 |
||
 |
 |
 |
Второй выпуск (часть 7)
Тексты участников дискуссии
Игорь ЯКОВЕНКО
КАК МЫ МЫСЛИМ РОССИЮ?
Александр ЯНОВ
МИФ О ТЫСЯЧЕЛЕТНЕЙ ГОСУДАРСТВЕННОЙ ТРАДИЦИИ
Владимир ЛЫСЕНКО
"РОССИИ НУЖНА ПРЕЗИДЕНТСКАЯ РЕСПУБЛИКА АМЕРИКАНСКОГО ТИПА"
|
|
||
|
|
|
Второй выпуск (часть 7)
Тексты участников дискуссии
Игорь ЯКОВЕНКО
КАК МЫ МЫСЛИМ РОССИЮ?
Александр ЯНОВ
МИФ О ТЫСЯЧЕЛЕТНЕЙ ГОСУДАРСТВЕННОЙ ТРАДИЦИИ
Владимир ЛЫСЕНКО
"РОССИИ НУЖНА ПРЕЗИДЕНТСКАЯ РЕСПУБЛИКА АМЕРИКАНСКОГО ТИПА"
Александр АУЗАН
"НАДО РЕШИТЬСЯ НА ПЕРЕУЧРЕЖДЕНИЕ ГОСУДАРСТВА"
Алексей КАРА-МУРЗА
О ДВУХ МИФАХ ЭПОХИ РЕСТАВРАЦИИ
"КАК МЫ МЫСЛИМ РОССИЮ?"
Заметки культуролога по поводу дискуссии о состоянии и перспективах российской
государственности
КАКОЙ ТИП КРИЗИСА МЫ ПЕРЕЖИВАЕМ?
ПРАВОСЛАВНЫЙ ПРОЕКТ В СЕКУЛЯРНОМ КОНТЕКСТЕ
ПОЛИТИЧЕСКАЯ ОППОЗИЦИЯ И "ХУЛИЛИЩЕ"
ЭЛИТА И МАССА
ТЕОРИЯ СИМОНА КОРДОНСКОГО
Дискуссия, которая развернулась на сайте "Либеральной миссии", давно и прочно вышла за рамки, обозначенные в статье Михаила Краснова. Иначе не могло и быть. Проблема перспектив персоналистского режима в России не может быть разрешена без погружения в самый широкий междисциплинарный контекст.
Результаты дискуссии можно оценивать по-разному. Мне она представляется исключительно продуктивной. Во-первых, ее участники, не всегда отдавая себе в этом отчет, ставят интереснейшие теоретические проблемы. Во-вторых, провоцируют заинтересованного читателя на возражения, а значит, создают пространство движения мысли, заставляют додумать, разобраться, продвинуть и упорядочить свои собственные представления.
Как заметил Эмиль Паин, выступавшие не столько дискутируют друг с другом, сколько излагают свои политические взгляды. Примем это дисциплинирующее суждение и попытаемся меньше излагать собственные взгляды и больше рефлексировать по поводу суждений, прозвучавших в ходе дискуссии, и теоретических оснований, на которых эти суждения базируются.
Какой тип кризиса мы переживаем?
Одна из захватывающе интересных в теоретическом отношении и остро актуальных в отношении практическом проблем, возникающих по ходу дискуссии, связана с оценкой типа кризиса, переживаемого российским обществом. В том, что российское общество переживает кризис, сомнений не возникает ни у кого. Но какой? Это может быть один из кризисов развития, и тогда он преодолим, а может быть последним кризисом исторического тупика, из которого просматривается единственная перспектива - деструкция и снятие субъекта. Никаких рациональных аргументов в пользу того, что Россия вечна, не существует. Нам бы хотелось, чтобы дни ее текли долго и счастливо. Но того же хотели инки, ассирийцы, римляне и многие другие.
Если мы признаем существование такого класса ситуаций, то из этого следует, что эволюционный выход существует не всегда. В таком случае оптимальные по некоторым основаниям проекты политической и социальной трансформации предлагают формально возможное решение национальных проблем, которое, однако, не может быть реализовано на практике по фундаментальным обстоятельствам.
Тут много ценностных и логических ловушек. Сплошь и рядом крахом и полным исчезновением называют снятие одной из модальностей. Старые русские пафосно и абсолютно искренне говорили о гибели России в 1917-1922 годах. А потом выяснилось, что СССР - другая Россия. Просто в этой России для многих людей из ее предыдущего издания места не нашлось. Тем не менее, наряду со сменой модусов, в истории случается и полное снятие государств, народов и цивилизаций. Как разглядеть эту штуку, как отграничить кризис развития, хотя бы и самый глубокий, от последнего кризиса, за которым следует исчезновение - научная проблема. Этой проблемой надо заниматься на серьезном теоретическом уровне. Необходимы комплексные исследования и широкое обсуждение в профессиональной среде. Ничего этого пока нет.
В дискуссии несколько раз прозвучал тезис о примитивизации отечественной реальности в результате всего того, что обрушилось на страну с середины 1980 годов. Причем, из контекста следует, что примитивизация - это плохо. Но это же чисто обыденное суждение! Как говорили лет тридцать назад, оно не диалектично.
Дело в том, что примитивизация может быть и моментом на пути прогресса. Варварские общества эпохи "темных веков" (V-IХ вв.) были неизмеримо ниже позднего Рима с точки зрения сложности, богатства и разнообразия культуры, социальной структуры общества. Но в этих обществах содержались ростки перспективного качества и способность к дальнейшему саморазвитию, которую поздний Рим утрачивает к III-IV векам. Культура традиционной деревни неизмеримо выше культурного примитива мигранта первого поколения. Сравните традиционную крестьянскую многоголосую песню и частушку под перебор гармошки. Однако традиционная культура села - тупиковый, нетрансформируемый социокультурный универсум. А мигрант первого поколения, включаясь в урбанистическую цивилизацию, включается в историческую динамику и обретает шанс развития в ряду поколений. Традиционное же село обречено.
Так что постсоветскую примитивизацию нельзя оценивать примитивно. Вопрос о том, к каким среднесрочным и долгосрочным последствиям она приведет, остается открытым.
Православный проект в секулярном контексте
Много раз в дискуссии звучал тезис: "Россия - православная страна; глубинная специфика России в православии". Вероятно, идеологизированному на современный лад сознанию комфортно исходить из этого положения. Беда в том, что оно не верифицируется по многим основаниям. Я уже не говорю о скромной статистике воцерковления, о численном росте традиционно придерживающихся ислама тюрок, о динамике протестантских деноминаций в России. Тезис о православии как ядре нашей цивилизации не верифицируется и геополитической реальностью последних пятнадцати лет. Весь православный мир, за вычетом Белоруссии, сразу же после развала советского блока или по собственному выбору, или после тактического маневрирования (Украина, Молдова), или временного внешнего давления (Югославия) пошел в Европу. Наше же дистанцирование от Запада и самосознание с акцентом на особости свидетельствует об особенном качестве, которое к православию не сводится. Либо все эти страны не православные, либо логика нашей эволюции задается какими-то другими основаниями.
Позволю себе собственное экспертное мнение в качестве реакции на суждения, прозвучавшие в ходе дискуссии. Если Россия может быть только православной империей, то народ - носитель этой модели - обречен на историческое небытие. Он либо исчезнет, либо в исторически обозримые сроки снизит свой ранг, превратившись в одно из племен на территории, где жизнь будет устроена другими и по другим системным принципам. Правнуки ревнителей традиции будут верить в других
богов и говорить на других языках. Желающих представить себе этот процесс в деталях можно отослать к истории Османской империи, перемоловшей "ромеев", которые как раз и были народом - носителем модуля православной империи. "Потуречились" бедняги и язык свой забыли. Едешь по Турции, и дисциплинированный антропологически взгляд фиксирует: вот - потомок славянина, а вот - потомок грека, а вот - выходец из Имеретии. И так далее, и так далее.
Русские историки не любили об этом писать. Оскорбительно для православного сознания. Однако подавляющая часть населения Малой Азии после османского завоевания никуда не делась. Греки ли то были или эллинизированное и христианизованное за тысячу лет автохтонное население, - все они остались на своем месте и постепенно "потуречились", перемешались с победителями, сменили языки и идентичность. Я полагаю, что пример Византии поучителен, по крайней мере, в одном отношении. Он ставит вопрос о том, что из базовых характеристик общества и государства для нас дороже всего: родной язык? конкретная модель государственного устройства? конфессия? определенная позиция в противостоянии Восток-Запад?
Незадолго до падения Константинополя последний первый министр Византии, архидук Кир-Лука Нотарас, командующий константинопольским флотом, произнес фразу, которая вошла в анналы истории: "Лучше увидеть царствующей среди города турецкую чалму, чем папскую тиару". Желание адмирала сбылось. Отечественные историки не склонны сообщать о том, как сложилась судьба детей первого министра. А жаль, ибо она в высшей степени поучительна. Через пять дней после падения Константинополя султан Мехмед потребовал от Нотараса его четырнадцатилетнего сына себе в гарем. После категорического отказа сын Нотараса и сам адмирал были казнены. Дочь архидука Анна бежала в Венецию и там дожила свои дни.
Вот так. Неплохо бы вспоминать об этой истории тем, кто считает исламский мир более близким нам, чем католическо-протестантский, Восток более близким, чем Запад.
Возвращаясь к дискуссии, надо сказать, что в ней критически много суждений, не поддающихся проверке. Поэтому остается доверять собственной интуиции, т.е. рядополагать прочитанному другие суждения того же типа.
К примеру, Борис Межуев утверждает, что Россия "по своим историческим и геополитическим характеристикам не может считаться частью Европы или какой-то иной цивилизации. Как единое целое она может существовать лишь в качестве отдельного государства-цивилизации". По этой причине, умозаключает автор, Россия "не может быть лишена своих собственных надпартийных идеократических инстанций, корректирующих политический курс страны в зависимости от основных установок ее цивилизационной идентичности. Полагаю, что таковыми установками должны быть господствующая роль в обществе православной религии, целостность страны, национальное равноправие".
Полагать можно, но доказать и убедить других - нельзя. К примеру, философ Владимир Кантор или историк Борис Миронов утверждают, что Россия - часть Европы и, при всей специфике, подлежит общеевропейским закономерностям. И вряд ли они, как и многие другие, согласятся принять правду Межуева. Я, кстати, тоже склонен считать, что Россия представляет собой самостоятельную цивилизацию. Однако отсюда никак не следует, что Россия не является именно частью христианского мира.
Ученые-цивилизационисты довольно давно выделяют в качестве самостоятельной латиноамериканскую цивилизацию, которая от этого не перестает быть фрагментом христианского Запада. Не понимаю я и того, как из статуса самостоятельной цивилизации вытекает необходимое наличие "надпартийных идеологических инстанций".
Иран ни с какого боку самостоятельной цивилизацией не является, однако именно здесь за последние тридцать лет отработан институт, о котором пишет Межуев. Аятоллы и "стражники исламской революции" и есть надпартийная инстанция и военная сила, гарантирующая вердикты этой инстанции. А Индия с Китаем - "отдельные государства-цивилизации", но ни в одной из этих стран надпартийных идеократических инстанций не обнаруживается.
Что же касается "господствующей роли" православия, то и здесь возникают проблемы. Почему эта «господствующая роль» должна попасть в реестр наших базовых идентификатов? Потому только, что так считает автор? Но этого, очевидно, все же недостаточно.
Православие господствовало - подчеркиваю, не присутствовало и именно господствовало - в течение первых двух веков российской модернизации (XVIII-XIX), а на следующем этапе модернизации русский народ ушел в богоборческую коммунистическую ересь. И за этим стояла объективная историческая закономерность. Российское православие в принципе не компонуется с императивом динамизации.
Пусть тот, кто думает иначе, опровергнет данное утверждение сколько-нибудь аргументировано. На пример староверов просьба не ссылаться. В России старообрядцы стали функциональным аналогом протестантов. И от "никониан" они себя отделили.
Или, быть может, императив исторической динамики для России вообще уже больше не актуален? Возможно, Борис Межуев полагает, что совокупными усилиями фундаменталистов всех стран можно будет остановить динамизацию и глобализацию, и тогда у православия появится какой то шанс на главенствующую роль в России. Но в противном случае при такого рода притязаниях российское православие в очередной раз ожидают большие испытания.
В порядке заметки на полях: жить в стране, по улицам которой маршируют "стражи православной революции", мне бы не хотелось. Но это, положим, не аргумент. История индифферентна к пожеланиям частного человека. Однако есть соображения и более весомого порядка.
Специалисты, побывавшие в Иране, рассказывают: в иранскую армию набирают горожан - людей, глухих к религиозному горению, а в Корпус стражей исламской революции рекрутируют ребят из деревни, что укладывается в классическую тактику консервативной модернизации. Но как быть в современной России? Деревня, поставлявшая девственный человеческий материал, очевидным образом кончилась. А Союза православных хоругвеносцев вкупе с клиром и мирянами Анадырско-Чукотской епархии на всю Россию не хватит.
Если же говорить совершенно серьезно, то надо зафиксировать, что в России наступила секулярная эпоха. Не забывая и о том, что примеров массового перехода из одной конфессии в другую в истории множество, а массового отхода от секуляризма история не знает.
Политическая оппозиция и «хулилище»
В дискуссии встречаются и другие суждения, провоцирующие на ответную реакцию. Так, Алексей Чадаев утверждает, что правящая партия «должна заранее обустраивать институт оппозиции». Это - чистая правда. Но дальше он обращается к месту, которое занимает оппозиция в российской политике и обнаруживает, что это – «хулилище». «…Грубо говоря, есть те, кто принимает участие в политике, а есть другие - некая толпа юродивых на паперти, которая бряцает цепями и говорит, что нельзя молиться за царя Ирода… Это - люди, при одном взгляде на которых становится ясно, что передавать им власть – настолько страшно и безрассудно, что лучше уж ничего не менять».
Здесь интересное наблюдение, схватывающее отголоски российской традиционной культуры, переплетается с заведомым лукавством. В средневековой русской традиции существовала такая социальная ячейка - "страдальца за народную долю", который резал правду - матку в глаза владыкам и, при случае, шел за свои слова на плаху. Вообще говоря, это очень древний институт. В дохристианскую эпоху у евреев эту ячейку занимали пророки. В Византии на православной почве возникли юродивые. То самое "хулилище", о котором пишет Чадаев, отрабатывает глубоко традиционный сценарий. Массовое сознание фиксирует страдальцев за народное дело и наделяет их высоким нравственным статусом. В последние десятилетия на разных этапах этот образ определял массовое восприятие Солженицына, академика Сахарова, опального Ельцина. Ничего удивительного в том, что часть оппозиции, выстраивая свой образ, осознанно или не осознанно укладывается в образ "страдальца за народную долю".
Но при чем здесь оппозиция? Российская власть повторяет один и тот же нехитрый трюк. Она напрочь пережимает кислород у вменяемой, институционально приемлемой оппозиции, выталкивает ее из информационного пространства, режет на подступах к выборам, обрубает источники финансирования, закрывает на ремонт залы, арендованные под выступления неугодных лидеров. В результате происходит неизбежная радикализация оппозиционного лагеря. Тут идеологи «суверенной демократии» и восклицают: "Посмотрите, это же невменяемые! Как можно отдавать власть в такие руки?"
С подобной политикой можно дождаться и куда более выразительных последствий. Российское общество пассивно и терпеливо без меры, но пропихнуть ему совсем уж откровенный муляж оппозиции, изготовленный в Администрации президента, я полагаю, не удастся. И в самые худшие времена должность юродивого не являлась номенклатурой Администрации московского царя. Юродивый рождался из народной массы. Не стоит преувеличивать глупость и наивность нашего народа.
Элита и масса
Я говорю об этом еще и потому, что в ходе дискуссии обнаружился очевидный крен к пониманию российской реальности в концептуальных моделях элитистской политологии. Читаешь Иосифа Дискина и видишь один решающий фактор - элиты. Соответственно, доверие элит, консолидация элит, элитный консенсус оказываются основополагающими для нашего развития обстоятельствами. Что же касается всего остального общества, то в этой картинке оно предстает как абсолютный объект.
Не верю я в это. И дело не в моих ценностных позициях (я - демократ и республиканец), а в позициях общефилософских. Не стоит впадать в свойственную азиатским аристократам иллюзию и забывать о потенциале субъекта, заключенном в самом забитом, самом пассивном, самом начальствобоязненном народе.
Элита устойчиво правит до тех пор, пока ей удается угадывать вектор массовых настроений и удовлетворять некоторому минимуму народных ожиданий.
Как только она решает, что «все схвачено» и что для спокойной жизни достаточно договориться между «своими» (поделиться, маргинализовать нарушителей «конвенции» и т.д.), она включает таймер. Люди выйдут на улицы в самый неожиданный момент, и властвующая элита превратится в элиту бывшую.
На чем базируется убеждение в том, что "пипл схавает" все? Существует ли предел того, что можно протолкнуть? Я говорю о насилии над конституцией, профанации законодательства о выборах, разыгрываемом отобранной массовкой спектакле под названием "политика", чиновничьем беспределе на местах, пароксизмах басманного правосудия. Как долго можно двигаться по такому пути и насколько далеко продвинуться?
Этого не знает никто. Здесь - неопределенность, причем существенно более значимая, нежели неопределенность, возникающая в ходе выстраивания элитного консенсуса. Самые простые люди обладают чувством собственного достоинства, и если их слишком откровенно, в вызывающей форме держать за быдло, ситуация в одночасье может стать неуправляемой. И в этом случае форма политического режима значения иметь не будет.
Русский бунт смел монархию с трехсотлетней традицией. Наивно полагать, что не укорененный в традиции или религии персоналистский режим может оказаться препятствием для обвальной инверсии.
Теория Симона Кордонского
Так случилось, что последним в ряду прочитанных материалов оказалось выступление Симона Кордонского. Кордонский системен и объемен. Он выстраивает широкую картину, опирается на целостную теорию, высказывает массу верных и точных суждений. Кордонский не плавает в политологическом мелководье, а строит свои выводы на анализе сущностных характеристик объекта. Все это подкупает.
Скажем, Кордонский затрагивает важнейшую проблему научного описания российской реальности. Язык для этого исходно возникал в Европе и центрирован на описание изоморфного европейскому гуманитарному знанию материала. Авторский пафос состоит в том, что Россия качественно не Европа, а потому язык для описания европейских реалий с любыми поправочными коэффициентами тут не работает. Возникает ложное знание или иллюзия понимания, когда некоторые фрагменты российского паттерна обозначают именами европейских сущностей и далее стремятся описать их поведение (взаимодействие) в соответствии с европейской логикой. Систематически получается ерунда, но исследователи в силу аберраций восприятия этого не видят.
Кордонский же предлагает увидеть реальные структуры и реальные процессы. И с этим не поспоришь. Теория должна быть изоморфна объекту исследования. Другое дело, что несовершенство понятийного аппарата объективно задано этапом познания и последовательно изживается, в том числе и усилиями самого Симона Кордонского.
Однако далее самый благожелательный, но не утративший способность критического восприятия читатель начинает ощущать на себе суггестивный потенциал авторской системности.
Кордонский утверждает, что существует мощнейшая историческая инерция, которая задает российский тип государства и тип хозяйства. Она воплощена в системе социальных и технологических связей, в усвоенных моделях поведения и ожиданиях людей. Данной сущности органически присущ цикл «застой-перестройка». Причем доминирующие идейно-политические движения, политические процессы, смена главенствующих дискурсов задаются фазой этого цикла (патриоты доминируют в периоды застоев, космополиты – во времена перестроек). А поскольку сегодня пришла эпоха застоя, то общество обречено эволюционировать в соответствии с характеристиками такой эпохи. Или, говоря иначе, эволюционировать в направлении ресурсного государства, нетоварного хозяйства, национальной идеи как идеологии, ресурсное государство легитимирующей, упразднения частной собственности, рынка и денег в собственном смысле и репрессивной внутренней политики. В противном случае российское государство, мол, просто развалится.
Давайте примем исходный тезис Кордонского: есть такая инерция. И посмотрим, какова историческая глубина исследования, в рамках которого автор выявил обозначенную цикличность. Глубина исследования примерно 150 лет. Причем "застой" Николая I и "перестройка", включающая эпоху от Великих реформ до октября 1917-го, помянуты в высшей степени обобщенно. По существу, все выводы автора строятся лишь на основании советской реальности, которую Кордонский любит и по настоящему знает. Нам представлен цикл, в котором эпоха СССР описана как застой, а события после 1985 года как перестройка. Однако для жестких прогнозных суждений единичного цикла недостаточно.
