ЭкстраТекст-02-04

ПРОГРАММЫ ПАРТИЙ.
ЧТО МЫ СДЕЛАЕМ В ПЕРВУЮ ОЧЕРЕДЬ?
"ЦИВИЛИЗОВАННЫЙ" АВТОРИТАРИЗМ - ЧТО ЭТО ТАКОЕ?
МОИ ПРЕДЛОЖЕНИЯ.

Я коснусь только предложений СПС и партии "Яблоко", которые вроде бы всерьёз заявляют о готовности, придя к власти, строить правовое государство. Цитаты из "Программы СПС (Российского либерального манифеста)": "Либеральный ответ … состоит в том, чтобы добиться действенных правовых гарантий в области прав человека, гражданских и политических свобод, наемного труда и предпринимательства. Мы готовы к работе по совершенствованию законодательства во всех сферах жизни, в том числе в сфере экономики… Суд должен быть реально независим от федеральных, региональных и местных властей".

Цитаты из "Программы политической партии "СОЮЗ ПРАВЫХ СИЛ" на 10 лет": "Главное условие для создания новой России - это осознание того, что государство существует для человека, а не человек для государства.

Второе необходимое условие - это власть закона или правовое государство. Все вопросы экономической и общественной жизни должны быть урегулированы обществом законодательно. Ничто не может быть выше и важнее закона. Для того, чтобы это произошло, нужна независимая и сильная судебная власть. В новой России граждане не будут бояться милиции и суда, главной задачей которых станет защита справедливости и прав человека.

Для частного бизнеса - ликвидации всех ненужных ограничений свободы предпринимательства, минимизации числа лицензируемых видов деятельности, упрощение порядка регистрации предприятий;

- сокращения контролирующих функций правоохранительных органов в сфере деятельности малого и среднего предпринимательства;

- принятия честного и справедливого избирательного законодательства, не позволяющего никакой власти в будущем заранее определять исход выборов;

Какие задачи мы ставим перед собой на ближайшие 10 лет? Партия "СОЮЗ ПРАВЫХ СИЛ" берет на себя ответственность за реализацию в течение ближайших 10 лет следующих проектов:

- продолжение судебной реформы: обеспечение подлинной независимости судов, уголовное преследование за любые попытки воздействия на суд, деполитизация деятельности следственных и судебных органов, совершенствование системы суда присяжных, и, прежде всего, принципы отбора состава присяжных, внедрение системы электронного правосудия, обеспечивающего его открытость, прозрачность, оперативность и дебюрократизацию;

- реформа правоохранительных органов с целью резкого снижения в них уровня коррупции и повышения их эффективности".

Цитаты из Программы Российской демократической партии "ЯБЛОКО":

""ЯБЛОКО" стремится к построению системы взаимодействия гражданского общества и государства, предполагающей разрушение монополии государства на власть. Это предполагает беспрекословное соблюдение прав и свобод человека и гражданина…

Конституция должна дать гражданам гарантию того, чтобы все избранные ими органы и должностные лица, включая президента, действовали строго в рамках Конституции и законов. Президент вправе исполнять свои полномочия только в тех пределах, которые предоставлены ему Конституцией. Мы руководствуемся принципом: гражданин может делать все, что не запрещено законом, а органы государственной власти - только то, что им предписано Конституцией и законом".

Заявленные намерения явно благие, спора нет. Только совершенно неясно, как эти благие намерения партии будут реализовывать практически.

Однако чтобы претензии к партийным программам были предметны, следует кратко охарактеризовать государственный режим России.

Чтобы охарактеризовать особенности режима в современной России, вспомним (пять таки кратко) историю СССР последних десятилетий. Особенность СССР - страна никогда не жила по писаным законам; возможно, это специфика советского режима. В этой связи для советской власти террор (или наличие реальной угрозы террора, угрозы того, что "они" могут сделать всё, что угодно - вне всякой связи с личной виной, без всякой меры и соразмерности и т.д.) был, помимо всего прочего, объективной необходимостью для обеспечения стабильности и порядка в обществе. Для "органов", я думаю, "террор" и "порядок" - синонимы по сию пору. Террор как "отец порядка" проявлялся также в армии (под названием "неуставные отношения") и в тюрьме.

Террору в СССР, видимо, оправданно можно присвоить высокое звание "государственный", т.к. он осуществлялся ради общегосударственных целей, формулируемых Центром. Человек становился объектом террора, как правило, если попадал в какую-то соответствующую "вражескую группу". Государственный террор всегда встречал полное понимание народа. Да и на деле сотрудники "органов", подвергавших кого-то террору (или осуществлявших угрозу террора), решали при этом свои личные или корпоративные задачи во 2-ю или 3-ю очередь. Интересы государства были на первом месте.

Вот такое наследство (в том числе и кадровое - по "обе стороны забора") досталось новой России. И, как сейчас можно судить, люди, из которых формировались элиты в России в начале 90-х, совершенно не озаботились вопросами наведения порядка правовыми методами и, в связи с этим, вопросами преодоления привычек и традиций "проклятого прошлого" (а, скорее всего, и не собирались ничего здесь менять). Что имеем сейчас? С одной стороны Центр (нынешняя элита) по-советски полагает, что в отношении "врагов" террор необходим и вполне уместен. Конечно, при этом не обязательно каждый раз применять силу (лишать свободы, истязать и т.д.). Часто достаточно одного осознания жертвами угрозы того, что с тобой, твоей судьбой, твоим имуществом и т.д. "они" могут сделать всё, что угодно, у "них" есть такие права и возможности.

С другой стороны, судя по печати, террор, как многое остальное в России, приватизирован. Конечно, важна степень (мера) приватизации. Какова она сегодня - пусть точные данные сообщат товарищи учёные. Моя субъективная (не учёная) оценка - исполнители террора резвятся, как хотят, в этом главная проблема. Хотя оглядка на Центр, конечно, имеется. В том смысле, что желательно, чтобы всякий, попавший в число терроризируемых, каким-то боком был причислен к "врагам государства". В целом же сейчас право на террор "органами" используется не столько для решения задачи обеспечения управляемости общества и наведения порядка (в чём и состоит общегосударственный интерес), сколько для решения своих собственных проблем, удовлетворение своих потребностей - на сколько хватит фантазии и бесчеловечности. Задачи Центра решаются, конечно, но так, чтобы не нанести ущерба своим интересам; а по затратам служебного времени задачи Центра, судя по-всему, вообще третьестепенны.

В связи с вышесказанным естественно характеризовать Россию как страну преимущественно хаотического полицейского террора. Но и государственный террор, конечно, совсем не исчез. Он по-прежнему, судя по всему, рассматривается Центром (нынешней элитой) как неизбежность и необходимость, как то, без чего нельзя навести порядок. Возникающая при этом "естественно" приватизация террора воспринимается, вероятно, как "меньшее зло". Возможно, дальнейший рост федерального авторитаризма позволит здесь что-то обратно национализировать.

Безусловно, для осуществления террора - что в СССР, что сейчас - требуется своеобразная судебная система. Суд - необходимая часть механизма террора. Эта роль, судя по всему, легко даётся российским судам, видимо, благодаря тому, что установление истины (пусть и юридической) никогда не было главной целью отечественного правосудия. Отсутствие независимой, самостоятельной и действенной судебной власти - одно из необходимых условий работы террористических методов.

Никто - ни народ, ни Центр (если только он вменяем), не могут считать современную ситуацию хаотического полицейского террора нормальной. Приватизированный террор не может служить задачам наведения порядка и обеспечения управляемости общества - эту задачу может действенно решать только государственный террор. Но, с другой стороны, иным (не приватизированным) в современной России террор быть не может. Общегосударственные цели (задачи Центра) в лучшем случае могут быть всего лишь "на равных" со всеми иными. Т.е. хаотический террор не может устроить (по крайней мере, полностью) Центр, но тем более, вероятно, не может считаться приемлемым населением. Советский государственный террор был в каких-то рамках (пусть и не зафиксированных публично), население его научилось понимать, и режим, как правило, оправдывал это понимание своими действиями. К тому же применялись "гуманные" формы террора: увольнение с работы, запрет на профессию и т.п., т.е. не обязательно сразу "мочить". Хаотический террор понять, имея в виду высшие интересы государства, невозможно. Подавление врагов - вполне понятное - на деле оборачивается, к примеру, устрашением ради вымогательства или грабежа.

Людям нужен "порядок"; механизм, обеспечивающий порядок, может быть не понятен "простому" человеку, а может быть и не интересен (в данный момент). Однако что ещё более не интересно "простому" человеку, так это объяснения властей по поводу того, почему порядка нет. На все объяснения типа: механизм хорош, но пока не отработан, мы все учимся и т.д. - народ реагирует однозначно негативно и без "понимания". Власть, которая указывает на какие-то объективные причины своей недееспособности - для народа власть "не настоящая". "Настоящая" власть должна сразу указать на виновника беспорядка и примерно его наказать, если, конечно, "виновник" не успел сбежать (скажем, в Англию). Если этот механизм плохо работает, это однозначно свидетельствует для "простого" человека, что "власть" не хочет наводить порядок, т.е. не хочет употребить имеющуюся у неё власть, и причина этого, само собой - злой умысел, корыстные интересы и т.п.

На следующий же день после прихода к власти демократические партии столкнутся с проблемой установления порядка; однако, что есть у партий для решения этой проблемы, кроме обещания "будет всё как в Европе"?

Возможно, кто-то рассчитывает на то, что будут быстро приняты "хорошие" законы; однако, эти "кто-то" игнорируют, повторюсь, тот факт, что и в СССР, и в современной России по писаным законам не жили. Вспоминается забавный случай по поводу попытки в одном авиаполку в конце 60-х прошлого века (это был полк ПВО на Дальнем Востоке) жить по уставу; буквально не прошло и месяца, как полк оказался неспособен выполнить рутинную боевую задачу (не набиралось готовых к вылету самолётов), дело, говорят, дошло до Москвы. Командиру полка (стороннику, надо думать, "правового государства") пришлось дать отбой своему смелому "эксперименту", вернуться к тому, как жили деды.

Всегда найдутся желающие проверить новую власть "на вшивость"; и если у них получится, то это будет сигнал для всех остальных - "не быть дураком".

Из документов партий совершенно не ясно, как они собираются решать эту проблему: обеспечение управляемости в стране, установление порядка и т.д. И потому законно возникают сомнения, в первую очередь, в серьёзности намерений строить правовое государство и решать проблему порядка правовыми методами. А во вторую - возникают сомнения в честности этих намерений; обоснованно следует подозревать, что мы имеем дело с вариантом привычной российской демагогии, когда разговоры про благие цели - всего лишь тактический приём всё той же правящей элиты. Это может быть для неё способом захвата всей политической "поляны", чтобы там физически не могло вырасти что-то независимое; это может быть попыткой одной из групп элиты достичь более убедительного (чем ныне) положения в системе государственной власти (конкуренция, так сказать, внутри элиты - кто лучше одурачит электорат).

Нынешний режим может любого объявить врагом народа и "поставить на место" (по крайней мере, такое впечатление - имидж - старательно поддерживается), а также затеять шумную (пусть и скоротечную) кампанию по наведению "порядка" в какой-либо сфере общественной жизни. Этого пока хватает, видимо, для того, чтобы у народа сохранялось убеждение - ведь могут, когда захотят! А если пока не хотят, то на это, значит, есть причины; политика - дело тонкое.

Коррупция, проблема соблюдения прав человека, пытки в "органах", преследование "грузин" - всё это показатели, в том числе, и того, каков реальный уровень образования в российском обществе. Образование важно не столько, может быть, для того, чтобы дать человеку возможность правильно оценить свои собственные действия. Всё-таки часто и "простые", и депутаты, и даже президенты ощущают себя маленькими букашками, действия которых ни на что не влияют. На индивидуальное поведение часто более существенно влияют желание быть "как все", не выглядеть "дураком", "белой вороной" и т.д.

Образование важно прежде всего потому, что в нынешнее время народ ("простые люди") так или иначе формируют политическую элиту страны (или, по крайней мере, влияют на процесс её формирования). Роль образования в деле формирования "у народа" критериев выбора политических деятелей фундаментальна, эту роль нельзя переоценить.

Авторитарный режим. "Цивилизованный" авторитаризм - что это такое?

Что такое "авторитарный режим"? Его суть хорошо, по-моему, выражает поговорка - начальник всегда прав; а из двух начальников прав тот, у кого больше прав (у всех прочих - только всегда неопределённый круг повинностей). Для примера: Президент более прав, чем губернатор, а последний более прав, чем мэр. Это закон. Нарушение его подрывает инстинктивное представление народа о сути государственной власти и чревато общественными беспорядками.

