенции значило быть революционером" (Пайпс Р. Указ. соч. С. 328-330).
Но при любом толковании российская интеллигенция предстает как продукт западной культуры и ее носитель в условиях несочетаемой с ней самодержавной системы. Ни в Китае, ни в других странах с аналогичной системой такого не наблюдалось. Там высокая культура (типа конфуцианства), сосредоточенная в посредническо-управляющей прослойке, не входила в противоречие с системными устоями. Не было его и на Западе.
Итак, российская социокультурная система оказывается кентавром, включающим два несовместимых элемента: восточную самодержавную систему правления и западную высокую культуру, без которой нельзя конкурировать с Западом, практически всегда остававшимся референтной группой не только для российской интеллигенции, но и для российских правителей. Формирование такого кентавра - главный итог петербургского периода отечественной истории. Так я отвечаю на вопрос Алексея Миллера о том, в чем конретно заключается гибридность российской государственности.
Системное противоречие, заложенное в нее петровскими реформами, закономерно сопровождалось возникновением постоянного колебательного двухфазового процесса внутри самодержавной системы. Желание-необходимость догнать Запад запускает переход к модернизаторско-западнической фазе, осуществляемой самодержцами под лозунгом: "Россия - европейская страна". В этой фазе сверху инициируются реформы (или их разработка) и активизируется либерально-демократическая часть российской интеллигенции: в относительно чистом виде все это можно наблюдать в эпохи Екатерины II, Александра II, а также Горбачева. Но если даже реформы на определенных направлениях оказываются успешными, они ведут к ухудшению положения "народной массы", т.е. базовых для самодержавной системы слоев. Кроме того, логика реформ неизбежно начинает проблематизировать сам принцип самодержавия, ставя его под сомнение. В результате самодержец при поддержке основной части населения начинает свертывать начавшиеся преобразования и переходить к контрреформам, теперь уже под лозунгом: "Россия - это не Европа". Происходит резкий переход к почвенническо-охранительной фазе, следствием чего оказывается очередной застой и потеря конкурентоспособности по отношению к Западу, порой сопровождающаяся военным поражением. Желание-необходимость ликвидировать отставание приводит к новому циклу.
Однако в области самой высокой культуры, в отличие от социально-политической сферы, эти колебания приводили лишь к неравномерности поступательного развития в европейском русле, а не к свертыванию этого развития. Поэтому в культуре Россия в XIX веке двигалась хотя и с некоторым отставанием, но более или менее в ногу с Европой. Развитие, искусства, науки, философии, а также экономики были прямым следствием европейского образования, формировавшего интеллигенцию в первом значении этого слова, т.е. людей, воодушевлявшихся идеалом эмансипированной, сознательной и самосовершенствующейся личности, служащей общему делу.
Этот идеал многим казался, как кажется и сегодня, противостоящим западной "буржуазности" и присущему ей эгоизму. Чтобы лишний раз убедиться в живучести такого представления, достаточно прочитать тексты Сергея Маркова в нашей дискуссии. Так что попробуем разобраться.
Понятие личности не вписывается в популярную не только в наши дни оппозицию "эгоист - коллективист". Кроме состояния атомизированного индивида, исходящего только из личной выгоды, и коллективным состоянием массы есть еще третье, личностное состояние, в котором индивид не сливается с коллективом, но и не является изолированным атомом, имея общественно значимые ценности и идеалы. Переход из второго состояния в третье в истории народов, начиная с древнего мира, осуществляется, как правило, через первое (эгоцентричное) состояние. Но при его доминировании общество долго существовать не может: оно либо сваливается назад, в чисто коллективное архаичное бытие, либо выходит в личностное состояние, связанное со свободой и ответственностью, либо погибает. Учитывая, что в западной цивилизации архаизации не наблюдается и что развивается она достаточно успешно, отождествление всего Запада с "буржуазным эгоизмом" следует признать не соответствующим действительности. Помимо этого там есть еще идеалы свободы и личностного патриотизма, гораздо более глубокого и сознательного, чем предписываемый системами самодержавного типа патриотизм "винтика".
Противопоставление российской высокой культуры, западной по своему происхождению, культуре самого Запада является одним из следствий того положения, в котором находился в России образованный слой, и особенностей той среды, в которой ему приходилось существовать и искать способы своей легитимации. Он всегда оставался крайне тонким, лишенным опоры не только в народной массе, но и в аппарате самодержавной системы правления, даже если отдельные представители этого слоя в него попадали. "Почти непроходимая пропасть лежала между управителями, служившими в центральных канцеляриях Петербурга и Москвы, и чиновниками губернской администрации. Честные управители встречались почти всегда только в центре, в министерствах или соответствующих им учреждениях. Идея государственной службы как служения обществу была совершенно чужда русскому чиновничеству [...] Поскольку столичное и провинциальное чиновничество почти не общалось друг с другом, дух общественного служения, зародившийся в первом, почти не просачивался в страну, и для подавляющего большинства чиновников своекорыстие и мздоимство были стилем жизни; им и в голову не приходило, что может быть иначе" (Пайпс Р. Указ. соч. С. 374-375).
Западная культура производит западное качество государственности и органически вписанный в нее западный тип интеллектуала, если она имеет опору в массовых городских слоях. Таковых, однако, в России не было. При всем том, что соотношение "образованных" и "невежественных" слоев общества к началу ХХ века сильно изменилось в пользу первых, они и тогда концентрировались главным образом в столицах и, в меньшей степени, в губернских центрах, составляя меньшинство городского населения. К тому же и по своим социокультурным характеристикам российский город начала ХХ века, населенный, в основном, вчерашними крестьянами, очень мало напоминал европейский свободный город, из которого произросла современная западная цивилизация.
Поэтому системное противоречие российской самодержавной государственности не могло быть разрешено. Что не мешало, однако, выдвижению идеологических проектов такого решения.
Четыре проекта решения системного противоречия
Из самого характера этого противоречия логически вытекают четыре варианта его решения: 1) отказ от самодержавной системы правления, сохраняя и развивая западную российско-европейскую культуру; 2) отказ от западной российско-европейской культуры ради сохранения самодержавной системы правления; 3) создание новой высокой культуры, не противоречащей самодержавной системе правления; 4) смена того и другого.
Этим вариантам соответствуют четыре программы, которые были выдвинуты в среде интеллигенции в XIX веке. Две из них - модернизаторские и две - почвеннические.
Модернизаторские программы были ориентированы на слом самодержавной системы, но ради достижения разных целей.
Первая из них - либерально-демократическая, предлагала на базе выросшей в ходе петровско-екатерининских преобразований русской национальной европейской культуры совершить переход от самодержавной системы правления к республиканско-демократической системе западного типа. Речь шла о трансформации общности, основанной на самодержавной власти, в общность национальную, основанную на культуре.
Использование слова "национальная" здесь обусловлено тем, что базовыми элементами национальных государств, формировавшихся на месте бывших "территориальных государств", являются заменяющая государственную религию национальная история и адресованная индивиду светская национальная культура. Эти элементы в России на модернизаторских фазах описанного выше колебательного цикла были созданы. Более того, процесс формирования нации ("гражданской нации), который до революции шел во Франции, очень напоминает происходившее в России. Однако здесь он остановился на стадии, соответствующей преддверию Французской революции, т. е. предшествующей ключевому этапу, когда возникает бессословное светское основание для национального государства. Скажем, "Историю государства российского" Н.Карамзина можно считать "преднациональной", потому что в первую очередь она была историей русских царей, а не народа. Но это было характерно и для европейской истории периода монархий. Превращение такой истории в национальную - следующий шаг, который в России не сделан до сих пор (см. выступление в дискуссии А.Аузана).
В принципе возможны два варианта реализации национального проекта: реформы сверху (со стороны самодержца) и революция снизу (со стороны интеллигенции). Надежды на первый путь обычно популярны у либерал-демократов на начальной стадии модернизаторской фазы самодержавного цикла, которая воспринимается ими как курс на европеизацию. Но по мере осознания ограниченности подобных реформ и иллюзорности связанных с ними надежд все большая часть этой интеллигенции начинает склоняться к революционному варианту. Неудачными попытками реализации последнего были восстание декабристов 1825 года и Февральская революция 1917- го. Неудачи были закономерными, поскольку в крестьянской стране для осуществления этого проекта не было социальной базы.
В основе данного проекта - идеал свободной, ответственной и творческой личности и личностного типа патриотизма. В основе другого антисамодержавного проекта - революционно-народнического - идеал "народа", которому отводилась главная роль в осуществлении революции. Этот проект в трансформированном виде реализовался в большевистском перевороте, с которого началась советская новомосковская эпоха.
Природа советского модернизаторского проекта, провозглашавшего своей целью слом самодержавной системы и формирование новой социалистической культуры, двойственна. При внешнем взгляде это великая социалистическая революция, уничтожившая самодержавие, а при взгляде изнутри - это его воспроизводство в радикально обновленном виде.
Почвеннические проекты, в отличие от модернизаторских, на основы самодержавной системы не покушались. Их инициаторы видели свою задачу в том, чтобы освободить эту систему от европейско-российской высокой культуры Нового времени.
Первый такой проект можно назвать самодержавно-православным. Наиболее известный его идеолог - граф Сергей Уваров с его триадой "православие, самодержавие, народность", ставшей при Николае 1 официальной идеологемой. В политике Николая и его последователей (вплоть до современных), исходя из объективной враждебности европейской культуры самодержавию, этой культуре было противопоставлено православие. Точнее, связанное с государством официальное православие, т.е. православие как государственная религия, как идеологическая основа самодержавной системы правления. Этот проект, по сути, провозглашал отход от петровско-екатерининского европеизма и возвращение к государственной структуре средневековой Московской Руси. "Подобно тому, как Екатерина Великая заявляла в 6 статье "Наказа", что Россия - европейская держава, Уваров настаивал теперь на отличии России от Европы" (Уортман Р. Сценарии власти. Мифы и церемонии русской морнархии. Т.1. От Петра Великого до смерти Николая 1. М., 2002. С. 497).
Но такой самодержавный проект не в состоянии был обеспечить необходимые темпы развития и успешную военную конкуренцию с Западом, что проявилось в проигранных Крымской и Японской войнах. Ресурса для возрождения московского царства не было. Поэтому этот период стал лишь очередной фазой контрреформ в ходе описанного выше двухфазного колебания внутри самодержавной системы правления.