На чем настаивает Кордонский? Российское государство скроено по логике внетоварного, внерыночного ресурсного хозяйства и другим оно быть не может. Госструктуры, чиновники разных рангов, решая задачи выживания, воспроизводят это государство, восстанавливают его после эпох деградации и квазирыночной вольницы. Может быть, так оно и есть. Однако кто же еще, кроме чиновников, является агентом воспроизводства феникса ресурсного государства из пепла?
Таковых не обнаруживается. Что-то сказано о людях, привыкших растаскивать понемногу государственные ресурсы. Упоминается идея, "которую примут истосковавшиеся по порядку и недостижимому равенству граждане". Однако аргументов в пользу того, что эта привычка и тоска по недостижимому равенству носят решающий характер, что эти сущности побудят массы, за полтора десятилетия основательно отвыкшие от стойла, снова стать госресурсом, в тексте не содержится.
Скажу вещь, для госчиновника страшную: если это государство может быть только таким, как его описал автор, то рано или поздно оно загнется окончательно. Только вот как и какими ресурсами ему удастся сломать миллионы новых собственников (а с членами семей это десятки миллионов), я решительно не представляю. В прошлом цикле государство располагало патриархальной массой, вздыбленной эсхатологической идеей. Сегодня такой массы нет, а потому не может быть и мощной эсхатологической истерии. Этот феномен появляется на строго определенном этапе перехода от традиционного средневекового общества к современному, который Россией пройден.
Рассматривая варианты развития событий, Кордонский пишет: государство, "в очередной раз ограбив население, преодолеет инфляцию и обеспечит, мобилизуя репрессиями «трудовые ресурсы», необходимый уровень добычи сырья". Но для реализации политики репрессий необходимо согласие населения на репрессии. Это знает любой историк. Какая сила может заставить миллионы людей консолидироваться с властью, проводящей "очередное ограбление населения" и репрессии, я не представляю. Ничего, уступающего по масштабам общенациональной опасности Гитлеру, здесь не сработает. Но кто сегодня возьмется уничтожать русский народ? Нет, это чистая химера.
Кордонский конструирует внутреннюю, имманентную логику развития описываемого им объекта. Но кто сказал, что в истории человечества что-либо развивается только по своей внутренней логике? Всегда существуют еще и внешние детерминанты. Жил бы себе Хазарский Каганат и здравствовал.
Ан нет, пришел князь Святослав, и нет каганата. СССР неэффективно, затратно потреблял подавляющую часть собственных ресурсов и продавал за рубеж минимум, необходимый для закупки того, чего у него не хватало (зерно, хайтек, престижные товары для элиты, кое-что еще). И где теперь СССР? И только ли внутренняя логика развития «ресурсного государства» подвела его к краху?
Феномен глобализации состоит, в частности, в том, что последняя ликвидирует структуры, неэффективно использующие значительные ресурсы, и включает эти ресурсы в глобальный оборот. Развал СССР задавался, в том числе, и этой логикой. Почему и как России удастся снова выпасть из мирового целого, автор не объясняет.
Суммирую: в данном случае мы сталкиваемся с эффектом притяжения большой объяснительной модели, которая может покорить своей внутренней логикой и заслонить реальность.
Дискуссия, которая развернулась на наших глазах, говорит о многом. Среди прочего, она фиксирует уровень экспертного сознания, меру разработки многих значимых проблем, формирует перечень актуальных исследовательских сюжетов. На этом поле встретились, так сказать, представители разных весовых категорий; далеко не все высказывания равновесны. Но, в целом, для человека, профессионально погруженного в российскую проблематику, дискуссия эта не только полезна, но и захватывающе интересна.
И еще одно наблюдение: лет десять-пятнадцать назад уровень нашего понимания российской и мировой реальности был несопоставимо ниже. Иными словами, время идет не зря. А это означает, что у нас есть шанс.
________________________________________________
МИФ О ТЫСЯЧЕЛЕТНЕЙ ГОСУДАРСТВЕННОЙ ТРАДИЦИИ
ТЫСЯЧЕЛЕТНЕЕ РАБСТВО?
ИОСИФЛЯНЕ, НЕСТЯЖАТЕЛИ И САМОДЕРЖАВНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ
ЧТО ПЕРВИЧНО?
НИКОЛАЙ ДАНИЛЕВСКИЙ И ЕГО ПОСЛЕДОВАТЕЛИ
ПРОИЗВОЛ
ТРЕТЬЯ МОЛОДОСТЬ
ЦЕНА ПОЛИТИЧЕСКОГО РЕЛЯТИВИЗМА
ЗАЧЕМ ВСЕ ЭТО ЗАЩИТНИКАМ КРЕПОСТИ?
То, что я намерен сказать, имеет смысл лишь в случае, если читатель согласится с моим общим впечатлением от дискуссии. Впечатление такое. Большинство авторов, принимающих в ней участие, представляются мне защитниками крепости, осажденной варварами. Кем-то вроде античных афинян, атакованных древнеперсидской армадой. Варвары предпринмают дерзкие набеги на городские стены и получают отпор, порою сокрушительный, что, впрочем, не мешает им захватывать окружающие территории. Самое тревожное, однако, в том, что и защитники крепости, даже самые доблестные из них, говорят почему-то на языке осаждающих их «варваров», приближая тем самым их триумф. Не нарочно, конечно. Просто потому, что не озаботились созданием собственного языка.
Нет спора, это сравнение хромает - подобно всем сравнениям, как заметил еще разжалованный в рядовые генералиссимус. На самом деле в дискуссии есть прекрасные, порою удивительные эссе (сошлюсь хоть на выступления Эмиля Паина или Павла Солдатова), есть язвительные, чтоб не сказать убийственные, вопросы «варварам» Игоря Клямкина и Виктора Шейниса, есть тонкий и коварный анализ Михаила Краснова и Игоря Яковенко.
Но в целом, читая материалы обсуждения, трудно не согласиться с проницательным заключением статьи Ирины и Святослава Каспэ «Поле битвы - страна» в юбилейном номере журнала «Неприкосновенный запас»: «Природа политического организма, именуемого... Россией, его происхождение и предназначение не намного более ясны [сегодня], чем в 1990 году... Пока оппоненты (на моем языке – «варвары». - А.Я.) не слишком преуспели – и по недостатку образования, и по крайней склонности к свирепым междоусобиям, и по гомерической комедийности типажей. Но...если мы не хотим жить в стране, которую нам готовят эти клоуны, надо создавать свою (курсив мой.- А.Я.). Иначе – рано или поздно – получится у них» 1. Так создают ли «свою страну» защитники крепости?
Тысячелетнее рабство?
Естественно, возможности интеллектуального влияния на объективную реальность ограничены. Но они существуют. Можно, например, хотя бы не уступать без боя «варварам» всю территорию прошлого России и ее государственности. Тем более, не подкидывать им козырей, соглашаясь, подобно Борису Немцову, с тем, что «тысячелетняя история России есть история рабства» 2. И далеко ли, честно говоря, ушел от него Михаил Краснов, постулируя в статье, открывающей дискуссию, что «институционализирована у нас всегда была воля правителя»? (Курсив мой.- А.Я.)
Ведь то, что для либеральных защитников крепости рабство, для «варваров» имеет смысл прямо противоположный. Для них это, говоря словами Станислава Белковского, «тысячелетняя традиция доброго царя, пекущегося о своём народе, который отвечает ему преданностью, смирением и кротостью» 3. Или, что то же самое, тысячелетняя история милого «варварскому» сердцу «патернализма, господствовавшего на этой земле со времен Киевской Руси» 4. И Сергей Марков апеллирует в дискуссии к той же «тысячелетней истории», утверждая, что «наш народ никогда не жил по закону» (курсив мой. - А.Я.)
Да откуда, скажите не милость, они её взяли, эту «тысячелетнюю историю», одинаково звучащую и в устах Немцова, и в устах Белковского и Маркова? Ведь это же ключевой аргумент «варваров», их центральная «идеологическая мифологема», как точно заметил в дискуссии Эмиль Паин, последнее оправдание их позиции: «так было в России тысячу лет, так и будет».
Тем более, что это очевидная неправда, как с документами в руках доказала еще в 1960-е в отношении даже первого столетия Московской Руси, не говоря уже о Киевско-Новгородской, блестящая плеяда советских историков (А.А. Зимин, С.О. Щмидт, Н.Е. Носов, А.И. Копанев, С.М. Каштанов, Ю.К. Бегунов, Н.Я. Казакова, Я.С. Лурье, Г.Н. Моисеева. Д.М. Маковский). Результаты их изысканий свидетельствуют неопровержимо, что не знала в ту пору Россия ни самодержавия, ни крепостного права, ни империи - тем более в том метафизическом смысле, в каком представляет себе империю Михаил Юрьев в своей пародии на «1984» Джорджа Оруэлла. Не знала, другими словами, ни «рабства» по Немцову, ни «патернализма» по Белковскому. И была она тогда вовсе не «ресурсным государством», как полагает Симон Кордонский, но обыкновенной северо-европейской страной, напоминавшей скорее динамичную Швецию, нежели перманентно стагнировавшую и поверженную к тому времени Византию. Во всяком случае всю первую половину XVI века в хозяйственном отношении, как доказали историки-шестидесятники, Россия процветала. В частности, грандиозный строительный бум отмечен во всех источниках.
И элиты страны, так волнующие Иосифа Дискина, тоже чувствовали себя тогда вполне уверенно. Даже Ричард Пайпс, придумавший для России уничижительный термин «патримониальное государство», и тот не мог не признать, что до середины XVI века «собственность в России была традиционно отделена от службы» и что существовала в ней сильная аристократия, «гордившаяся своим происхождением», - аристократия, какой никогда не было в Византии и вообще ни в какой азиатской империи. И московские государи «вынуждены были уважать эту систему, если не хотели рисковать восстанием против них объединенной оппозиции ведущих семей страны» 5.
Да иначе, собственно, и быть не могло, если верить В.О. Ключевскому, непревзойденному до сих пор знатоку московских элит. Вот что он нам объясняет: «Среди титулованного боярства XVI века утверждается взгляд на свое правительственное значение не как на пожалование московского государя, а как на своё наследственное право, доставшееся им от предков независимо от этого государя... Увидев себя в сборе вокруг московского Кремля, [оно] взглянуло на себя, как на собрание... общепризнанных властителей Русской земли, а на Москву, как на сборный пункт, откуда они попрежнему будут править Русской землей, только не по частям и не в одиночку, а совместно... и всей землей в совокупности. Значит, в новом московском боярстве предание власти, шедшее из удельных веков, не прервалось, а только преобразовалось» 6.
Добавим к этому, что и старые нетитулованные московские бояре были «вольными слугами князя по договору» (курсив Ключевского). И становится совершенно непонятно, каким образом могла в такой стране «институционализироваться воля правителя», говоря в терминах Краснова.
Так или иначе, правительство Алексея Адашева, находившееся у власти в 1550-е, чувствовало себя достаточно уверенно, чтобы провести в жизнь удивительную по тем временам реформу, отменявшую феодальные кормления и вводившую в уездах страны местное самоуправление и суд присяжных (целовальников). И этим ведь оно не ограничилось. Знаменитая впоследствие статья 98 Судебника 1550 года, юридически запрещавшая царю единолично принимать новые законы, тоже ведь никак не вяжется с «институционализацией воли правителя». Даже твердокаменный сторонник «карамзинского» взгляда на русскую историю и автор классического труда по истории русского права проф. В.И. Сергеевич не посмел усомниться относительно смысла статьи 98: «Это несомненное ограничение царской власти и новость: царь только председатель боярской коллегии и без её согласия не может издавать законов» 7.
Никаких таких ограничений царской власти не было – и не могло быть – в византийской государственности. Она воплощала персоналистский режим и в то же время символизировала нестабильное лидерство. Вспомним, что за 1000 лет существования Византии 50 её императоров было утоплено, ослеплено или задушено - в среднем один каждые двадцать лет. Но это к слову – по поводу «византийских мечтаний» Сергея Маркова.
Как видим, не было в первое постмонгольское столетие в России ни рабства, ни патернализма. И тем более не было его во все пять веков Киевско-Новгородской Руси - ни в годы её расцвета, ни в годы упадка. Там и в голову не приходило князьям, что термин «самодержавие» имеет какое-либо отношение к абсолютной, а тем более - «сакральной» власти над подданными. Самодержавными полагали они лишь государей, независимых от внешней силы. И когда (единственный известный нам в истории случай) князь Андрей Боголюбский попытался было в середине XII века истолковать это иначе, кончилось всё для него трагически: он был убит собственными боярами. «Царь Иван [Грозный] первый, - свидетельствует Ключевский, - обратил внимание на эту внутреннюю сторону верховной власти, и он глубоко проникся этим своим новым взглядом» 8.
Иосифляне, нестяжатели и самодержавная революция
Но и царь Иван не сам до этого додумался. Ему помогли – и найти «новый взгляд», и проникнуться им. Как докопались еще историки позапрошлого века и подтвердили шестидесятники в веке ХХ, позаботились обо всём этом перепуганные Иваном III иосифлянские церковные иерархи. Это, впрочем, не удивительно, поскольку именно они практически монополизировали в ту пору интеллектуальные ресурсы страны и вдобавок еще были самой богатой и влиятельной её социальной группой. При всем том они едва не потеряли в 1490-е свои драгоценные, раскинушиеся на треть всей Русской земли монастырские владения. Для них это был страшный шок. Именно для того, чтобы такая попытка не повторилась, они и изобрели теорию «сакрального» самодержавия, имперскую грёзу о III Риме и вселенской миссии России. «Един бо ты в подлунном мире христианский царь», как объяснил еще отцу царя Ивана Василию III псковский монах Филофей. Правда, недалекий Василий так толком и не понял, о чем, собственно, речь. Его сын, осиротевший в восемь лет и с младых ногтей воспитанный иерархами, оказался сообразительнее.
Впрочем, всё это отдельная история, связанная с жесточайшим конфликтом между церковью и государством, достигшем пика в 1490-е. Историки-шестидесятники выяснили, что Иван III поднял на борьбу с церковным землевладением нестяжательскую интеллигенцию, сломав таким образом интеллектуальную – и тем самым идеологическую - монополию иосифлян.
Поколение спустя его примеру последовали практически все северо-европейские государи: в 1523 году Густав Ваза секуляризовал церковные земли в Швеции, в 1536-м началась секуляризация монастырских земель в Дании, Норвегии, Англии и Шотландии, в 1539-м – в Исландии. Но Иван III был первым, европейского опыта церковной Реформации в распоряжении его союзников-нестяжателей еще не было, и они вместе со своим государем потерпели тогда сокрушительное поражение.
Историки церкви трактуют все это как борьбу с ересью. Но для расправы с еретиками не требовались ни яростная полемика с великим князем, ни тем более проклятия в его адрес. Для этого иосифлянской инквизиции, как провозглашал неистовый Геннадий, архиепископ новгородский и главный инквизитор, достаточно было еретиков «казнити, жечи и вешати» 9. В переписке Иосифа Волоцкого, однако, настроение совсем другое. Она напоминает скорее жалобы какого-нибудь секретаря обкома в пору уличных демонстраций 1989 года. И сквозит в ней двойное недоумение – как по поводу того, почему начали вдруг вслух рассуждать люди на улице о том, о чем рассуждать им не надлежит, так и по поводу того, почему верховная власть терпит такое непотребство. И вдобавок ужасное подозрение: а не заодно ли эта власть с бунтовщиками? Вот пишет Иосиф епископу суздальскому: «С того времени, когда солнце православия воссияло в земле нашей, у нас никогда не бывало такой ереси. В домах, на дорогах, на рынке все – иноки и миряне – с сомнением рассуждают о вере, основываясь не на учении пророков, апостолов и святых отцов, а на словах еретиков, отступников христианства, с ними дружатся, учатся у них жидовству. А от митрополита еретики не выходят из дому, даже спят у него» 10.
Что тут скажешь? Видно, борьба и впрямь была нешуточная. Удивительно ли? Судьба страны в ней решалась – на столетия вперед. И то, как горячи, как массовы были споры – «в домах, на дорогах, на рынке» - тоже ведь говорит нам не только о серьезности этой борьбы, но и об её открытости. Одно за другим выходили на ристалище четыре поколения нестяжателей, первый в истории отряд русской интеллигенции – от Нила Сорского до Максима Грека – покуда и их не подверстали иосифляне как «пятую колонну» к еретикам.
Вся эта история подробно описана в первой книге моей трилогии «Россия и Европа. 1462-1921». Здесь скажу лишь, что и один из самых выдающихся историков церкви А.В. Карташев в принципе ничего этого не отрицает. С победой над нестяжателями, пишет он, «сама собою взяла над всеми верх и расцвела, засветилась бенгальским огнём и затрубила победной музыкой увенчавшая иосифлянскую историософию песнь о Москве – III Риме» 11. Лишь об одном забыл напомнить своим читателям Карташев, - о том, что в числе побежденных оказался и государь московский.
А теперь спросим себя, что должен был делать царь Иван 1У со своим «новым взглядом», усвоенным им благодаря иосифлянам, в стране, где аристократия претендовала на совместное с ним правление и где действовал Судебник 1550 года? Верно. Разогнать своё строптивое правительство, устроить государственный переворот, если угодно, революцию сверху, способную разрушить не только ограничивавший его политический режим, но и весь государственный строй, установленный его дедом.То же самое, иначе говоря, что 350 лет спустя сделал в России Ленин.
Естественно, три с половиной столетия – длинный перегон, и всё за это время изменилось. Как сюжеты, так и идеи. Грозный ввёл «сакральное» самодержавие, Ленин его уничтожил - вместе с наследовавшей самодержавию демократической республикой. Но главное нисколько не изменилось – и тот, и другой разрубили российскую историю пополам: в случае Грозного - на четыре столетия, в случае Ленина - на 74 года. Надо полагать, историческое ускорение...
В обоих случаях, однако, Россия стала неузнаваемой, практически другой страной, совершенно не похожей на прежнюю.
Какой может быть после этого разговор о «тысячелетней истории» - будь то рабства, патернализма, «институционализированной воли правителя» или чего угодно? Ведь не вмешайся в дело это самое историческое ускорение и продлись советская «мутация» российской политической культуры не 74 года, а 400 лет, проходу нам сегодня не было бы от «патриотов», уверяющих честной народ, что именно коммунистическая диктатура и есть подлиннная «русская цивилизация».
Что первично?
Что же из всего этого следует? Прежде всего, я думаю, то, что российская политическая культура подвержена радикальным и долгодействующим «мутациям» (так же, как, пусть и в меньшей степени, германская). Почему это происходит - самый, наверное, фундаментальный вопрос российской историографии. Одну из возможных гипотез я предложил в своей трилогии. Вкратце смысл её в том, что, по крайней мере со времени распада Киевско-Новгородской Руси, в основе «мутирующей» культуры не одна, а две древние и легитимизированные временем, но смертельно враждующие между собой политические традиции – европейская и патерналистская.
Я называю эту вторую традицию холопской лишь потому, что ведёт она свое происхождение именно от холопов, управлявших, как правило, княжескими доменами на протяжении столетий распадающейся Киевско-Новгородской Руси и монгольскиго ига. Их вражда с вольными дружинниками, служившими князю по договору (традиция, которая, как мы видели, жила еще и в дни Ивана III) была в те века легендарной. Поскольку князья практически беспрерывно тогда между собою воевали, первая традиция, естественно, преобладала (хотя многие бывшие вольные дружинники успели к тому времени превратиться в боярскую аристократию). Этим, надо полагать, и объясняется драма Андрея Боголюбского.
Казалось бы, защитники крепости должны были первыми оценить открытие историков-шестидесятников. Пусть даже не из уважения к гражданскому мужеству предшественников и не из интереса к результатам их работы, пусть лишь из-за её пропагандистского эффекта. Ведь сам уже факт самодержавной революции во второй половине XVI века означает, что на протяжении шести столетий от начала русской государственности никакого самодержавия в России не было. А стало быть, означает он и окончательное крушение той центральной «идеологической мифологемы», о которой говорил Эмиль Паин. Невозможно, согласитесь, обосновать сегодняшнюю ситуцию мифическим «тысячелетним прошлым», если этих прошлых оказывается несколько, и ни одно из них не продолжалось тысячу лет. Придётся либо выбирать между ними, как делаем мы сегодня с советским и дореволюционным прошлым, либо пытаться как-то их между собою примирить.