"Чисто теоретически" можно жить и при авторитарном режиме, если он способен создать "современный" порядок в обществе. Например, если такой режим будет способствовать развитию предпринимательства, формировать условия для возникновения инноваций во всех областях общественной жизни и для роста числа конкурентоспособных фирм, отраслей и т. д. Но для этого много чего необходимо; необходимо, чтобы сотрудники государственных органов, обеспечивающие порядок, были достаточно образованы и "патриотичны". Возможный вариант (вспомним историю) - наличие партии, осуществляющей авторитарное руководство и эффективно контролирующей исполнительный аппарат; но тогда уже эта партия должна быть "достаточно образованной и "патриотичной".

Т.е. исполнительный аппарат авторитарного режима должен понимать и реализовывать "как свои личные" цели Центра (который, как мы предположили, ставит задачу формирования "современного" порядка). Тем самым создание условий для динамичного развития страны становится действительным приоритетом, а не привычной демагогией. Иначе говоря, мы предполагаем, что наш авторитарный режим стремится к тому, чтобы истина была единственной (главной) основой для принятия решений (т.е. даже "верхи" не полагают, что "держат Бога за бороду").

Основа авторитарного режима - возможность использования ничем не ограниченного насилия против врагов; попросту говоря, речь идёт о наличии у "властей" такого политического инструмента, как террор - и Россия его имеет. Проблема в том, повторюсь, что в России исполнители террора запросто приватизируют этот сугубо государственный инструмент (причём весьма острый инструмент, не будем скрывать). Исполнительный аппарат террора занят, конечно, не только террором (государственным ли - в интересах Центра, либо иным - в интересах либо своей корпорации, либо местной власти и т.д.), но это всё остальное - второстепенное. Важно то, что этот механизм есть, действует, и, самое существенное, ни к чему другому - в главном - не пригоден. Т.е пригоден только к обслуживанию авторитарной власти (и своих интересов, насколько это позволяет Центр либо баланс сил во власти в целом). Иначе говоря, в России все эти "слуги закона" на самом деле слуги авторитарной власти, и только в таком качестве они себя сами воспринимают, но так их воспринимает и общество (народ).

Существует ли в России (как говорится, "здесь и сейчас") возможность того, чтобы авторитарный режим:

1) был способен контролировать полностью (держать в узде) исполнительный аппарат террора;

2) был способен использовать аппарат террора осторожно и в то же время эффективно;

3) был способен в принципе к формированию "современного" порядка, о чём выше говорилось.

По-моему, не учёному, мнению, в России такой режим не способен установить "свой" порядок, бессилен обеспечить определённые качественные характеристики порядка в принципе. На "выходе" будет "сборная солянка" - всё что угодно. Что касается формирования "современного" порядка, то, по-моему, опять таки субъективному, мнению, российский авторитаризм, даже буде он способен создать "свой" порядок (чего нет и не предвидится) бессилен в деле создания "современного" порядка. Это просто констатация факта. Я не знаю точно, в чём причина; может быть, дело в образовании (Оксфордов и Гарвардов не кончали); может быть, дело в недостатке патриотичности; может быть, ещё в чём.

Проблема - куда деть механизм террора и его аппарат? Тем более что для сотрудников аппарата юридическая истина всегда была карманным инструментом. Деятели российских правоохранительных органов всегда полагали, что уж кто на самом деле "держит Бога за бороду", так это они. Разве что присяжные да Страсбур иногда нарушают эту святую уверенность.

СПС, надо отдать должное, отдаёт себе отчёт в том, каков реальный уровень политической культуры и электората, и тех, кого избирают, и госчиновников; цитата из "Программы СПС (Российского либерального манифеста)" это, вроде, подтверждает: "Почти весь XX век россияне прожили под властью самовластного государства, и привычка возлагать на него ответственность за все происходящее в жизни, не только страшиться его, но и ожидать от него всевозможных благ, глубоко укоренилась в широких слоях населения. Либеральный ответ на этот вызов состоит в том, что мы ставим своей приоритетной задачей воспитание нового демократического гражданского сознания, основанного на понимании государства как важной и далеко не единственной функции самого общества, как инструмента для решения осознанных обществом проблем". Это, повторю, действительно фундаментальная проблема. Однако не видно, чтобы партией (а ранее, до 2001 года, партией "Демократический выбор России", ведущей свою историю аж с 1994 года и являющейся одним из соучредителей СПС) что-то адекватное предпринималось (или инициировалось) в деле образования народа. Припомнятся скорее частные инициативы: Сороса, Ходорковского и т.п. И потому закономерно возникает то самое подозрение, что разговоры о "гражданском сознании" ничего не стоят, а для партий (имея в виду и "ЯБЛОКО") на самом деле желанна (как и всегда в России для властных элит) возможность манипулирования гражданским сознанием; шибко образованные вредны для достижения успеха на этом поприще. Если же, всё-таки, намерения партий честны, то тогда вообще непонятно, на что они рассчитывают, ведь другого народа им никто не приготовил. Но, допустим, наши партии выиграли все выборы, и президент и парламент - "их полностью". И что они будут в таком случае делать с аппаратом террора? Ведь они - противники авторитарного режима, а только такой режим и может хоть как-то управиться с этим аппаратом. Например, что они будут делать с самым простым - с саботажем правоохранителей? И с таким неизбежным следствием этого саботажа - с беспорядками на улицах? Такого рода вопросов может быть задано много. Однако в программах партий ничего нет о том, какие конкретно шаги должны быть предприняты, чтобы, скажем, и сохранить управляемость в стране, и сделать так, чтобы аппарат стал работать в первую очередь на реализацию установок партий (а ведь даже нынешнему режиму такая задача не по зубам, а другой аппарат они (партии) где возьмут, кто его готовил?).

Учитывая такое идейное "безрыбье", рискну тезисно сделать партиям пару сугубо доморощенных предложений (заведомо не учёных) в отношении того, что делать.

1. Усилить "авторитарные возможности" для губернаторов (одновременно срочно организовав демократические перевыборы абсолютно всех первых лиц регионов), путём придания им следующих полномочий (но строго ограниченных пределами своих территорий - это принципиально):

а) правом назначать и смещать руководителей (и их заместителей) всех силовых и прочих охранительных ведомств (кроме судебных, вероятно) в их вотчине;

б) правом брать на себя прямое руководство любым ведомством;

в) правом назначать и смещать руководителей администраций городов, районов и т.д.;

г) правом распускать законодательные органы любого уровня;

д) правом вводить у себя в регионе особые положения и, в случае введения такого положения, в частности, подчинять себе для использования при восстановлении порядка расквартированные в регионе силы Министерства обороны и прочих силовых ведомств; ну и так далее в том же духе.

У Центра в этом случае практически не останется административных рычагов влияния на ситуацию в регионе. Однако Центр сможет использовать политику бюджетных трансфертов, инициировать судебные процедуры в строго оговоренных случаях и т.д.

Автор сознаёт (хотя бы частично), к чему всё это может привести. Но, всё-таки, хочется надеяться, что созданные (всерьёз и надолго!) удельные авторитарные режимы не будут совершенно одинаковые, и некоторые из них окажутся вполне приемлемые на переходный период ("современные, цивилизованные" и т.п.). И тогда, по крайней мере, у людей будет возможность куда бежать из тех регионов, где жизнь станет невыносимой. Неизбежная дифференциация регионов, крайний упадок некоторых из них - цена, которую надо будет заплатить (это если не считать сопутствующие "человеческие" издержки).

И безусловное достоинство предложения автора в том, что сохранится привычный народу образ настоящей государственной власти, необходимый для его (народа) успокоения и умиротворения. Сумеет ли какой-то конкретный губернатор "держать в кулаке" доставшийся ему аппарат и, что ещё более сложно, сумеет ли придать своему режиму "прогрессивный" характер - наверняка никто сказать не сможет. Но тот или иной порядок, тем не менее, в большинстве регионов будет обеспечен, а именно это и требуется; всё-таки губернатор ближе к этим людям, которых надо "держать в кулаке", чем центральное московское начальство - если сравнивать с нынешней ситуацией. Не будем также забывать о цивилизаторской деятельности партий и верховных органов государства (которыми наши партии, как мы предположили, руководят).

2. Что-то надо делать с российским судом. Предлагаю использовать потенциал международного юридического сообщества, под эгидой, скажем, Совета Европы. Это потребует от России больших денег, но дело того стоит. Если говорить более конкретно, то речь может идти о следующем: об участии иностранных судей (с правом вето) в процедуре выбора или назначения судей, а также в иных кадровых решениях в отношении судейского корпуса; об участии иностранных судей в судебных процедурах и в принятии судебных решений. Я полагаю, что иностранцы должны участвовать в деятельности всех судов (в том числе и арбитражных) всех уровней (в том числе и в деятельности Верховного Суда). Изложение более подробного плана действий для реализации этого предложения оставляю на долю профессионалов.

Хочу надеяться, что мои вопросы подвигнут партии, о которых упоминал (СПС и "ЯБЛОКО") рассказать (если есть, что рассказывать) о том, что всё-таки они будут делать (конкретно!), когда вдруг "возьмут власть".

Эмиль ПАИН (профессор Высшей школы экономики):

"УСТОЙЧИВОЕ РАЗВИТИЕ РОССИИ МОЖЕТ ГАРАНТИРОВАТЬ ТОЛЬКО ЕЕ НАРОД, ОВЛАДЕВШИЙ ГОСУДАРСТВОМ И ПРЕВРАТИВШИЙ ЕГО В ОРУДИЕ РЕАЛИЗАЦИИ ОБЩЕСТВЕННЫХ ИНТЕРЕСОВ"

КТО С КЕМ МОГ БЫ СПОРИТЬ?
КАК ОБОСНОВЫВАЕТСЯ ЦИВИЛИЗАЦИОННЫЙ ПЕРПЕТУУМ-МОБИЛЕ (О МЕТОДОЛОГИИ "МАТРИЦЫ")
НОВОЕ - ЭТО ХОРОШО ЗАБЫТОЕ СТАРОЕ (ТЕОРИЯ "МАТРИЦЫ")
ИМПЕРИИ ОРДУСЬ И ЕВРУСЬ (О ВОЗМОЖНЫХ ПОСЛЕДСТВИЯХ ОСУЩЕСТВЛЕНИЯ ИМПЕРСКОЙ УТОПИИ)
НАЦИОНАЛЬНАЯ ИДЕЯ У РОССИИ ЕСТЬ, НО ОНА СПРЯТАНА
ГЕН СМЕРТИ
ПРОБУЖДЕНИЕ

Выступление Михаила Краснова, выразившего сомнение в фатальной неизбежности персоналистского режима в России, горячей дискуссии пока не возбудило. Большинство выступавших после него не столько дискутировали с Красновым или друг с другом, сколько излагали свои политические взгляды, в той или иной мере укладывающиеся в пару-тройку циркулирующих ныне в России политических доктрин. Отсутствие диалога, конечно, не украшает дискуссию, но и не перечеркивает ее просветительскую значимость. В конце концов, дискуссия задумывалась вовсе не для того, чтобы переубедить сторонников различных политических взглядов. Да и полезна она может быть не столько участникам дискуссии, сколько сторонним наблюдателям: тем непредвзятым читателям, которые искренне хотят разобраться в сущности нынешнего идеологического противостояния в России. Признаюсь, что именно на их внимание, прежде всего, ориентируюсь и я в этом своем выступлении.

В начале мне хотелось бы показать, какие суждения участников "дискуссии", высказанные в форме монолога, можно рассматривать как взаимно оппозиционные. Для этого я выделил - не строго, а весьма условно - несколько таких оппозиций, подчеркивая эту условность полушутливыми названиями.

"Методисты" против "проповедников". Эту линию противостояния подсказал Алексей Миллер. Он пока один и представляет весь класс "методистов", т.е. экспертов, которые больше внимания уделяют анализу методологической, источниковедческой и логической обоснованности суждений своих оппонентов, чем изложению собственного взгляда на проблему. "Проповедники" же, напротив, больше заняты изложением своей политической доктрины, чем ее обоснованием, что, впрочем, не мешает некоторым из них упрекать других в доктринерстве. Так, Дмитрий Володихин походя, не приводя никаких аргументов, упрекает профессора М.Краснова в том, что он "воспевает торжество демократии как верующий, коленопреклоненно возносящий гимны сакрализованному объекту культа". И эта ехидная шпилька брошена человеком, который определяет важнейший принцип своей политической веры следующим образом: "Любое политическое действие, любое практическое предложение должно проверяться евангельским духом". Вот такой насмешник над поклонением сакральным культам.