Второй почвеннический проект можно назвать самодержавно-православно-народным. У него были две версии, ни одна из которой статуса официальной идеологии не добилась, - славянофильская и евразийская, оформившаяся уже в ХХ веке.
Славянофилы пытались создать незападную высокую культуру, совместимую с самодержавием, но, одновременно, противостоящую николаевско-уваровской "официальной народности" как недостаточно народной. Будучи знатоками и ценителями европейской культуры (многие из них получили образование в европейских университетах), они пытались решать не только русскую, но и общую проблему европейской цивилизации, искали пути ее перевода из приземлено-прагматической "буржуазности" в новое духовное состояние. Применительно к России это проявилось в критике петровских реформ, как разрушительных для народного жизненного уклада и его религиозно-православных устоев, и в выдвижении "Русской идеи", понимаемой как альтернативный западному небуржуазный "особый путь", опирающийся на народно-религиозный идеал "соборности".
Славянофильский проект не предлагал какой-либо программы действий. Социальная база его сторонников вряд ли выходила за границы небольших групп интеллигенции и, по-видимому, была еще более узкой, чем у либеральных демократов. Но славянофилы, введя в русскую мысль тему народа (и народа как идеала), оказали влияние на развитие отечественной религиозной философии и культуры в целом. Кроме того, некоторые их идеи вошли впоследствии в интеллектуальный арсенал революционных народников, в деятельности которых и выяснится, что "народ" славянофилов (и самих народников) с реальным народом имел мало общего, а идеализированная ими крестьянская община никаким культурно-цивилизационным потенциалом не обладала.
Евразийская версия этого проекта оформилась после большевистской революции и с учетом ее опыта. Евразийцы находили его полезным, потому что большевики уничтожили ориентированных на Европу монархистов и либералов и создали новый правящий слой, вышедший из народа и уже тем самым преодолевший тот "разрыв между народом, который со времен Петра не хотел европейской культуры", и носителями государственной власти. Евразийцы надеялись, что большевики и их коммунистическая идеология - это лишь промежуточный этап на пути к становлению новой Московии (см.:Трубецкой Н. Евразийство. Опыт систематического изложения // Пути Евразии. Русская интеллигенция и судьбы России. М., 1992. С. 380, 389).
Как и у славянофилов, центральный пункт идеологии евразийцев - православие и православная церковь, которая "эмпирически и есть русская культура, становящаяся церковью". Поэтому и новомосковское царство виделось им выстроенным на основе "органической и необходимой связи между церковью и государством" (там же. С. 386). Но, в отличие от славянофилов, они считали Россию не только "наследницей Византийского царства", но и наследницей империи Чингисхана, в которой "впервые евразийский культурный мир предстал как целое" (там же. С.371). Светской европейской культуре и ее идеалу свободной личности противопоставлялось нечто принципиально иное: "Весь смысл и пафос наших утверждений сводится к тому, что мы осознаем и провозглашаем существование особой евразийско-русской культуры и особого ее субъекта как симфонической личности" (там же. С. 375-376).
Что означала эта идеология с точки зрения государственного устройства? Очевидно, что она не выходила за пределы самодержавной системы, а была попыткой преодолеть ее базовое противоречие иначе, чем сделали (как оказалось, тоже не навсегда) большевики. Судя по признаниям самих идеологов евразийства, "нечто подобное этому (евразийству. - А.Л.) представляет собой итальянский фашизм", который оценивался положительно (там же. С. 395). Учитывая же, что православие при этом объявлялось "высшим, единственным по своей полноте и непорочности исповеданием христианства", позволяющим России претендовать на "руководящую и главенствующую роль в ряду человеческих структур" (там же. С.362, 379), можно представить себе, чем русский (евразийский) фашизм должен отличаться от его других разновидностей.
Старые идеологии и новые идеологи
Сегодняшняя ситуация, на первый взгляд, кардинально отличается от той, которая была в царской и советской России первой половины ХХ века. Сегодня мы имеем не крестьянское, а высоко урбанизированное население с всеобщим средним и массовым высшим образованием. Но, похоже, советская урбанизация сильно разнится с западной по своим результатам. Ее базовой моделью был совхоз-колхоз, ибо заводы и НИИ, цеха и лаборатории по структуре отношений очень напоминали совхозы-колхозы и бригады на селе. Советская урбанизация привела к преобразованию крестьянской "массы" в городскую "массу", сохранив основу для самодержавной системы. Гуманитарно выхолощенное советское образование не смогло разложить эту основу.
Однако кроме советских "образованцев" были еще и высококвалифицированные научные и инженерные кадры ВПК. ВПК - этот форпост "догоняния" - и воспроизвел в послевоенном СССР новое поколение интеллигенции, обратившейся к дореволюционной русской и современной западной культуре. Наряду с этим (особенно с 1970 годов) развивались ориентировавшееся на западные стандарты потребления индивидуализированное потребительское общество и связанный с ним "средний класс", лишь частично пересекающийся с интеллигенцией. Но на почве возрождающейся в России духовной и материальной культуры западного типа воспроизводилось и старое системное противоречие. А вместе с ним и старые мифологемы, старые культурные и социальные проекты.
Перестройка и Август 1991-го стали прежде всего результатом активности этой порожденной ВПК интеллигенции (с примесью компоненты массового народного антикоммунистического бунта). Тон здесь поначалу задавала возродившаяся в 1960 годы либерально-демократическая линия. Однако этот импульс, как и в феврале 1917-го, оказался непродолжительным.
Спаду либерально-демократической волны способствовало то, что реформы 1992 года ударили в первую очередь по ее социальной базе - квалифицированным бюджетникам (в науке и производстве, особенно в ВПК, а также в образовании и медицине). В результате либерально-демократический слой интеллигенции оказался истончен до предела. Именно этот (а не просто антикоммунистический) слой, относительно массовый и активный в больших городах, был "деклассирован" и деморализован реформами.
Но дело не только в размывании социальной базы. Хорошо представленные во власти либералы первой волны, не говоря уже о Б.Ельцине, не устояли перед соблазном восстановить самодержавную систему правления. Ельцинская конституция 1993 года стала выражением этого стремления. Оно было реализовано благодаря "опоре на массы": инструментами утверждения "самодержавной" конституции стали референдум и СМИ, с помощью которых все оппоненты раскрашивались в "красно-коричневый" политический цвет. Что касается В. Путина, то он продолжил начавшееся до него восстановление самодержавной системы - независимо от того, было ли у него сознательное намерение осуществить это. И опять-таки все происходило при "опоре на массы".
Так что мой вывод относительно природы персоналистского режима прямо противоположен выводу Михаила Краснова. Я считаю, что именно патриархальные взгляды "общества" (народной массы) "востребуют персоналистский режим". Не могу согласиться и с тем, что, обладая президентским постом и высокой популярностью (высоким рейтингом), лидер может инициировать изменение институциональных условий. На мой взгляд, это - иллюзия. Если даже такой внесистемный президент-реформатор вдруг объявится, создаваемая им система будет неустойчива. Главный вопрос - сохранится ли при этом неиндивидуализированная "народная масса" или будет преобразована. Яркими примерами такой неустойчивости в нашей истории мне видятся переходы от Февраля к Октябрю в 1917 году и особенно от Августа 1991-го к Октябрю 1993-го.
Среди участников дискуссии много сторонников либерально-демократического проекта, включая и меня, т.е. тех, кто выступает за свободу и достоинство личности и против самодержавной системы правления, предполагающей отношение к человеку как к "винтику" или "материалу". Эта позиция, повторяю, не отменяет личностный патриотизм, хорошо известный в истории как Запада, так и России. И эта позиция, сформировавшаяся в нашей стране в XIX веке, значительно глубже и шире, чем, скажем, нынешняя программа Союза правых сил, с которой она у многих ассоциируется. В политическом поле России она сегодня раздроблена на различные веточки (от СПС до социал-демократов), но по большому счету эти подробности пока не очень важны. В нашей дискуссии все представители различных ветвей и оттенков этой позиции объединены как противники почвеннических проектов. Это - главный и наиболее глубокий водораздел.
Как же выглядят в дискуссии современные почвенники? Чем похожи они на своих предшественников, о которых говорилось в предыдущем разделе, и чем от них отличаются?
Первое, что бросается в глаза - размытость и эклектичность их позиций, готовность интегрировать в них идеи и ценности, которым почвенники прежних поколений противостояли последовательно и бескомпромиссно. Исключение составляет, пожалуй, только Дмитрий Володихин, прямо и открыто заявивший, что "России нужна самодержавная монархия". Поэтому с него и начну.
Дискутант, по его собственным словам, представляет некое "новое направление" - "русский консерватизм", который противостоит "либерализму", "глобализму" и "демократии", как не соответствующим ценностям "Русской Православной цивилизации". Нетрудно заметить, что "русский консерватизм" представляет собой идеологический гибрид старых почвеннических программ. Воспроизведенное сегодня заново системное противоречие российской государственности предлагается устранить посредством устранения западной культуры, а необходимость и жизнеспособность самобытной альтернативы ей обосновывается исключительно тем, что сама западная цивилизация существует слишком недолго, и долговечность ей не гарантирована. Непонятно только, почему альтернатива Д.Володихина, столько раз уже в России испробованная и неоднократно обнаружившая свою несостоятельность, окажется состоятельной на этот раз.
В определенном смысле последователен и Сергей Кургинян, видящий для России единственный выход из тупикового состояния (на моем языке, из системного противоречия) в том, чтобы "стать состоятельным носителем некоего нового универсалистского замысла". Но - какого? Ответа нет. Плохо скрываемая ностальгия по временам коммунистического самодержавия и огорчение по поводу того, что свой "универсалистский замысел" большевикам реализовать не удалось, - это не ответ.