В 1993-м предпочитали выбирать. В 2007-м предпочитают примирять.
Не знаю, труднее или проще, чем раньше, будет выбрать между прошлым холопским и прошлым вольных дружинников, но уверен, что примирить их невозможно. Знаю также, что именно этот выбор в значительной степени определит решимость европейской России, которую представляют в нашей дискуссии защитники крепости, «создать свою страну».
В этом смысле моя гипотеза имеет одно преимущество. И дело не только в том, что она освобождает нас от любительских препирательств по поводу Февраля 1917-го. Просто потому, что не девять месяцев, а много веков Россия, согласно этой гипотезе, была страной европейской. Потому что она родилась Европой. И если даже после двух с половиной столетий азиатского варварского ига Россия всё еще умудрялась оставаться Европой – со свободным крестьянством, защищенным от закрепощения помещиками и монастырями «крестьянской конституцией» Ивана III (Юрьевым днем), с устойчивой и сильной аристократией, со статей 98 Судебника и без «институционализации воли правителя», то разве не говорит это о силе её европейской традиции? Или, если угодно, о её первичности в русской политической культуре?
Это правда, что оказавшись единственной северо-европейской страной, в которой государство потерпело поражение в борьбе за церковную Реформацию (так же, как оказалась она единственной из стран Антанты, потерпевшей поражение в Первой мировой войне), Россия, как слышали мы от А.В. Карташева, соблазнилась иосифлянской «музыкой III Рима». И заплатила за это порабощением соотечественников, тотальным террором, великой Смутой, православным фундаментализмом Московии и несколькими столетиями «институционализированной воли правителя». Но было ведь и другое. Причем не только до самодержавной революции, но и после нее.
Уже четверть века спустя после смерти Грозного именно в России возник первый среди великих держав Европы полноформатный проект конституционной монархии (речь, конечно, о проекте Михаила Салтыкова от 4 февраля 1610 года). Вот как отозвался о нём Ключевский: «Это целый основной закон конституционной монархии, устанавливающий как устройство верховной власти, так и основные права подданных» 12. И даже самый язвительный из критиков русской политической мысли Б.Н. Чичерин вынужден был признать, что проект Салтыкова, погибший в огне Смуты, «содержит в себе значительные ограничения царской власти; если б он был приведён в исполнение, русское государство приняло бы совершенно другой вид» 13. Так откуда, спрашивается, если не из древней европейской традиции, взялся такой государственный проект в Москве начала XVII века?
Да и не в одном ведь этом проекте дело, а в том, что за четыреста лет, протекших со времени победы иосифлян, Россия сумела освободиться практически от всех нововведений самодержавной революции, что рухнули все столпы, на которых держалась восторжествовавшая при царе Иване холопская традиция. В XVIII веке был сокрушен православный фундаментализм, в XIX пало крепостное право, в XX рухнули «сакральное самодержавие» и империя, насмерть переплетенная с иосифлянской грёзой о III Риме. Проблема лишь в том, что, сокрушенные в реальности, они по-прежнему живы в массовом сознании: четыреста лет «музыки III Рима» - не шутка. И сегодняшние «варвары» делают всё, что в их силах, чтобы не дать этой музыке заглохнуть.
Самое обидное, однако, в том, что слишком часто наруку им играют и защитники крепости. отказывающиеся «создавать свою страну». Увы, таких примеров много. Но давайте рассмотрим хоть еще один.
Николай Данилевский и его последователи
Многие участники дискуссии – независимо от своих убеждений – демонстрируют пристрастие к термину «цивилизация», имея в виду ее самобытную отечественную версию. Зачем это нужно «варварам», понятно: для них «русская цивилизация» - мифологема почти столь же важная, как «тысячелетнее самодержавие». Но вот Игорь Яковенко тоже ведь признаётся в своем изящном эссе, что «склонен считать Россию самостоятельной цивилизацией». Соглашается, другими словами, говорить на одном языке с «варварами». И не спрашивает, откуда он, собственно, взялся, этот разделяемый Игорем Григорьевичем «мультицивилизационный» подход к истории и политике. Между тем его происхождение в высшей степени поучительно.
Основоположником такого подхода, хотя его современные западные приверженцы и стесняются в этом признаваться, был самый влиятельный из идеологов русского панславизма Николай Яковлевич Данилевский. Начинал он с элементарного вопроса, который всегда на уме у каждого, кто когда-либо атаковал либеральную крепость: «Почему Европа нас не любит?» Данилевский, однако, первый пришел к «новому взгляду»: потому, отвечал он, что она принадлежит к отживающей цивилизации (он назвал её «германо-романским культурно-историческим типом»: дело все-таки происходило в 1860-е), тогда как Россия принадлежит к цивилизации будущего – Славянской. И вывод из этого «нового взгляда» был, конечно, в духе уже знакомой нам иосифлянской музыки III Рима: «Россия не иначе может занять достойное себя и славянства место в истории, как став главою особой, самостоятельной системы государств и служа противовесом Европе во всей её общности и целостности» 14.
Если для этого понадобилась бы война против Европы «во всей её целостности», что ж, полагал Данилевский, «есть нечто гораздо худшее войны, от чего война может служить лекарством» 15. Лекарством, понятно, служила бы гегемония России в славянском мире, добиться которой поэтому было вопросом жизни и смерти, «историческим предназначением России». Не исполнив его, она «конечно, лишится через это исторической цели своего существования, представит миру жалкий образец исторического недоросля в громадных размерах» без какого бы то ни было «внутреннего смысла и содержания» 16. Больше того, её неминуемо постигнет в этом случае «участь всего устарелого, ненужного», она потеряет «причину своего бытия, свою жизненную сущность, свою идею, [ей] ничего не останется, как бесславно доживать свой жалкий век, перегнивать как исторический хлам, лишенный смысла и значения... распуститься в этнографический материал... даже не оставив после себя живого следа» 17.
Немногие из последователей Данилевского оказались честны перед собою и читателями, открыто признав, в чем был для него смысл этого страшного приговора. Проф. К.Н. Бестужев-Рюмин был в 1888 году искренен, когда объяснял в статье об очередном издании «России и Европы» Данилевского, что «тесно жить в бараках, душа рвется на простор. Такой простор, такая историческая ширь открывается только кровавой борьбой. Страшно произнести это слово в наш слабонервный век, но произнести его надобно и надо готовиться к его осуществлению» 18. Цель грядущей «схватки цивилизаций» Бестужев-Рюмин сформулировал вслед за мэтром недвусмысленно: «Славянская Федерация мыслима только под главенством России. Осуществление же её возможно лишь по решению вопроса о Царьграде» 19.
Понятно теперь, чем объяснялась единодушная решимость российской политической элиты в роковом июле 1914-го? Впрочем, происходило это в начале прошлого века, когда еще не было опыта, позволявшего достоверно судить о том, чем обернется для страны следование рекомендациям Данилевского. Сложнее понять, почему до сих пор не усомнился в них, например, проф.А.А. Галактионов, написавший в предисловии к шестому изданию «России и Европы» в 1995 (!) году: «Удивительной особенностью книги Данилевского является то обстоятельство, что ... она актуальна даже сейчас в ходе очередного витка социального и национального переустройства России и Европы» 20. Следует ли это понимать так, что проф. Галактионов и в наши дни боится превращения России в «исторический хлам» в случае, если она не ввяжется в «схватку цивилизаций» с Европой?
Но пика своей популярности среди старших научных сотрудников Института российской истории РАН Данилевский достиг, кажется, в 2001 году, когда доктор исторических наук Б.П. Балуев написал о нём удивительную книгу. Процитирую лишь одну фразу. Б.П. Балуев уверен, что откровения Данилевского были «взглядом, брошенным на историю не c «кочки зрения» европейской цивилизации, а с высоты космоса и одновременно с высоты Божественного устроения всего сущего в человеческом мире и вокруг него» 21.
Произвол
Данилевский не похвалил бы своего восторженного поклонника за неосторожное упоминание человечества, ибо с точки зрения его теории множественности цивилизаций (культурно-исторических типов) такой категории просто не существует: «человечество не представляет собой чего-либо действительно конституированного, а есть только отвлечение от понятия о правах отдельного человека, распространенное на всех ему подобных» 22. Одним словом, абстракция. Единственная реальность – культурно-исторические типы.
«Типов» этих от начала времен Данилевский насчитал десять. Вот они: 1) египетский; 2) китайский; 3) ассирийско-вавилонско-финикийский, халдейский или древнесемитический; 4) индийский; 5) иранский; 6) еврейский; 7) греческий; 8) римский; 9) новосемитический; 10) германо-романский. Определял он их как «семейство языков, характеризуемое отдельным языком или группой языков довольно близких между собою – для того, чтобы сродство их ощущалось непосредственно» 23.
Произвольность классификации ошеломляет. Почему одни народы выделены в особые «типы», а другим в этом отказано? Почему китайский «тип» наличествует, а японский нет? Почему был иранский «тип», но не было тюркского? И, самое главное, откуда взялся «тип» германо-романский, если, скажем, шведский и португальский языки не имеют между собою не только непосредственной, но и вообще никакой близости? Точно так же, впрочем, как голландский с итальянским или норвежский с испанским.
Но если, пользуясь определением самого мэтра, никакой «германо-романской» цивилизации существовать не могло, то что, собственно, призваны были заменить Россия со славянством, чтоб не превратиться в «исторический хлам»? Однако ведь и это еще не всё. Дальше мы узнаем, что китайская цивилизация доживает, оказывается, последние дни, прежде, чем распуститься в «этнографический материал». Да и то лишь чудом: «Китай... как те старики, про которых говорят, что они чужой век заживают, что смерть их забыла» 24. Как, однако, быть с современным Китаем, расцвет которого категорически противоречит «пятому закону культурно-исторического движения» Данилевского? Ведь, согласно данному закону, расцвет этот так же невозможен, как возвращение молодости к дряхлому старику. «Закон» гласит: «Период цивилизации каждого типа... вторично не возвращается» 25. А китайская цивилизация, как мы только что видели, уже тысячелетие назад «одряхлела в апатии самодовольства» 26.
Впрочем, в столь же «дряхлеющем состоянии» находилась в 1860-е и Индия 27. Согласно Данилевскому, будущего у обоих не было. Но у них все-таки было прошлое. Пусть давным-давно, но и они ходили в свое время в генеральском («культурно-историческом») чине. Что до рядовых народов, основоположник их и за людей не считал. Например, «финское племя, населяющее Финляндию, подобно всем прочим финским племенам... никогда не жило исторической жизнью» 28. Другими словами, с самого начала было жалким «этнографическим материалом», присоединение которого к России «мы уподобим влиянию почвенного удобрения на растительный организм». Того же «удобрительного» характера и племена «татарские, самоедские, остяцкие». Потому-то «у них нет права на политическую самостоятельность» 29.
Как видим, с теорией обстояло дело у «Славянского Нострадамуса», как назвал свою книгу о нём еще один современный поклонник, ничуть не лучше, чем с политическими рекомендациями 30. Тот же произвол, та же дискриминация. Странно другое. Сначала многие беззаветно поверили в эту любительскую фантасмагорию в дореволюционной России: сошлюсь хоть на того же К.Н. Бестужева-Рюмина - академика и одного из самых влиятельных в тогдашней России интеллектуалов, ни на минуту не усомнившегося, что история ХХ века пойдет по Данилевскому, что «восточный вопрос должен вызвать к мировой борьбе и кончиться – мы глубоко верим в это – созданием новой [Славянской] цивилизации» 31. Сегодня – уверовали снова. Причем, не темные массы, а элита, в том числе профессиональные историки.
Между тем дело ведь не только в том, что прогностическая и конструктивная ценность рекомендаций Данилевского, как заключил в своем время В.С. Соловьев, «вполне ничтожны» 32. Данилевский был идеологом реванша за Крымское поражение России. И действительная важность его примера в том, что в эпоху, когда правили бал идеи реванша («вставания с колен»), даже их эфемерность не помешала привести (в 1914-м и после) к совершенно реальным – и губительным для страны – последствиям. Дело, следовательно, в том, что они не только нелепы. Они еще и крайне опасны. Особенно в cтранах с «мутационной» политической культурой, как Германия или Россия. Именно поэтому и уделил я здесь столько внимания основоположнику. А еще потому, что у него сегодня много последователей не только в России, в которую его идеи часто возвращаются благодаря западным авторам.
Третья молодость
Заимствовал ли Освальд Шпенглер свою теорию множественности цивилизаций у Данилевского, вопрос открытый. Зато точно известно, что именно под его (и Арнольда Тойнби) пером обрела эта теория вторую молодость – и всемирную славу – в эпоху между двумя мировыми войнами. Третья молодость пришла к ней в конце холодной войны. В России сделала её популярной в широких элитных массах «Схватка цивилизаций» Сэмюеля Хантингтона 33.
Конечно, Данилевского Хантингтон и его коллеги даже не упоминают, Китай и Индию, в отличие от него, не хоронят, Японию не игнорируют, «германо-романскую цивилизацию» предпочитают называть Западной и вопросом о том, «почему она не любит Россию», не задаются. При всём том, однако, родство с основоположником скрыть им не удаётся.
Хотя бы потому, что никаких объективных критериев возведения одних культур в ранг «цивилизаций» и отсеивания других – второсортных, надо полагать, - у них, как и у Данилевского, нет. И их «мультицивилизационный» подход по-прежнему легитимизирует тот же абсолютный, ничем, кроме фантазии автора, не ограниченный произвол – как в истории, так и в политике.
Например, Япония фигурирует у большинства из них в качестве самостоятельного государства-цивилизации, а Бразилия (или, скажем, Россия) нет, хотя и та, и другая превосходят Японию и по населению, и по территории, и самобытной культурой их тоже Бог не обидел. Это правда, что бразильская культура отпочковалась когда-то от португальской, а российская, как полагают Тойнби и Марков, «воспроизводит все рельефные черты Восточно-Римской империи» 34. Но ведь и японская культура отпочковалась в свое время от китайской.
Пойдём дальше. Хантингтон, скажем, не устаёт повторять, что «лишь семь или восемь» из всего множества культур достойны возведения в ранг цивилизаций, тогда как Тойнби насчитал их 21 (позднее даже 28). Допустим, что большинство тойнбианских цивилизаций мертвы, а Хантингтон имеет в виду лишь те, что и по сию пору живы, но ведь и таких у Тойнби всего пять, а не семь или восемь.
И потом, как же тогда быть с коллегой Хантингтона Филипом Багби в «Культуре и истории» которого этих цивилизаций одиннадцать? 35 И что делать с Кероллом Квигли, в чьей «Эволюции цивилизаций» 36 насчитывается их шестнадцать? Или с крупным американским историком Уильямом Макниллом, который, как и Фернан Бродель, полагает, что цивилизаций было девять? 37 С другой стороны, у Мэтью Мелко в его «Природе цивилизаций» их двенадцать (исторических), из которых до наших дней дожили лишь пять, как у Тойнби, но не те, что у Тойнби (Китайская, Японская, Индийская, Исламская и Западная) 38.
Общее, пожалуй, у всех авторов лишь одно: никто из них, включая Данилевского (!), не упоминает «русскую цивилизацию». Николай Яковлевич так даже специально подчеркивал, что не может сам по себе русский народ создать самостоятельную цивилизацию - несмотря на то, что, исходя из его собственной классификации, еврейскому, эллинскому или римскому народам это почему-то удавалось. Русскому же народу, лишь «на три четверти» самобытному, придётся для своей цивилизационной зрелости сначала стать гегемоном во Всеславянском Союзе.
Именно поэтому и является, думал Данилевский, эта гегемония вопросом жизни и смерти для русских. И вообще «для всякого славянина: русского, чеха, серба, хорвата, словенца, болгара (желал бы прибавить и поляка) – после Бога и Его Святой Церкви идея Славянства должна быть высшею идеей, выше свободы, выше науки, выше просвещения, выше всякого земного блага» 39.
Правда, Борис Межуев с Игорем Яковенко полагают, что всё обстоит иначе, что «Россия может существовать лишь в качестве отдельного государства-цивилизации». Отреагирую словами самого Игоря Григорьевича: «Полагать можно, но доказать и убедить других нельзя». Ни зачинатели «мультицивилизационного» подхода, ни сегодняшние постмодернисты «отдельным государством-цивилизацией» Россию не признают. Японию признают, а Россию нет. Другое дело, что спор-то пустой, как и сам «мультицивилизационный» подход...
Цена политического релятивизма
Во времена Аристотеля считалось, что свободные, цивилизованные люди обладают, в отличие от варваров, неотъемлемым правом «участвовать в суде и в совете». Иначе говоря, цивилизованность отождествлялась для Аристотеля с политической модернизацией. Ибо что же и есть на самом деле политическая модернизация (отвлечемся на минуту от её институциональных сложностей), если не обеспечение гарантий от произвола власти? И как иначе могли эти гарантии в ту пору реализоваться, если не «участием в суде и в совете»? Даже в страшном сне не могло присниться Аристотелю, что варварская Персидская империя, попытавшаяся в V веке до нашей эры стереть с лица земли демократические Афины, есть всего лишь соседняя цивилизация, имеющая по сравнению с ними даже определенные преимущества (например, «опыт имперостроительства», сказал бы Михаил Юрьев).
Как бы то ни было, 24 столетия спустя другой великий европейский мыслитель выразил представление Аристотеля в строгой формуле, гласившей, что «всемирная история есть прогресс в осознании свободы» (и «в обретении человеком внутреннего достоинства», как сказал он в другом месте). Из этой формулы Гегеля вытекало вполне недвусмысленно, что народы, не озабоченные внутренним достоинством человека, цивилизованными не являются. Или, что то же самое, остаются варварами, покуда таковым достоинством не озаботятся. Именно эта гегелевская формула и превратила бессмысленное течение времени в историю.
Из лексикона постмодернистов ХХ века «варварство» исчезло. Теоретическую базу под эту операцию подвел все тот же Хантингтон: «Цивилизацию определяют как общекультурные элементы – язык, история, религия, обычаи - так и субъективная самоидентификация» 40. Такова формула Хантингтона. Как видим, «прогресс в сознании свободы», не говоря уже об «участии в суде и в совете», которые некогда отделяли Цивилизацию (с заглавной буквы) от варварства, испарились из этой формулы бесследно. Но дело даже не в этом. Беда в том, что непонятно, по какой, собственно, причине следует отныне именовать «общекультурные элементы» цивилизацией, если испокон веков назывались они своим собственным именем – культурой?
Культур и в самом деле на белом свете много. Столько же, сколько народов: у каждого своя. Ведь даже Хантингтон признает, что «культура есть общая тема практически в каждом определении цивилизации» 41. Признает и больше: «Цивилизация и есть в широком смысле культура» 42. Так что же, спрашивается, дает нам для понимания истории и политики этот маскарад? И нельзя ведь сказать, чтоб не понимали его смысл и сами постмодернисты. Не назвал же Хантингтон свою знаменитую книгу «Схваткой культур». Потому, надо полагать, что слишком многие сочли бы подобное предсказание нелепым.
Но именно такой маскарад позволил Хантингтону объявить, что «каждая из цивилизаций по своему цивилизована» 43. А это опять превращает историю в бессмысленное течение времени. Ибо вместе с категорией варварства исчезают и критерии цивилизованности. Заменяются теми же произволом и дискриминацией, которые первым, как мы видели, продемонстрировал миру основоположник «мультицивилизационного» подхода.
Одно лишь упустили из виду отрекшиеся от классиков постмодернистские мыслители: вековой деспотизм не проходит даром. Отсутствие политической модернизации оказалось на самом деле способно законсервировать некоторые культуры в средних веках. И впоследствии аукнулось это страшно. Например, сегодняшним исламским фанатизмом. И той самой «схваткой цивилизаций», которая так огорчает сегодня Хантингтона. Такова, как оказалось, цена политического – и морального – релятивизма.
И тем выше выглядит эта цена, чем ближе присматриваемся мы к подробностям «мультицивилизационного» подхода к истории и политике. Например, к девизу, который сформулировал для него уже упоминавшийся Арнольд Тойнби: «Цивилизация есть тотальность» 44. Что же может такой девиз означать, если не противопоставление одной «тотальности» другой – со всеми вытекающими отсюда последствиями?