"Законники"-"обычники"-"маргиналы". По языку и содержанию выступлений все "проповедники" могут быть отнесены к трем категориям: "законники", опирающиеся на знание конституционно-правовых норм; "обычники", опирающиеся на свои представления о русских традициях и "обычном праве", и, наконец, "маргиналы" - официозные эксперты широкого профиля ("мастера на все руки"), которые произвольно апеллируют то к правам, то к обычаям, не заботясь о логической непротиворечивости своих суждений. Например, Сергей Марков говорит о том, что конституционно-правовой подход в России невозможен, поскольку законы в ней никогда не выполнялись ("Россия никогда не жила по закону"), а чуть ранее, перечисляя функции государства, рассуждает о "монопольном праве государства на арбитраж". Хотелось бы понять, на чем же основывается такое право и как должен осуществляться арбитраж в стране, не живущей по закону? Да что там арбитраж, в беззаконной стране даже президент, который "уже занял достойное место в истории", - и тот ведь окажется незаконным.

"Народники" - "самодержавники" - "суверенные демократы". По своему политическому идеалу "дискуссанты" могут быть подразделены на "народников" - сторонников "народного суверенитета" (народ источник власти, носитель национальных интересов и уж, по крайней мере, высшая надзирающая инстанция за деятельностью нанимаемых им бюрократов); "самодержавников" - сторонников подданнической модели, предполагающей, что власть сама знает (не важно откуда: из религиозных текстов, из марксова "Капитала" или из кулинарной книги), что нужно стране и подданным сегодня и всегда; и, наконец, "суверенных демократов", которые заявляют о признании демократии в принципе, но считают, что народ, доставшийся им для управления, "некачественный", до демократии не дозрел и неизвестно дозреет ли когда-нибудь, поскольку у него такая тысячелетняя история.

"Модернисты" - "особисты" - "эклектики". По взглядам на исторический процесс и на закономерности развития государственности участники дискуссии могут быть отнесены к следующим трем классам: модернисты, которые исходят из универсальных закономерностей развития государства, увязывая его, прежде всего, с этапами модернизации человечества. Им противостоят "особисты-традиционалисты", опирающиеся на доктрину, которую Марлен Леруа назвала "цивилизационным национализмом". Их дискурс строится на аргументах "изначальной сущности" цивилизаций, которая исключает выбор народами своего политического пути и предопределяет на вечные времена тип государственного устройства. Скажем, русским (и - шире - евразийцам или евроазиатам) согласно этой теории положена только империя, а представителям некой "евроамериканской цивилизации" дозволено (кем-то, какой-то высшей силой) строить республиканский режим.

Впрочем, "особисты" в своем натужном альтерглоболизме и антиуниверсализме крайне непоследовательны. Скажем, Д.Володихин, многократно повторяя, что Россия - это "территория самостоятельной цивилизации" и что нормы "евроамериканской цивилизации" не подходят для цивилизации русской православной, одновременно отмечает, что, оказывается, и другим народам не плохо было бы владеть империями: "Сколько десятилетий протянет Великобритания без колониальной системы, обеспечивавшей все необходимое для метрополии? Тамошние шахтеры и докеры давно поняли, почем фунт лиха". Удержитесь от смеха, а я продолжу.

Михаил Юрьев себя к "особистам" не относит. Однако основным его доводом в пользу имперского патернализма является его "естественность" именно для русских ("наше тяготение к твердой руке обусловлено глубоко укорененной внутренней потребностью русских людей"). Вместе с тем в конце своего повествования этот "естественник" описывает глобальный передел мира и появление пяти империй, куда войдут все существующие ныне страны кроме Турции - автор не знает, в какую империю ее запихнуть.

Следовательно, оба мыслителя признают универсальные, глобальные законы человеческого развития, которые предписывают всем народам (возможно, за исключением турок) один и тот же тип политического устройства - империю. Чего же тогда стоят их рассуждения об "особых цивилизациях", для которых недопустимы формы политического устройства, не органичные для их вечной, естественной сущности?

Идеологию "особистов" хоть и трудно назвать последовательной, но она все же теоретически более целостна, чем взгляды представителей третьей из выделенных мной групп - "эклектиков". Последние представлены людьми без определенного места жительства в теории, если не считать теорией подход с позиции "и так, и сяк". Например, С.Марков со свойственной ему последовательностью объединяет взаимоисключающие позиции в одном предложении: "Мы ясно ощущаем себя, с одной стороны, частью европейской цивилизации, а с другой стороны, отдельной от Запада евразийской ветвью этой европейской цивилизации". "Включенная отделенность" - это второй парадокс после "беззаконной законности", который мы встречаем в произведении Маркова.

Говорят, что парадоксы - друзья гениев. Для справки скажу, что различия между ветвями могут быть не меньшими, чем между цивилизациями. Например, русский и таджикский языки входят в одну индоевропейскую семью, составляя разные ее ветви (славянскую и иранскую). Однако маловероятно, что обычный русский человек лучше поймет язык таджика с соседней языковой ветви, чем узбека с другого языкового древа.

Итак, концепт "отдельной от Запада" цивилизации или ветви очень важен как для "самодержавников", так и для "суверенных демократов". И те, и другие с его помощью доказывают невозможность развития в России полноценной демократии. Однако, несмотря на сходство позиций, цели использования этого идеологического конструкта все же разные. Для "самодержавников" он служит основным аргументом в пользу необходимости конструирования "нового порядка" - создания полноценной империи вместо нынешней затухающей, тогда как для "суверенных демократов" - средством защиты существующего режима. При этом сторонники "нового порядка" крайне недружелюбно относятся к существующему и уверены в неизбежности его скорой кончины. Д.Володихин: "…Позиция центральной власти не особенно прочна. И она может быть сокрушена незначительным по масштабу верхушечным переворотом". М. Юрьев: "Состояние максимальной неустойчивости постсоветского гибрида либерального и патерналистского типов государственности было достигнуто еще в период позднего Ельцина"; "..наша нынешняя псевдомодель не нравится всем, может быть, не так сильно, но зато всем"; "стратегически возникновение в недрах российской властной структуры ориентации на вторую модель (полноценную имперскую. - Э.П.) вполне закономерно и обусловлено давлением жестких обстоятельств".

Себя в этой дискуссии я отношу скорее к "методистам", хотя моя политическая и теоретическая позиция может быть легко угадана из нынешнего выступления

Как обосновывается цивилизационный перпетуум-мобиле
(о методологии "матрицы")

Участники дискуссии - люди многогранные и могут проявлять себя одновременно в нескольких ипостасях. Вот я назвал "самодержавников" традиционалистами, но это - как посмотреть. В отношении к научной традиции некоторые из них совсем не традиционалисты, а скорее либералы (от лат. leberalis - свободный). Как еще определить человека, делающего такие, например, заявления: "Автор этих строк осознает, что его предложения идут вразрез со всей политической философией евроамериканского мира со времен эпохи Просвещения. Так и бес с ней"?

Свободен, совсем свободен от оков научной традиции цитируемый мной доцент, кандидат исторических наук Д.Володихин. Представляю, как ему завидуют многие кандидаты технических или биологических наук, изобретатели перпетуум-мобиле или творческие наследники Т.Лысенко. Они тоже хотят свободы от традиций, идущих с эпохи Просвещения, но не могут себе этого позволить, если хотят остаться в науке или в инженерии. А наш кандидат исторических наук может. И дело тут не в недостатке точности гуманитарной науки как таковой, а в том, что некоторые из кандидатов наук как раз наукой и не занимаются. Тексты, подобные тем, которые я процитировал, пишутся не для научных публикаций - это сырье для публицистических статей и политических деклараций, рассчитанных на закрытые молодежные тусовки. Они свободны от научной экспертизы, не требуют рецензирования и прочих чуждых им придумок евроамериканского мира.

Когда наука служит лишь декорацией для сугубо идеологических конструкций, нет необходимости проверять достоверность источников, оценивать адекватность научных инструментов или репрезентативность выборок. Поэтому можно позволить себе быть свободным от научных традиций. Эта свобода как раз и позволяет сооружать идеологические перпетуум-мобиле.

Вот тот же Д.Володихин и его товарищи из кружка юных консерваторов-фундаменталистов постановили "снять с повестки дня глобализм". А могли бы принять постановление, скажем, о запрете генетики или компьютеризации как придумок евроамериканской цивилизации и орудия глобализации. Какой с них спрос? Между тем Ахмади Нежад уж какой, казалось бы, фундаменталист, а ведь и он не рискует отменить глобализм - напротив, стремится к тому, чтобы управляемая им страна овладела таким дьявольским порождением евроамериканской цивилизации, как атомная энергия. Иранский лидер идет еще дальше в заимствовании чуждых ему евроамериканских веяний, вводя в своей стране программу ограничения рождаемости, что, по сути, противоречит канонам ислама. Оказывается, какими бы залихватскими ни были его антизападнические выступления на митингах, он, как руководитель государства, не может не считаться с реальностями. Иное дело вольно практикующие доценты. Они не ограничены ничем. Как известно, через одну точку можно провести бесконечное количество прямых, а когда появляется ограничение в виде второй точки - то только одну.

Несложно принять декларацию об отмене глобализации. Только ведь глобализация не будет ее выполнять, проявляя себя, скажем, в международной конкуренции. Даже в глубокой древности некое племя не могло бы законсервировать свою самобытную традицию использования лука и стрел, если соседи уже освоили ядра и пушки. Да и тип социальной организации, сложившийся в эпоху лука, будет не адекватным в эпоху пушек. Точно так же и империи, сложившиеся в эпоху экономики, основанной на эксплуатации естественных ресурсов (трудовых и природных), не жизнеспособны в эпоху господства ресурсов интеллектуальных.

Однако совсем самобытные консерваторы из числа кандидатов исторических наук могут позволить себе мыслить внеисторическими категориями. История для них застыла и отлита в формулу: "Так было в России тысячу лет, так и будет". Так ли оно было, об этом еще можно поспорить. Но и признание существования многовековых традиций вовсе не означает, что они в принципе не способны к изменениям. Вот ведь первобытное общество существовало не тысячу, а десятки тысяч лет, однако же, в конце концов, уступило место другим историческим типам организации жизни человечества, а затем подобные смены стали происходить с нарастающим ускорением. Неужели только одна особая русская цивилизация застыла?

Вот и С.Марков отказывает своим согражданам в возможности освоить жизнь правового государства и даже сомневается, смогут ли они научиться соблюдать правила уличного движения, "учитывая такую тысячелетнюю историю". И пугает: "если и смогут, то для этого потребуются жертвы, равноценные тем, на которые пошли Петр I и большевики". Однако я знаком с Сергеем Александровичем не только по его публикациям, и у меня создалось о нем впечатление как о человеке, который высоко ценит себя и свою жизнь и уже поэтому, как автомобилист, в основном, соблюдает правила уличного движения. В связи с этим у меня возникает вопрос: а как же сам Марков выбрался из-под глыбы тысячелетней истории? Или он освоил правила уличного движения под пытками, после жертв, равноценных тем, на которые пошли Петр I и большевики?

Многое хотелось бы сказать о "методологии" наших фундаменталистов, но пока ограничусь лишь одной их характеристикой: они напоминают абреков, совершающих набеги на чужие научные территории. О незыблемых свойствах народов, таких жестких, что требуют непременно восстановления империи (для русских) или халифата (для арабов), говорят астрономы, экономисты, предприниматели, партстроители и т.п. Но что-то я не слышал о поддержке идеи вечных цивилизационных сущностей или их аналога в виде "доминирующей матрицы" со стороны авторитетных этнологов (антропологов) Российской академии наук. Между тем вопрос о природе культурных различий и их устойчивости является основным для теоретической антропологии. Из дискуссии по этому вопросу как раз и зародилась почти полтора века назад современная этнология (антропология).

Одна из антропологических школ - эволюционистская - объясняла различия между народами, культурами, цивилизациями, исходя исключительно из их положения на шкале от архаичности до современности, тогда как другая, диффузионистская - их привязанностью к неким ландшафтам, внутри которых растекаются (отсюда слово "диффузия") специфические культурные нормы. В конце 1990 годов А.С Панарин по сути воспроизвел эту дискуссию (правда, без ссылок на нее), придав ей характер противостояния западного и восточного менталитетов. На его взгляд, западный менталитет темпоральный (т.е. зависимый от исторического времени), ориентированный на вертикальную мобильность, соответствует прогрессистскому мышлению ("опередил" - "отстал"), а евразийский - больше пространственный и горизонтальный - обусловливает неспешность евразийских народов, их склонность к патернализму и жизни в больших империях. Примерно в это же время экономист С.Кирдина "открыла" два социетальных типа общества. Или, как она это определила, две доминирующие матрицы, в одной из которых "Я" преобладает над "МЫ", а в другой, наоборот, "Мы" над "Я". И опять же свойства матрицы, по ее мнению, закреплены навечно, т.е. это самый настоящий вечный двигатель. "Именно доминирующая матрица, - пишет она, - отражает основной способ социальной интеграции, стихийно найденный социумом в условиях проживания на данных пространствах, в определенной окружающей среде".