Выступая в роли аналитика, С. Кургинян указывает на необходимость иметь в виду глобальный геополитический контекст, когда для главных игроков-субъектов в лице США, Японии, Европейского Союза и Китая Россия оказывается, с одной стороны, чужеродной страной, а с другой - лакомым ресурсом. В такой ситуации ее некокурентоспособность может обернуться гибелью российского государства. Иными словами, стимул борьбы за выживание и "догоняние" для России по-прежнему актуален. А борьба требует мобилизации, жертв и соответствующей идеологии. Поскольку же эти сюжеты в данной дискуссии отсутствуют, и речь в ней, по мнению С.Кургиняна, идет лишь об "оптимизации" государства, то и сама дискуссия объявляется им бессмысленной.
Но мы обсуждаем отнюдь не вопросы "оптимизации". Речь идет о том, какие проекты государственности растут на почве нашей истории и культуры, каков их потенциал и чем они чреваты с точки зрения выживания и государства, и общества. А С. Кургинян предлагает вместо всего этого поговорить о том, возможно ли вообще в современной России государство и какими жертвами такая возможность должна быть оплачена. Очень содержательный и искренний, надо полагать, получился бы разговор, в отличие от нынешнего бессмысленного и "лукавого". Насущный вопрос об "оптимальном типе российской государственности" был бы в нем благополучно утоплен, а те, кому на сей счет сказать нечего или говорить не хочется, получили бы шанс оказаться в нем в центре внимания.
Но если Д.Володихин и С.Кургинян все же ищут выход из системного противоречия самодержавия, надеясь освободить персоналистский режим от чужеродной для него западной культуры и соединить его с культурой, для такого режима органичной (православной либо новоуниверсалистской), то все другие приверженцы персонализма предпочитают оставаться в границах этого противоречия. Главная отличительная черта их идеологических построений - эклектическое соединение несоединимого, попытки гармонизировать разнородное.
Даже Александр Дугин, до самого последнего времени выступавший как последовательный евразиец, на этот раз представил нам рассуждения о "постомодернистской демократической империи", прообразом которой выступает у негог Евросоюз, а о Византии и Чингисхане упоминается лишь вскользь. Не берусь судить, чего тут больше - готовности ревизовать наследие классического евразийства или желания адаптировать свой проект к умонастроениям либеральной аудитории.
Та же эклектика - у Сергея Маркова, который выступает одновременно как "убежденный сторонник демократии" и приверженец персоналистского режима Путина, как человек, которому близки ценности западной цивилизации и не менее дорога византийская имперская традиция. Но возможность совмещения несовместимого требует обоснования, которого у Маркова нет ни в одном из его пространных текстов. Каким образом надеется он использовать опыт Византии, которая не вошла в Новое время и потому, строго говоря, Европой не являлась, в процессе европеизации России, ясно разве что ему самому. А как сочетать с византийским персонализмом "достоинство личности", а также "элементы идеологии прав человека и правового государства", не очень понятно, похоже, и Сергею Александровичу. Неспроста же под давлением оппонентов он, в конце концов, вынужден был признать, что "переход к правовому государству - это на сегодня задача неподъемная". Остается лишь добавить, что при персоналистском режиме или, что то же самое, при самодержавной системе правления она неподъемна в принципе. А не решив эту задачу, Россия сохранит возможность идентифицировать себя с Византией и другими государствами восточного типа, но идентификация с Европой при таких обстоятельствах будет либо самообманом либо сознательным обманом.
Примерно то же самое обнаруживается в выступлении Андраника Миграняна - правда, без свойственной С.Маркову духовной привязанности к Византии и вообще без каких-либо следов почвеннической традиции, от которой А.Мигранян дистанцируется. Он хотел бы видеть в России либеральную демократию англосаксонского типа, а персоналистский (авторитарный) режим считает единственно возможным политическим инструментом, с помощью которого эта цель может быть достигнута. Говоря иначе, на самодержца возлагается миссия исторического преодоления самодержавия. Но на чем основаны такие надежды, мне лично понять трудно.
Ссылки на политическую эволюцию Англии и Франции ничего не доказывают уже потому, что там изначально сложились государственные системы принципиально иного, чем в России, типа. Поэтому и историческая эволюция у них тоже до сих пор была иной. А.Мигранян счел нужным напомнить об успешных реформах Александра 11, но то ведь был всего лишь модернизационный полуцикл, из самодержавной системы не выводивший. Почему на этот раз самодержец пойдет дальше?
Если я правильно понимаю "полуграмотных людей", с которыми А.Миграняну "смешно и неинтересно говорить и полемизировать", то они его спрашивают: "Можно ли носить воду в решете?" В самом деле, очень трудно понять, на каком основании он считает, что в рамках самодержавной системы правления можно ожидать исполнения перечисляемых им "если": "если наш сегодняшний модернизационный ресурс будет эффективно использоваться" (с чего бы это?), "если начнут формироваться элементы шестого технологического уклада" (с чего бы это?), если удастся "обеспечить целенаправленное расходование средств". Последнее, как и задача "пробить сопротивление бюрократии", вообще похоже на сказку. Как это сделать без разделения властей, свободных СМИ. гражданского общества? Даже при Сталине такое было невозможно. Поэтому я уж не знаю, кто дальше от реальности - Андраник Мигранян, уповающий на "возможности просвещенного авторитарного правления" и на "нашу конституцию", в которой "нет ни реального разделения властей, ни механизмов сдержек и противовесов", или "маргиналы вроде Явлинского", которые "говорят нам о необходимости независимого суда, независимого парламента, реального разделения властей"?
Да, эта альтернатива самодержавию сегодня слаба. Но и самодержавный проект является стратегически тупиковым, а его сторонники даже не задаются столь резонным, казалось бы, вопросом о том, почему то, что уже не раз обнаруживало свою нежизнеспособность, на сей раз окажется жизнеспособным. Впрочем, и большинство из них в этом, похоже, не очень уверено, о чем можно судить по эклектичности их проектов, соединяющих персонализм с демократией, византийскую традицию с западными ценностями и Чингисхана с Евросоюзом. И это дает основания для осторожного оптимизма.
Тем не менее реальный выход из самодержавной системы пока
не просматривается. Надеяться можно лишь на то, что для новых поколений базовыми
ценностями станут все-таки достоинство человека и личностный патриотизм, которые
вытеснят установки, свойственные "народным массам" Востока. Или, говоря
иначе, базовыми станут ценности высокой западной культуры, которая давно уже
стала российской высокой культурой и которая в неявном виде содержит в себе
и российскую идентичность. Сколько-нибудь существенно ускорить этот процесс
нельзя. Но воспрепятствовать его искусственному блокированию, в том числе и
интеллектуальному, можно и нужно. И дискуссии, подобные данной, этому хоть в
какой-то степени способствуют.
________________________________________________
Валерий СОЛОВЕЙ,
эксперт Горбачев-фонда, доктор исторических наук:
"ОТ ИМПЕРИИ - К РУССКОМУ НАЦИОНАЛЬНОМУ ДЕМОКРАТИЧЕСКОМУ ГОСУДАРСТВУ"
РЕСУРСЫ ИМПЕРСКОГО ПУТИ РАЗВИТИЯ ПОЛНОСТЬЮ ИСЧЕРПАНЫ
РУССКИЙ ВЫБОР СЕГОДНЯ
НАША ЭЛИТА ОТКРОВЕННО ВРАЖДЕБНА ИНТЕРЕСАМ РУССКОГО НАРОДА
РОССИЯ ВХОДИТ В НОВУЮ ЭПОХУ СМУТЫ
Некоторые участники дискуссии настаивают на имперском характере русской идентичности и потому полагают, что национальное выживание России может быть обеспечено только имперским государством. Я прекрасно понимаю, на чем основана эта позиция. Действительно, значительный период своей истории Россия существовала как империя. Но ведь этим периодом ее история не исчерпывается.
Россия начала формироваться как империя только с середины XVI века. До этого она была большим полиэтничным государством, самым большим в тогдашней Европе, но империей не была. Она стала ею, когда к государственному ядру (метрополии) были присоединены куски, имевшие собственную цивилизационную и государственную традицию - сначала Казанское и Астраханское ханства, а впоследствии Грузия, Армения, Средняя Азия… Но сегодня можно говорить о том, что имперский период закончился.
Это не моя личная экспертная оценка и не просто мое слово против слова Сергея Кургиняна или кого-то еще из участников дискуссии. Здесь гораздо важнее, что думают по данному поводу сами граждане России, что думают русские. Ведь империя умерла, как государственное образование, лишь после того, как сначала умерла в их сознании. И произошло это задолго до формальной гибели Советского Союза. Когда в конце декабря 1991 года спустили флаг СССР, то тем самым лишь подвели черту под уже завершившимся процессом.
Ресурсы имперского пути развития полностью исчерпаны
Изменилось ли что-нибудь с тех пор? Нет, не изменилось. Можно взять любые социологические опросы любых центров, и мы увидим одно и то же: не хотят русские жить в империи. Более того, не хотят вообще ни малейшего напряжения во имя имперского государства и имперских целей. Не хотят активной внешней политики, не хотят вмешательства в чьи бы то ни было внутренние дела. Предложите им "затянуть пояса" ради "братской Украины" либо "братской Белоруссии", и услышите в ответ: нет, не желаем. Преобладает позиция, во-первых, антиимперская, а во-вторых - изоляционистская.
А ведь массовое настроение - это то, что относится к разряду ключевых факторов. Дело вовсе не в том, что для реставрации империи не хватает экономических, технологических или военных ресурсов - в конце концов, создавая империю, Россия находилась далеко не в лучшем состоянии с точки зрения экономики, технологии, военного дела. Дело в том, что Россия исчерпала морально-психологические и идеологические ресурсы имперского строительства. Сегодня у нее нет идеологии, которая бы легитимировала создание империи. Такие идеологии существуют на уровне идей-конструктов, но они не пользуются популярностью и влиянием, не "заводят" общество, не обладают мобилизационной способностью.
И, наконец, главное, чего нет, это самих русских. Демографический кризис. В свое время я специально исследовал корреляции имперского строительства и биологической силы русского народа. И обнаружил, что создание империи совпало с началом в XVI веке демографического подъема. Он оказался долговременным, продолжавшимся почти четыре века. Это был не просто колоссальный ресурс, но определяющий, решающий фактор имперского строительства. Причем подъем происходил не только на узко-биологическом, но и на морально-психологическом уровне. Мне не очень нравится терминология Л.Гумилева, но если ею пользоваться, то это можно назвать взрывом пассионарности.