Скажем, с тотальной солидарностью, когда все народы одной «цивилизации» обязаны встать на защиту «своих», каковы бы они, эти свои, ни были. Как встала, допустим, в XVII веке на защиту протестантской «цивилизации» северо-германских князей Швеция, а Франция на защиту католической. И дело ведь не только в том, что довели они в этой своей кровопролитной, затянувшейся на три десятилетия, «схватке цивилизаций» Германию до того, что в Нюрнберге ели человечину.
Еще важнее то, что, будь постмодернисты правы, Германия с её католическим югом и протестантским севером вообще не состоялась бы как национальное государство. Не состоялась бы и Европа. Ведь знаем же мы от того же Хантингтона, что «важнейшим из объективных элементов цивилизации является религия» 45. Так каким же, спрашивается, образом две непримиримые европейские «тотальности» слились в единую «западную цивилизацию»»?
Но вот вам пример еще более современный, разворачивающийся у нас на глазах. Это правда, что православная Россия и по сей день не примирилась с западным христианством. Зато подавляющее большинство православных народов: греки, болгары, румыны, черногорцы, киприоты, молдаване, македонцы, грузины, украинцы, даже сербы - все, на кого возлагал свои надежды Данилевский, вдруг наперегонки устремились в лоно вроде бы чуждой им, если верить Тойнби или Хантингтону, западной цивилизации. Что после этого остаётся от православной «тотальности» по Хантингтону и, тем более, от «тотальности» славянской по Данилевскому?
Зачем все это защитникам крепости?
Понятно, зачем понадобилось отрицание Цивилизации Данилевскому: он пытался мобилизовать Россию на войну против Европы. Нетрудно догадаться, зачем нужна множественность «цивилизаций» националистам. Они пытаются с её помощью подменить идею «внутреннего достоинства человека» грёзой об «особом пути государства-цивилизации». Понятно зачем нужен этот маскарад террористам и убийцам какой-нибудь Аль Каеды. Он даёт им возможность чувствовать себя не варварами, но гордыми защитниками своей «цивилизации» от нашествия крестоносцев и сионистов, равноправными участниками «схватки цивилизаций». Понятно, наконец, зачем это понадобилось постмодернистам: классика для них, как кость в горле.
Никак не возьму в толк, однако, зачем нужен постмодернистский маскарад в современной России либеральным защитникам крепости. Они-то почему предпочитают говорить на языке осаждающих их «варваров»? За примером ходить недалеко. Перечитайте нашу дискуссию, и вы убедитесь, что говорят в ней именно на «варварском» языке, легитимизируя тем самым произвол и дискриминацию, уводящие далеко в сторону от «внутреннего достоинства человека». И вообще от классического языка Цивилизации. Зачем?
То же самое, повторю, можно сказать и о языке, которым описывается прошлое России и ее государственности. Когда о «тысячелетней истории» говорят «варвары», это вопросов не вызывает. Когда же их речи повторяют за ними их оппоненты, это выглядит добровольной капитуляцией. Если будущее российского государства они хотели бы видеть иным, чем «варвары», то и от «варварской» интерпретации прошлого пора бы уже отказаться.
1 Неприкосновенный запас, 2007, №50.
2 Quoted in Johnson’s Russia List, March 18, 2006.
5 Richard Pipes.Russia under the Old Regime, NY., 1974, p.90.
6 В.О. Ключевский. Сочинения, М., 1957, т.2, с. 144.
7 В.И. Сергеевич. Русские юридические древности, т. 2, Спб., 1909, с. 369.
8 В.О. Ключевский. Цит. соч., с. 144.
9 Цит. по Н.А. Казакова и Я.С. Лурье. Антифеодальные еретические движения на Руси XIV – начала XVI века, М.-Л., 1955, с. 381.
10 Цит. по С.М. Соловьев. История России с древнейших времен, кн. III, М., 1960, с.190.
11 А.В. Карташев.Очерки по истории русской церкви, Париж, 1959, с. 414.
12 В.О. Ключевский. Цит. соч., т.3, с. 44.
13 Б.Н. Чичерин. О народном представительстве, М., 1899, с. 540.
14 Н.Я. Данилевский. Россия и Европа, изд. 6-е, Спб., 1995, с. 27.
21 Б.П. Балуев. Споры о русской истории// Н.Я. Данилевский и его «Россия и Европа», Тверь, 2001, с. 90.
22 Н.Я. Данилевский. Цит. соч., с. 87.
30 М.В. Михеев.Славянский Нострадамус, Брест, 1993.
31 Н.Я. Данилевский. Цит. соч., с. 497.
32 В.С. Соловьев. Сочинения в двух томах,
т.
33 Samuel Hantington. The Clash of Civilizations and the Remaking of the World Order, NY, 1996.
34
35 Philip Bugby. Culture and History,
36 Karroll Quigly.The Evolutions of Civilizations, NY 1965.
37 William McNeil.The Rise of the West,
Univ. of
38 Mettew Melko.Nature of Civilizations,
39 Н.Я. Данилевский. Цит. соч., с. 107.
40 S. Hantington. Op. cit, p. 42.
44 Quoted in Fernand Brodel.On History,
45 S. Hantington. Op. cit., p. 42.
________________________________________________
Алексей КАРА-МУРЗА, доктор философских наук, заведующий Отделом Института философии РАН
О ДВУХ МИФАХ ЭПОХИ РЕСТАВРАЦИИ
"МИФ СПАСЕНИЯ"
"МИФ ОСОБОСТИ"
Новая дискуссия о судьбах российской государственности показывает, как на смену мифам эпохи "либерализации" пришли и основательно закрепились новые (точнее - подзабытые старые) мифы эпохи "русской реставрации". Симон Кордонский верно заметил, что времена доминирования "патриотов" и "космополитов" сменяют друг друга, не меняя существа ни российской ментальности, ни российской государственности: "Разница между патриотами и космополитами в том, что патриот погружен в прошлое и считает, что будущее должно стать воспроизведением "великого прошлого", в то время как космополит считает, что прошлое имеет смысл лишь как проекция еще не осуществленного "великого будущего". Но ведь нечто подобное отмечал еще 150 лет назад Александр Иванович Герцен: "Одни (западники) хотят насильственно раскрыть дверь будущему; другие (самобытники) насильственно не выпускают прошедшего; у одних впереди пророчество, у других - воспоминания. Их работа состоит в том, чтобы мешать друг другу, и вот те и другие стоят в болоте".
Вот и ныне модернизаторам-космополитам предложено расслабиться и отдохнуть, а на коне снова самобытники-патриоты. Как говорится, "мели, Емеля - твоя неделя!" Что же сегодня могут предложить новые российские идеологи, взявшие на вооружение два главных реставраторских мифа - "миф спасения" и "миф особости"?
"Миф спасения"
Как и в былые времена, прояснение позитивной стратегии нынешней государственности все откладывается и откладывается разговорами о том, что о стратегии говорить преждевременно, ибо еще не закончено "собирание государственности" после очередного "смутного времени". Один из участников нашей дискуссии Сергей Марков так и пишет: "Россия при Путине, образно говоря, отошла от края пропасти, смогла избежать опасности непосредственного социального и политического краха… Было движение куда угодно, лишь бы от пропасти…".
"Куда угодно, лишь бы пропасти" - этот тезис стал в России традиционной индульгенцией власти за любые свои импровизации. На известный вопрос "Куда ты завел нас?" и даже более робкое: "Куда вы нас ведете?", не сморгнув глазом, отвечают: "Куда угодно, лишь бы от пропасти". Подобного рода самоапологетика власти имеет в России длинную историю, собственного, говоря, с самого призвания Рюрика править в "страну великую и обильную", в которой, однако, "порядка нет"… Пушкинская апология Петра Великого в "Медном всаднике" сводилась к тому же: да, "Россию поднял на дыбы…"; да, "уздой железной", но ведь: "над бездной"!
Демонизация предшествующего правления как "смутного времени" (пропасти, бездны и пр.) - любимая формула самооправдания любого правителя. Но в какой-то момент наиболее нетерпеливые его сторонники начинают поторапливать с определением позитивной стратегии. Вот и сегодня С.Марков "торопит" Путина: "Путин все еще так и не определился со стратегией… Мы смогли отойти от пропасти, и уже этим Путин заслужил достойное место в истории, но с определенного момента он явно медлит с принятием принципиальных политических решений… Наметилось определенное "провисание" политической воли власти".
Собственно, С.Маркову лучше всего ответил другой участник дискуссии, не поныслышке знающий о настроениях в кремлевской администрации, - С.Кордонский. С присущим ему профессионализмом, он очень четко показал, что тот тип государства, который создан сегодня, по сути своей и не может иметь экономической стратегии, ибо это социум принципиально иного, неэкономического типа - "ресурсное государство". Как принято выражаться у нас в Институте философии, в обществах такого типа власть - не функциональна (для реализации определенной стратегии), а "онтологична". Говоря же о перспективах такого рода социума, я бы опять согласился с С.Кордонским: "Сегодняшнее промежуточное состояние не может быть вечным. Ресурсное государство, с высокой вероятностью, либо будет разворовано, разграблено и растащено на части, либо превратится в ходе репрессий в какой-то аналог СССР… Сегодня содержание текущей политики определяется стремлением удержать ситуацию и как можно дальше оттянуть время, когда надо будет делать выбор... Все может быть, но мне кажется, что в рамках существующей политической и идеологической системы нет выхода из этой колеи".
В таких обстоятельствах вполне объяснимо, что власть не хочет (а во многом и не может) расстаться с "мифологией спасения", которая является "спасательным кругом" для ее собственной легитимации. Понятно и то, почему эта власть лишь развивает и, как может, совершенствует эту мифологию: от воссоздания образа России как вновь "осажденной крепости" до демонизации "оранжевых революций" на постсоветском пространстве. Характерным примером может служить и спланированная, но явно не удавшаяся в задуманном объеме кампания по дискредитации (в ходе дискуссии о Февральской революции) либеральной альтернативы, существовавшей в России девяносто-сто лет назад.
И здесь начинает вовсю работать следующий традиционный миф эпохи русской реставрации - миф о нашей цивилизационной особости.
"Миф особости"
Возможно, некоторым достижением очередной эпохи реставрации можно считать сравнительно слабый удельный вес в нынешней патриотической риторике мифологии "евразийства", в свое время немало послужившей радикальному противопоставлению российской цивилизации западной. Сегодня многие наши самобытники предпочитают искать российскую "особость" и "суверенность" все-таки "внутри Запада". И на это есть, на мой взгляд, две главные причины.
Во-первых, стойкое вовлечение российских элит, в том числе правящих, именно в западную модель ценностных предпочтений и бытового поведения. Во-вторых, возросшее влияние на наши идентификационные поиски Русской православной церкви. Задача поиска цивилизационной "особости" таким образом сужается: требуется найти свое самобытное место, но желательно внутри Европы. Искомый ответ напрашивается сам собой: мы - "другая Европа", наследники восточно-христианской ветви европейской цивилизации, мы - законные наследники Византии. И проработка этой идентификационной версии имела бы свой смысл, если бы адепты данной концепции доводили до конца логику своих рассуждений.
В нашей дискуссии убежденным защитником "византийской модели" стал опять-таки С.Марков, ранее представлявшийся мне глубоко светским и рациональным человеком: "Мы вместе с украинцами, белорусами, грузинами, армянами, болгарами, румынами являемся византийской частью большой европейской цивилизации… Европа в свое время разделилась на Западную, образованную королевствами и отдельно от них стоящей церковью, и Восточную, где было единство империи и соединенной с ней церкви… Нам сегодня еще предстоит осознать себя в этом качестве продолжателей византийской традиции в европейской цивилизации".
Некоторые участники дискуссии были спровоцированы этой позицией С.Маркова на ряд естественных вопросов и комментариев, оставшихся пока без ответа. Оно и понятно: трудно оспорить контртезис Виктора Шейниса о том, что многие из тех народов, которые С.Марков относит к наследникам "византийской ветви", "один за другим на наших глазах уходят от "особости" своей политической культуры и вливаются в западноевропейский поток". Что, по мнению В.Шейниса, лишь подтверждает общеисторическую тенденцию: и на самом Западе политические институты демократии вызревали, преодолевая "византийскую" модель, развенчивая сакральный образ государства.
Думаю, однако, что смысловая сердцевина позиции С.Маркова, действительно требующая осмысления,но которую он сам предпочитает не акцентировать, состоит не в противопоставлении "западной демократии" и "византийской идеократии", а в противопоставлении западного правового государства и российского пренебрежения правовой сферой - как властями так и обществом. С.Марков прямо так и пишет: "У нас люди никогда не жили по закону". В этом, собственно, а не в "византинизме" и "идеократии", в конечном счете, и обнаруживается автором наша принципиальная "самобытность".
Здесь, впрочем, следует обратить внимание на аргументацию еще двух участников дискуссии, которые указывают на то, что византийская традиция, под оболочкой сакрализации власти, напрямую ведет к общественной деградации и распаду. "Формальный культ законности, - справедливо отмечает Игорь Клямкин, - уживался в константинопольской империи примерно с такой же практикой беззакония, каковая существует в современной России. Но потому, не в последнюю очередь, та империя и канула в Лету". Вывод очевиден: "византийская версия" нашей самобытности, хотим мы того или нет, узаконивает и сакрализует в отечественной политической культуре вовсе не "государственный порядок", пусть даже идеократический, а, напротив, тенденцию к социальной энтропии и государственному распаду. Непреодоленная "византийщина" - это и есть главная причина нашего общественного неблагополучия.
Как ни парадоксально, к подобному же выводу приходит и Иосиф Дискин, который, политически самоопределяясь ближе к адептам современной власти (прошу извинения, если ошибаюсь), интеллектуально оказывается в лагере убежденных "западников-универсалистов". Фактически размежевывая пути развития Запада и России, И.Дискин говорит о недостатках российской самобытности, не позволившей до сих пор проделать в России ту историческую работу, которую проделал Запад. Автор констатирует, что на Западе "секуляризация, снятие религиозной этической рамки создает основу для светского государства современного типа… Результатом секуляризации оказывается и идея гражданского общества: при снятии религиозной этической рамки обнаруживаются уже сложившиеся этические, социальные и всякие иные основы нового государственного и общественного порядка". В России же, отмечает И.Дискин, ссылаясь на труды П.Н.Милюкова, после никонианских реформ "практически исчезла подлинная религиозность". И поясняет: "Точнее, исчезла вера, осталась лишь религия как государственный институт. Можно сказать, что Россия стала страной с религией, но без веры".
Я не только солидарен с этой позицией, но и хотел бы дополнить ее одним важным обстоятельством. Крупнейшие российские религиозные мыслители и культурологи (отмечу здесь В.Соловьева, Г.Федотова, Ф.Степуна) в своем анализе эволюции российской идеологии пришли к выводу, что те "неевропейские" процессы, которые И.Дискин вслед за Милюковым характеризует как пагубные для России, были результатом победы в ней именно "византийской" модели взаимоотношенияй государства, церкви и общества.
Итак, причиной российских бед является именно идеократизм и сакрализация всякой власти, в том числе и "контрвласти", а в пределе - и самой "Революции". На последнее обстоятельство - идеократизацию российских контрэлит - И.Дискин обращает главное внимание, но ведь, справедливости ради, надо добавить, что первопричиной является вполне "византийский" характер самой действующей власти, которую легче по-византийски же и сломать, чем по-западному реформировать и секуляризировать.
Отмечу еще раз как положительный факт, что несомненный "государственник" И.Дискин в своих размышлениях не только не скрывает, но и открыто прокламирует, что опирается на логику анализа, представленную в исторических и культурологических текстах классика российского либерализма и западничества П.Н.Милюкова. Надо только добавить, что сам Павел Николаевич не только констатировал причины "исторической патологии" российского пути, но и предлагал лекарства для ее лечения, могущие оказаться актуальными и в сегодняшней России.
Подлинным "европеизатором" России, по мысли П.Н.Милюкова, не может стать персоналистский режим героя-одиночки - даже такого, как Петр Великий. Убежденный европеист, Милюков стал одним из пионеров развенчания этой псевдозападнической иллюзии, столь характерной для нескольких поколений отечественных космополитов: "При полном отсутствии той междуклеточной ткани социальных отношений, которая вырабатывается культурными процессом и одна может обеспечить непрерывность социального действия, Петру поневоле приходилось верить в одного только себя и полагаться лишь на собственные силы".
Бытовой, формальный европеизм, закрепившийся в петровской России, - обязательный, но самый низший этап взращивания европеизма содержательного, необходимый пролог к постановке главного вопроса: как сформировать в России эту искомую русско-европейскую "междуклеточную ткань социальных отношений"? Поэтому в знаменитых "Очерках русской культуры" у Милюкова зарождается мысль о приоритетности создания в России европейской гражданско-политической среды. "России не хватает политики", полагал Милюков, и в первую очередь ее важнейшего элемента - идейного плюрализма и развитого парламентаризма, опирающихся на либеральное законодательство. Думаю, неуспех этого правового и конституционалистского проекта в начале XX века, когда напрямую схлестнулись две наших самобытных "византийщины" - сакрализация Власти и сакрализация Революции - не является окончательным свидетельством того, что Россия фатально не способна снова встать на общеевропейский путь.
________________________________________________
Александр АУЗАН (президент Института национального проекта "Общественный договор"):
"НАДО РЕШИТЬСЯ НА ПЕРЕУЧРЕЖДЕНИЕ ГОСУДАРСТВА"
ПОЛИТИЧЕСКАЯ МОДЕЛЬ БЕЗ ОБРАТНОЙ СВЯЗИ
НЕОБХОДИМОСТЬ ВОССТАНОВЛЕНИЯ ИНСТИТУТОВ РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ
О НАЛИЧИИ ГРАЖДАНСКОГО ОБЩЕСТВА И ГРАЖДАНСКОЙ НАЦИИ В РОССИИ
О РОЛИ ГОСУДАРСТВА В ПРОЦЕССЕ ФОРМИРОВАНИЯ ГРАЖДАНСКОЙ НАЦИИ
ПРОБЛЕМЫ СОЦИАЛЬНОГО КАПИТАЛА И ИЗДЕРЖКИ МОДЕРНИЗАЦИИ ПО-РОССИЙСКИ
НЕОТВРАТИМОСТЬ ПЕРЕУЧРЕЖДЕНИЯ РОССИЙСКОГО ГОСУДАРСТВА
Характеризуя нынешнее состояние российской государственности, прежде всего отмечу, что самая главная неопределенность и самый главный вызов будущему России связан именно с состоянием этой государственности. В ней, несомненно, воспроизводится российская политическая традиция: ведь практически любому политическому режиму в России свойственны тенденции самодержавия, которые проявляются в неприятии разделения властей, в стремлении к сращиванию политики и экономики. В данном отношении самодержавие, в отличие от абсолютной монархии, это государство, непосредственно включенное в специфические экономические отношения, непременным элементом которых является закрепление человеческого ресурса при земле или при заводах.
Вместе с тем наблюдаемое воспроизведение некоторых черт российского самодержавия, разумеется, не буквально. К примеру, как неоднократно говорил Виталий Найшуль, у "классического" самодержавия были определенные системы ограничений - такие, как Боярская дума, представление о "нецарском деле" и некоторые другие. Однако сегодня прежние ограничения не работают. Так, прежде самодержавие ограничивалось аристократией, которой в настоящее время нет. Но главное все же в другом.
Поскольку сегодня XXI, а не XVI век, специфику режима Путина вообще нельзя сводить лишь к воспроизведению самодержавной исторической традиции. Следует обратить внимание и на собственный российский опыт освоения демократии, соотнося его с опытом мировым.
Политическая модель без обратной связи
В 2001 году в полемике с германскими интеллектуалами мне приходилось убеждать их, что в России всё обстоит совсем не так хорошо, как им кажется, а в 2004-м, напротив, надо было доказывать, что у нас всё обстоит не так плохо, как им теперь представляется. Я предложил им сравнить политический режим в России с республикой Октавиана Августа, с началом принципата в Римской империи. Формально все демократические институты республики при Октавиане Августе еще существуют. Но особенность в том, что принцепс уже несет на себе всю полноту лидерских полномочий (и военных, и гражданских, и сакральных), и временный характер этих полномочий фактически остался в прошлом. Более того, взглянем, как, скажем, работают те же избирательные системы в Римской республике. Проводятся ли выборы? Проводятся. Но голоса чиновник считает только по тем кандидатам, которые есть в списке принцепса.
Мы можем обнаружить аналоги таких политических режимов не только в античной, но и в западной демократии Нового времени, и классифицировать их непросто. На мой взгляд, такие режимы вряд ли можно характеризовать как диктаторские. Это, скорее, определенного рода авторитарный республиканский режим, сохраняющий внешние институты демократии, но без реального разделения властей. Да, в России он отягощен исторической традицией самодержавия, но, скорее, в форме политического мифа, нежели реально действующих политических механизмов.