Участник нашей дискуссии М.Юрьев упрекает либералов в краткосрочности их исторического мышления, тогда как, по его мнению, "нужно основываться на всей писаной истории человечества". Вполне разумный совет, причем не только для либералов-модернистов. Если бы ему следовали цивилизационные "особисты", то обнаружили бы, что многие народы и цивилизации, которые они сегодня относят к разным типам по их "извечной ментальной сущности", сформировались в одних и тех же условиях. Скажем, финны, по А.Панарину, принадлежат западному типу, это "темпоральные прогрессисты", тюркские же народы - к евразийскому, они "пространственные традиционалисты". Но ведь те и другие относятся к одной и той же алтайской семье, сформировались на Алтае и лишь по прошествии веков стали расселятся из Азии в Европу. Финны вкупе с уграми по происхождению такой же евразийский народ, как русские, которые исторически расселялись в обратном направлении из Европу в Азию.

Так когда же и в каком регионе сложились "изначальная сущность" евразийской цивилизации? А если этих начал было несколько, то какие же они вечные?

Новое - это хорошо забытое старое
(теория "матрицы")

Современные споры в России хоть и воспроизводят дискуссию конца XIX -начала XX века между эволюционистами и диффузионистами, но отличаются от них одной важной чертой. Антропологи тех лет были учеными и хотели разобраться в научной проблеме, а их современные эпигоны - идеологи и лишь используют научную риторику для конструирования идеологических мифологем. Стремление обеих антропологических школ к поиску научной истины привело их к сближению, и уже в 1920 годы выяснилось, что обе концепции дополняют друг друга и лишь указывают на разные формы развития человеческой культуры, обусловленные как адаптацией к традиционной среде обитания, так и заимствованием культурных норм (например, скифы освоили ювелирное искусство вовсе не потому, что оно вытекало из их военно-скотоводческой жизни, а позаимствовав его у понтийских греков).

Эволюционисты, бесспорно, один из прародителей современных концепций модернизации, но и диффузионисты не в меньшей мере. Современный неомодернизм отказался от примитивных постулатов раннего эволюционизма с его жесткой универсальностью и строго линейным представлением о прогрессе. Напротив, он уделяет все большее внимание локальной специфике культур в концепциях множественной модернизации. Именно развитие диффузионистского направления показало, что культурные ландшафты и первоначально привязанные к ним цивилизации не были замкнутыми даже в древнейшие времена, исторически же степень проницаемости культурных ландшафтов лишь возросла. В рамках синтеза обеих теорий удалось понять и механизмы освоения инноваций, которые приживаются в новых культурных условиях, опираясь на существующие культурные нормы и психологические стереотипы, но со временем инновации иногда полностью изменяют исходный культурный комплекс.

Это показал наш выдающийся антрополог С.А.Арутюнов на примере бытовой культуры японцев. Западные нормы в начале как бы вкрались в нее в виде декора и аксессуаров (брошь на кимоно, эклектическое освещение в легком бамбуковом доме), а затем стали ядром бытовой материальной культуры, превратив традиционные элементы в декор и аксессуары (кимоно лишь для ритуальных действий, бамбуковые шторы в жилище европейского типа). Выяснилось и то, что наиболее устойчивыми оказываются вовсе не центральные элементы культуры, а те, которые меньше других соприкасаются с необходимостью адаптации к изменяющимся условиям. Например, у одних народов принято при приветствии пожимать друг другу руки, у других хлопать по рукам, у третьих прижимать руки к груди и т.д. Никто уже не помнит, каков был исходный смыл этих обычаев, но они стали ритуалами и живут, поскольку никому и ничему не мешают. А вот те традиции, которые встают на пути модернизации, исчезают довольно быстро. Так, веками сохранявшаяся у испанцев традиция сиесты (длительный отдых в жаркое время суток) стерся быстро, как файл в компьютере, когда в испанские города пришло конвейерное производство, а затем утвердился весь современный ритм и стиль трудовой деятельности. Еще три года назад В.Чеснокова в дискуссии "Западники и националисты: возможен ли диалог?" говорила о том, что русским не свойственно самим себе давать характеристики и называла это одной из главных ментальных особенностей русского народа. А сегодня миллионы русских людей пишут на себя резюме и рассылают их пачками.

"Особисты" выводят сущность цивилизаций прежде всего из различных типов религии. Действительно, в прошлом она оказывала существенное влияние на культурное своеобразие народов и цивилизаций. Макс Вебер даже считал, что лишь протестантизм является этической основой современного экономического прогресса. Однако современные исследования подобные предположения не подтверждают. В Докладе ООН "О человеческом развитии" за 2004 год приводятся данные, показывающие, что в последнее десятилетие прошлого века католические страны Франция, Италия, а затем и Испания по темпам развития опередили протестантские Англию и Германию. В зону интенсивного экономического развития втягиваются и страны с православной культурной традицией - например, Греция и Болгария, причем эти страны сравнительно легко выбрались из-под власти персоналистских режимов. Нет никаких доказательств, что какая-либо из мировых религий принципиально несовместима с тем или иным типом политического режима. В стране с преимущественно протестантским населением (Германия) существовал гитлеровский режим, а в стране с преимущественно мусульманским населением (Турция) установился политический режим менее авторитарный, чем существующий ныне в России.

Пример разделенных народов - китайцев в континентальном Китае и на Тайване или корейцев в северной Корее и в южной - не оставляет камня на камне от шаткой концепции "изначальных и вечных сущностей" цивилизаций или доминирующих матриц. Как же матрица или "изначальная ментальная сущность" допустила существование тех гигантских различий, которые проявились у одного народа, одновременно создающего государства разного типа?

В том-то и дело, что эта концепция сугубо умозрительная, она наглухо закрыта от сопоставления с реальной жизнью и рассыпается при попытках ее эмпирической верификации. Отсюда - ее потребность в опоре на мистику.

Вот уже более двух веков, со времен Гердера, доктрина замкнутых цивилизаций опирается на изотерику. Ее изобретатель в XVIII веке объяснял специфику цивилизаций тем, что каждая из них несет в себе "частицу божественной истины". Идеологи третьего рейха больше напирали на мистический "голос крови". Ныне в России цивилизационная концепция упаковывается либо в квазинаучную оболочку (и тогда возникают такие мифологизированное понятия, точнее метафоры, как "культурный код", "культурная матрица" неизвестной природы), либо - в фундаменталистскую. В этом - втором - случае мы слышим о "евангельском духе", который в других регионах России легко заменяется на "дух Корана".

Империи Ордусь и Еврусь
(о возможных последствиях осуществления имперской утопии)

При анализе обоснованности имперского проекта, разумеется, нельзя не обратить внимания на образ будущей Российской империи, очерченный М.Юрьевым. Образ этот, видимо, должен был, по замыслу автора, поразить воображение читателей своим размахом и амбициозностью: новая, третья Российская империя, прогнозирует М.Юрьев, должна вбирать в себя всю Европу и простираться от Владивостока до Лиссабона. Сразу скажу: мне приходилось читать куда более смелые и яркие произведения в жанре утопии, которые к тому же показывали, что же может произойти, если бы подобные фантазии осуществились.

В 2000 году вышел роман "Дело жадного варвара". В нем описывается еще более грандиозная по масштабам империя, чем та, которую нарисовал М.Юрьев. Она включает в себя не только Европу, но и Китай, завоеванный Россией. Русские эту территорию завоевали и… растворились в китайцах без остатка: в стране преобладают китайцы, говорят исключительно на китайском языке и думают по-китайски. Лишь две культурные традиции, как отмечается в романе, остались в империи от народа-завоевателя. Во-первых, тексты государственных гимнов пишут потомки семьи Михалковых по прадедовским рецептам, поэтому гимн новой империи так похож на канонический ("Союз нерушимый улусов свободных"). Во-вторых, сохранилась норма, о которой говорит С.Марков, - законы (они в этой империи называются "наказаниями") устанавливаются, но не исполняются. Империя живет не по законам, а по обычаям орды и официально называется Ордо-Русь , а в народном просторечии - Ордусь.

М.Юрьев благоразумно не предлагает завоевывать Китай, а китайцы, по его мнению, нас не тронут, поскольку будут заняты завоеванием Австралии(!). Поэтому наша страна сможет сосредоточиться на присоединении к себе Европы. Ну что же, народу там, конечно, поменьше, чем в Китае, но не так уж и мало. Если бы империя Европа-Русь (Еврусь) создавалась в нынешнем году, то русские в ней составили бы менее одной восьмой части населения (116 млн. русских к 815 млн. всего населения империи), а к тому времени, которое рассматривает Юрьев (через 50-100 лет), доля русских сократится еще больше, поскольку численность населения в Европе растет, а в России уменьшается и, прежде всего, за счет ее этнического большинства.

За период между последними переписями численность русского населения в России сократилась на 4 млн. чел, а если бы негативная динамика естественного воспроизводства не компенсировалась за счет притока более 3 млн. русских из бывших союзных республик, то это сокращение составило бы более 7 млн. человек. Между тем резервы миграционного притока русских в Россию начали быстро таять еще в середине 1990-х. Поэтому демографы в один голос утверждают, что даже при самых благоприятных тенденциях во всех других компонентах демографического воспроизводства (рост рождаемости и снижение смертности) переломить тенденцию уменьшения численности как всего населения страны, так и ее русского большинства, в ближайшие 50 лет не удастся. Это значит что к "часу Х", к моменту, намеченному писателем-фантастом для завоевания Европы, русские могут стать этническим меньшинством даже внутри России в ее нынешних границах. Как же нужно не любить свой народ, чтобы пожелать ему судьбу имперского завоевателя в составе Евруси, где его доля в населении изначально будет и вовсе мизерной, а отношение к нему покоряемых народов, мягко говоря, не очень дружественным. При этом различия в культурном уровне завоевателей и покоренных будут совсем не похожи на те, которые были у испанцев и индейцев во времена завоевания Южной Америки. Европейских туземцев за стеклянные бусы не купишь и "огненной водой" споить трудно (это еще кто кого). Что могут предложить завоеватели народам Европы, кроме понижения их жизненного уровня? Даже по обеспеченности российским газом жители европейских стран превосходят население России, что обусловлено большей платежеспособностью европейцев. В связи с этим возникает вопрос: а на что же будет жить Россия после победы над Европой? Ведь в этом случае она лишится основного источника дохода, получаемого от продажи своего сырья в страны с большей платежеспособностью, чем наша! Автор романа об империи Ордусь откровенно посмеивается над бредовым империализмом, тогда как автор проекта империи Еврусь, возможно, в него и вправду верит. Что это - сон разума?

М.Юрьев строит свои рассуждения на придуманных мифологизированных ограничениях вроде некой неизменной сущности народа и не хочет замечать множества реальных особенностей России. Он рассматривает свой проект с позиций его естественности, как он выражается, для русских и России. Между тем его предложения предельно неестественны именно для нашей страны.

Во-первых, они не адекватны времени. Начиная со времен Петра и кончая временами Сталина, империя расширяла свои границы, затрачивая в войнах больше солдатских жизней, чем их противники. Но сегодня Россия этого себе позволить не может - нет таких ресурсов.

Во-вторых, предложения М.Юрьева неадекватны российскому пространству. Нацистская идея "расширения жизненного пространства" была привлекательна в перенаселенной Германии, а Россия, наоборот, слабо заселенная страна, и площади ее пустошей все расширяются. В настоящее время показатели плотности населения даже в старожильческой европейской части страны в 2,5 раза ниже, чем в остальной Европе, а в восточных районах в 30 раз ниже среднего уровня заселенности азиатского материка.

Вся писаная история человечества, на которую советует опираться М.Юрьев, показывает, что территории, теряющие свое населения, выпадают и из государства. Даже если бы Россия была столь же моноэтничной страной, как Япония, то и в этом случае перед ней стояла бы проблема сохранения за собой существующей территории, а вовсе не территориальная экспансия. Между тем Россия, в отличие от Японии или Германии, несет на своем пространственном теле рубцы прежних колониальных завоеваний, и эти рубцы периодически и крайне болезненно воспаляются. Если уж ссылаться на естественные для русского народа представления, то стоит вспомнить русскую народную мудрость: "не до жиру, быть бы живу".

Национальная идея у России есть, но она спрятана

Национальную идею России не нужно придумывать. Она сама себя проявляет, как бы от нее ни отворачивались иные идеологи. На ближайшие 50 лет в России не сложится иная повестка дня кроме той, которая обусловлена жизненной необходимостью сбережения населения, сохранения целостности страны и роста ее социального и интеллектуального капитала как основы конкурентоспособности России в мире. Иными словами, речь идет о переходе от экстенсивной модернизации к интенсивному типу развития. А с этим переходом, в свою очередь, связано неизбежное уменьшение роли персоналистских режимов.