Однако теперь все это в прошлом. Теперь вопрос стоит так, как его в иной связи и по иному поводу сформулировал во время оно Бисмарк: "Если хотите построить социализм, выберите страну, которую не жалко, лучше Россию". Если кто хочет построить империю, пусть найдет народ, который ему не жалко. Русские же таким народом быть не хотят, да уже и не могут. Физически и морально они надорвались в ходе имперского строительства, надорвались под тяжестью имперской ноши.
У нас почему-то считается неприличным и неполиткорректным публично говорить о том, что существует отчетливая корреляция между приверженностью имперской идее и этничностью. Среди сторонников этой идеи слишком много нерусских и полукровок. Скажем, Сергей Кургинян - обрусевший армянин, Сергей Марков и Михаил Юрьев - полуевреи. Дело не только в том, что они армяне или евреи. В конце концов, среди имперцев немало и русских. Важна мотивация. Инородцам и полукровкам нужен имперский горизонт, потому что им было бы некомфортно жить в русском национальном государстве. Но почему русские должны жертвовать остатками своего народа и своих сил, чтобы армяне и евреи испытывали чувство "глубокого удовлетворения"? Господа, у вас есть желание и силы построить империю? Что ж, вербуйте инородцев и вперед, а русских оставьте в покое, они обойдутся без "мудрых наставников".
Итак, сегодня у нас отсутствует весь комплекс факторов, определяющих мобилизационные возможности: идеологический ресурс, демографический и, главное, человеческая энергетика. Прежней жертвенности, готовности русских к тотальной мобилизации во имя имперских и вообще каких-либо трансцендентных целей нет и в помине. Более того, нет ни малейшего намека на то, что готовность к жертвам во имя этих целей может появиться вновь.
Нынешняя ситуация принципиально, качественно отличается от ситуации XVI века, когда нарождалась Российская империя. Демографическому подъему того периода соответствовал и подъем идеологический. И дело даже не в формуле "Москва - третий Рим", а в том, что после падения Византии и освобождения Руси от ордынской зависимости она почувствовала себя государством, которому предназначена в мире некая особая собственная миссия. Причем это ощущение было характерно не только для элиты, но и для общества в целом. Были различные трактовки мессианства, но, как таковое, оно отвечало массовым настроениям и ожиданиям.
Не стоит забывать также, что Казанское ханство, с покорения которого началась Российская империя, было несравнимо менее развитым государством, чем Россия. И это стало общим принципом ее экспансионистской политики: российская империя создавалась за счет территорий, которые в технико-экономическом и военном отношениях от России заметно отставали; она же, соответственно, имела перед ними очевидные преимущества. А фоном и движителем экспансии был колоссальный русский демографический рост, беспрецедентная для тогдашнего мира биологическая сила.
Смотрите, начиная с опричнины Ивана IV и до конца Смутного времени, Россия потеряла от четверти до трети населения, но за счет своей биологической силы очень быстро восстановилась. Петр I снова приносит в жертву четверть населения, и снова потери очень быстро компенсируются. Но эта сила не могла быть неисчерпаемой. Последний раз она была продемонстрирована в 1920 годы, когда численность населения страны, резко сократившаяся в годы первой мировой и гражданской войн, опять очень быстро восстановилась. Но в ходе последующих индустриализации и коллективизации биологическая сила России была окончательно подорвана, а война добила ее. Рост остановился, а потом началось и скольжение вниз.
Сегодня я не вижу никаких мало-мальски убедительных доводов в поддержку позиции сторонников возрождения империи. На мой взгляд, их аргументация строится на неких историко-культурных презумпциях, сводящихся, в конце концов, к тому, что Россия была, а потому и обречена быть империей. Это - характерный стиль мышления: "Иного не дано". Но, возражаю я, почему, собственно, если так когда-то и было, то обязательно должно быть и впредь? Англия, скажем, перестала быть империей, и ее возрождением вовсе не озабочена. И чувствует себя при этом совсем неплохо.
Столь же неубедительными кажутся мне апелляции к величине территории. Я не вижу зависимости между размерами государства и формой его политического устройства. Индия - огромное полиэтническое государство, но при этом считающее себя национальным (nation-state) и демократическим, имея на то основания. Почему же нам такой путь противопоказан?
Есть, правда, еще один довод: если США - империя, то почему бы таковой не быть и России? Да, но Соединенные Штаты - имперское государство не только и не столько в силу своей военной и экономической мощи, сколько по причине психического самоощущения. Американское население - в массе своей христианское (Америка вообще самая христианская нация современного мира) и, главное, мессиански настроенное. Американцы верят в свою христианскую и демократическую миссию, в свое особое предназначение. Другое дело, что этим колоссальным ресурсом они распоряжаются не лучшим образом. Но ведь у России не осталось даже того, чем мы могли бы распорядиться лучше, чем американцы. И уж точно ничего из того, что позволило бы строить империю.
Может быть, в очень отдаленном будущем, лет этак через сто, вопрос о Российской империи и вернется снова в повестку дня. Но я не могу так далеко заглядывать, это в контексте нашей дискуссии было бы безответственно. Сегодня же факт заключается в том, что русское население сокращается. Иными словами, источник пушечного мяса империи, ее тягловой силы иссякает. И о каком универсалистском проекте мы можем говорить, если у нас через десять-пятнадцать лет актуальным может стать вопрос о сохранении Сибири и Дальнего Востока?
Но если нельзя построить империю, придется строить то, что возможно. Как в свое время говорил Горбачев, у нас другой альтернативы нет. Что же именно нам предстоит создать?
Русский выбор сегодня
Русский выбор сегодня - неимперское полиэтническое государство. И первый вопрос, который здесь возникает: сможет ли оно, перестав быть имперским, сохранить свою нынешнюю территорию? Я не оптимист, но все же полагаю, что у России нет серьезных поводов ожидать дальнейшего распада. За исключением, возможно, откола Северного Кавказа.
Первое основание для такого вывода - относительная этническая гомогенность страны. Если опять-таки отвлечься от Северного Кавказа, откуда отток русских начался еще в 1970 годы и не прекращается по сей день, она заселена в основном русскими. Это обеспечивает ее культурное единство, включая единство языка, стилей и норм жизни.
Следует учесть и еще один важный фактор - однородный ландшафт. Генная география пришла к довольно необычному выводу: у русских имеется нечто вроде гена русского пространства. То есть ландшафт, в котором мы живем, природнён нам, он - часть не только нашего культурного мира, но и нашей биологии. Обратите внимание, что Россия именно после распада СССР находится в зоне относительно единого природного ландшафта - от Смоленска до Владивостока. От "материковой" России отпали преимущественно (хотя и не только) чужеродные ей территории, а осталась те, которые в природном отношении однородны. И сейчас мы живем, занимая территорию, которую считаем родной. На этом фоне заметно выделяется лишь все тот же Кавказ - это и в самом деле какой-то другой кусок.
Из пространств, расположенных вне России, подобны русским, быть может, разве что пространства Канады. Ну и, конечно, Украины и Белоруссии. Знаменитый анекдот: украинец говорит другому украинцу: "Срубай березу, а то придут москали и скажут: вот они, исконно русские земли". Анекдот этот исполнен глубокого смысла именно потому, что подразумевает наличие единого ландшафта. К тому же следует иметь в виду и крайнюю этническую близость украинцев, русских и белорусов. Да, антропологически и генетически они отличаются друг от друга сегодня и отличались изначально, что фиксируется, по крайней мере, с начала второго тысячелетия. Белорусы ближе к русским, украинцы - дальше. Украинцы - это не просто другие русские в культурном или ином отношении, это действительно другой народ. Но степень родства, единства внутри восточных славян чрезвычайно высока.
Теперь о будущем государстве русского народа. Чтобы быть устойчивым, оно должно стать демократическим. Его государственные структуры должны адекватно выражать волю народа, должны предполагать участие населения в выработке общих решений. В данном вопросе я не выхожу за рамки классических теорий демократии и не вижу смысла придумывать никаких теорий "русской демократии". Классические схемы вполне могут быть адаптированы к России. И это должна быть не имитационная, подражательная демократия, которую мы наблюдаем сейчас, а реально работающая, обеспечивающая свободу экономической и социальной жизни, свободу самоорганизации народа.
У нас же до сих пор любые проявления самоорганизации, особенно исходящие со стороны русских, тут же пресекаются. Либо бьют по рукам, либо пытаются создавать некие имитационные формы, патронируемые и направляемые властью.
Отсюда вторая характеристика такого русского государства - либерализм, свобода гражданских ассоциаций, правовой строй. Собственно, этого хотят и все русские, подавляющее большинство граждан России. Они не хотят ничего сверхъестественного. Когда говорят об особом русском пути, все сводится по сути дела к стремлению учитывать культурную специфику страны, что должно учитываться в любом государстве. Ничего "самобытного", отличающегося от понимания демократии на Западе, социологические опросы не показывают. В этом отношении никакого ценностного разрыва между Россией и Западом нет.
Повторю еще раз: в идее русского государства я не вижу ничего сверхъестественного, никакой особой русской доктрины, никакой особой русской модели. Это должно быть нормальное демократическое, правовое государство, где будут работать рыночные механизмы. Правда, с большими, чем на Западе, ограничениями, что обусловливается природной и климатической спецификой нашей страны.
Естественно, такое государство не может проводить диффамационной политики по отношению к русским, поскольку русские и Россия - понятия тождественные. Я нередко предлагаю такой мысленный эксперимент: возьмите Россию и вычтете любой из российских народов. Если этого народа не будет, Россия обеднеет, но не перестанет существовать. Но если вы уберете русских, России просто не будет. Причем в тот же миг.
Россия и русские - это тождество. И стать демократической Россия сможет только тогда, когда русские почувствуют себя хозяевами своей собственной страны, когда им станет здесь жить спокойно и уверенно, когда, как говорилось в советское время, у них возникнет чувство хозяина и уверенности в завтрашнем дне. Они должны обрести, наконец, приемлемый уровень социального оптимизма.
Конечно, это относится ко всем народам, но к русским в наибольшей степени, потому что от них зависит судьба России. Это - фундаментальный и бесспорный факт, краеугольный камень нашего бытия.