Характерно, что в России в 1990 годы стихийно складывалось своеобразное разделение властей: в парламенте большинство было у коммунистов, а исполнительную власть контролировали антикоммунисты. При этом Конституционный суд реально исполнял функцию арбитра. Правда, иногда, когда он упорно отстаивал позицию, не соответствовавшую интересам доминировавшей стороны, его деятельность приостанавливалась. Тем не менее в 1990 годах известны многочисленные факты преодоления президентского вето в Совете федерации, обусловленные не столько логикой политического противостояния власти и оппозиции, сколько реальным ограничением президентского самодержавия интересами регионов. Хорошо ли, плохо ли, но система разделения властей работала. Она в известной степени работала и в первый срок президентства Владимира Путина: ведь даже в третьей государственной Думе, в ее внутренней жизни еще действовал принцип политической конкуренции, т.е. она была все же не такой, как четвертая.
Та политическая модель, которая возникла у нас за последние несколько лет, вряд ли достойна обсуждения с точки зрения того, хороша она или плоха. Стоит обсуждать лишь то, насколько она жизнеспособна. Полагаю, что модель эта оказалась нежизнеспособной, потому что была лишена обратной связи.
Я не утверждаю, что только при демократии политическое управление обладает функцией обратной связи. Это не так. Скажем, в послесталинское время (а с точки зрения способов политического управления я разделяю сталинский и послесталинский периоды) в советской модели управления имелась и эффективно работала система сдержек и противовесов. Партаппарат, аппарат советов разного уровня и аппарат КГБ в известной мере уравновешивали друг друга. При этом определенную роль в обеспечении обратной связи играла пресса. Не в том смысле, что она публиковала то, что люди думают, а в том, что письмо в газету работало как инструмент жалобы. Письмо ставилось на контроль, служило дополнительным поводом для проверки деятельности тех или иных органов. Грамотный жалобщик писал в разные органы, и они "дополняли" и уравновешивали друг друга.
Повторю, система сдержек и противовесов и наличие обратной связи - это условие эффективной работы любой политической системы, не обязательно демократической. Но система управляемой демократии, созданная в основном во второй период президентства Путина, таким свойством обратной связи не обладает и никаких сдержек и противовесов действиям доминирующего политического актора не предусматривает. Наличие таких лакун сразу отразилось на эффективности системы и, начиная с 2004-2005 годов, проявилось в провале всех инициированных с того времени реформ.
Фактически все они были остановлены либо в результате вызванных ими социальных конфликтов и порождаемых ими колоссальных социальных издержек, либо еще до того как эти конфликты в полной мере себя проявили. Что касается новаций последних лет, так называемых "национальных проектов", то они реформами не являются. Это не реформы, а механизмы перераспределения денег, которые, впрочем, опять-таки дают непредсказуемые результаты.
Скажем, проект "Доступное жильё" оказался непосредственной причиной того, что жилье стало недоступным. И не потому, что власть не хотела давать на его реализацию деньги, а, напротив, потому, что она, не удосужившись установить новые, соответствующие провозглашенным ею же целям правила игры, вбрасывала деньги в сферу недвижимости и строительства при наличии в ней рынков с высокими издержками входа, монополизированных и аффилированных с местной властью. Эти рынки естественно реагировали на массовый спрос не ростом предложения, а ростом цены. А власть продолжала вбрасывать деньги, уводя цены за пределы всякого разумного соотношения спроса и предложения, фактически формируя спекулятивный рынок в сфере недвижимости и строительства.
Это - пример моделирования национальных проектов, не учитывающего обратные связи, интересы общественных групп и накладываемые ими реальные ограничения. Что в итоге дает эффект, противоположный ожидаемому.
Можно привести примеры такого "политического проектирования" и в других сферах, в частности, рукотворные кризисы: банковский июня 1994 года, монетизационный 2005 года, алкогольный 2006 года. Все это - свидетельства того, что система фактически не пропускает обратные сигналы, не реагирует на результаты собственной деятельности, не обладает механизмами сдержек и противовесов.
Дело не в том, что управляемая демократия отвратительна. Дело в том, что она неэффективна. С одной стороны, элементы системы, отвечающие за коррекцию управляющих импульсов, фактически отключены: парламент принимает без всякой шлифовки то, что в него вложили. С другой стороны, выстроенная исполнительная "вертикаль" не работает по своему прямому назначению, и если задание не сочетается с корыстными денежными интересами тех или иных ее элементов, то приказ напрямую пройти не может и подвергается обязательной бюрократической коррекции.
Необходимость восстановления институтов российской государственности
В этой ситуации неизбежной оказывается задача восстановления институтов российской государственности. Но выход из нынешнего нежизнеспособного состояния, являющийся жизненной необходимостью для страны, может происходить по разным направлениям в зависимости от того, какие силы смогут оказать решающее воздействие на процесс, какого рода запрос на восстановление государственных институтов окажется наиболее востребованным. На мой взгляд, доминирующие сегодня политические силы вынуждены будут пойти на определенное разделение властей просто потому, что иначе они не смогут поделить между собой власть. Чтобы рассесться по властным ветвям, необходимо, по крайней мере, наличие таких ветвей у властного древа.
Но при этом открытым остается вопрос о принципах разделения властей, которые могут быть различны. Если говорить о более широких общественных интересах, то мы, вообще говоря, заинтересованы не в том, чтобы просто расширять функции парламента или правительства, как предлагают некоторые участники дискуссии. Простое расширение функций правительства не означает соответствующего увеличения объема услуг населению. Оно лишь означает создание еще одной площадки для бюрократии. Равно как расширение функций парламента не означает более эффективного учета общественных интересов. Поэтому, если судить с позиции широких общественных интересов, нужно одновременно и расширять полномочия парламента, правительства, суда, и ограничивать их.
Например, исполнительная власть (в данном случае правительство), должна быть ограничена заявленными ею же целями. Что я имею в виду? Административная реформа в принципе предполагает наличие целевых показателей эффективности исполнительной власти. Но, на мой взгляд, последовательность реализации нашей административной реформы выстроена с точностью до наоборот. Если мы берем так называемый новый публичный менеджмент в Западной Европе, то там исходной является Хартия граждан, определяющая, что, собственно, нужно населению от власти. В разных странах все это выглядит по-разному. Скажем, для ирландцев очень важна доброжелательность аппаратов власти. Для французов же доброжелательность не столь существенна, им важно лишь то, чтобы на пятый звонок официальный представитель власти обязательно поднял трубку…А кто слышал о такой Хартии у нас?
Поэтому, если в России выстраивать систему ограничения исполнительной власти по заявленному образцу нового публичного менеджмента, то нужно начинать с Хартии граждан и определения того, что в нашей стране является целью администрации. Затем на этой основе должен формироваться стандарт оказания властных услуг. А не так, как у нас сегодня, когда стандарты - это часть административных регламентов. Причем стандарт властных услуг должен существовать на основе закона, а не правительственного решения. А вот дальше - пожалуйста, ведомства правительства могут принимать административные регламенты, которые определяют технологию производства услуги по заданному приоритету.
То же самое касается и парламента. У нас полностью утрачены критерии и механизмы оценки положительных и отрицательных эффектов законодательной деятельности. Поэтому в России может быть принят закон, который никому не нужен или который приносит больше вреда, чем пользы. Ведь само по себе принятие закона не всегда благо.
Между тем в Австралии, например, создана замечательная методика оценки регулирующих воздействий законодателей. Для того, чтобы принять закон, нужно сначала зафиксировать наличие проблемы, потом доказать, что она не решается и не будет решена сама по себе, а затем доказать, что эта проблема не может быть решена путем создания механизмов саморегулирования. И только четвертая возможность - принятие законодательного акта. А дальше начинается расчет издержек и эффектов такого принятия. И подобная практика действует не только в Австралии. Скажем, в законодательстве по вопросам бизнеса в США обязательно рассчитываются трансакционные издержки налогоплательщиков, создаваемые принятием законодательного акта.
У нас же никакие последствия законотворческой деятельности никем не просчитываются. Зато придумана ритуальная, магическая фраза: "Не потребует дополнительных бюджетных средств", подразумевающая, что государство может абсолютно не заботиться о возможных издержках введения в действие нового закона. А что в результате? Вот люди, соблюдая закон, приобрели машину с правым рулем, а теперь им говорят, что такой машиной пользоваться нельзя. Хорошо, но тогда компенсируйте переоборудование машины или необходимость покупки другой, потому что законопослушные граждане имеют право на компенсацию нанесенного им властью имущественного ущерба. Или закон о неправительственных (некоммерческих) организациях, который, по данным специально проведенного нами исследования, наносит ущерб в 15-20 миллиардов рублей в год. Этот ущерб должен быть компенсирован, но законодатель заявил, что закон "не требует дополнительных бюджетных средств", Так что компенсировать ущерб нечем.
Можно привести еще множество примеров, подтверждающих, что с позиций общественных интересов нужна экспертиза не только на коррупциогенность, но и на генерируемые законом издержки, его положительные и отрицательные внешние эффекты, а также экспертиза самой необходимости принятия закона. Вот еще один пример. Сейчас по указанию президента готовится закон о торговле. Я убежден, что определенные действия власти в этой сфере нужны, но я совершенно не вижу предмета для закона. Не очевидно, что должен быть еще один особый закон, потому что уже есть масса других, регулирующих эту сферу.
Повторю: само по себе законодательное регулирование не есть благо, его эффект амбивалентен. Необходимо выяснить потребность в нем, а используя его, иметь возможность судить о его эффективности.
И главное здесь, пожалуй, - это ясное представление о функциональной приоритетности в рамках всей государственной системы в целом. С позиции общественных интересов, на мой взгляд, приоритетом номер один является власть судебная, а не законодательная, не правительство и не президент. Потому что судебная власть - единственная, которая приводится в действие непосредственно самим гражданином. Причем по проблеме, интересующей именно данного гражданина или хозяйствующего субъекта.
Суд - это первичная услуга, которую можно получить от государства. Если же возникают проблемы с ее получением, то начинают формироваться альтернативные, негосударственные практики. Хорошо, если в форме третейских процедур. Много хуже, если в виде посредничества криминального авторитета.
О наличии гражданского общества и гражданской нации в России
Как известно, предпосылкой решения этой и многих других проблем является наличие современной гражданской нации. Существует ли таковая в России? Прямой ответ: на сегодняшний день - нет, не существует. Но в связи с этим я бы различал две вещи.
Безапелляционное утверждение об отсутствии в России гражданского общества есть явное преувеличение, обусловленное чаще всего распространенным мифом о гражданском обществе. Точнее, этот миф был популярен лет пять тому назад, сейчас он уже маргинален. Чтобы пояснить, что я имею в виду, я бы сравнил историю понятия гражданского общества и историю других нормативных понятий - не таких, как коммунизм, а, скажем, таких, как демократия и рынок.
У этих понятий в нашей стране были разные судьбы. И с демократией, и с рынком в конце 1980 - начале 1990 годов связывались представления о том, что с их воцарением всё станет хорошо. И наоборот: когда всё хорошо - это, мол, и есть демократия и рынок. Но вскоре выяснилось, что и с ними не всё хорошо. И даже очень не хорошо. А дальше судьба этих понятий, как, впрочем, и соответствующих институтов, в массовом сознании расходится: к демократии по-прежнему отношение мифологическое, а от рынка люди уже не ждут того, что завтра он принесет всеобщее благоденствие, и не рассматривают его как универсальное средство решения всех проблем. К рынку возникло вполне прагматическое отношение, отнюдь не означающее его полное и безоговорочное приятие, но предполагающее его необходимость в качестве социального института, который всех проблем решить не в состоянии, но быть должен.
Возвращаясь же к теме гражданского общества, хочу сказать: мне бы хотелось, чтобы историческая траектория этого понятия в России оказалась подобной траектории понятия рынка, а не понятия демократии. Потому что гражданское общество - это довольно функциональная вещь, обусловленная возможностью и способностью людей решать какие-то свои проблемы не путем принуждения со стороны власти и не путем частной сделки, а посредством самоорганизации, которая, соответственно, и формирует элементы гражданского общества. Если же мы признаем, что элементами гражданского общества, его институтами являются такие-то и такие-то виды самоорганизации, то, вообще-то говоря, все их мы найдем и в России. Они могут быть слабыми, неразвитыми, уродливыми, искаженными, но все они есть. Поэтому я бы говорил не об отсутствии гражданского общества в России, а об оценке его состояния.
Теперь - о гражданской нации. Тут дело сложнее. Потому что когда мы говорим "нация", мы имеем в виду социокультурную форму, в которой выступает общество. То есть, гражданское общество в виде его многочисленных элементов может иметь место, а нации при этом нет, так как соответствующая социокультурная форма не возникла. На мой взгляд, мы сейчас проходим как раз эту болезненную фазу социального и политического развития.
Почему же эта форма до сих пор у нас не возникла? У Пелевина в одном из последних романов есть образ сообщества людей, живущих в советской многоэтажке, построенной в последние годы советской власти. Советская власть построила этот дом и померла, а люди продолжают жить в его бетонных ячейках. Прежняя связь между его обитателями распадается, и они оказываются в вакууме. А потом между теми же людьми, живущими в тех же ячейках, начинают возникать совершенно иные связи, формируемый ими мир становится совсем другим.
Этот образ, на мой взгляд, очень хорош и точен. Мы действительно вышли из прежнего социокультурного состояния, прошли какую-то фазу социального вакуума и начали создавать новые сети социальных взаимодействий. А теперь речь идет о формировании некоей общей социо-культурной рамки, которая бы упорядочила эти объединяющие общество совокупности связей. И, среди прочего, нынешний подъем национализма (а он будет продолжаться и впредь) есть очевидный симптом поиска такой рамки, поиска идентичности.
Вместе с тем, для большинства понятие национального пространства России остается весьма неясным и слабо актуализированным. Гораздо понятнее, что есть "пространство Империи", но возможность восстановления империи, вопреки надеждам отдельных участников дискуссии, в XXI века следует практически исключить. Аналогия с СССР, воссоздавшим имперское пространство после крушения царизма, здесь не проходит. Тогда империя просто еще не успела распасться, два-три года - это не срок для такого исторического процесса. Связь бывших имперских территорий начала восстанавливаться уже в ходе гражданской войны. Иными словами, в 1917-1922 годах преобразование империи осуществилось в целом в тех же пространственных пределах и без распада прежних связей. А сегодня мы имеем несомненный распад империи, мы находимся в постимперской фазе. И до тех пор, пока кто-нибудь не приведет хотя бы один пример восстановления империи в современных условиях - у португальцев, англичан, у турок, в конце концов, - говорить о таком восстановлении, по меньшей мере, нелепо и безответственно.
Я считаю, что данный вопрос закрыт. Пока еще, как показывают некоторые гравитационные экономические модели, тяготение между Россией и сопредельными государствами оказывается больше, чем между этими государствами и внешним пространством. Действует инерция институциональных норм: легче, дешевле, проще общаться со "своими", чем с европейцами или, например, с китайцами. Но это затухающий эффект, он скоро иссякнет.
Остается вариант обустройства национального пространства. Нация может иметь под собой как территориальное, так и этническое основание. Российская империя в известном смысле была больше похожа на Австро-Венгерскую или Турецкую, чем на Британскую или Французскую империи. Посмотрим, скажем, на тех же турок. Как они решали эту проблему?
В ходе реформ младотурок и Кемаля Ататюрка они ушли от исламской основы, которая была имперской, и выстроили нацию на этнической основе. Причем заплатили за это и чужими, и своими жизнями. Переход был оплачен геноцидом армян, войной с греками в 1920 годы, но, тем не менее, то был во многом весьма успешный переход. Однако в сравнении с Россией Турция по этническому составу была исходно гораздо более монолитным государством. Поэтому я считаю, что в России построение нации на этническом основании крайне маловероятно и крайне опасно по возможным последствиям.
К тому же турки в начале XX века были в фазе демографического подъема. Мы же сегодня находимся, как известно, в фазе демографического спада, у нас огромные территории, которые не могут эффективно контролироваться нашим этническим сообществом. Так что если путь восстановления имперского единства практически невероятен, то и путь образования этнической нации крайне маловероятен. Речь должна идти, скорее всего, о территориальной гражданской нации, хотя в этом случае возникает очень сложный и болезненный вопрос о территориальных границах.
Здесь я позволю себе сформулировать суждение, которое может показаться весьма неожиданным и странным. Я считаю, что роль государства в процессах формирования гражданской нации в России вовсе не первостепенна и даже не вторична. Потому что природа этих глубоких, нутряных процессов связана с отношениями между разными группами населения в стране, с тем, каким образом такие отношения выстраиваются и кто является субъектом этой деятельности.
В первом приближении в России можно обнаружить разные группы интересов вверху, на уровне элит, и внизу, на уровне широких масс, причем на протяжении всех 1990 годов коммуникации между ними практически не наблюдалось. Начало их взаимодействию было положено в первый период президентства Путина, когда олигархические группы пытались освоить массовые отрасли промышленности вроде автопрома, а также вступить в какие-то отношения с населением, проживающим в так называемых "их городах". Так стала возникать какая-то коммуникация. Однако вскоре в эти процессы вмешалась власть, поставив их под свой контроль.
Сейчас, как мне кажется, начинается новый раунд движения к взаимодействию, в ходе которого решается очень тяжелый для российского сознания вопрос о способности различных социальных групп разговаривать друг с другом без посредничества государства. Подчеркиваю: не соглашаться, но просто разговаривать. Ведь самая страшная и крайне популярная в России фраза: "Я с этим на одном поле не сяду". Такой вот агрессивный изоляционизм, который с легкостью отдает все третейские полномочия власти. Своего рода форма доносительства по-российски: мы-де к компромиссу не способны, без вас в своих делах не разберемся, "придите и володейте нами". И власть, которую никто не любит, тем самым ставится в положение центрального, решающего субъекта.
Ситуация может измениться тольков том случае, если переменится сам тип этих отношений в обществе, само мировоззрение социальных групп. Не в том смысле, что они должны отказаться от своей позиции и своего интереса, а в том смысле, что они должны признать наличие других интересов. Без такого признания гражданская нация сложиться не может.
Говоря об ее формировании, надо учитывать и некоторые другие особенности страны. Распространенное представление о России как о Евразии в корне неверно. Реальность выглядит иначе и не столь тривиально. Мы скорее Евроамерика, потому что за Уралом у нас начинается пространство совершенно не азиатское. У нас Азия заключена скорее внутри европейской части. И есть нетипичные для России сообщества в Сибири, в какой-то мере на севере и юге страны, не попавшие в свое время в зону традиционного крепостничества и долго культивировавшие иные формы социальных отношений. В целом это были, конечно, маргинальные линии развития, но нередко они оказывались весьма успешными - вот в чем парадокс. И они не выделились в особые нации только по той простой причине, что в соответствующих регионах не произошло достаточной демографической концентрации. Иначе мы бы имели сегодня Сибирь отделенной от России, исторический процесс шел именно к этому.
Есть и еще один фактор внутренней неоднородности. У нас, фактически, существуют три страны внутри европейской части. Есть страна больших городов, которая уже в конце XIX - начале XX веков была Европой. Есть деревенско-слободская страна - та самая Азия, но она-то как раз находится в состоянии длительной некрасивой агонии. И есть еще страна, возникшая в советское время, - страна закрытых городов. В ней живет очень странное население с высоким образовательным цензом и склонным к изоляционизму сознанием. Это искусственное образование досталась нам в наследство от советского времени и живо по сию пору.
Учитывая перечисленные особенности России и ее населения, я предлагаю формирование нации, на которое обычно смотрят сквозь призму этнического фактора, рассматривать иначе. Надо считаться и с другими, быть может, более значимыми в нашем случае социально-экономическими и культурными факторами. И помнить о том, что лежащая в основе этого процесса широкая коммуникация разных групп может быть осуществлена только при наличии политических субъектов. А ключевым условием для вызревания негосударственной политической субъектности в России является диалог "за одним столом" между либералами, левыми, националистами и прочими. При этом под левыми я подразумеваю не только коммунистов, но и ультралевых, которые сейчас гораздо точнее, нежели КПРФ, представляют интересы многих групп, оказавшихся за бортом в ходе реформ 1990 годов.