Петр I мог строить на костях крепостных Петербург, Сталин мог строить Беломорканал и металлургические комбинаты на крайнем севере силами заключенных. Но освоению высоких технологий мобилизация рабского труда не помощник. Да что там хайтек, обычная пищевая промышленность ныне не может развиваться без снижения управляющей роли государства. М. Юрьев, как предприниматель, это прекрасно понимает, отмечая, что сегодня "никто, кроме законченных маргиналов, не дискутирует о том, должно ли государство иметь в собственности кондитерские фабрики и разрабатывать и утверждать ассортимент шоколадных конфет". Не исключаю, что предпринимателя потянуло к геополитической фантастике как раз потому, что он понимает ограниченную возможность персонализма и имперского проекта для решения внутренних задач России. Это наводит на мысль о том, что если бы российские политики больше думали о реальных потребностях и реальных же особенностях нашей страны и ее населения, то имперский проект сравнительно быстро выветрился бы из голов даже самых шальных фантастов.

Вот, скажем, уже упоминавшаяся проблема сокращения численности населения, которая стала заметной еще в 1970 годах. Она связана, в основном, с так называемым "демографическим переходом". Можно сколько угодно кликушествовать по поводу особой цивилизационной сущности русских и висящего над ними рока "доминирующей матрицы", но они точно так же, как и другие европейские народы, прошли стадию индустриальной модернизации, стали на 75% горожанами, живут малыми семьями и рожают мало детей. В настоящее время Россия по уровню рождаемости находится в группе таких европейских стран, как Италия, Испания, Греция (кстати, в этих странах уровень религиозности населения, сдерживающего снижение рождаемости, намного выше, чем в России). Но вот другие компоненты демографического перехода -снижение смертности и связанный с этим рост средней продолжительности жизни - запаздывают. По данным ООН, ныне в России самая высокая смертность и самая низкая продолжительность жизни по сравнению с другими странами Европы. В то же время те новые государства, которые вышли из советской шинели и стали членами Европейского сообщества, смогли обеспечить более высокую продолжительность жизни своим согражданам, хотя стартовые показатели смертности у них были такими же, как и в России.

Если М.Юрьев задумается над причиной этих различий, то легко сможет найти для нее объяснение в собственном же выступлении, в том его месте, где он дает характеристику либерализма. "Основа либерализма, - пишет М. Юрьев, - в том, что главная ценность и мерило всего - индивид". Совершенно с этим согласен. Так вот, только при условии доминирования в обществе подобной ценности, оно способно перейти в режим народосбережения. И дело не только в том, что в этом случае происходит перераспределение ресурсов с военного сектора на социальный и культурный. Еще важнее другое: в обществе с доминированием подобной ценности возникает культурная норма, поощряющая человека заботиться о себе и своем здоровье. Следствием этого является изменение образа жизни, характера питания, престижность занятия спортом, а не только "боления" за свою команду, мотивация отказа от вредных привычек и т.п. Разумеется, для народосбережения у людей должен быть определенный уровень благосостояния, который в странах с либеральной экономикой выше, чем в странах с персоналистскими режимами. Империя же, особенно такая, какой она сложилась в России, по определению не может обеспечить народосбережения. Она развивается экстенсивно по формуле, которую вывел В.Ключевский: "Государство пухнет - народ хиреет".

Так что же такое империя? В политологических ее определениях основное внимание уделяется типу политического режима. "Империя, - отмечает Доминик Ливен, - является антиподом демократии, народного суверенитета и национального самоопределения. Власть над многими народами без их на то согласия - вот что отличало все великие империи прошлого и что предполагает все разумные определения этого понятия". Примерно так же трактует империю и Марк Бейссингер, определяя ее как "нелегитимное отношение контроля со стороны одного политического сообщества над другими". Именно это сущностное определение империи позволяет избегать путаницы, возникающей при попытках ее описания по сугубо внешним признакам, например, как государства (или союза государств), объединяющего многие народы. Так, Евросоюз нельзя отождествить с империей, поскольку государства-нации записываются в очередь на то, чтобы быть в него принятыми, да еще должны доказать свое соответствие принятым в союзе нормам. Какая же это "власть без согласия народов"? Территориальная экспансия тоже не является универсальным свойством империй, поскольку исторически ограничена периодом их расцвета. Последние века существования Римской империи, последнее столетие жизни Османской империи и более полувека жизни Российской они не осуществляли экспансии, только теряли завоеванные территории и заботились лишь о сохранении остатков имперского тела, но все же еще оставались империями по типу своего режима.

Д.Володихин и М.Юрьев тоже основное внимание уделяют имперскому режиму и рассматривают империю как патерналистский тип государства, в котором юридически закреплено неравенство статусов государствообразующего народа и прочих. Или, что то же самое, но выраженное на языке "цивилизационого национализма" - неравенство статуса доминирующей цивилизации по сравнению с прочими. Зачем нужна такая организация этим самым "прочим" народам или цивилизациям, ни один из моих оппонентов не объясняет - на то она и "власть без согласия народов". Да и трудно было бы придумать в современных условиях какой-либо резон для народов соглашаться на заведомо более низкий юридичеакий статус по сравнению с главными, старшими народами ("цивилизациями"). Все аргументы моих оппонентов сводятся исключительно к многократному повторению все той же басни о мифической "естественности" такого типа государства только для русских. Однако что же может свидетельствовать об этой "естественности"? В какие времена империя была в интересах русского народа? Когда он находился в привилегированном положении?

До 1861 года русские составляли свыше 90% крепостных, т.е. самого закабаленного слоя Российской империи, а затем большую часть безземельного крестьянства и того самого пролетариата, которому нечего было терять кроме своих цепей. В советское время наибольшая часть тягот - и трудовых, и военных -также лежала на русских. Нет ни малейших признаков того, что сегодня русское большинство проявляет хоть какую то склонность к державности. Напротив, оно демонстрирует свое стремление уклониться от государства: от выплат налогов, от квартплаты, от службы в армии, от взаимодействия с милицией и судами, от общения с начальством. Такой стихийный анархизм проявлялся и в советское время, начиная с эпохи Брежнева, когда в ходу была шутка: "Если государство думает, что оно нам платит, то пусть считает, что мы ему служим".

М. Юрьев предлагает взбодрить державный дух народа войнами. Пробовали - не получается. Чеченская война, которую самодержавники рассматривали как инструмент подъема державного духа народа, этих ожиданий не оправдала. В первую войну более 60% наших сограждан поддерживало идею "отпустить Чечню", а во вторую, когда населению удалось внушить, что "чеченцы сами первые напали", был взрыв ксенофобии (70%, что типично для состояния большой войны). Но при этом не проявилось ни малейших признаков психологической мобилизации, т.е. какой-либо готовности к совместным действиям: ни очередей добровольцев в военкоматах, ни добровольных сестер милосердия, ни сбора пожертвований на нужды раненых - ничего. Многолетнее использование вооруженных сил на Северном Кавказе привело лишь к тому, что зона этнического и религиозного сопротивления расширилась и включает сегодня практически все республики региона, кроме крошечной Адыгеи.

Анализируя такое развитие событий, лидеры национальных движений других республик все чаще приходят к мысли о том, что российские вооруженные силы, которые не смогли усмирить несколько тысяч чеченских боевиков, наверняка не справятся с задачей подавления национальных движений в масштабе всех или большей части национальных республик России. Армию боятся, когда она находится в казарме, а если она уже десятилетия безрезультатно воюет, то во многом теряет способность к сдерживанию сепаратизма. Наконец, в нынешних условиях становится неработоспособным главный приводной ремень имперской системы - чиновничий аппарат. В былой имперский период чиновник служил государю из веры, из страха, по необходимости, будучи экономически зависимым от правителя. Сегодня не существует ни одного из элементов, обеспечивающих верное служение чиновника государю. Чиновники, по сути, приватизировали власть в стране и не зависят ни от государя, ни от общества. Способность России хотя бы к простому выживанию сегодня напрямую зависит от возможности создания в нашей стране действенной системы общественного контроля над чиновничеством - это и есть первоочередная цель национальной, т.е. общественной идеи.

Имперский проект не способен решить застаревшие проблемы России и уже порождает новые. Он основан на иллюзиях и мифах, однако значит ли это, что попытки сделать сказку былью полностью исключены?

История - это не застывшее время ("так было, так и будет"), но и не прямая линия прогресса ("все выше и все лучше"). Возвратные процессы в ней скорее норма, чем исключение.

Взять хотя бы Францию, родину идеи "народного суверенитета", она пробивалась к демократии через революцию, термидор, империю и новые революции. Очень может быть, что во времена термидора какие-нибудь тамошние приват-доценты обосновывали идею неестественности демократии для французской цивилизации и для ее самобытного гальского менталитета, подталкивая Францию к империи. Во всяком случае, Россия никак не может похвастаться уникальностью процесса бурного размножения доцентов-традиционалистов в условиях термидора.

Не исключаю, что и Россия перейдет от него к империи. К тому же и уходить далеко не нужно. Россия и сегодня империя, только гибридная. Это та самая пресловутая "либеральная империя", т.е. империя с либеральным фасадом, декорированная под федеративную республику. У нее есть формальные признаки народовластия и даже Конституция, основанная на идее народного суверенитета ("народ источник власти"), однако она сохраняет сущность имперского политического режима - власть, не опирающаяся на согласие народов, на их волю.

Это не означает, что такая власть держится только на насилии. Нет, просто для ее функционирования воля как народов, так и отдельных подданных не имеет значения (читайте М. Краснова). Это страна именно подданных, а не граждан. К тому же, сохраняющая свое имперское тело, пусть и сильно усохшее.

Я согласен с М. Юрьевым в том, что такой гибридный тип политической системы неустойчив и неизбежно будет трансформироваться. Согласен и в том, что вероятность сбрасывания либерального декора в ближайшее время выше, чем движения в сторону изменения имперской сердцевины. Мы расходимся лишь в оценке пользы для России такого ее тренда: он считает это благом, а я величайшей угрозой для страны и ее жителей.

Необычным (хотя все же и не уникальным) в нынешнем движении России к дегибридизации, к чистопородной империи является то, что основным двигателем этого процесса выступает фактор, являющийся одновременно и геном смерти империи. Речь идет о национализме этнического большинства. Процесс размножения этого гена, включенный распадом СССР, развивается по законам этнополитического маятника. В условиях распада империи первыми возбуждаются и консолидируются меньшинства, особенно компактно расселенные, а за ними следует большинство. И это - лишь начальный цикл раскачивания маятника, о чем я подробно писал в своей книге "Этнополитический маятник".

Рост этнического самосознания русских после распада СССР наступил позже, чем у других этнических сообществ России, лишь в конце 1990-х. Но процесс этот протекает чрезвычайно быстро. При этом этническое большинство демонстрирует больший уровень этнической тревожности, чем меньшинства. С начала 2000 годов среди русских доля людей, ощущающих ту или иную угрозу себе со стороны представителей других народов, живущих в России, почти в два раза выше, чем у представителей прочих этнических групп. Это поразительно, поскольку этническое большинство, как правило, проявляет меньшую этническую озабоченность, чем меньшинства.

Кстати, бурный рост этнической тревожности у русских тоже опровергает концепцию "вечной сущности" русской цивилизации, поскольку коренным образом противоречит тому, что можно назвать как русской, так и имперской традицией. Многочисленными исследованиями доказано, что русские в Советском Союзе отличались наивысшей толерантностью: в трудовой и бытовой сферах и даже в формировании семей (наивысший уровень готовности к межэтническим и межконфессиональным бракам). Эти процессы, плохо увязывающиеся с теорией органической сущности цивилизации, хорошо согласуются с современной "конструктивистской" теорией этничности, обосновывающей способность к быстрому перепрограммированию этнического самосознания как под воздействием обстоятельств жизни ("социальной практики"), так и под влиянием информационных технологий.

Чеченская война, как уже отмечалось, быстро взвинтила рост этнофобий. Государственная политика имитации стабильности (об этом я еще скажу) способствовала еще большему усилению и тиражированию стереотипов ксенофобии. Новый ее подъем (я это утверждаю, хотя очень хотел бы ошибиться) Россию может ожидать в ближайшее время. Исследования Института социологии РАН показывают, что к 2004-2005 годам закончилось действие наркоза, лошадиными дозами вливаемого в население и обеспечивавшего относительную стабильность, - сравнение нынешнего положения с эпохой Ельцина. Самоидентификация подавляющего большинства людей сегодня осуществляется не столько на основе сравнения себя в прошлом и настоящем, сколько при сравнении себя с другими, ушедшими вперед по социальной и имущественной лестнице. Эти разрывы огромны и возрастают, при этом нефтедолларовый дождь лишь усиливает социальную поляризацию.