Критерий успеха в формировании государства русского народа достаточно прост - рост рождаемости. Пример из недалекого прошлого - приход к власти Горбачева и связанный с этим рост рождаемости (вполне ощутимый скачок с 1985-го по 1988 год). Причина его - отнюдь не антиалкогольная кампания, а появление у русского народа исторической перспективы. Открылась перспектива, появился социальный оптимизм. Для меня это главный показатель.
Недемократическое государство не способно обеспечить устойчивость социального оптимизма в народе. Мы на собственном опыте могли ощутить, как в постсоветской России недемократическое государство оказалось неспособным обеспечить свободу национальной жизни. Мы испытали и крайнюю степень упадка государства и общества в период ельцинской анархии, и то, что сейчас называют авторитаризмом. Но ничего не помогло. В народе сейчас нет никакого оптимизма, нет чувства уверенности в завтрашнем дне. Напротив, после кратковременного всплеска наблюдается новое ухудшение ситуации. Мы вступаем в тяжелейший экзистенциальный кризис: непонимание, для чего жить дальше, потеря смысла существования.
В 1990 годы, когда надо было выживать, было не до смысла жизни. Сейчас налицо социальное и экономическое улучшение, но люди не понимают, для чего им жить дальше. Когда же они поймут, для чего им жить, они ответят на это чувством уверенности, ростом рождаемости, что и будет вернейшим признаком того, что в России создано национальное государство русского народа. Именно тогда (и только тогда) начнется рост продолжительности жизни, а вместе с этим улучшится политическое самоощущение.
Именно тогда мы сможем увидеть эффективные процессы социальной самоорганизации, а также культурной, интеллектуальной и всякой иной. И только тогда мы увидим, наконец, то, что называют гражданским обществом. Люди смогут сами создавать свои ассоциации, не боясь наказаний, подозрений в дурных намерениях. Здесь опять же не надо конструировать и изобретать новые формы, уже имеющиеся вполне жизнеспособны.
В массе своей русские хотят самой обыкновенной работающей демократии. Они хотят компетентной власти, ответственной перед народом, хотят альтернативных конкурентных выборов, хотят иметь многопартийную систему. Да, им не нравятся термины "либерализм" и "демократия". И понятно, почему. Но всё, что входит в содержание этих терминов, они одобряют и поддерживают. Русское население в подавляющем большинстве (тому свидетельство - многолетние социологические опросы) выступает за все те политические и социальные свободы, которые записаны во всех высоких декларациях. И оно категорически не согласно терять любую из этих свобод.
Наша элита откровенно враждебна интересам русского народа
Что же мешает осуществиться государству русского народа? Начну с национальных автономий, их возможной реакции на формирование русского национального государства. Не потому, что вижу в них главное препятствие, а потому, что именно на них чаще всего ссылаются противники такого государства.
Сегодня во многих из национальных автономий русские подвергаются явной дискриминации. Это происходит не только на Северном Кавказе, но и в Татарстане, в Башкирии, в Туве. Поэтому при создании русского национального государства речь должна идти не более чем о наведении элементарного правового порядка и реализации принципа гражданского равноправия. Естественно, реакция автономий на эти перемены будет в той или иной мере отрицательной, поскольку они лишатся ряда преференций, ряда рентных преимуществ, получаемых только за иную национальность. Но такое положение вещей противоречит любым нормам гражданского и правового общества.
Серьезного потенциала сопротивления у национальных автономий нет. Рекрутирование этнических элит в политические структуры федерального уровня помогло бы снять большинство возражений. Обратите внимание, сегодня республиканские элиты фактически в Москве не представлены. Надо предложить им эффективные карьерные лифты. Если хотят оставаться республиками - ради Бога, пусть будут республики в составе Российской Федерации. Нет смысла бороться за названия. Важно лишь, чтобы законы были везде одни и те же, действовали без изъятий и исключений. Хотят свой флаг и гимн, символические преференции, символические компенсаторы - пожалуйста. Даже свои конституции. Это пряник.
Но можно использовать и кнут. Однако и в данном случае речь не идет о чем-то экстраординарном. Речь опять же идет всего лишь о систематическом исполнении закона, который никаких этнических преференций не предполагает. Так и давайте делать всё по закону. А республиканские конституции не должны противоречить Конституции Российской Федерации.
Часто слышу: ну как же, русские должны думать о том, чтобы "не обидеть их". Слушайте, говорю, поверните вопрос по-другому: пусть они боятся обидеть русских. Русские - угнетаемое большинство в ряде республик, что не секрет. Почему же они не боятся, а мы должны бояться? Мы, повторяю, должны потребовать только одного - соблюдения закона. Всем будет предложен простой и понятный выбор: подчиняться российским законам или лететь на Луну и строить там свое государство.
Но главная проблема все же вовсе не в автономиях. Главная проблема - в особенностях нынешней российской элиты. Она, на мой взгляд, и есть главное препятствие на пути строительства государства, в котором русский народ наконец-то сможет получить свободу самовыражения, свободу национальной жизни, реализовать свои фундаментальные интересы, не вступая в противоречие с интересами ни одного из народов, живущих в Российской Федерации.
Нынешняя элита откровенно враждебна интересам русского народа. Подчеркиваю: именно русского. Потому что именно по отношению к русским проводится кампания диффамации. Я мог бы показать социологические данные о том, что во всех центральных СМИ слова "русский", "русские" используется преимущественно с негативными коннотациями. Даже по отношению к чеченцам не осуществляется такая диффамация. Причем это отнюдь не сознательная политика, нет на сей счет никаких особых указаний Кремля. Можно сказать, что эта линия ведется целенаправленно, но не осознанно. Поэтому когда я говорю об элите, я имею в виду не только элиту политическую, но, в значительной степени, и культурную.
Смысл такой политики в том, чтобы превратить русский народ в массу, удобную для колониальной эксплуатации. В том, чтобы выкачивать из страны ресурсы и чтобы народ безропотно подчинялся правителям и радовался самом факту своего существования. Буквально как в фильме "Мертвый сезон", где подопытные нацистского ученого должны были радоваться тому, что солнце светит, что помидор красный, что в полдень они получат питательный бобовый суп, а ночью - женщину. В общем, вести себя как биомасса. Ни для кого же в политическом классе не секрет, что многие из высших российских госчиновников (чиновников класса А), говорят: ну, это же быдло, подумаешь, половина вымрет, нам и оставшейся половины хватит. И эти речи полностью соответствуют их действиям, проводимой сегодня государственной политике.
Итак, осуществиться государству русского народа препятствует прежде всего наша элита, которая отчуждена от основной массы населения социально, культурно, экзистенциально и во многом этнически - надо называть вещи своими именами. Эта ситуация не нова для России. Такое же отчуждение наблюдалось в начале ХХ века, когда элита и основная (крестьянская) часть общества жили в различных культурно-временных континуумах. Они говорили на разных языках, ориентировались на разные ценности; у них даже время было разное: циклическое - у крестьянства и линейное - у элиты и городского образованного класса.
Сейчас эта ситуация заново воспроизводится в России, формируется колоссальный разрыв - не только социальный, но социокультурный и экзистенциальный. Этот разрыв - главное препятствие для того, чтобы элита изменила свои цели и ориентиры. И в то же время он парадоксально дает надежду, потому что именно элита - главный закоперщик всех русских революций. Именно она своей глупостью, жадностью и самомнением толкала в прежние эпохи и сейчас вновь толкает Россию к катастрофе. Только сейчас это происходит более стремительно.
Россия входит в новую эпоху Смуты
Я не думаю, что сегодня у нас возможна революция наподобие Октябрьской. На это, слава Богу, у нас просто нет ресурса, даже биологического. Но революция низкой интенсивности, социальная война всех против всех в России вполне может начаться. Более того, вхождение России в новую Смуту я считаю весьма высоковероятным и даже практически неизбежным. В ходе такой Смуты, к сожалению, многие достижения будут пущены под нож. Но я не вижу другого пути решения стоящей перед страной проблемы элиты.
Теоретически существует две возможности. Первая - самотрансформация элиты. Нечто подобное произошло после Смутного времени начала XVII века, когда элита, которая прежде была готова охотно присягать любому иноземцу, поняла, что жить ей всё равно здесь, что счастья с Запада не дождешься, и, значит, надо меняться самой. И она действительно на время изменилась.
Иной путь трансформации элиты был реализован в начале ХХ века, когда прежние ее группы были вырезаны. Хотя к ней принадлежало множество людей, искренне любящих народ, в восприятии самого народа тот правящий слой был совершенно чужим - социально, культурно и экзистенциально. И во многом чужим этнически. Та элита, повторю, была вырезана, результаты чего оказались просто катастрофическими.
Если у меня еще и сохраняется хоть какой-то оптимизм в отношении будущего России, то основан он вот на чем: мне кажется, русские и вообще все, кто живет в России, - это очень сильные люди. Ведь чтобы здесь жить и наслаждаться жизнью, надо быть героем. Надо быть очень сильным - психически, экзистенциально сильным человеком. Да, не все выдерживают напряжение, что можно наблюдать по масштабам и динамике девиантного поведения. Но в целом у нас пока сохраняется устойчивое и довольно здоровое этническое ядро. И уж точно более стойкое, чем народы современной Западной Европы.
У тех, по-моему, уже не осталось не только воли к борьбе за существование, но даже воли к сопротивлению. Хорошая жизнь расслабляет… У нас же еще очень много жизненной силы. Её недостаточно, чтобы воссоздавать империю или воевать за то, чтобы отдать землю крестьянам в Гренаде, но вполне достаточно, чтобы навести порядок здесь, построить хорошую страну для себя.
Кроме того, наши люди за последние двадцать лет стали значительно более трезвыми в своих представлениях. Они очень многое прожили и переосмыслили, пройдя путь от колоссальных, необоснованных надежд рубежа 1980-90 годов и отчаяние 1990-х, к нынешней житейской трезвости. Почему они, например, делают выбор в пользу Путина? Потому, что боятся радикализма, боятся радикальных решений. Сегодня они - стихийные центристы. И чтобы подтолкнуть их к радикализму, надо очень сильно раскачивать ситуацию. Именно это на самом деле и делает власть. Никакие экстремисты, никакие мифические эмиссары из-за рубежа не сделают столько для раскачивания ситуации, сколько реально делает Кремль и его ставленники. Например, Зурабов…
Надеюсь, на этот раз маятник далеко не пойдет, хотя без кровопускания уже вряд ли обойдется. Надеюсь также, что первое кровопускание отрезвит элиту. Если бы она, наконец, поняла, что на Западе ей тоже не отсидеться! Иметь там счета хорошо, когда имеешь государственное прикрытие. Если же ты стал эмигрантом, у тебя не будет ни денег, ни, возможно, даже и жизни.