Что касается национализма (как политического феномена), то это особая большая тема. Он пользуется поддержкой значительной части российской буржуазии - и крупной, и средней, и мелкой. Связано это с проблемами роста, когда обнаруживается, что все перспективные ниши заняты, причем в значительной степени иноэтническими элементами. Очевидно, что это проблемы не столько этнические, сколько социальные. Поэтому именно в диалоге разных политических групп и формируется некоторый ценностный консенсус о правилах и пределах конкуренции и кооперации, без которого нет гражданской нации.
И еще должен быть диалог региональных элит. Думаю, что в 1990 годы Совет федерации давал определенную площадку для этого, но тогда проблема не стояла столь остро. Актуальнее была задача защиты от вторжения в регионы федерального властного центра или федеральных олигархических групп. Сегодня же вопрос стоит именно о необходимости политического диалога территориально-культурных общностей, для чего нет иного механизма, кроме сената.
О роли государства в процессе формирования гражданской нации
Теперь попробую вернуться к роли государства в формировании гражданской нации. Она третьестепенна, но она есть. И она не в том, к чему призывают власть в отношении "борьбы с национализмом": сказать твердое "нет" и какое-то количество людей посадить в тюрьму. Ведь власть уже многажды говорила "нет", но соответствующий процесс это не останавливает. Она и в тюрьму сажала, да только не тех: очевидно же, что не Лимонов является лидером националистической волны, а посадили именно его. Это та же самая история, что и с национальными проектами. Раз вся система правил разрушена, то любое действие направляется не по адресу, реализуя какой-то иной, отличный от декларируемого, интерес.
Власть любит делать то, что ей сделать проще. И она и впредь будет достигать совершенно иных целей, чем те, на которые есть запрос со стороны широких общественных групп. Поэтому и разговор о том, что может и должно делать государство в процессе формирования гражданской нации, я бы начал с того, чего оно делать не может и не должно.
Существо нации, как сформулировал в свое время Ренан, - это совместная гордость за свое историческое прошлое. Или, как он выразился в другом случае, совместное заблуждение по поводу славного исторического прошлого. И еще это согласие относительно общих ценностей, достигаемое через обязательную коммуникацию политических представителей - как социальных, так и территориальных. Если над ними стоит еще какая-то другая власть и пытается решать эту задачу за них, то ничего путного, в конечном счете, не получится. Это касается и исторического прошлого.
Государство не должно подменять представление о нем более удобным для себя имперским взглядом на историю. По-моему, у Кочеткова, у барда, есть фраза: "Я сын папаши всех народов, я внучек деда Лукича". Это так. Я бы даже добавил: "…и правнук Петра Первого и праправнук Ивана Грозного". Потому что со времени Карамзина мы имеем вместо истории России то, что он назвал историей государства российского. Мы имеем картину не своей собственной истории, а истории власти в России. Я даже не обсуждаю качество этой истории, про это можно спорить отдельно, но принципиально важна сама подмена субъекта истории.
Гражданская нация формируется другим субъектом. Им должны стать люди, семьи, города, какие-то людские общности, но не административные округа. И эту задачу власть за нас не решит. Она может только воспрепятствовать ее решению, если будет - пусть простит меня великий историк - усиливать "карамзинский" крен в интерпретации нашего прошлого и его политической актуализации.
И, тем не менее, есть вопрос, в решении которого власть может принести пользу делу формирования гражданской нации. И касается он экономики. Тут власть очень многое может сделать как для препятствования проявлению активности людей, так и для того, чтобы способствовать этому. В подтверждение приведу два примера.
В 2000-2001 годах решения президента Путина о создании федеральных округов и приведении регионального законодательства в соответствие с федеральным положили начало ликвидации "феодальных барьеров" между областями РФ, что дало определенный положительный эффект не только для экономики, но и для формирования нации. Запущенный этими действиями президента процесс принес определенные результаты, но не был доведен до своего логического завершения, не вывел страну на самый важный уровень социальной интеграции, не создал условия для свободного передвижения ее граждан.
Для успешного развития свободной рыночной экономики недостаточно обеспечить свободное передвижение товаров и капиталов. С товарами и капиталами, кстати, тоже не все получилось как надо. Но, главное, с людьми уж точно не получилось. Эту проблему антифеодальная политика раннего путинского режима решить так и не смогла. Устранение барьеров, связанных с неконституционным режимом прописки, создание равных и доступных возможностей при покупке квартиры в любом из городов России (Омске, Екатеринбурге, Петербурге или Москве) независимо от места проживания покупателя - вот государственная задача, которая остается нерешенной, но для решения которой власть может сделать очень многое.
И другой пример того, что может и должна сделать власть. Известно, что расстояние между Москвой и Нью-Йорком, Москвой и Пекином, если измерять его в деньгах, которые необходимо потратить на перемещение, короче, чем между Москвой и Владивостоком, Москвой и Петропавловском-Камчатским. Это - с точки зрения интересов целостности нации - категорически неправильно. Внутреннее дотирование трансконтинентальных рейсов - нормальная и почти обязательная практика. Известно, что трансатлантические рейсы дотируются за счет внутренних перевозок, потому что иначе (и это всем понятно) связь между Америкой и Европой может ослабнуть. Надо ли доказывать, что обеспечить возможность свободной коммуникации внутри страны еще более важно?
Это касается не только авиации. Федеральный бюджет должен поддерживать то, что считается национальным достоянием. Сегодня им поддерживается, скажем, Третьяковская галерея, Русский музей, Эрмитаж, Большой театр. Но вот вопрос: может ли школьник из Барнаула хотя бы один раз в жизни за счет государства посетить Третьяковскую галерею? Если нет, то что же это за национальное достояние?
Роль государства и заключается, помимо прочего, в том, чтобы обеспечить своим гражданам доступ к их национальному достоянию. Если такой доступ будет обеспечен, то у нас начнет формироваться совершенно иная культурная ситуация.
Проблемы социального капитала и издержки модернизации по-российски
А теперь - снова об отечественной истории. Выступая против актуализации ее карамзинской версии, я отдаю себе полный отчет в том, как важно нам сегодня понять эту историю в ее своеобразии и в ее соотнесенности с нашими сегодняшними проблемами.
За последнее столетие Россия уже дважды вслед за этапом либерализации сверху вступала в периоды социальной дезинтеграции и атомизации, сопряженные с утратой накопленного страной социального капитала. Впрочем, смена периодов положительной и отрицательной динамики социального капитала свойственна практически любому обществу. Сошлюсь на книгу Ф.Фукуямы "Великий разрыв", в которой он фиксирует происходящее с социальным капиталом США за последние 20 лет. Радиусы доверия сокращаются, социальный капитал накапливается в маленьких ячейках, большие ассоциации теряют основу - все это свидетельствует об отрицательной динамике социального капитала в США. В таких колебаниях вообще-то ничего кошмарного нет, социальный капитал именно так и существует.
Однако в России мы имеем дело с иными процессами. Тут я с Фукуямой буду спорить, потому что из советского периода мы вышли отнюдь не с нулевым социальным капиталом, как он полагает, а с хорошим его запасом, который был накоплен за авторитарный период развития советского государства. Накопление социального капитала стало в этот период, начиная с середины 1950 годов, решающим средством выживания людей в СССР: если ты никому не доверяешь, тебе и на кухне-то не с кем поговорить, не говоря уже о том, что ты и мяса не достанешь, и сапоги не купишь. Поэтому в тот период формировались весьма плотные социальные сети, которые затем проявились в виде эффективной массовой протестной мобилизации конца 1980 - начала 1990 годов.
Именно этот социальный капитал сгорел в 1990 годы в ходе глубокой социальной реструктуризации. К сегодняшнему дню он находится на минимуме, но видно, что он начинает восстанавливаться. Социология отмечает даже определенный рост радиуса доверия между людьми. Но остается проблема злокачественной повторяемости сценариев российского развития в периоды реформ, того, что я - быть может, не очень удачно - называю "проблемой колеи" или проблемой инерционной траектории развития. Реальна ли эта проблема для сегодняшней России? Да, проблема реальна, и она фиксируется экономической статистикой.
Из истории мы знаем, что в России возможны два типа модернизации: либо либеральная, которая обычно оказывается неудачной, либо авторитарная, которая поначалу представляется весьма результативной, но затем приводит к отставанию страны. Типичный пример - петровские реформы. Их результатам посвящен особый раздел в замечательном издании, посвященном 300-летию дома Романовых, который так и называется "После Петра". Ничего более страшного я в жизни не читал. Петр создал флот. Двадцать лет на Воронежских верфях его создавал. А в 1730 году, через пять лет после смерти Петра, у России флота уже не было. Во время войны с Польшей, когда нужно было блокировать Гданьск от подхода французской эскадры, у России не нашлось ни одного корабля. Катастрофически сократилось население, а падение промышленного производства было таково, что восстановление до прежнего уровня происходит только при Екатерине Второй. Но к этому времени такой уровень был бы достигнут, даже если никаких петровских реформ не было бы вовсе. Это - типичный результат традиционалистской модернизации.
В чем особенность такой модернизации (сталинской, петровской, может быть, в этот ряд стоит поместить и реформы Ивана Грозного)? В том, что самодержавие и крепостничество как институты, которые сдерживают развитие, начинают использоваться в качестве инструментов его принудительного ускорения. Формально Петр создает в России современную промышленность так же, как Кольбер во Франции. Но по существу - ничего подобного. В ходе реформ Кольбера насилие применяется для того, чтобы загнать люмпенов в систему наемного труда, а российское самодержавие применяет насилие для того, чтобы, оставляя крестьян в крепостном состоянии, свести их с традиционного для них землепашества, переместить на другие объекты, приписать к заводам. Это совершенно иной подход - по характеру, по природе процесса. Внешне в России наблюдается тот же рост заводов, как и во Франции или в Англии, но промышленности, основанной на наемном труде, не возникает. И как только государство ослабевает - а после осуществления им колоссальной социальной мобилизации его ослабление неизбежно, - наступает релаксация, экономические связи размываются, страна некоторое время продолжает двигаться по инерции, затем впадает в застой.
В XX веке мы наблюдаем примерно то же самое. В 1950 годы - наивысшие успехи: космос, термоядерное оружие. А потом всё начинает проседать. Почему? Потому что прекратилось насилие, ресурс которого был уже полностью исчерпан. Не случайно же вожди системы принуждения первыми, как Берия в 1953 году, стали требовать реформ, понимая, что больше так жить невозможно. Но за реформами следует неизбежная демобилизация государства и проседание экономики.
Какова же природа этой злокачественной повторяемости сюжетов развития? Не знаю, прозвучит ли моя констатация утешительно, но большинство стран мира также сталкиваются с этой "проблемой колеи". Особенно те, которые относятся ко второй и третьей группе в статистических таблицах Мэдисона, т.е. страны с низкими траекториями развития. Если они пытаются совершить "большой скачок", а потом падают, то в итоге всё равно их средние за полстолетия темпы развития оказываются ниже, чем у лидирующей группы стран. Так в чем же причина?
Я могу сходу перечислить пять объясняющих гипотез, хотя их, наверное, может быть и больше.
Это, во-первых, неошумпетерианская гипотеза, которая все объясняет состоянием и особенностями национального сознания.
Это, во-вторых, нортианская гипотеза, которая объясняет все неверным институциональным выбором, обусловившим в свое время формирование неправильных институтов.
Это, в-третьих, свежая, 1995 года, идея о своего рода ресурсном проклятии. Про "голландскую болезнь" знали давно, средства ее лечения вроде бы известны, но правительства целого ряда стран категорически воздерживается от их применения. Значит, дело не в самой голландской болезни и не в отсутствии средств лечения. Идея ресурсного проклятия указывала на изобилие ресурсов в экспорте как фактор, определяющий особый тип развития.
В-четвертых, укажем на сотианскую (де Сото) гипотезу, сводящую все к эффекту демографического перехода, который создает конкуренцию вновь пришедших и старых социальных групп, новых и старых элит. Старые сообщества и элиты начинают использовать правовые механизмы против собственности и против конкуренции, что становится тормозом развития страны.
И, наконец, последняя, пятая гипотеза. Суть ее в том, что в истории возможно маятниковое развитие, как, скажем, в России или в Испании, когда наблюдаются подобные движению маятника колебания "революция - реакция, реакция - революция", формирующие длинные волны реструктуризации социальных правил. Правила нестабильны, всё время меняются, и эти, порой весьма резкие, изменения существенно ухудшают условия развития общества.
Если попытаться как-то суммировать эти объясняющие гипотезы, то между ними можно обнаружить нечто общее. Все они связаны со структурой власти и правами собственности, все так или иначе выходят на это. Для России это тот самый вопрос исторической нерасчлененности власти и собственности, проявления чего мы наблюдали в 1990 годы и наблюдаем сегодня. На самом же деле в такой форме до нас доходят своеобразные "волны" от очень старых российских институтов самодержавия и крепостничества.
Про самодержавие я уже говорил, а про крепостничество следует сказать особо. Его зона в России по-прежнему довольно велика. Она, конечно, не так значительна, как в сталинском СССР, но в нее включены не только старые вооруженные силы, которые по-прежнему держатся на крепостничестве, ибо крепостнический принцип лежит в основе их хозяйства, работы их ремонтных заводов и проч. Это еще и гастарбайтеры, в сфере деятельности которых тоже сохраняются крепостнические отношения, охватывающие минимум пять-семь миллионов человек. В стране, общее трудоспособное население которой составляет 100 миллионов человек, данный социальный слой выглядит весьма представительным.
Почему же в России либеральные реформы всегда заканчиваются воспроизведением, а то и ростом государственного крепостничества? Для меня это открытый вопрос, но некоторые соображения я бы все-таки позволил себе сформулировать. Дело в том, что либеральные реформы в России никогда не решали уже упоминавшейся проблемы связки власти и собственности, оставляя ее нерешенной. Это относится и к реформам 1990-х.
Логика Гайдара и Чубайса была логикой достижения наиболее быстрым способом точки невозврата. Чтобы как можно скорее выйти из ситуации, допускающей возможность реставрации коммунизма. Для этого они решили форсировать создание слоя крупных собственников, владеющих ключевыми ресурсами страны, которые ни при каких обстоятельствах не позволят коммунистам перехватить инициативу. И реформаторы своей цели добились, решив поставленную перед ними конъюнктурно-политическую задачу. Так сказать, обхитрили историю.
Но это было сделано в ущерб гарантиям прав собственности массовых слоев населения, интересам становления эффективной судебной системы и современных институтов гражданского общества. Сейчас, когда реформаторов 1990 годов не судит только ленивый, мне даже неудобно про это говорить. Тем более, что их усилия не были совершенно бесплодными. Но то, что проведенные ими реформы оставили Россию в прежней колее, - это факт. Конечно, задача изменения характера исторического движения страны за три-четыре года не решается. Но для меня очевидно, что стратегия преодоления этой инерционной зависимости нашего развития должна быть принципиально иной, нежели та, что была предложена либеральными реформаторами 1990-х.
В связи с этим хочу обратить внимание на проблему, которую можно назвать проблемой соотношения власти и свободы. В начале 2000 годов социология выявила несколько озадачивший исследователей факт слабой востребованности свободы в российском обществе. Суть дела, однако, была не столько в том, что людям стала не нужна свобода, сколько в том, что выявленная структура их запросов оказалась несколько иной, чем должно было быть в согласии с теорией.
Эта проблема обсуждается уже сто лет и имеет известное, хотя и довольно сложное решение. Скажем, Георгий Федотов в работе "Россия и свобода", написанной в 1920 годы, отметил, что Россия нашла способ развивать прогресс, не развивая свободу и отделяя ее расширение от расширения образования. Российское самодержавие всякий раз использовало плоды социального прогресса в качестве ресурса ограничения свобод образованного круга, подрывая тем самым естественный и самопроизвольный процесс развития свобод, сдерживая развитие аристократии и не позволяя возникнуть цензовой демократии. Между тем все современные сильные демократии возникли именно из демократии цензовой. Но сегодня перспектива ее введения вряд ли может рассматриваться как реальная. Это исключено. Тем не менее, решение проблемы существует и лежит в русле альтернативных возможностей успешной модернизации несамодержавного типа.
Обрисую его суть в несколько необычных терминах рыночного торга. Если рассматривать разделение властей как фактор предложения, а ценности прав как фактор спроса, то задача сводится к следующему. Нужно найти компромиссную формулу, сочетающую интересы массовых слоев, которые по причинам имущественно-образовательным не готовы самостоятельно управлять своими правами и склонны "депонировать" их власти, и интересы активных групп населения, которые чрезвычайно высоко ценят возможность самостоятельно пользоваться своими правами.
Иными словами, нужно искать более тонкую настройку всей социально-политической системы. Что это значит? Это значит, что президентская власть должна обрести у нас функции своего рода супер-омбудсмана, которому представители "слабых" групп населения "депонируют" свои социальные права. Эта функция президента должна быть скорее пассивной, как функция своего рода защитника прав, гаранта социальной справедливости с правом вето. В то же время активные социальные группы, готовые и способные управлять своими правами, будут иметь парламентскую демократию. Иными словами, решение заключается в разделении полномочий между ветвями власти, и те группы, которые хотят и могут управлять своими правами, будут действовать через партийно-парламентские механизмы, а те, которые не хотят или не способны, смогут депонировать свои права "управляющей организации".
Ключевая сложность здесь в том, что в новой конструкции исполнительная власть не должна занимать нынешее место. Потому, в частности, что, занимая его сегодня, она завела страну в тупик, выявила пределы реформ и фактически продемонстрировала свою неспособность управлять социально-политическими процессами, происходящими в стране. Поэтому от нынешней политической конфигурации все равно придется уходить, но уйти желательно не путем "ломки". Вопрос ведь в том, будем ли мы и впредь продвигаться прежними циклами рывков и падений или же попытаемся вырулить на какую-то иную траекторию.
Но есть и другая часть задачи, касающаяся собственности. Де Сото сформулировал очень важную истину: для облегчения и ускорения социального развития нужно упрощение права и легализация существующих и востребованных социальных практик. Следовательно, нужна политика всяческих амнистий массовых видов собственности. Власть иногда делает это (например, дачная или налоговая амнистии), но если говорить об упрощении права, то она идет скорее в прямо противоположном направлении. Здесь, правда, следует учитывать и влияние мощной юридической корпорации, заинтересованной как минимум в сохранении существующей сложности.
Неотвратимость переучреждения российского государства
До сих пор я говорил о задачах, которые стране предстоит решить. Теперь же я хочу рассмотреть одно из решающих условий такого решения. Речь идет о неотвратимости переучреждения российского государства. Тому есть несколько объективных предпосылок. Первая и сиюминутная состоит в том, что проблема трансформации власти (говорят также о передаче власти или ее преемственности) в нынешней системе не имеет решения. Поэтому, на мой взгляд, сама власть вынуждена будет идти на преобразования, причем прежде всего в этом заинтересован уходящий президент. Иначе он просто не сможет уйти.
Объяснюсь несколько подробнее. Сегодня в стране существуют пять-шесть доминирующих групп, а не две, как нам нередко пытаются представить: мол, начиная с XIX века при дворе самодержца за его покровительство борются либеральная и реакционная камарильи, и истинным патриотам России следует выбирать сторону либеральной… На самом деле всё, конечно, не так.
Наличие пяти-шести доминирующих во власти групп легко установить экономическим анализом, уяснив, на какие ключевые активы сели те или иные "кремлевские башни", как между собой соотносятся ведущие российские госкомпании, кто с кем ведет перманентные торговые войны. По процессам, происходящим в публичной экономике, мы можем видеть, что происходит в структурах власти, как "башни" воюют друг с другом.
Что в этой ситуации может сделать президент? Многие говорят: пусть он назначит конкретного преемника. Но это же означает, что он выкажет свое предпочтение одной из групп, а остальные пять немедленно попытаются начать согласованные военные действия против нее. Предположим даже, что они начнут создавать какие-то коалиции, заключать какие-то договоренности на этот счет, что представляется мне проблематичным в силу отсутствия у нашей элиты способностей и опыта достижения такого рода договоренностей: ведь до сих пор все их связи были опосредованы одним лицом - президентом. При нынешних отношениях они смогут договориться только о нулевом, "ничейном" кандидате, а такой кандидат не сможет выполнять функции гаранта достигнутых договоренностей. И эта его неспособность ставит крест на всем проекте.