Еще важнее то, что быстро ржавеют социальные лифты, ответственные за вертикальную мобильность. Подняться на высшую ступеньку социально-имущественной лестницы становиться все труднее, зато опуститься вниз все легче. Экономика, присосавшись к традиционным сферам производства, слабо диверсифицируется, а сложившаяся - ограничена в возможности предоставления новых трудовых ниш, соответствующих растущим запросам. Кроме того, важнейшим источником материального благополучия и социального продвижения в современной России становится капитал социальных связей, а этот ресурс недоступен подавляющему большинству населения. Так или иначе, уровень неудовлетворенности населения растет, а в нынешних условиях эта неудовлетворенность все чаще приобретает этническую окраску. В ходу мифологизированные объяснения бед: недоступны престижные места занятости, значит "чужие" не пускают; недоступно новое жилье - "чужие" скупают; растет преступность - "чужие" привезли. И т.п.

Какое отношение все это имеет к продвижению имперского проекта? В теории национализма данное явление всегда рассматривают как антиимперское. Действительно, рост этнической подозрительности плохо сочетается со стремлением удержания народов в едином государстве. Лозунг "Россия для русских!" абсолютно противоположен имперскому лозунгу "Все народы - подданные одного государя". Однако разработчики новых имперских проектов ведь и не ставят перед собой задачу обоснования возможностей сколько-нибудь устойчивого функционирования империй (см. утопию Еврусь). Их задача - мобилизовать этническое большинство для захвата власти, а там …авось да небось.

Я говорил о том, что новый имперский проект основан на мифах и готов это повторять без устали. Однако выдающийся исследователь античной культуры А.Ф.Лосев справедливо отмечал, что для мифологизированного сознания "миф является высшей, самой конкретной и эмоционально окрашенной правдой". Сон разума рождает чудовищ.

Сегодня уровень мифологизации фрустрированного массового сознания приближается к критической точке. На этом и пытаются сыграть жрецы имперского мифа. Есть в нынешнем развитии этнических процессов в России одна тенденция, за которую они могут ухватиться и уже цепляются, а именно - все более отчетливо проявляющееся стремление болезненного самосознания масс утешиться этническим доминированием. Когда народ лишают возможности чувствовать себя хозяином страны, он находит утешение в стремлении почувствовать себя хозяином по крайней мере по отношению к меньшинствам, особенно к приезжим, к "гостям". Именно на эту особенность нанизываются, как на шампур, современные имперские проекты в России.

Они представлены в двух основных разновидностях, хотя центральным элементом обеих конструкций является одна и та же идея - иерархии народов и якобы доминирующей в ней роли русских. В проекте, базирующемся на "цивилизационном национализме", эта иерархия задается по религиозному признаку, а в этнонационалистическом проекте - по этно-генеологическому принципу (т.е. по крови). Причем отчетливо просматривается тенденция срастания обоих проектов.

Так, в середине 1990 годов проект империи, вытекающий из "незыблемой сущности евразийской цивилизации", предлагал уже упоминавшийся выше А.С.Панарин. В его концепции империя - это надэтническое образование, в котором есть место как православной, так мусульманской религиям, лежащим в основе евразийской цивилизации и, соответственно, евразийской империи. Д.Володихин представляет уже иной проект, более соответствующий нынешней моде. В нем "правящую элиту России должны составлять русские по культуре, при этом не обязательно русские по крови". Однако автор подчеркивает, что "их конфессионально-культурная принадлежность должна быть прочной, очевидной". Уже в этом проекте российским мусульманам, численность которых в России за полвека удвоилась и продолжает быстро расти, в элите имперского государства места нет.

Потенциально еще большей популярностью для воспаленного массового сознания может пользоваться совсем простая и понятная конструкция, предложенная А.Севостьяновым, сопредседателем нелегальной, но открыто действующей "Национально-державной партии России" (НДПР). Он предлагает принадлежность к русскому нарду определять без ухищрений, по крови, чистота которой должна проверяться до третьего колена. Это уже проект империи, откровенно списанный с модели Третьего рейха. Впрочем, эта модель становится все популярнее. Вот ведь и М. Юрьев, не стесняясь, восторгается идеократическим новаторством Гитлера, который "всерьез, на государственном уровне" занялся "возрождением языческих культов". И говорится это так, как будто бы бесноватый фюрер, используя свою новацию, победил.

Между цивилизационным национализмом и этническим различий не много. И сегодня цивилизационная его разновидность служит лишь быстро растворимой оболочкой, с помощью которой легче проглотить таблетку национализма этнического, пока еще для некоторых горьковатую. Об этническом превосходстве, пока не принято говорить по контролируемым государством СМИ. О цивилизационной же исключительности ныне не говорит только ленивый. Ее прославляют все: от митрополитов до московского пасечника; от главного кремлевского идеолога до исполнительного ветеринара, не говоря уже о гибких интеллектуалах, вроде участника нашей дискуссии С. Маркова. Этнонационалистическая теория, хоть и распространяется в многочисленных изданиях и большими тиражами, но все же не вполне легальна, тогда как цивилизационная ее версия вошла во все школьные учебники истории, а как идеологический фундамент имперского проекта представлена в книгах популярного ныне А. Дугина, в тех самых, которые рекомендованы в качестве учебных пособий для военных учебных заведений страны.

Если говорить в терминах цивилизационного национализма, то федеральная власть уже националистична и использует стандартные для такого идеологического течения методы реанимации "мобилизационного общества" - консолидацию военно-героическим прошлым, консолидацию страхом и консолидацию силой. Однако эта политика для нынешней власти самоубийственна. Власть поражена типичным для персоналистких режимов недугом - самонадеянностью. Многие ее идеологи полагают, что если можно было соорудить управляемую демократию, то возможен и управляемый национализм. Глубокое заблуждение - у национализма совершенно иная природа, он опирается на слабо управляемое мифологическое сознание и требует постоянного эмоционального разогрева. Его нетрудно возбудить, но очень тяжело направить на цели сохранения власти. Он уже выходит из ее подчинения.

Власть создала новый праздник для консолидации людей прошлым, а теперь сама же его боится, загодя стягивает милицию и читает на праздник боевые сводки о разогнанных митингах националистов.

Власть пытается консолидировать людей образом врага, но уже сама стала служить этим образом в многочисленных националистических листовках, объясняющих людям, что все их беды заданы антинациональным правительством, в котором преобладают люди с нерусскими фамилиями.

В.Сурков изо всех сил старается поддержать идею особой российской цивилизации, а вместо благодарности его занесли в список врагов русского народа.

В расчете на "управляемый национализм" власть создала умеренно националистическую партию "Родина", а она почти тут же превратилась в неумеренную. Властям удалось расщепить верхушку этой партии, но что делать с ее электоратом? А ведь он может перестать быть электоратом, превратившись в толпу погромщиков.

Власть чрезвычайно боится такой толпы. Она может "мочить в сортирах" националистов и фундаменталистов там, в республиках Северного Кавказа, а по отношению к населению, которое уже официально называется "коренным", эта метода не подходит. И вот уже власть тащится в хвосте нарастающей ксенофобной стихии: после погрома в Кандопоге, воспетого даже в пропрезидентской прессе как проявление подъема русского духа, власть заговорила о необходимости "обеспечения преимуществ коренному населению" (вот вам и доминирование), о введении процентных квот для проживания иностранцев (как легко заменить это слово на "инородцы").

Власть, безусловно, сегодня дрейфует в сторону имперского национализма, а на пороге уже стоит молодая смена - голодные волчата, обученные по учебникам Дугина, с дочиста промытыми мозгами, да еще и ксенофобы не чета кандопогским. Почему бы им для начала не попытаться занять место в правительстве тех, с "нерусскими фамилиями"? А им помогут продажные журналисты, пусть и совсем с нерусскими фамилиями. Поддержат, пусть косвенно, теоретики особой цивилизации из числа свихнувшихся на постмодернизме или напуганных исламской угрозой, да просто из числа выпендриваюшейся интеллигенции. О гибких интеллектуалах и говорить не приходиться - как фишка ляжет, так они и запоют.

И снова можно констатировать, что и в своем дрейфе в сторону имперского национализма Россия совсем не похожа на "особую цивилизацию": сплошное подражание Германии конца 1920 годов. Не исключаю пошагового розыгрыша нацистской дебютной идеи в России. Однако напомню, что она не привела к победе тех политических шахматистов, которые разыгрывали эту партию. Нет сомнения в таком же эндшпиле и для России. Разрыв между имперской политикой и реальным запросами страны станет очевидным, долго национал-имперская власть не удержится. Ведь и Гитлер был у власти всего 12 лет (в нашем исчислении - всего три президентских срока), а его проект расширения жизненного пространства длился менее шести лет. При этом Германия, начиная свою экспансию, была совсем непохожа на этно-территориальную матрешку, какой является Россия.

Империи могут долго сопротивляться национализму меньшинств на окраинах или в колониях, а против национализма большинства они бессильны и быстро разрушаются. Провоцируемый защитниками империи и поддержанный властями подъем русского национализма в начале XX века, его оформление в организованные политические силы стало началом конца Российской империи. Попытка имперской власти Османской империи опереться в условиях кризиса на турецкий национализм, взбадриваемый геноцидом армян, стал предвестником краха и этой имперской системы. Парадокс имперского национализма состоит в том, что он конструируется для спасения империи, но реально является основным орудием ее разрушения. Если нынешний подъем русского национализма так или иначе приведет его к власти, то спасти целостность России не удастся. И данное обстоятельство еще раз указывает на непреодолимую хрупкость имперской или "квазимперской" системы. Это, во всех отношениях, колосс на глиняных ногах.

Угроза фашизации России, к сожалению, вполне реальна. Но все же такой сценарий ее развития вовсе не предопределен. У страны есть выбор.

Когда говорят "уснул на век", то подразумевают - умер. А живой организм всегда пробуждается и постоянно изменяется. Вот и сон разума не вечен, и ксенофобии рано или поздно спадают. Перерастание этнического национализма в гражданский, когда противостояние "Мы-Они" по этническому признаку трансформируется в противостояние социальное ("Мы - народ, а Они - власть, узурпировавшая наши права") - один из самых типичных процессов в новейшей истории. Так было и в в прошлом веке: многие из тех, кто в 1905 году участвовал в погромах под лозунгом "Россия для русских!" (это лозунг "Черной сотни"), затем участвовали в гражданской войне под антиимперскими лозунгами: "Долой самодержавие!" и "Долой тюрьму народов!". Так происходит и сегодня: партия нацболов, зарождавшаяся как имперская и националистическая, сегодня выступает, пусть и весьма экстравагантно, с позиций борьбы с самодержавием и даже защиты этнических меньшинств. Раскалывается левое движение: в рядах коммунистов, помимо особей макашевского типа, появились группы, вступившие в Российское антифашистское движение. Если требования участников российских бунтов, да хоть того же конодопогского, отшелушить от грязи ксенофобии, то под ними явственно проступает антисамодержавная основа - сопротивление произволу. Совсем не много отделяет людей от понимания, что источником произвола выступают не "те, понаехавшие", а эти - местные начальники, приватизировавшие власть в своих корыстных и, следовательно, антинациональных, т.е. антиобщественных, интересах.

Самая большая моя надежда - на рост гражданского общества, которое развивается в России точно в такой же последовательности, как это было во многих других странах, десятилетиями находившихся под властью тоталитарных и авторитарных режимов. Вначале возникают организации "общественной самозащиты", вроде обманутых вкладчиков, дольщиков, застройщиков и т.п. Затем они трансформируются в широкую сеть "национального спасения", при этом термин "национальный" понимается ими не в этническом, а в гражданском смысле. Угроза фашизации страны может ускорить этот процесс.

Я бы не стал сбрасывать со счета и возможность трансформации самой власти в направлении, прямо противоположном тому, который был описан в предыдущем разделе. Я имею в виду укрепление и активизацию тех сил, которые сегодня служат лишь либеральным декором режима. Уж в чем нельзя отказать нынешнему политическому истеблишменту, так это в прагматическом отношении к себе любимым. Фашизация страны, безусловно, не в интересах большинства из них. Пока эти люди слабо осознают реальную угрозу фашизма, но уже очень скоро это поймут.

Никакая высшая или внешняя сила не может гарантировать России долгую жизнь, а тем более - устойчивое развитие. Такую гарантию может дать только народ, овладевший государством и превративший его в орудие реализации общественных - и в этом смысле национальных - интересов.