Я понимаю, что в квазиреволюционном механизме перехода от нынешнего государства к нормальному национальному демократическому государству русского народа есть нечто пугающее. Но, боюсь, другого пути не будет. Нам придется пройти через какую-то полосу хаоса, и остается надеяться, что этот период окажется недолгим.
Важно правильно оценить и возможную реакцию внешнего мира на вхождение России в очередную полосу хаоса. Я думаю, что нынешнее положение вещей в нашей стране вполне устраивает всех наших внешнеполитических партнеров. Напротив, перемены, тем более столь драматические, будут восприниматься настороженно и со страхом. Однако вряд ли стоит ожидать действенного внешнего вмешательства. При наличии у России ядерного оружия и хотя бы сохранения видимости центрального военного командования никто на такое не решится. Но если хаос затянется, если он займет не месяцы и годы, а, скажем, десятки лет, то страна, безусловно, окажется открыта внешнему вмешательству.
Более того, нельзя исключать неудачи в построении демократического русского государства и неизбежной при этом гибели России - по крайней мере той России, которую мы сейчас знаем. Шансы на то, что все окончится успехом - 50% на 50%, а может быть, и ниже. В самом неблагоприятном случае Россия сохранится как единое государство только в пределах ее европейской части. Правда, с потерей Кавказа. Дальний Восток и Сибирь также будут потеряны. В общем, в территориальном отношении Россия вернется к XVI веку.
Я не считаю, что этот мой прогноз так уж пессимистичен. Как историк я знаю, что и куда более мощные государства и цивилизации погибали. Почему же Россия должна быть исключением?
У меня нет рациональных аргументов в пользу того, что она непременно выкарабкается. Равно как и в пользу того, что обязательно проиграет. Я могу только, как нормальный человек и русский националист, надеяться и прилагать усилия для того, чтобы исход был благополучным. Но я отдаю себе отчет в том, что мы, похоже, втягиваемся, в тяжелейшее испытание. Более тяжелое, чем те, что мы прошли за последние два десятилетия. А может быть, и вообще самое тяжелое в нашей истории. Ведь до этого, во всех прежних Смутах, русские были очень сильным народом. Сейчас же мы впервые вступаем в Смуту, когда народ очень слаб, а наши соседи сильнее нас.
Но что делать, история неравномерна. И наше великолепное
прошлое не гарантирует нам блестящего будущего.
________________________________________________
Маргарита БОРОДЯНСКАЯ,
кандидат технических наук:
"ЕЩЕ РАЗ О ПЕРЕУЧРЕЖДЕНИИ ГОСУДАРСТВА ИЛИ МИРНЫЙ СПОСОБ РАЗДЕЛЕНИЯ ВЛАСТИ И БИЗНЕСА"
МЕХАНИЗМ ПРИВАТИЗАЦИИ КАК ПРИЧИНА ОБЩЕСТВЕННОГО РЕГРЕССА
КЛЮЧ К БЕСКРОВНОМУ РАЗВОРОТУ СТРАНЫ
СДЕЛКА МЕЖДУ ВЛАСТЬЮ И ОБЩЕСТВОМ
ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЙ ПЕРЕЧЕНЬ ЗАКОНОДАТЕЛЬНЫХ АКТОВ, ПРИНИМАЕМЫХ ОДНОВРЕМЕННО
ЕЩЕ РАЗ О НАИБОЛЕЕ СЛОЖНЫХ ВОПРОСАХ, ДЛЯ АВТОРА ОЧЕВИДНЫХ
Идея "переучреждения государства", выдвинутая в ходе дискуссии Александром Аузаном, заслуживает, на мой взгляд, самого пристального общественного внимания и широкого обсуждения. А его же более раннее предложение использовать для анализа происходящих в России процессов понятие "общественного договора" позволяет осуществлять как ретроспективный, так и перспективный анализ развития, стагнации или деградации страны. Более того, с помощью такого понятийного аппарата можно в каждый отдельный момент анализировать стратегию проводимых в России реформ, тактику их проведения и механизмы их реализации с точки зрения соответствия достигнутых или ожидаемых результатов обозначаемым целям.
В идеале распределение ролей в общественном договоре следующее.
Власть в лице трех своих ветвей (законодательной, исполнительной и судебной) формирует правила игры в обществе, контролирует их исполнение на всей территории страны и самостоятельно осуществляет хозяйственно-экономическую деятельность только в рамках исполнения бюджета с минимальным участием бюджетных средств в инвестировании в экономику.
Бизнес - основная сила общества, обеспечивающая его экономическую жизнь и отвечающая за развитие экономики, работает независимо от власти. Для успешного выполнения им своих функций регулирующее влияние власти должно быть строго ограничено стимулированием направлений инвестиционной активности бизнеса через налоговый протекционизм и иные опосредованные механизмы.
Гражданское общество с помощью своих разнообразных институтов, а также независимых СМИ (или зависимых, но от разных участников общественного договора) контролирует деятельность власти и бизнеса, включая формы и нормы контроля бизнеса со стороны власти, власти со стороны бизнеса и отдельных институтов самого гражданского общества со стороны их обоих.
Подвижное равновесие всех трех сил обеспечивает своевременную корректировку политического курса и, исключая жесткость всей системы, гарантирует ее постоянное саморазвитие. А степень приближения к этому идеалу характеризует стадию развития общества.
При сложившемся сейчас в стране соотношении сил центр тяжести смещен в сторону одного из участников общественного договора - в сторону власти. Точнее - ее исполнительной ветви. Подобно сиамским близнецам, она реализует себя и как собственно власть, и как бизнес, а также формирует институты гражданского общества, которые, по определению, должны создаваться не сверху, а снизу, о чем в ходе дискуссии уже говорилось (см., например, выступление Дмитрия Тренина). При этом исполнительная власть фактически подчинила себе две другие ветви (законодательную и судебную), что противоречит российской Конституции.
Приходится констатировать, что жесткая структура СССР с безоговорочным доминированием государства в экономике и общественной жизни, рухнув в силу этой жесткости в 1990 годы, через 15 лет российских реформ снова возрождается в авторитарно-патерналистской модификации с гипертрофией одной силы в общественном договоре. Возрождается, несмотря на первоначально возникшие бизнес-структуры и институты гражданского общества, несмотря на существование в течение ряда лет свободы слова и, можно сказать, почти разнузданную критику в СМИ верховной власти.
Почему же так произошло?
Механизм приватизации как причина общественного регресса
Разгосударствление собственности после крушения советского строя должно было и на самом деле стало квинтэссенцией перехода страны на путь построения рыночной экономики. Однако общеизвестна определяющая роль механизма реформирования в успехе преобразований. Реформаторы 1990-х, понимая главенствующее значение приватизации в осуществлении такого перехода, проигнорировали тот факт, что сами правила, по которым появляются крупные частные собственники, предопределяют будущую ментальность и бизнесменов, и политиков. И если правила отличаются от уже имеющегося мирового опыта, то и поведение новых классов и групп может не отвечать прогнозируемым на основании этого опыта результатам.
Известная из мировой практики лидирующая роль крупного корпоративного капитала в быстром подъеме экономики определила в мышлении реформаторов ошибочное представление о допустимости концентрации наиболее прибыльной крупной собственности в частных руках прямым ее переводом из государственной в частную без механизма рыночной конкурентной борьбы. Без механизма, который автоматически отбирает в число крупных собственников наиболее талантливых и рисковых предпринимателей.
Да, на момент проведения так называемых закрытых залоговых аукционов, сформировавших группу крупных собственников, институт частной собственности был настолько слаб, что рыночная конкурентная борьба за управление крупной собственностью исключалась. Но в этих условиях возможны были две тактики.
Первая: разгосударствление и приватизация крупных объектов, определявших доходную часть бюджета страны, осуществляется через последовательные процедуры - акционирование, продажу населению на специальных аукционах акций по безналичному расчету за дореформенные накопления, хранившиеся в Сбербанке, и последующая концентрация этих акций в руках активных предпринимателей путем рыночной скупки их за наличные деньги у населения.
Вторая: непосредственная кулуарная передача чиновником назначенному им претенденту прав на наиболее прибыльные крупные объекты по способу так называемых закрытых залоговых аукционов.
Реформаторы категорически отказывались даже от обсуждения первой схемы. В течение августа-сентября 1993 года она была опубликована в двух газетах, а в 1995-м подробно изложена в журнале "Рынок ценных бумаг". С начала 1993 года предпринимались многократные безуспешные попытки получить от реформаторов аргументированную критику предлагавшегося механизма. Единственной причиной его неприемлемости была названа неактуальность самой цели "использовать приватизацию для создания в стране как можно большего количества собственников". Главный мотив реформаторов: поскольку, согласно мировой практике, расцвет экономики обеспечивается крупным корпоративным капиталом, именно скорость его формирования является определяющим фактором быстрого успеха реформ, а способ обеспечения этой скорости не играет роли.
Возможно, первая схема, с точки зрения механизма реализации, имела свои слабые стороны - прежде всего, связанные со сложностью вовлечения в рыночный процесс приватизации через специальные аукционы больших масс населения, не подготовленных советским прошлым к рынку акций. Предполагалось, что особенность этих аукционов будет определяться действием на них единственного платежного средства - безналичного счета в банке. Таким путем, согласно замыслу, обеспечивались и рыночный принцип, и безинфляционность. Но этот механизм, прописанный с определенной степенью проработанности, ни при каких обсуждениях заинтересованного внимания не привлек и, тем более, не анализировался.