В ситуации смены лидера элитам в первую очередь нужна гарантия сохранения их политического положения и захваченных ранее активов, а также личной неприкосновенности. Поэтому, куда ни кинь, задачка не имеет решения. Значит, фактически решение состоит в том, чтобы пойти на определенный демонтаж управляемой демократии и переконфигурировать властные ветви, чтобы возродить механизмы публичной политической конкуренции. Резюмирую: первая предпосылка трансформации состоит в том, что прежняя система не в состоянии обеспечить собственное воспроизводство при смене политического лидера.
Кстати, соответствующие трансформации в системе уже начались. Обратите внимание на возникновение мироновского проекта - это уже непосредственный демонтаж системы управляемой демократии, ибо двухпартийная система принципиально неуправляема. Началась и борьба региональных элит, что видно на выборах в региональные Законодательные собрания. Процесс, как говорится, пошел.
Вторая предпосылка переучреждения российского государства заключается в социально-экономическом банкротстве прежней управленческой системы. Многие эксперты очень низко оценивают возможности управления в нынешних условиях. Поэтому, даже если не было бы проблемы преемственности, что бы мы имели с этой системой после 2008 года? Кризисы, порождаемые ею, будут только нарастать и могут принять очень неприятный, неуправляемый характер.
Наконец, третья предпосылка - это то, что я говорил в связи с дилеммами свободы и власти. Проблема "выхода из колеи" актуальна лишь в том случае, когда граждане не согласны с традиционным порядком, когда большинство из них стремится максимизировать свой социальный и имущественный статус. Сегодня у нас все эти условия налицо, мы фактически имеем национальный консенсус в стремлении к большему. А отсюда следует, что налицо и предпосылки то ли для очередного авторитарного скачка с последующим падением, то ли для неудачной либеральной реформы. Значит перед нами вновь все тот же вопрос: можем ли мы свернуть с этой траектории на другую или обречены на бесконечное повторение, хождение по замкнутому кругу?
Отвечаю: можем, если решимся на серьезные меры по переучреждению государства. Трех перечисленных выше предпосылок для этого более чем достаточно.
Что я подразумеваю под переучреждением государства? Это прежде всего формирование социального контракта в стране, т.е. достижение согласия самых разных групп по поводу того, чего мы хотим от государства. Это появление запроса на государство, потому что мы имеем сейчас, как ни странно, падение такого запроса. Люди сами решают свои проблемы, а государство, внешне разрастаясь, все в большей степени оказывается ненужным, оно не решает никаких конкретных проблем, с которыми сталкиваются люди. Напротив, появление запроса на государство и предоставляемые им услуги будет означать, что оно преодолеет, наконец, свое безмерное стремление распространиться повсюду и займется специализацией, сконцентрируется на выполнении каких-то конкретных и востребованных социальных функций.
Переучреждение государства - это социальный контракт, это согласие различных групп по основным правилам социального взаимодействия в стране, более того, готовность отстаивать их незыблемость. И именно поэтому это не совсем то, к чему призывают некоторые участники дискуссии.
Возьмем ту же конституцию, с констатации изъянов которой дискуссия началась. Я совершенно не уверен в том, что нужно принимать новую конституцию для того, чтобы в стране что-то переменилось. Потому что я, как институциональный экономист, смотрю на ситуацию несколько особым образом. К примеру, североамериканская конституция на самом деле не лучшая в мире, а южноамериканские не хуже нее. Даже лучше, поскольку они учли опыт французской революции. Причины успеха Северной Америки не в достоинствах и качестве формального документа, а в соответствии формальных и неформальных правил. В США гражданин готов отстаивать принцип налогообложения соседа даже в отсутствии налогового полицейского. Он сам заинтересован в работоспособности этих правил. А в Южной Америке такой практики нет.
Сегодня мы стоим перед задачей договориться о тех неформальных правилах, которые будут приняты российским сообществом, а стало быть, будут работать внутри него собой. И только тогда станет ясно, что именно в нашей конституции неприкосновенно, поскольку по этому вопросу есть общее согласие, а что - факультативно.
Я намеренно формулирую столь неопределенно, потому что согласие еще не достигнуто, не найдено. Не знаю, какие принципы будут приняты, но, на мой взгляд, в этом и заключается процесс переучеждения государства, а именно - в достижении согласия разных групп общества по поводу ценности и смысла заложенных в конституции правил.
В заключение хочу сказать, что в ближайшее будущее я смотрю без особого оптимизма. Мы вошли в чрезвычайно сложный, кризисный период, когда возможен любой поворот событий, включая заговоры и перевороты. Но в среднесрочном плане я испытываю больший оптимизм, понимая, что страна выходит из затяжного периода послереволюционной реакции, задачи которого она уже решила. Мы дожили до той точки, когда наша российская власть уже не может управлять прежними методами. Выход из периода реакции может происходить в разных направлениях, но этот исторический период закончился.
Начинается новый.
________________________________________________
Владимир ЛЫСЕНКО
(президент Института современной политики, профессор Высшей школы экономики):
"РОССИИ НУЖНА ПРЕЗИДЕНТСКАЯ РЕСПУБЛИКА АМЕРИКАНСКОГО ТИПА"
ОТКУДА ВСЕ ПОШЛО
ПРОЕКТ АВГУСТА МИШИНА
ЗАЧЕМ РОССИИ КОНСТИТУЦИОННАЯ РЕФОРМА?
Дискуссия о российской государственности далеко ушла от проблематики статьи Михаила Краснова, с которой дискуссия началась. Вопрос о конституционном устройстве, его влиянии на характер политического режима и возможных вариантах конституционной реформы оказался в ходе обсуждения периферийным.
Некоторые его участники считают сам вопрос важным, но его постановку преждевременной. Так, Виктор Шейнис полагает, что при нынешнем балансе политических сил изменение Основного Закона может обернуться лишь его ухудшением. А Александр Аузан говорит о том, что при институциональной рыхлости российского общества и государства и отсутствии консолидирующих ценностей изменения в тексте Конституции ничего не дадут и могут привести к результатам, противоположным ожидаемым. Скажем, сдвиг властных полномочий от президента к правительству может сопровождаться превращением последнего в дополнительную площадку для бюрократии.
Я готов признать резонность подобных опасений. Но я не понимаю, почему надо откладывать публичное обсуждение самих проблем конституционного устройства и его различных моделей.
Возможно, участники дискуссии исходят из того, что само направление реформы считается очевидным, предполагающим расширение политических полномочий парламента и правительства. При этом ориентиром выступает президентско-парламентская европейская модель, разные варианты которой описаны Красновым в его статье. Но это-то как раз и не очевидно.
Откуда все пошло
Начну с того, что вопрос о форме правления становится актуальным в связи с введением в России пропорциональной системы выборов. Такая система соответствует, как правило, парламентской республике, а не президентской. Но ни В.Путин, ни другие официальные лица ни словом не обмолвились о планах перехода от президентской республики к парламентской. Наоборот, все время говорится о дальнейшем увеличении власти президента. Блуждания по "особому пути" продолжаются.
Сегодня большинство представителей политической элиты и наших сограждан выступают за сохранение в России президентской формы правления, ссылаясь на исторические традиции страны и необходимость концентрации власти наверху при переходе от авторитарного режима советских времен к демократии. Я тоже считаю, что на данном этапе президентская республика наиболее приемлема для России. Но - не такая, какая сложилась у нас по Конституции 1993 года, получившая при Б.Ельцине название "суперпрезидентской", а при Путине - полуавторитарного персоналистского режима "управляемой демократии", переименованной недавно в демократию "суверенную", при которой "суверен" единолично принимает все решения. Российская модель президентской республики вобрала в себя все худшие черты данной формы правления, эклектически позаимствованные из основных законов других стран. Почему же так получилось?
Виктор Шейнис об этом уже рассказал достаточно подробно. Мне тоже довелось, как депутату Государственной Думы России и председателю Республиканской партии Российской Федерации, в 1993 году принимать участие в Конституционном совещании, где вырабатывался новый проект Конституции РФ. Но после сентябрьско-октябрьских событий того года наши наработки оказались невостребованными. Ельцин написал Конституцию под себя. Она получила наименование Конституции Сергея Алексеева - известного юриста из Свердловска, который, опасаясь дальнейших катаклизмов, написал Основной закон страны, предоставлявший Ельцину фактически безраздельную власть.
Сегодня, глядя на политическую историю России последних 15 лет, становится ясно, что был выбран ошибочный путь, приведший страну к авторитарному режиму и доминированию одной партии. Кстати, в Конституционном совещании я занимался как раз партиями. Но кроме пункта о "политическом многообразии и многопартийности" (ст.13) нам тогда ничего добиться не удалось. Не получилось включить партии в процесс принятия политических решений, конкуренции за властные полномочия. А еще раньше не удалось уговорить Ельцина стать лидером "Демократической платформы в КПСС", а чуть позже - объединения "Демократическая Россия". Ельцин гнул свою линию: "Я президент всех россиян, а не одной партии". В результате у нас вновь сформировалась самая главная партия - Партия чиновников, которая до сегодняшнего дня является самой влиятельной.
У меня нет никаких сомнений в том, что нынешняя политическая система, узаконенная действующей Конституцией, рано или поздно выявит свою нежизнеспособность. И надо уже сейчас обсуждать различные варианты и модели, учитывающие как мировой политический опыт, так и особенности нашей страны.
Я неспроста вспомнил о Конституционном совещании 1993 года. На нем был предложен проект президентской республики, существенно отличающейся от той, что мы имеем сейчас. Речь идет о проекте известного российского правоведа Августа Мишина.
Проект Августа Мишина
Суть его (и его единомышленников) предложений заключалась в том, чтобы политические институты в России начали эволюционировать в сторону классической модели президентской власти, которая эффективно работает в Соединенных Штатах Америки. Думаю, что к этому проекту стоит вернуться. Вот его основные принципы.
1. Соединение в руках президента полномочий главы государства и главы правительства при отсутствии должности премьер-министра.
"Как глава государства, - цитирую проект А.Мишина, - Президент является по праву высшим представителем РФ в сфере международных отношений, ведет международные переговоры и подписывает международные договоры и соглашения, которые вступают в силу после ратификации их Федеральным советом (так в проекте именовался парламент. - В.Л.); назначает и отзывает дипломатических представителей РФ, принимает верительные и отзывные грамоты аккредитованных при нем дипломатических представителей; является Верховным главнокомандующим Вооруженными силами РФ; обращается с посланиями к Парламенту о внутреннем и внешнем положении страны; предлагает Парламенту проект бюджета РФ; обладает правом помилования, смягчения и замены наказания; присуждает государственные награды; объявляет чрезвычайное положение; издает указы и распоряжения по вопросам, отнесенным к его компетенции" (ст.34 проекта А.Мишина).
Полномочия же президента как главы правительства - продолжаю цитировать проект - должны выглядеть следующим образом:
- Как глава Правительства Президент РФ обеспечивает соблюдение Конституции, законов и международных договоров на всей территории страны;
- Президент РФ возглавляет Кабинет и руководит его деятельностью;
- члены Кабинета назначаются Президентом РФ с одобрения Федерального совета;
- перечень министерств и их полномочия устанавливаются законом;
- отстранение Президентом от должности членов Кабинета не нуждается в одобрении Федерального совета;
- на заседании Кабинета председательствует Президент, а в его отсутствие - Вице-президент;
- каждый член Кабинета несет персональную ответственность за свою деятельность только перед Президентом (ст. 36 и 37 проекта А.Мишина).
2. Жесткое конституционное разделение властей. Высшие органы власти не только структурно обособлены, но и обладают значительной самостоятельностью по отношению друг к другу.
3. Внепарламентский метод избрания президента.
4. Внепарламентский метод формирования правительства и отсутствие института парламентской ответственности.
5. Отсутствие у президента права роспуска парламента.
Из признаков президентской республики, присущих политической системе США, я отказался бы только от косвенной системы выборов ( через систему выборщиков), которая на президентских выборах 2000 года показала свои принципиальные недостатки, отдав победу Дж.Бушу, который набрал меньшее число голосов американцев, чем А.Гор, но имел большее число выборщиков. Полагаю, что сами американцы вскоре реформируют этот "атавизм" в своей избирательной системе. Внепарламентский метод избрания Президента всенародным голосованием должен быть в России сохранен.
Почему я считаю полезным для нас соединение в руках Президента полномочий главы государства и главы правительства? Потому что только в этом случае глава государства получит возможность сосредоточиться на проведении социально-экономических и других реформ, которые начинались еще при Ельцине, но не были завершены. Реформы же, инициированные нынешней властью (административная, пенсионная, военная и другие) явно буксуют. Прошедшие семь лет правления Путина показали, что именно двойственность исполнительной власти в стране, ее разделение между президентом и главой правительства приводят к забюрокрачиванию и провалу многих преобразований. "Технический" премьер, коим ранее был М.Касъянов, а сейчас является М.Фрадков, оказались неспособными справиться с грандиозными задачами, стоящими перед страной. И не столько в силу своих личных качеств, сколько в силу малых полномочий при огромной ответственности.
Кстати, предлагаемая модель президентской системы уже была опробована в России в начале 1990-х. После избрания Ельцина в 1991 году президентом РФ и разгрома ГКЧП Борис Николаевич сформировал и возглавил новое правительство, которое взяло на себя проведение непопулярных, шоковых рыночных реформ. Почти год он возглавлял это правительство, куда входили Г.Бурбулис, Е.Гайдар, А.Чубайс и другие. И благодаря такой мощной политической поддержке, во многом вопреки оппозиционному Верховному Совету РФ, удалось запустить важнейшие рыночные реформы. Когда же через год, в конце 1992-го, Съезд народных депутатов России сместил Гайдара с поста премьера российского правительства, главный экономический прорыв был уже совершен, и дороги назад не было.
А сейчас…
Зачем России конституционная реформа?
Сейчас министры довольно странно разделены между президентом и правительством. Все руководители силовых ведомств, МИДа и ряда других подчинены не главе правительства, а президенту. Кроме того, Путин по понедельникам каждую неделю собирает президиум правительства, где и принимаются основные решения. Однако ответственность за ситуацию в стане несет при этом только правительство и его министры, а президент всегда прав: он появляется на экранах телевизоров только в случае успехов. Поэтому большинство наших сограждан доверяют президенту и не доверяют правительству.
Сегодня, на новом витке развития страна переживает фактически второй этап социально-экономических реформ - тоже не всегда популярных, но крайне необходимых, чтобы перевести на современные рельсы не только экономику, но и социальную и другие сферы жизни общества. Предыдущее правительство Касьянова не могло это сделать, хотя и начало двигаться в нужном направлении. Правительство Фрадкова также не способно решить эту важнейшую задачу. И именно потому, что оба эти правительства "технические", а не политические. Да иначе и не может быть при таком сильном институте президентства, как в нашей стране, и президенте, имеющем поддержку около 70% граждан.
Приведу конкретный пример. Еще при правительстве Касьянова обсуждался вопрос о реформировании естественных монополий. Однако ни при Касьянове, ни при Фрадкове этого сделать не удалось, ибо мощнейшие лоббисты "Газпрома", используя свои связи в администрации президента и правительстве, блокировали принятие нужных для страны решений. И сегодня многие ведущие экономисты страны полагают, что эту реформу может провести только сам президент Путин.
Сейчас ситуация, несмотря на внешнее благополучие, связанное в основном с высокими мировыми ценами на нефть, остается крайне сложной, а пробуксовка давно назревших реформ в перспективе чревата еще большими неприятностями. А до окончания второго срока президентства Путина остается уже менее года. И очевидно, что об успехе или неуспехе его правления страна будет судить по итогам важнейших реформ.
В этих условиях Россия просто не может позволить себе роскошь иметь в стране два правительства - "техническое" во главе с премьером и политическое во главе с президентом, имеющее все основные властные рычаги в государстве. На президента должна быть возложена ответственность не только за политику, но и за экономику, социальную сферу. Иного пути я не вижу. При нынешней властной конфигурации страна не сможет завершить необходимые постреволюционные преобразования и прорваться в разряд постиндустриальных.
Некоторые участники дискуссии, близкие к президентской администрации (например, А.Чадаев), считают наличие двух правительств - "номинального" и "реального" - вполне нормальным. Но их аргументация выглядит крайне уязвимой, на что и указали им в ходе дискуссии их оппоненты. Если высшее руководство страны будет продолжать виртуальную политику, не беря на себя прямой ответственности за ход и результаты проводимых реформ, то все кончится глубоким системным кризисом и сползанием к диктатуре, что неминуемо приведет к распаду страны.
Не проведя конституционной реформы, выбраться из этой ситуации невозможно. В каком направлении осуществлять ее, я сказал: в направлении президентской республики американского типа. Напомню еще о некоторых ее особенностях.
С одной стороны, в данной политической модели всенародно избранный президент - глава исполнительной власти - формирует правительство (администрацию президента) при номинальном участии Сената. Никакой ответственности перед Конгрессом кабинет не несет.
С другой стороны, в ней предусмотрен сильный Конгресс, который имеет возможность отклонять законопредложения президента и осуществлять контроль за деятельностью федерального исполнительного аппарата государственной власти. Хотя члены кабинета и главы других общенациональных исполнительных ведомств не являются членам Конгресса, они могут вызываться и подвергаться допросу в различных его комитетах, наделенных значительными ревизионными, контрольными и расследовательскими полномочиями. Самым сильным примером влияния Конгресса в США было парламентское расследование предвыборных махинаций избирательного штаба Р.Никсона, в результате чего он не стал баллотироваться на второй срок и, не дожидаясь импичмента, ушел в отставку.
К сожалению, в 1993 году проект Конституции, предложений профессором А.Мишиным, не был поддержан. Тем самым была упущена уникальная возможность создания современной и - в то же время - пригодной для России демократической политической системы. Это была ошибка, плоды которой общеизвестны. В последние годы она, однако, не только не преодолевается, но и усугубляется строительством "вертикали власти" и введением прямого подчинения губернаторов президенту. Между тем задуматься следовало бы о реформировании на демократических основах института самого главы государства.
Михаил Краснов правильно и своевременно привлек наше внимание к изъянам персоналистского режима и его конституционной обусловленности. Но в очерченное им смысловое поле почти никто из участников дискуссии не двинулся. А альтернативного конституционного проекта я не обнаружил и в статье самого Краснова. Этот очевидный пробел я и попытался хотя бы отчасти восполнить.
PS. Когда этот текст был уже написан, стало известно, что администрация президента отказала в просьбе целого ряда бывших депутатов и нынешних политиков выделить средства на собрание и публикацию материалов Конституционной комиссии и Конституционного совещания. Еще не время, передал ответ кремлевский чиновник.
________________________________________________
ЛУКАВОЕ ОБСУЖДЕНИЕ
Реальная повестка дня в вопросе о российской государственности
и различные формы вытеснения этой повестки под видом ее обсуждения
Мне не хотелось бы проявлять предвзятость в вопросе об оптимальном типе российской государственности. Слишком многие путают оптимальное и любимое. А также оптимальное для общества с оптимальным для себя. Это первое.
И второе. Об оптимизации чего угодно (государственности в том числе) говорят тогда, когда бытие гарантировано. Отошли от края, отделяющего бытие от небытия… Отерли пот со лба… И начали капризничать: "Есть у нас, знаете ли, бытие. Но оно нас не вполне устраивает. Давайте вместе подумаем, как его оптимизировать".
А разве мы отошли от края? Если нет (а я так уверен, что нет), то нужно обсуждать не оптимизацию бытия. А соотношение между бытием и небытием ("Бытием и Ничто", как сказал бы Хайдеггер).
С чисто практической точки зрения, мне представляется гораздо более своевременным разговор о праве на бытие (в нашем случае - историческое бытие), нежели об оптимизации бытийственного.
Российское государство - увы, не более чем возможность. А вовсе не несомненность. И потому гражданам этого возможного (но вовсе не гарантированного) государства лучше бы сверять свое будущее не с благами, а с жертвами. То есть с тем, сколько они готовы заплатить за то, чтобы у них было свое государство. А то, что государство - штука затратная, и за это надо платить, мне кажется, понятно всем, кроме тех, кто государство ненавидит. Но прячет эту ненависть под маской "минимизации платежей". Мол, ну, государство (тьфу!)… Ну, патриотизм (тьфу, тьфу!)… Но зачем же столько платить? Давайте хотя бы сократим расходы на эту (тьфу, тьфу и еще раз тьфу!) необходимость!
Возможно ли российское государство в сколь-нибудь стратегической перспективе? Вот первый вопрос.
Второй. Если возможно, то сколько придется заплатить за эту возможность?
Третий. Надо ли платить за эту возможность?