О ПОЛЬЗЕ ДИСКУССИЙ, ИЛИ ФАНТАЗИИ СОВРЕМЕННОЙ АНТИУТОПИИ И РЕАЛИИ ОБЩЕСТВЕННОЙ ЖИЗНИ
УРОКИ НЕДАВНЕГО ПРОШЛОГО, ИЛИ У РАЗБИТОГО КОРЫТА
"НИКТО НЕ ДАСТ НАМ ИЗБАВЛЕНЬЯ"
ПРЕСЛОВУТАЯ СТАБИЛИЗАЦИЯ
МЕЧТА О КОНСТИТУЦИОННОМ ОПТИМУМЕ, ИЛИ ПРОГРАММА НА ПОСЛЕЗАВТРА
"ДОЛГАЯ ДОРОГА В ДЮНАХ"
ЧТО ТАМ, ЗА ПОВОРОТОМ?

Когда же придет настоящий день? Этим, как и другими мучительными вопросами: кто виноват? что делать? -российская интеллигенция задается по меньшей мере со времен Добролюбова. Меняются исторические условия, меняются идробятся представления о том, каким может стать и будет настоящий день. Возникают проблески, когда кажется, что день этот если и не пришел, то вот-вот наступит.

Во второй половине ХХ в. перед нашей страной дважды открывалась возможность выйти за пределы исторически сложившегося стереотипа существования и взаимодействия общества (народа) и государства. Впервые – в 50-60–х гг. Тогда такая возможность была скорее теоретической. Воля и действия реформаторов оказались ограниченными, а общество, подвергшееся серьезному разложению в период сталинизма, не смогло выдвинуть силы, способные перехватить инициативу и власть. Вторично – в 80-90-х годах – дело обстояло значительно сложнее. Но прорыв не состоялся и на этот раз. Обречены ли нынешние поколения до конца своих дней жить с таким государством и в таком обществе, какие утвердились сегодня?

О пользе дискуссий,
или фантазии современной антиутопии и реалии общественной жизни

Затевая дискуссию, необходимо отдавать себе отчет в том, что станет ее предметом, как будут выглядеть (хотя бы в самом общем виде) постулаты, от которых отправляются ее участники, и каково ее назначение, Последнее особенно важно, ибо от смешения жанров ничего хорошего ждать нельзя.

Дискуссии, конечно, могут быть самого разного рода. В одном случае эксперты, приверженные определенным ценностям и разделяющие базовые постулаты, пытаются найти ответы на вопросы, которые ставит жизнь – так сказать, прирастить знание, а нередко – и пересмотреть некоторые сложившиеся представления. Такие дискуссии вовсе не исключают острые столкновения мнений, но предметом спора не могут стать основы обсуждаемой концепции, такие, как, например, закон всемирного тяготения, естественно-исторический процесс происхождения человека или того же уровня представления о наиболее общих законах общественного развития (которые, разумеется, не сводятся к плоскому детерминизму).

Право на существование имеют и иные дискуссии, когда сталкиваются несовместимые концептуальные подходы. Переубедить друг друга участники таких дискуссий не могут. Аргументы спорщиков ориентированы на значительно более широкую аудиторию, включающую тех, кто «не в теме». С приглашением к такой дискуссии, например, выступили летом этого года И.Клямкин и Т.Кутковец в серии статей, опубликованных в «Новой газете». [1] Хотя адресаты, располагающие широкими возможностями общаться с миллионами телезрителей, вызов не приняли, публикации московских ученых стали фактом идущей в нашем обществе дискуссии не только благодаря яркой полемической форме, в которой была изложена их позиция, но и потому, что своими оппонентами они избрали главных адептов официоза.

Дефектом же нашей дискуссии является не только смешение жанров, но и выбор в качестве оппонентов идеологических маргиналов, спор с которыми не интересен ни с какой точки зрения и ведет лишь к растрате времени и интеллектуальной энергии. Перед искушением заняться легким и увлекательным делом – побиванием очевидных нелепостей не смогли устоять другие участники дискуссии. Признаться, такое искушение посетило и меня, но нижеследующие реплики призваны лишь проиллюстрировать непродуктивность спора с такого рода оппонентами. Всего несколько примеров.

Contradictio in adjecto – элементарная логическая ошибка, распознавать которую учат школьников. Каким образом рассчитывает Б.Межуев в чаемой им «идеократическо-демократической» модели государства совместить господствующую роль православия с территориальной целостностью страны? Монополию одной конфессии с национальным равноправием? И насколько влиятелен и устойчив будет «надпартийный идеократический орган», которому надлежит определять, какие партии следует допускать к выборам? Ведь сам автор справедливо замечает, что «российские граждане не обладают тем безотчетным чувством доверия к действующей власти, каковое имеют жители различных успешных в экономическом отношении азиатских автократий и полуавтократий», а в России «в глазах населения …легитимностью обладает лишь власть успешная».

Еще более отвлечена от реалий и императивов современного всемирного развития политическая модель, придуманная Дм.Володихиным. Знакомясь с увлекательными фантазиями на темы изоляции нашего геополитического пространства, мобилизации средств развития при отказе от прав человека (как будто это уже однажды не завело в тупик нашу сверхдержаву), восстановления церковности в общественной жизни, как то было до «времен эпохи Просвещения» (не имея других аргументов, последующее развитие «философии евроамериканского мира» автор отправляет «к бесу»), хочется задать г-ну Володихину лишь один вопрос: «какое, милый, у нас тысячелетье на дворе?».

Но вне конкуренции, конечно, находится конструкция, которую смастерил М.Юрьев. К тому, что сказано по ее поводу А.Миллером, содержательно добавить что-либо трудно, да и незачем. Поделюсь лишь самым общим впечатлением. До недавних пор я думал, что образы героев поэмы Гоголя «Мертвые души» строго индивидуализированы и друг на друга не накладываются. М.Юрьеву же удалось в своих построениях соединить несовместимое: прекраснодушные мечтания Манилова с нахрапистой агрессивностью Ноздрева. [2] Представления же автора о войнах прошлого и будущего ближе всего к уровню понимания одного из персонажей «Ревизора», предположившего, что Россия «хочет вести войну, и министерия-то, вот видите, и подослала чиновника, чтобы узнать, нет ли где измены». [3] За все эти открытия я бы присудил Юрьеву если не государственную премию, то уж Антибукера точно!

Но шутки в сторону. Спорить с такой ненаучной фантастикой скучно и бессмысленно, ибо здесь нет ни предмета, ни партнеров для дискуссии. А серьезное обсуждение исключительно актуально, ибо мы не всегда умеем не только дать убедительные ответы, но и правильно сформулировать вопросы.

Уроки недавнего прошлого, или у разбитого корыта.

Нелишне для начала зафиксировать то, что ныне многими забыто или отвергается. На рубеже 1980-90-х годов в нашей стране был достигнут феноменальный прогресс в продвижении к демократическому, правовому государству и более того – современному обществу. Была обрушена сталинистская идеократическая модель «партия-государство», несовместимая с императивами мирового развития во второй половине ХХ века. Произошло это с немалыми социальными потерями, но все-таки без гражданской войны на большей части территории СССР. Была введена Конституция, хотя и содержащая перекосы в организации государственной власти, но зафиксировавшая передовые демократические принципы в отношениях власти и общества. На месте административно-распределительной экономической системы – материальной базы государственного деспотизма -появились ростки рынка и частной собственности. Страна открылась вовне и сделала ряд шагов навстречу сообществу демократических государств. Возникли независимые от государства общественные организации, СМИ и т.д. После 1985 г. политика стала публичной, Россия поднялась на такой уровень свободы (по Гегелю, утверждение, расширение, распространение свободы - суть прогресса, смысл истории), на какой она не выходила никогда в своей истории.

Все это, однако, оказалось в значительной мере обратимым. Поразительно быстро и круто в середине 90-х годов началось и после 2000 г. ускорилось восстановление авторитарного строя в России и большинстве бывших республик СССР. Утверждается традиционная социально-политическая модель: многовластный и непререкаемый лидер – доминирующая в центре и в регионах партия бюрократии (хотя и в ином идеологическом оформлении, но все тот же «приводной ремень») – политически пассивное, разочаровавшееся в своих возможностях общество. Процесс реставрации набирает силу. Демократическое законодательство подправляется или обращается в фикцию. Осуществлена контрреформа избирательного права. На месте парламента, суда, общественных институтов выстраиваются муляжи, а бизнес и главные СМИ поставлены под жесткий контроль государства. Развернуто наступление, в том числе средствами, напоминающими работу спецслужб прошедшего времени, на неправительственные, независимые организации. Политика снова перестала быть публичной. Многое поменялось во внешней политике – от заявленных целей и используемых средств до риторики. Возрождается даже сталинский миф в официальной историографии и в сознании значительной части народа.

Возникает вопрос: где и когда произошел сбой? Или иначе: а был ли у нашей страны шанс уверенно, без продолжительного исторического отката двигаться по пути либерально-демократических преобразований, по пути в Европу? Хотя бы так, как страны Восточной Европы, - но имея известный российский социально-политический анамнез.

Что обусловило скатывание нашей страны к персоналистскому режиму, ставит вопрос М.Краснов: историческая традиция и особенности общественного сознания или конкретная политическая ситуация начала 90-х годов, предопределившая порочную государственную организацию? На мой взгляд, и то, и другое. Или точнее, историческая традиция, запечатленная в сознании и элит, и пришедших в движение масс, действовала не сама по себе, а накладывала свой отпечаток на поведение тех и других в сложной политической ситуации с ее неожиданными поворотами. Вот эти повороты, может быть, всего интереснее мысленно пройти вновь, задаваясь вопросом: «Где не так мы сказали, ступили не так и пошли. И в котором часу, на каком трижды проклятом месте мы ошиблись… и поправить уже не смогли?» Подобная рефлексия, может статься, не только будет умственной игрой – одной из тех, которым за неимением теперь более интересного дела любит предаваться наша интеллигенция, - но и позволит осознать некоторые уроки на будущее. Попробую изложить свой взгляд на вещи – взгляд не только аналитика, но и, волею обстоятельств, участника событий.

В последние десятилетия ХХ в. советско-большевистская система вступила в полосу общего кризиса. [4] Исторически она была обречена, но ее «умирание» могло продолжаться достаточно долго. Толчком к преодолению этой системы стал приход на высшие посты в партии и государстве группы реформаторов во главе с М.Горбачевым. Субъективный фактор предопределил время и импульсы перемен. Точка отсчета современной истории России (и других бывших республик СССР) – не 1991 и не Конституция со всеми ее дефектами, принятая на исходе 1993 г., а 1985 г., откуда пошла череда исторических развилок.

Люди, давшие старт переменам, плохо представляли и масштаб неизбежно возникающих проблем, и те последствия, к которым должны были привести их действия. (Так, собственно, бывало всегда и везде во время крутых исторических поворотов.) Но как только были провозглашены новые цели, снят идеологический контроль и отключены репрессивные механизмы, возникло независимое от властей многослойное общественное движение. Массы людей, которые представляли границу между желаемым и достижимым еще более смутно, чем руководители партии и государства, и не обладали собственным политическим опытом, оказались буквально вброшенными в политику. Объяснить пришедшему в движение обществу, как в его интересах реализовать возможность, лишь второй раз открывшуюся в ХХ в., - такова была задача, вставшая перед демократической интеллигенцией. К ее решению она была тоже не готова. Единственное, что она смогла предложить быстро политизировавшимся массам, - сломать монополию КПСС. Не так мало, раз три четверти века эта монополия была непререкаемой, но не так уж и много. Требование это попало в резонанс с настроением миллионов людей.

Реформаторская часть руководства КПСС и СССР, до поры удерживавшая рычаги государственного управления, оказалась между двух огней: уличной стихии и нараставшей оппозиции номенклатуры, физически ощутившей, что почва уходит у нее из-под ног. Лидеры и актив демократов, опиравшиеся на массовое движение в главных центрах страны и задававшие ему ориентиры, уже в 1989 г. оказались перед необходимостью выбора: использовать оказавшиеся в их руках инструменты для давления на партийных реформаторов, ориентируясь на длительный эволюционный процесс и консолидируя себя как самостоятельную политическую силу, или повести борьбу за власть, сделав ставку на лидера-харизматика, вышедшего из той же номенклатурной среды. Любой из этих вариантов был сопряжен с серьезными рисками.

С 1989 г. и в особенности в 1990 г. фокус событий стал перемещаться в парламент. Силы, политически оформившиеся в Межрегиональную депутатскую группу в союзном парламенте, а затем добившиеся кратковременного перевеса в парламенте российском, сломали систему, установленную после 1917 г., и проложили путь к возрождению российского парламентаризма. Здесь, казалось, открывался путь к учреждению парламентской республики. Но в ожесточении борьбы, опираясь на народные настроения и ведомые собственным нетерпением, не оценив последствия своих действий, демократы приложили немало сил для создания альтернативного центра власти, вынесенного за пределы парламента и фактически от него мало зависимого, – российского президентства. Это, а также начавшийся распад СССР подталкивали консервативные силы к выходу за рамки закона.