Было множество таких обсуждений в рабочей группе Согласительной Комиссии по проблеме компенсации сбережений населения при Правительстве РФ и Администрации Президента, было одно обсуждение с А.Б.Чубайсом, но до анализа предлагавшейся процедуры нигде дело так и не дошло. И это при том, что в ней делался акцент не только на важность соблюдения принципа справедливости в ходе приватизации, но и на разрушение патерналистской ментальности населения при вовлечении в приватизацию его подавляющей части. Между тем в схеме, которая была утверждена, ее возможное влияние на ментальность всех сторон - и населения, и формирующегося бизнеса, и власти - не учитывалось вообще.
По принятому механизму разгосударствления собственности население в массе своей было фактически исключено из приватизации. Ваучурный камуфляж не в счет. После акционирования большинства предприятий контингент реальных собственников в стране по существу ограничился численностью директорского корпуса, в большинстве наживавшегося посредством сдачи в аренду зданий. Между тем если бы люди, имевшие накопления в Сбербанке, выкупили за счет них акции прибыльных предприятий (по безналичному расчету) и затем продали эти акции на открытых аукционах за живые деньги, они и их семьи получили бы стартовый капитал для собственного бизнеса. Такая имущественная компенсация обесцененных дореформенных сбережений населения стала бы формой активного воздействия государства на процесс формирования мелкого и среднего предпринимательства.
Однако этот благоприятный механизм государственного протекционизма бизнесу реформаторы проигнорировали. В результате формирование среднего класса было обречено на длительные сроки. И, что еще более существенно, на десятилетия затормозилась перестройка патерналистской ментальности подавляющей массы наших сограждан, их переориентация на осознание собственной ответственности за организацию и обеспечение своей жизни.
Заранее оспорю ссылку на неспособность к инициативному поведению так называемых простых людей, привыкших к опеке государства и в смысле получения работы, и в смысле гарантированных зарплат на неголодную жизнь. Массовое челночное движение и мелкая торговля продуктами с приусадебных и садово-огородных участков, не обеспеченные со стороны государства никаким протекционизмом, кроме разрешенной свободной торговли, фактически спасли реформаторское правительство в условиях тотального дефицита и враз рухнувших предприятий во всех отраслях, включая производство средств потребления. Что это как не предпринимательская активность рядовых граждан, которая, к слову, была успешно подавлена в последующий период довольно неграмотной налоговой и прочей политикой властей?
Опыт самозанятости и достаточно высокой активности населения в играх со всякого рода финансовыми пирамидами, включая государственную с ее кризисом в 1998 году, свидетельствует о том, что приватизация через имущественную компенсацию дореформенных сбережений существенно не затормозила бы разгосударствление собственности по сравнению с закрытыми залоговыми аукционами. Этот механизм, по природе своей рыночный, не ставил бы под сомнение и необратимость перехода государственной собственности в частную, о чем так беспокоились реформаторы. А что получилось в результате у них?
Мелкий и средний бизнес формировался при реформаторском правительстве и продолжает развиваться при всех постреформаторских кабинетах не благодаря, а вопреки реальным действиям власти, которая ограничивается лишь разговорами о необходимости его поддержки. Пронизавшая государственный аппарат коррупция является кардинальным препятствием для развития частного предпринимательства, поскольку львиная доля прибыли вместо инвестиций в производство идет в карманы чиновников. Именно поэтому так называемый средний класс до сих пор не достиг по своей концентрации в обществе той критической массы, которая способна влиять на формирование власти.
Огромное число граждан с накоплениями советского периода не только лишили возможности стать законными собственниками. Ликвидировав эти накопления (по выражению реформаторов, "сняв дореформенные сбережения населения как денежный навес") и, одновременно, враз сказочно обогатив маленькую группу людей, реформаторы вызвали в населении чувство вопиющей несправедливости, создали негативное отношение к реформам и вернули большинство россиян к рабским упованиям на сильного хозяина, который наведет железный порядок. Вместо ускоренного развития демократических институтов общество добровольно отказалось от изначально завоеванных свобод, как только новая власть захотела их свернуть. При отсутствии массового слоя собственников такой исход был неизбежен, о чем некоторые участники дискуссии уже говорили. "Наше общество, если понимать под ним совокупность управляемых, не столько "прозевало" персонализацию власти и восстановление всевластия бюрократии, сколько не было готово к участию в политической жизни. Такая готовность основывается не на абстрактном желании "установить демократию", а на осознании реальной, конкретной ответственности перед собой и своей семьей. Волю к ответственности способно породить лишь владение собственностью" (Д.Тренин).
Что касается искусственно созданной группы крупных собственников, то нелигитимность выбранного механизма приватизации предопределила их особую ментальность, не совпадающую с современным опытом развитых стран, на который ссылались реформаторы. Специфика взаимоотношений и непрерывная борьба за передел собственности не имела никакого отношения к здоровой рыночной конкуренции. Первоначальный сепаратный сговор на закрытом залоговом аукционе между чиновником и собственником реализовывался через систему взяток и откатов. Коррупционный механизм породил олигархический капитализм с зависимостью власти от крупного бизнеса. Последний же, осознавая нелигитимность полученной таким путем собственности и опасаясь ее потерять, старался увести капитал за рубеж, не оправдывая расчетов реформаторов на инвестиции и развитие экономики. Коррупционная связка крупного бизнеса и верховной исполнительной власти породила практику взяток и откатов и на всех остальных уровнях исполнительной, законодательной и судебной власти в стране.
То, что выбранный механизм приватизации и заложенный в него вирус тотальной коррупции к демократическим принципам отношения не имеел и, наоборот, им противоречил именно в силу самого факта неподконтрольности обществу закрытых залоговых аукционов, осталось за пределами анализа и широкого обсуждения. Однако дискредитация рыночных и демократических принципов в массах произошла. Весь крупный бизнес как раз к моменту его частичной эволюции в реальный авангард экономического развития был заклеймен в глазах населения, который на ура встретил борьбу нового президента и его окружения именно с этим авангардом.
Когда пришла новая власть, сформированная из тех, кто не был включен в первоначальный дележ прибыльной собственности и руководствовался естественными для живых людей планами имущественного передела, старый коррупционный принцип взяток и откатов стал уже неэффективен. Во-первых, в значительной степени теперь речь шла о переделе уже приватизированного. Во-вторых, дискредитация этого механизма в глазах населения достигла такого уровня, что откровенное возмущение повсеместностью взяток стало всеобщим. И, в-третьих, самое главное - новая президентская команда не хотела подачек от бизнеса и, соответственно, своей от него зависимости. Отсюда следовал вывод: надо самим носителям власти руководить бизнесом, что в условиях рыночной экономики называется государственным капитализмом.
Предполагалось, что идею национализации частных компаний народ, уставший от неэффективности олигархического капитализма, поддержит, что он и сделал. Но под сурдинку массового недовольства реформами власти удалось ликвидировать и свободу СМИ - единственный достойный результат первого постсоветского десятилетия. Объявленная доктрина информационной безопасности, т.е. безопасности верховной власти, не вызвала протеста населения, снова захотевшего хозяина с сильной рукой. Это позволило спрятать от глаз общественности всю поднаготную государственного управления корпорациями, включая личные чиновничьи присвоения в виде денег и прочих активов в процессе функционирования раздутых госмонополий. И, наконец, кроме подчинения Кремлю телевидения и большинства газет, для обеспечения гарантий своей неприкосновенности исполнительная власть успешно подчинила себе две другие ветви - законодательную и судебную.
Итак, в условиях бюрократического госкапитализма представителям верховной власти, выступающим одновременно в двух ипостасях - чиновника и бизнесмена, не нужна традиционная форма коррупции в виде взяток и откатов, а борьба с ней приносит пиаровские дивиденды. Эта ситуация на высшем государственном уровне привела к эволюции коррупционных механизмов и на всех остальных властных этажах. На смену классической взяточной коррупции, полностью ее, разумеется, не вытесняя, приходит механизм продажи чиновниками прав и полномочий через коммерческие структуры близких родственников: высокий начальник распределяет деньги по госпрограмме, а члены его семьи торгуют профильным оборудованием или организуют иные услуги, реализация которых предусмотрена этой программой. Д.Тренин прав и в данном случае: "Россией управляют те же люди, которые ею владеют".
В итоге же динамичное развитие экономики становится невозможным. Неэффективность государственного управления и экономический вред монополизации отраслей, давно установленные мировой практикой, подтверждаются аналитической информацией даже в СМИ, лояльных власти. Не может обеспечить такую динамику и частный бизнес - либо из-за своей несамостоятельности, либо из-за незащищенности. Бизнес-структуры слиты с властью, а если относительно автономны, то не защищены от нее судом, от власти зависимым. Формирование институтов гражданского общества, призванных контролировать власть, исключено из-за фактического подчинения властным структурам телевидения и малотиражности свободных СМИ. В результате, как пишет А. Аузан, создана "политическая модель без обратной связи", которая, по его же словам, "оказалась нежизнеспособной".
Страна снова структурируется в жесткую систему с подчинением двух составляющих общества (бизнеса и гражданских организаций) третьей составляющей - власти. В систему, которая именно в силу жесткости своей структуры к саморазвитию не способна. Она будет существовать в период высоких цен на энергоносители и рухнет вместе с их падением.
Кризис, прогнозируемый участниками дискуссии (А.Архангельский, Е.Гонтмахер, Н.Розов), однозначно приведет к обнищанию основной части населения и, вполне вероятно, к распаду России, подобно распаду СССР после падения цен на нефть. Не исключено, что тогда сбудется и пророчество Валерия Соловья относительно неизбежности новой русской Смуты. Поэтому, пока время еще не упущено, необходимо свернуть с этой траектории к динамичному балансу трех сторон общественного договора - власти, бизнеса и гражданского общества, поскольку только подвижный баланс сил обеспечивает развитие внутри системы.
Ключ к бескровному развороту страны
В силу той же самой нелигитимности обогащения, что и в 1990 годы, возможность сохранения накопленной частной собственности новые собственники в Кремле видят только в несменяемости власти. И, судя по неадекватности их силовой реакции на весьма слабые выступления оппозиции, они демонстрирует готовность к жестокой борьбе. Но эта неадекватность одновременно свидетельствует и об их неуверенности в собственном будущем. Поэтому носителям власти надо предложить альтернативу, т.е. вариант бескровного разворота страны в ином направлении.