Выведем третий вопрос за скобки. Тех, кто считает, что не надо платить, убедить, что надо платить - нельзя. Здесь проходит фундаментальная ценностная черта. Если хотите, линия баррикад. Или демаркационная линия. В любом случае, я не готов спорить по этому поводу.
А вот два первых вопроса - вполне годятся для обсуждения. При этом они уж никак не носят умозрительный (а также риторический) характер. Это вопросы а) живые и б) концептуальные (то есть интеллектуально насыщенные).
Начнем со второго вопроса. То бишь жертвенности. Возможна ли жертвенность в начале XXI века? И не является ли она, как говорят многие, "уродливым атавизмом уродливой советской эпохи"?
Я бы мог сказать о том, что советская эпоха мне вообще не кажется уродливой. Но сказав это, я уже проявляю предвзятость. И поэтому я отказываюсь от подобного утверждения и говорю лишь, что даже если эта эпоха была уродлива, то жертвенность - ну, уж никак не ее изобретение.
Казалось бы, это очевидно. Но заядлые спорщики (а они-то преобладают) сразу скажут вам, что жертвенность - свойство религиозных эпох (премодерна). А модерн ее отменяет. А дальше кому как хочется: либо советская жертвенность - это измена модерну, либо патология внутри модерна.
Возникает, правда, вопрос, доколе можно вести обсуждение с оглядкой на слишком заядлых спорщиков? И является ли в этом смысле фраза Кеннеди "ask not what your country can do for you; ask what you can do for your country" ("не спрашивай, что твоя страна может сделать для тебя; спроси, что ты можешь сделать для своей страны") - уступкой премодерну, патологией внутри модерна, и так далее?
И еще: как быть, если Хантингтон все-таки прав, и мы вступили в мир конфликта цивилизаций (то есть вернулись к премодерну)? Я-то считаю, что Хантингтон неправ. Но многие считают, что прав. И если все мы снова движемся в премодерн, то и жертвенность снова актуализируется. Или же мы движемся в премодерн без жертвенности? Но что это тогда за премодерн?
В конце советской эпохи мне пришлось вести диалог на эту тему. Работников одного модного научно-популярного журнала вызвали аж на КПК по идеологическим вопросам. Кто-то "поплыл", а кто-то проявил неуступчивость. Того, кто проявил неуступчивость, наказали неизмеримо более сурово, чем того, кто "поплыл". И этот "поплывший" пришел ко мне изливать душу. И почему-то начал говорить о христианстве. Мол, его этика - это Нагорная проповедь. Тогда я спросил, включает ли он в свою этику Голгофу? Жесткость и напористость сказанного в ответ "нет" поразила и меня, и других присутствовавших.
Так мы что же, всей цивилизацией возвращаемся в премодерн, совокупившийся с этим "нет"?
Ну, хорошо, допустим, мы туда вернулись столь специфическим способом. А что делать с теми, кто из модерна не хочет уходить? С Китаем, Индией? Их оттуда изымут? Так получается? А радикальный ислам туда и не входил! Выходит, у него все преимущества? И что мы будем делать с этими преимуществами? По части жертвы, в том числе?
А Китаю и Индии для ухода из модерна нужно проделать гораздо более короткий путь, нежели нам. И вполне может быть, что уйдут они не в "премодерн минус жертва". А в "премодерн плюс жертва". И что тогда? Если все поименованные мною "незападные" сообщества готовы идти на жертву, то те, кто на нее не способен по определению, теряют все. Даже при подавляющем техническом преимуществе. Коли Ирака мало, чтобы это доказать, - будут и новые доказательства, еще более мощные.
Но все это - "сад расходящихся тропок". Заядлый спорщик на то и заядлый, чтобы изобретать новые и новые разветвления. И нам надо понять, чем отличается спор ради такого разветвления от спора по существу. И в чем-то даже проявить определенность, близкую к предвзятости.
Даже и в естественных науках есть парадигмальные рамки. И не только рамки. Так вот. Жизнь без жертв невозможна. Жертва - не аномалия, а норма. Аномалия (или глубокая патология) состоит в том, чтобы отвергнуть жертву.
Поскольку деструкция СССР осуществлялась, в том числе, и с задействованием этой патологии, то акторы деструкции (политические, культурные, научные и т.п.) приняли патологию за норму. И теперь пытаются приспособить эту квази-норму к российской жизни. К другой жизни им это приспособить не дают. А к российской - пожалуйста. Приспосабливая эту квази-норму к жизни, выдавая тем самым патологию за норму, подобные акторы патологизируют все на свете. Прежде всего, государство и общество. Но и не только. В конце концов, и семью.
На раннем (триумфальном для этих акторов) позднесоветском и постсоветском этапе идеологическая оснастка данной патологии, выдаваемой за норму, была, как мы знаем, квазилиберальной. Теперь эта оснастка идет на слом.
Казалось бы, и патология должна идти туда же. Ан нет! Изобретена новая, преемственная оснастка, способная спасти патологию. Она называется "уменьшительный национализм", или "ультранационализм". Кому-то это утверждение покажется странным. Но социологи, надеюсь, меня поддержат! Они-то видят, что разговоры о "чурках" и всем, что из этого определения следует, весьма хорошо приживаются в ультралиберальной среде. Так сказать, на почве "Эха Москвы". Если у них по этому поводу мало данных, то я могу подсобить. Но думаю, что данных достаточно.
Но дело не оснастке, а в сути. В "соблазне некормления". "На фига кормить северокавказских чурок? На фига кормить Белоруссию?" … Да мало ли кого еще? Границу в этом вопросе провести трудно.
"На фига кормить стариков?" Когда-то их не кормили. Детей, конечно, вроде, надо кормить по законам генетики. Но социогенетика и тут может прооппонировать - отцы кормили детей потому, что потом дети кормили отцов. А поскольку теперь дети не кормят отцов, то и детей кормить - штука небезусловная.
Короче, отмена жертвы - это далеко идущая затея. Такая отмена не только автоматически сводит на нет суть всех великих мировых религий, а уж суть христианства (этой несомненной основы западной цивилизации) - непременно и первоочередно. Такая отмена несовместима и с более древними культами, конституирующими человечество и человеческое.
В российской же истории эта отмена сыграла особую роль. Ведь не только окраинные национальные страсти разрушили СССР. Притом, что в этих страстях окраины поучаствовали! Украинцы беспокоились по поводу того, что им надо кормить "москалей" своим салом. По накалу страсти обвинений иногда казалось, что салом человеческим. На Кавказе восклицали о нефти и металлах. В Средней Азии - о хлопке и, опять-таки, об энергоресурсах, которые "отбирает Москва". Теперь все "разбежались" и остались "при своих". И все (я говорю не об элитах, а о народах) - нищие. Но без жертв на алтарь единения.
И все же, главное - что народ-держатель тоже поддался аналогичному соблазну. Русские всегда такой соблазн отвергали. И не по особой склонности к жертвенности (хотя и это имело место). А по историософской заданности и здравому смыслу. И то, и другое подсказывало русским, что надо строить свой дом. А не пытаться размещаться в чужом.
Во-первых, миссия, предназначение и прочее. Говорю об этом без всякой иронии.
А во-вторых, в западный дом просто не пустят. А другого (до самого конца ХХ века) не было. Теперь он постепенно появляется. Строить его начинает Китай. Дом этот можно и должно называть азиатским. Выстроит его Китай окончательно где-то к 2017 году. Именно тогда (всего-то осталось 10 лет!) китайские стратегические ядерные силы окажутся конкурентноспособны американским по всем ключевым компонентам ядерной триады.
Американские ВМС, конечно, и тогда окажутся сильнее всех прочих. Но речь о другом. Всего лишь о так называемой "гарантии взаимного уничтожения". Проблем-то! При китайском финансовом и человеческом капитале!..
Ну, так что? Россия будет поочередно пытаться войти то в европейский (евроамериканский), то в азиатский дом? Но у русских нет опыта жизни в чужих домах! У поляков и датчан, например, есть, а у нас - нет. Величие народа как раз и измеряется отсутствием подобного опыта. Потому что великий народ сам строит дом и зовет туда других. Что русские и делали последние 400 лет.
Теперь хотят от этого отказаться. И жить в чужом доме. Желательно, конечно, в евроамериканском. Но тут случилось несколько несуразностей.
Для начала сам этот "общий дом" фактически приказал долго жить. Американцы (особенно при неоконсерваторах) сильно рассорились с Европой. Европа, в свою очередь, с Израилем. Возник евроисламский альянс… Потом и с ним начались проблемы… Короче, в доме серьезные неполадки. Его жильцы между собой не договорились. И им неясно, кого они еще могут впустить. Вот, Турцию не хотят впускать. А как она старается!
Добавьте к этому такой фактор, как "муторность". Это очень важный фактор. Жить в чужом доме всегда муторно. Особенно тем, кто привык жить в своем. Русские привыкли, как никто другой. Теперь нужно ломать привычки. Привычку курить - и то сломать трудно, если она устойчивая. А привычку к своему дому… Кто-нибудь пробовал переезжать из отдельной квартиры в общежитие? Да еще чужое? Да еще на старости лет?
В дом престарелых подобным образом переезжают по необходимости. Но пока-то вроде не об этом речь… А поскольку речь не об этом, то начинаются дополнительные проблемы. То перегиб в одну сторону, то в другую. То глава МИД России Козырев нагибается, чтобы поднять носовой платок, который обронил высокий американский чин. То мы волочем (причем по большей части инстинктивно) свой устав в чужой монастырь. Иногда почти буквально.
Западный дом имеет ядро. В ядро мы войти не можем. А те, кто в нем давно находятся, не понимают, почему кто-то на периферии должен иметь такие же права, что и они? В ядре - ценности. Ну, священные камни и многое другое. То, за что лилась кровь. Римский Папа призывал лить кровь за эти ценности, а Московский Патриарх - за другие ценности. У Римского Папы свой дом - называется европейским. У Московского Патриарха был свой. А теперь Россия, вроде, хочет войти в дом европейский. И при этом Патриарх должен иметь столько же прав, сколько Римский Папа? Но так не бывает!
В России не понимают, что так не бывает. А нам это даже как следует объяснить не могут. Как в том анекдоте: "Все намеками да намеками". Сначала русские намеков не замечают. А когда замечают, то обижаются.
Заметили у нас это впервые не в 1989 году, когда надо было. В тот момент у нас почти все сходили с ума на почве самоотрицания и присяги западным ценностям. А точнее, западным супермаркетам. Заметили это в 2001 году, когда премьер-министр Великобритании Тони Блэр предложил принять Россию в НАТО, а ключевые натовские игроки это предложение отвергли. Кстати, предложение было сделано в самый подходящий момент - после 11 сентября. В условиях, когда Путин оказал Бушу неслыханную поддержку.
Тут все как-то забеспокоились: "Как же это так? Вроде все отдали! Империю демонтировали! Все сделали, чтобы войти в этот самый западный дом! А они-то нас туда не пускают!".
Забеспокоились-то забеспокоились… Но текущие дела, "бабки" там разные, конфликты, междуусобицы… Короче, по инерции "проехали" еще шесть лет. Невозможность войти в западный дом стала еще более очевидна. А сам этот "дом" стал решительно приближать к границам России свои вооруженные силы. И нацеливать их так, что и слепой увидит.
Тогда у нас начали говорить, что виноград зелен. Что не надо нам никакого западного дома.
А что надо-то? Логично предположить, что свой дом. Но свой дом надо уметь построить. И это вполне жертвенная затея. Это креативно-жертвенный мегапроект - в условиях, когда нет ни креатива, ни жертвенности. Тут подоспели ребята, которые делают "бабки" не с американцами, а с китайцами, и заявили, что вообще проблем никаких нет, и можно запросто войти в азиатский дом на привилегированных основаниях.
Если для протрезвления по части подобной возможности понадобится столько же лет, сколько понадобилось для протрезвления по части предыдущей возможности, - дело худо.
Между тем, с китайцами в их доме будет жить потруднее, чем с немцами и французами в их доме. И это очевидно. У китайцев есть такое понятие: "потерять лицо". Для китайцев хуже этого ничего в жизни быть не может. Лучше умереть, чем потерять лицо.
Когда Мао Цзэдун отказался разоблачать культ личности Сталина, Хрущев не понял: вроде "младший брат", вроде столько можно от СССР получить… Зачем отказываться? Взял - разоблачил культ, что такого?
Но Великий Кормчий был китайцем. И точно знал, что нельзя терять лицо. Нельзя сначала говорить про Сталина, что он великий, а потом - что он негодяй. Народ не поймет, элита не поймет. А если не поймут, то обязательно скинут. Причем кроваво. Мао Цзэдун рассорился с СССР из-за угрозы потери лица. Из-за малой потери лица. Всего-то Сталин.
Теперь представьте себе, как китайцы относятся к русским, которые 70 лет звали всех под коммунистические знамена, потом вытерли ноги об идеологию и ценности, да еще и предали всех "званых" - от Наджибуллы до Хонеккера. Китайцы относятся к таким русским (а в их глазах сейчас почти все русские таковы) - как к потерявшим лицо. А потерявшие лицо недостойны жизни. Такова ценностная проблема.
Но есть и проблема сугубо прагматическая. Войти в НАТО можно в качестве некоей очень большой величины. Войти в военно-стратегический союз с Китаем тоже можно. Но - в соответствующих пропорциях. Если не военных, то экономических и демографических. Например, для защиты от американцев Дальнего Востока и Сибири китайцы введут свои войска на нашу территорию. Но вряд ли выведут.
Кроме того, есть еще и вопросы собственно политические. У нас политическое сознание вообще находится в каком-то странном состоянии. И потому мне приходится оговаривать очевидное. Вопрос становится политическим тогда, когда возникает субъект его решения. Иначе говоря, когда мы перестаем рассуждать о том, что надо сделать, и начинаем спрашивать себя, кто это может сделать.
Тогда сразу появляется политика как игра сил. Потому что кто-то хочет сделать одно, а кто-то - другое. Китайцы не хотят, чтобы русские вошли в западный дом. А американцы не хотят, чтобы русские вошли в китайский дом. И те, и другие имеют определенные возможности. Инфраструктуру. Местных интересантов. И пока кто-то будет куда-то нас вводить, другой будет оттуда же нас выводить. К вопросу о лебеде, раке и щуке. А также всем, что с ним связано.
Но главное даже не в этих частностях, а в фундаментальном мировом разделении труда. Мир существенным образом нуждается в новом мироустроительном слове. Русское место в разделении труда было связано с этим новым словом. Когда русские говорят, что они куда-то входят, они неявным (но очень опасным для себя) образом отказываются от своего важнейшего места в мировом разделении труда.
И не до конца понимают, что это такое. Отказался от такого места в разделении труда - отказывайся от бытия. То есть, получай небытие. Русские много кому насолили. Почему бы за их счет не отсрочить окончательную "всемирную заваруху"? Так что при отказе от неизымаемой роли (роли источника нового слова) можно потерять все.
Такой отказ еще называется "отказом от идеального капитала". Или - от своих нематериальных активов. Россия сейчас в этом отказе преуспевает. Нашим элитариям кажется, что материальные активы обладают абсолютным приоритетом. Однако это не так! Это не так по многим причинам. Но прежде всего потому, что материальные активы легко изымаемы. На то они и материальные.
Вообще, отказ от нематериальных активов равнозначен отказу
от государства. Свой дом на одних материальных активах не создашь. Это очевидно.
А те, кому это не очевидно - так ничего и не поймут вплоть до обретения небытия.
Нет своего дома, не можешь войти в чужой - теряй государство. Потерял государство
- отдавай материальные активы. Такая вот в мире логика!
На одном высоколобом и высокостатусном совещании некая фигура страстно объясняла,
как мы богаты, и потому будем счастливы. У нас, мол, не только нефть, но и питьевая
вода. Не объяснялось только одно: почему при дефиците нефти и питьевой воды
в мире русским оставят все это в качестве неизымаемого национального достояния?
Уже вовсю говорят, что будет иначе! Уже хартии принимают, парламенты заседают
по этому поводу. А у нас все о счастье рассуждают. И о материальных активах.
Возможность государства для России связана с возможностью вновь построить свой дом. То есть, стать состоятельным носителем некоего нового универсалистского замысла. Не сумеет Россия его создать - не будет государства через 10-15 лет. А то и раньше. И ничто не поможет.
И здесь я вынужден оговорить, что свой дом возникает не от безысходности, а от страсти по исходу. Не от недостатка, а от избытка такой страсти. И в этом смысле мало доказать необходимость и безальтернативность своего дома. Поймут, признают, но дом-то не построят! Нужен не только разогрев идеального, причем невероятно мощный. Нужно еще, чтобы у этого идеального был массовый носитель.
Борьба с коммунизмом как идеалом велась через снятие всех предпосылок идеального. Не хочу теоретизировать, поэтому ограничусь примером. Антикоммунисты очень глумились по поводу наркома продовольствия Цурюпы, который то ли на самом деле жрал в три горла (а про него лгали, что он голодает), то ли и впрямь падал в голодные обмороки (и тогда, понятное дело, "козел").
Полемизируя с этой позицией, я говорил, что в каком-то смысле мне все равно, падал в голодные обмороки Цурюпа или жрал в три горла (я-то знаю, что падал, но доказать не могу). Главное же, говорил я тогда, что власть предъявляла народу в качестве идеала голодного наркома продовольствия. И это - правильный идеал. Это идеал некоррумпированности. Идеал, в котором принцип значит больше, чем материальное благополучие. Что значит подорвать такой идеал?
Французские революционеры назвали Робеспьера "Неподкупным". Потом начались исторические "бодания". То ли действительно неподкупный, аскет и девственник, то ли распутник и коррупционер. И я, опять же, говорю, что мне это неважно. Важно, что власть предъявляла народу образ Неподкупного в качестве идеала.
И никакая власть ничего другого делать не может, если она хочет оставаться властью. В таком смысле все, что происходит в России в последние десятителия, - это антинорма. Это подрыв любых идеальных оснований.
Признаем, что подорвали сильно. А теперь надо свой дом строить - или куда-то входить. А как?
Спорят о богатстве и бедности. Как они должны соотноситься, кто как себя должен вести… Стоп! Давайте определим качество русского богатства и русской бедности. Кто беден? Те, кто не бывает бедным нигде в мире. Где в мире может быть беден профессор, завкафедрой университета, доктор наук? В Америке, в Израиле, в Индии? Где?
Говорят о Латинской Америке и диктатуре а-ля Пиночет. Что, армия Пиночета была армией социальных доходяг, маргиналов? В какой из армий латиноамериканского (или азиатского) типа высший офицерский состав по официальным заработкам загнан в относительную бедность? В России же это - так. При том, что в России данная относительность имеет решающее значение.
Хорошо жили в СССР или нет - вопрос сложный. Если разделить материальные проблемы на легкие и тяжелые (по аналогии с легкой и тяжелой промышленностью), то легкие материальные проблемы были плохо решены. С теми же "товарами народного потребления" и прочим. Но тяжелые проблемы были хоть как-то решены. Я имею в виду городское жилье, образование, медицину …
Теперь же самая дешевая квартира в крупном городе стоит столько, что среднеоплачиваемый горожанин купить ее принципиально не может. А значит, непонятно, как он может завести семью, родить детей и так далее. То есть, по сравнению с недавней советской нормой российский профессор или офицер - нищий.
Короче - все произошедшее в России, вне всяких вкусовых предпочтений, приходится назвать регрессом. Очень сладким регрессом для 10-15 миллионов человек. Но качества процесса эта сладость не меняет. Регрессивное бытие не может сочетаться с государственностью. И уж тем более, регрессивное бытие не может создавать тех идеальных тяготений, без которых свой дом немыслим.
Вот такие проблемы возникают, как только ложные задачи оптимизации заменяются действительными задачами "возможнизации".
Надо ли обсуждать их решение? Конечно, надо. Но сначала их надо признать. Надо начать национальную дискуссию по реальной повестке дня. Не для того, чтобы кого-то "ущучить", а для того, чтобы не потерять бытие. Пока проблемы не признаны - толку ли обсуждать их решение? Кому-то нравится одно, кому-то - другое.
Я в этой связи могу лишь напомнить известный анекдот, в котором один восточный человек, пришедший в ресторан, плотоядно смотрит на официантку. Та спрашивает: "Вам меню?" А он отвечает: "Тебю, тебю".
Пока мы обсуждаем оптимизацию своего государственного бытия, оно утекает сквозь дырки, которые создает, в том числе, и это лукавое обсуждение.
________________________________________________