Ключ к такому развороту - разделение власти и бизнеса. Способ же этого разделения должен предусматривать для носителей власти форму вынужденной добровольности, означающей соблюдение их интересов, т.е. гарантированное сохранение активов и свободу выбора между двумя вариантами последующей деятельности: оставаться только во власти или заниматься только бизнесом. При этом требование непричастности к управлению бизнесом в любой, даже скрытой, форме для чиновника должно быть обязательным, а его выполнение - неукоснительным.
Нынешние носители власти имеют собственный опыт экспроприации частной собственности путем избирательного и волюнтаристического применения законов управляемыми судами. Осознавая нелигитимность своих активов, они естественно боятся подобной экспроприации в отношении себя при утрате властных постов. Поэтому предложение добровольного ухода их из аппарата власти должно быть обязательно подкреплено гарантиями в виде общественного признания их прав собственности, т.е. ее легитимации. Для этого потребуется разъяснительная работа среди населения относительно целесообразности такого способа разделения власти и бизнеса, выгодного для страны в целом и каждого ее гражданина в отдельности. Проведение этой работы могла бы взять на себя Общественная палата.
Вместе с тем, бизнесмены, ушедшие с властных постов, будут заинтересованы в приватизации и реприватизации госмонополий. И это их стремление тоже должно быть легитимировано. Поэтому и выгодность для населения демонополизации государственных корпораций с точки зрения экономической эффективности и, соответственно, увеличения численности рабочих мест и налоговых отчислений необходимо будет разъяснять, привлекая в том числе и научные силы.
В доходчивой форме миллионы зрителей ведущих каналов ТВ должны будут получить информацию об особенностях управления корпорацией с преимущественным государственным капиталом, во главе которой стоит чиновник, в сравнении с управлением частной компанией. Они должны будут получить сведения о разном подходе к рискам инвестирования собственника и государственного служащего. О разной психологии людей в этих статусах при взятии кредита и распределении прибыли и о прочих факторах, в своей совокупности определяющих в большинстве случаев более высокую эффективность частных компаний по сравнению с государственными. Населению надо будет объяснять, что преимущества государственного управления той или иной компанией могут сказываться лишь в определенные периоды, всегда ограниченные по своей продолжительности. Наконец, необходимо будет рассказывать о негативном мировом опыте монополизации в отраслях, независимо от типа собственности монополиста - частной или государственной.
Разделение власти и бизнеса естественно приведет к независимости суда, так как и власть, и бизнес в разделенном виде будут заинтересованы в судебной защите друг от друга. Столь же естественно это приведет и к свободе слова, потому что и власть, и бизнес в разделенном виде будут иметь отдельные собственные СМИ. Разная ангажированность телестудий и печатных изданий, борющихся за свой рейтинг, создадут ситуацию поступления в общество несовпадающих информаций и комментариев, при которой каждый человек получит возможность сопоставлять разные точки зрения на происходящее и вырабатывать собственную позицию. Последнее будет стимулировать развитие самосознания населения и в обозримом будущем может привести к образованию независимого телеканала.
Сделка между властью и обществом
Бескровный способ разделения власти и бизнеса предполагает, что оно должно осуществляться посредством добровольной сделки между тремя сторонами общественного договора: гражданским обществом, властью и бизнесом. Суть сделки - легитимация нелегальных активов в обмен на разделение власти и бизнеса.
Процедура этой сделки представляется мне таким образом, что власть получает от общественной элиты предложение о легитимации всех активов, присвоенных сверх размеров чиновничьих зарплат за счет использования для личного обогащения властного поста и (или) незаконного совмещения работы во власти и в бизнесе. Говоря конкретнее, научно-общественная элита инициирует принятие закона, исключающего в любой перспективе конфискацию собственности, продекларированной, например, до 31 декабря 2007 года, независимо от источника ее приобретения.
При этом казуистическая форма закона должна учитывать разницу между понятиями легализации и легитимации. Просто амнистия капиталов (юридическая форма их легализации) не исключает иные поводы для судебного преследования людей, бывших во власти, - например, за использование государственного поста для обогащения или за незаконное совмещение должности чиновника и бизнесмена. С инициативой таких разбирательств могут выступить новые властьимущие в расчете на то, что народ их поддержит. Легитимация же предполагает некое обязательство народа не только не возвращаться к пересмотру прав собственности, оговоренной определенным сроком ее декларирования, но и не привлекать к ответственности людей, занимавших государственные посты, за использование властного положения в целях обогащения (своего и своих родных), не адекватного официальной зарплате.
Взамен президентская команда соглашается на принятие закона, не допускающего совмещение работы во власти и в бизнесе в любой открытой и скрытой форме. Суть (и механизм действия) такого запрещения - в обязательной для кандидата на любую должность во власти всех ветвей и уровней диверсификации собственности (своей, супруги (а) и их родственников по прямой линии) таким образом, чтобы ее удельный вес в рамках одной компании исключал возможность влияния на деятельность этой компании, т.е. возможность фактического управления собственностью на весь период работы во власти. И, можно добавить, плюс один год после увольнения из госаппарата. Контроль же за исполнением сотрудниками госаппарата закона об обязательной диверсификации частной собственности возлагается на некоммерческие общественные организации с регулярной ротацией контролеров. Гласные отчеты о результатах контроля публикуются в СМИ.
Такая сделка и призвана обеспечить динамичный баланс всех трех сил общественного договора, сегодня отсутствующий. Ее добровольность предполагает осознание всеми сторонами существа договоренностей, своих прав и своих обязанностей по отношению к контрагентам договора. Поэтому всем им предстоит принять участие в тщательном продумывании механизма реализации сделки и гласном обсуждении его деталей. Во избежание непредвиденных побочных эффектов, способных опять сдвинуть результат в сторону интересов одной из сил.
Первоначальное разгосударствление собственности не превратило Россию в страну частных собственников. Но у нее достаточно здравого смысла и накопленного негативного опыта, чтобы избежать разрушительных кризисов и революций. Окончательный, раз и навсегда, разрыв связки власти и собственности исключит не только извечное стремление идти во власть ради обогащения, но и сформирует, наконец, принципиально новое отношение в России к самой власти. Отношение как к бюрократическому аппарату управления, в который общество нанимает на работу людей исключительно для удобства решения задач, общих для всего населения.
Предварительный перечень законодательных актов, принимаемых одновременно
1. Закон, исключающий в любой перспективе конфискацию собственности, продекларированной, например, до 31 декабря 2007 года, независимо от источника ее приобретения.
2. Закон об обязательной для кандидата на любую должность во власти всех ветвей и уровней диверсификации собственности своей, супруги (а) и их родственников по прямой линии до такого размера в рамках одной компании, который исключает возможность влияния на ее деятельность, т.е. возможность фактического управления собственностью на весь период работы во власти (плюс один год после увольнения из госаппарата).
3. Закон о праве некоммерческих общественных организаций тотального контроля за соблюдением сотрудниками госаппарата закона об обязательной диверсификации частной собственности.
4. Закон о регулярной ротации сотрудников общественных организаций, причастных к контролю за соблюдением закона о диверсификации частной собственности.
5. Программа демонополизации государственных корпораций путем их приватизации.
Еще раз о наиболее сложных вопросах, для автора очевидных
1. Понятие "легитимность", не являясь юридическим термином, соответственно не имеет адекватной правовой нормы. Но роль легитимности, т.е. принятия или неприятия населением складывающегося положения вещей, особенно в вопросах собственности, для самих собственников является определяющей в случае, если они уходят из власти. Поэтому формулировка первого из перечисленных законов должна быть продумана с особой тщательностью.
Учитывая возрастающую роль фактора легитимности в жизни современных государств, это понятие, социо-культурное по сути, должно наполняться и правовым содержанием. Существуют показатели легитимности в виде результатов референдумов и репрезентативных опросов, но возможны ситуации, когда этого недостаточно. Потому что достижение легитимности того или иного властного действия не всегда обеспечивается только мерой его реального соответствия интересам населения. Дело в том, что в эпоху СМИ в кратчайшие сроки может быть сформировано мнение масс с прямо противоположными знаками. Учитывая силу ТВ в манипуляции общественным сознанием, необходимо, чтобы при состоявшейся сделке стороны общественного договора несли обязательства законодательного порядка по выполнению совместно принятых решений. В данном случае гражданское общество и бизнес должны гарантировать действующей власти и конкретно каждому в ней состоящему, что при смене общей направленности политики и ухода от системы государственного капитализма никто не подвергнется преследованиям за деятельность в этой системе. Разумеется, в разработке конкретных форм таких гарантий обязательно должны принять участие юристы.
2. Требование для чиновников диверсификации собственности при больших размерах активов, исключающей возможность управления ими, не имеет аналогов в мировой практике. Видимо, это процесс непростой. Поэтому необходим серьезный анализ возможности такой диверсификации без качественных потерь для собственников.
3. Государственный аппарат состоит из разных людей с разной тягой к бизнесу. Люди из власти, не ориентированные на серьезную работу в нем и не созревшие для жизни рантье, при неясности механизма диверсификации личных активов окажутся в крайне некомфортном состоянии. Поэтому до достаточной проработанности п.п. 1 и 2 обсуждение параметров сделки должно осуществляться в узком кругу.
4. Неочевидно быстрое и массовое одобрение идеи добровольного признания за новыми собственниками из власти их прав на крупные активы якобы национализированной собственности. Отсюда - необходимость очень аргументированной разъяснительной работы с доводами о невозможности бескровной экспроприации, с одной стороны, и об эффективности для экономики приватизации и демонополизации государственных корпораций посредством механизмов рыночной конкуренции - с другой.
Публикуя текст, автор надеется на реакцию научной (и не
только научной) общественности на саму идею предлагаемой сделки, а в случае
ее приемлемости - на критический анализ высказанных соображений концептуального
и процедурного плана. И совсем идеальный вариант - на включение читателей в
конструктивную разработку мирного способа "переучреждения государства".
Не исключаю, впрочем, что многим все вышеизложенное покажется наивным и утопичным.
Но вместо этой "утопии" мы можем получить лишь системный кризис с
непредсказуемыми последствиями, что для многих участников дискуссии уже очевидно.
И если есть шанс такого развития событий избежать, то, может быть, есть смысл
им воспользоваться?
________________________________________________