В августе 1991 г. была сорвана попытка реваншистского переворота. Страна в очередной раз оказалась перед развилкой исторических путей. Но демократический потенциал августовской победы не был реализован. Политическое развитие сразу же пошло по нисходящей линии. Возникли две коалиции, между которыми уже с весны 1992 г. сначала в парламенте, а затем и на улицах развернулась ожесточенная борьба. Обе коалиции были разнородны. В одной доминировали консервативные и национал-державнические силы. Другая явила амальгаму новой бюрократии и демократов первого призыва, которые сразу же были отодвинуты на периферию воссоздаваемой власти, превратились сначала в ее эшелон поддержки, а затем в ее обоз. Попытки сформировать «третью силу» не удались. По мере обострения ситуации в обеих коалициях все большее влияние приобретали радикальные силы и подходы.

Политическая ситуация в 1992-1993 гг. непрерывно обострялась. Изначально заявленные цели отходили на второй план, разворачивалась схватка за власть. В России, где никогда не было ни уважения к закону, ни культуры компромисса, обе стороны конфликта пренебрегли соблюдением закона, преступили запрет на насилие. Ставка была сделана не на поиск компромиссных решений, а на победу: чем сокрушительнее, тем лучше. Трагические события осени 1993 г., за которые несут ответственность обе стороны, повлекли за собой тяжкие последствия и наложили отпечаток и на нашу Конституцию, и на последующую эволюцию российского государства.

Таков был ход событий. Общество и его демократический актив действительно «проглядели» опасность возрождения авторитарного режима. Но опасность с другой стороны – антидемократического, антиреформаторского реванша уже на рубеже 80-90-х гг. была реальной. Создавая рычаги противодействия, демократы в полной мере мобилизовывали персоналистскую традицию народа, скандировавшего на многолюдных демонстрациях имя доставшегося ему лидера. Было ли это опрометчиво? Пожалуй, да. Но в эпоху революционного перехода нормальные, упорядоченные, правовые механизмы, как правило, оказываются непригодными. Тем более - в обществе, растерявшем, позабывшем другую свою традицию «стихийного социального поиска оптимальных форм и способов социальной интеграции»

Действительная ловушка была в том, что персонализм вплоть до 1996 г. не представал в глазах сторонников радикальных реформ как зло, а был облечен в демократическое платье. Объяснение происшедшему следует искать в качествах не только российского президентства и его носителя, но и противостоявших ему сил, опиравшихся на парламент и дискредитировавших парламентаризм. [5] Выбор был жестким: не из широкого диапазона возможностей, а между двумя узкими коридорами. Ельцин не был «компромиссной фигурой для всех», как утверждает А.Архангельский, ни в 1991-93, ни в 1996 г. Под его знаменем действительно собрались и партократы, и демократы, но только часть тех и других. Утверждение Ельцина у власти как раз и исключило компромисс, формирование широкой коалиции, за пределами которой в идеале следовало бы оставить лишь «левую» и «правую» экстремы. А главным орудием утверждения персоналистской власти были механизмы по форме демократические – выборы и референдумы, которыми как палицей радикалы крушили препятствия на пути. Те и другие в конкретных условиях представляли разновидность плебисцитарной демократии, которая не раз приносила немало бед не только в России.

Я согласен с И.Яковенко в том, что проблема персоналистского режима в России – не в его безальтернативности, а в степени предопределенности. В момент его учреждения эта степень была высока. Перебирая факторы, «работавшие» на установление авторитарного либо плюралистического режима, Л.Шевцова называет среди первых – четыре, а среди вторых – один. Получается соотношение 4:1. На деле вероятность демократического прорыва была еще меньше, если учесть вес каждого фактора.

Как и большинство участников дискуссии, я надеюсь, что раньше или позже Россия вернется на магистраль, прочерченную европейской цивилизацией, что здесь также утвердится строй либеральной демократии. Альтернатива тому (к сожалению, видимо, не исключенная) – крушение государства, распад страны и общества. Можно обсуждать, на чем основано такое убеждение, но это, на мой взгляд, лежит за пределами данной дискуссии. Я принимаю его в качестве исходной точки и пытаюсь размышлять, когда, как и при каких условиях переход может (или не может) произойти.

Факторы возврата на магистраль уже были перечислены в ряде выступлений. Попытаюсь классифицировать и оценить их потенциал. Среди них можно выделить «долгоиграющие», проявляющие себя опосредованно и на большом историческом пространстве и «быстродействующие», непосредственно влияющие на ход событий.

К первой группе обычно относят экономическое развитие: с 1999 г. наблюдается относительно высокий рост, увеличиваются инвестиции, приходит иностранный капитал, зарплата и пенсии растут и выплачиваются вовремя и т.д. Перспектива, по мнению А.Чубайса, экономически детерминирована и потому выглядит оптимистично. «Реформы 90-х, - утверждает он, - были чудовищно болезненными для десятков миллионов людей… Отсюда и «свертывание демократии», свертывание» реформ». По нашим российским традициям, маятник должен был поехать в другую сторону». Но качнулся он не так далеко, как можно было ожидать. А сейчас «российский капитализм завершает свой первый и, наверное, самый сложный этап своей жизни… Все то, что должно было отмереть, – уже умерло, а та основа, которая необходима для новой жизни экономики – уже создана… Что будет дальше? Если вы хотите услышать одно слово, которое вбирает в себя суть всего, что будет делать российский капитализм дальше – то это слово: развитие». [6] Я избегаю употреблять понятие капитализм применительно к нашему времени, но если использовать терминологию Чубайса, то кое в чем можно согласиться: политическая надстройка над развитым капитализмом – демократия. Все дело, однако, в том, что российский капитализм ущербен не только в 90-е, но и в 2000-е годы. Его ущербность – не в том, что он недостаточно развит, а в том, что в нем доминирующей фигурой является не предприниматель, хотя бы и «олигарх», а чиновник. И государственно-монополистическая его составляющая (если использовать известную терминологию) не убывает, но усиливается. А такой капитализм вовсе не обязательно в политике создает демократическую надстройку.

К числу долговременных факторов перемен следует, видимо, отнести также и связи со странами Запада, которые расширяются и диверсифицируются. Восстановить самодостаточную хозяйственную систему, политические и идеологические барьеры и т.д. невозможно. Запад – если вывести равнодействующую сталкивающихся там разнообразных интересов и устремлений - заинтересован в том, чтобы в России утвердился демократический, а потому предсказуемый режим. Но, во-первых, способы воздействия демократических государств Запада на политическое развитие в нашей стране ограничены. А, во-вторых, они неплохо взаимодействуют с нашей властью в обеспечении того, что для них наиболее насущно. Энергопоставки практически гарантированы, режим, сдерживающий угрозы ядерной безопасности, распространение локальных конфликтов и т.п., худо-бедно поддерживается. Осторожные выступления западных политиков и протесты общественных организаций против нарушения гражданских прав и антидемократических законов в России, возможно, сдерживают наше скатывание к авторитаризму. Но известное российское присловье: заграница нам поможет – типичный пример политической наивности. Не помогла в критический момент, когда задыхалась горбачевская перестройка. [7] Не поможет – во всяком случае, непосредственным воздействием на политическую ситуацию в России – и впредь.

Можно ли рассчитывать на «скородействие» внутренних социальных и политических факторов? Я бы не решился дать категорически отрицательный ответ, но пока что в отличие от некоторых коллег, готовности каких-либо общественных сил в самой стране к действиям, способным утвердить демократический правопорядок, не вижу.

Общество в целом, представленное российским избирателем? «Он слаб, неуверен в своих силах, дезориентирован и дезорганизован» - вполне реалистически оценивает его нынешнее состояние А.Зудин. Из чего же вытекает, что он способен быть «хранителем ключей от власти»? С ролью ключника отлично справляются избирательные комиссии и другие подразделения государственного аппарата, а большинство избирателей соглашается быть соучастником квазилегитимации власти на управляемых выборах.

Средний класс, который, по наблюдениям Г.Сатарова, «начинает организовываться и политизироваться с фантастической скоростью»? Возможно, Георгию Александровичу известно то, что пока не проявляется открыто в политической жизни. Но авторы одного из капитальных исследований среднего класса, сочувственно процитировав слова А.Токвиля: «дух среднего класса в соединении с духом народа или аристократии может творить чудеса, но сам по себе он никогда не даст ничего, кроме правления без доблести и размаха», приходят к заключению: «чуть ли не пассионарным образованием» средние классы выглядят только «на фоне тотального равнодушия». И приводят сокрушительные данные: активистами общественных движений числят себя 2% граждан России и 4,4% -ядра средних классов. «Нет никаких оснований, - заключают они свою работу, - для идеализации средних классов… Средние классы активны, когда другие нарушают закон, ущемляя их права, но они не считают для себя обязательным подчиняться силе закона». [8] Динамику процессов, совершающихся в среднем классе, несомненно, важно исследовать и обобщать, но пока что он явно не готов стать системообразующей силой демократической оппозиции.

Элиты, политический класс? То, что упрятано в духе стародавней российской традиции «под ковром», взгляду аналитика недоступно, а видимая часть картины еще более безрадостна. Произведена зачистка целого ряда полей. Дело Ходорковского, к примеру, погасило политические амбиции главных фигур нашего бизнеса, если таковые у них были. Изрядная часть вчерашних реформаторов и прогрессистов с обескураживающим бесстыдством торопится засвидетельствовать свою поддержку побеждающей реставрации. В особенности это заметно среди тех, кто на виду: ученых, деятелей культуры, журналистов. В отличие от перестроечного времени политический лифт, как замечает И.Яковенко, поднимает наверх антиэлиту (разумеется, по интеллектуальным и моральным качествам, а не по административным способностям, умению выстраивать PR и т.п.). Все так. И все-таки из памяти еще не стерся пример раскола правящей номенклатуры в годы перестройки, хотя на что уж советская система «подбора и расстановка кадров» была изощрена, долго рекрутируя, как замечает Е.Гайдар» в состав руководства страны особо некомпетентных [9] (и, добавлю, особо послушных) людей. При определенных условиях история может повториться, но об этом разговор дальше.

Демократы? Вытолкнутые из политики и из правящей элиты или перешедшие к ней на службу, растерявшие своих избирателей, постоянно выясняющие отношения меж собой, упрямо уклоняющиеся от эффективного объединения и занятые поиском сомнительных союзников на стороне, демократы первой волны (или, точнее, те, кто от нее остались) при их нынешнем состоянии едва ли могут стать серьезным фактором перемен. Дай им бог сохранить знамя, оргструктуры, унаследованные от прошлого, какие-то позиции в политической жизни и приток молодых кадров, который хоть в какой-то мере мог компенсировать рассеяние прежних рядов. Демократы справедливо жалуются на то, что отсечением от средств массовой информации, которые имеют широкий ареал распространения, драконовским законодательством и незаконными действиями властей они изолированы от широких масс народа. Но виной тому – не только объективные, не зависящие от них обстоятельства, но и собственная неспособность действовать в круто изменившейся ситуации.

Опубликованы исследования, показавшие, как демократы первой волны, по выражению А.Собчака, совершившие «хождение во власть», стали довольно быстро вытесняться выходцами из силовых и других бюрократических структур. Но свидетельствует это не только о сопротивляемости и обволакивающей силе прежней номенклатуры, восстановившей свои позиции еще при Ельцине. Среди либеральной интеллигенции квалифицированных управленцев почти не было. Зададимся вопросом: случись завтра новый демократический подъем в обществе, смогут ли люди демократических убеждений выдвинуть из своей среды необходимое число специалистов на властные позиции? Власть, говорит А.Архангельский, давно потеряла связь с жизнью. А как с этим обстоит у демократов?

Наконец, сам персонификатор верховной власти. Большинство участников дискуссии не согласилось с М.Красновым, возложившим главные надежды на аннигиляцию: «персонализм может быть преодолен с помощью персонализма». Критика была во многом справедлива. Добавлю, что персонализм – не единственная форма авторитарного режима, который имеет у нас многоразличные корни и может подвергнуться модификациям, которые далеко еще не будет означать возвращения на демократическую магистраль. Но я не стал бы наотмашь, ссылкой на россказни барона Мюнхгаузена, перечеркивать вариант, при котором персонификатор мог бы стать ведущим актором перемен, Такое уже было при Горбачеве. Правда, для этого необходимы, как минимум, три условия: во-первых, далеко зашедший кризис системы, во-вторых, определенный тип взаимоотношений если и не внутри всей бюрократии, то хотя бы среди тех, кого А.Зудин называет «сверхэлитой» (то есть высокая степень ее управляемости), и в-третьих, определенные качества личности. О последнем мы ничего не знаем даже применительно к фигурам, которые рассматриваются как претенденты на главный государственный пост.

Обязательно ли преемник Путина в интересах собственной легитимации, как предполагает Г.Сатаров, займется отрицанием своего предшественника, из чего может вытечь «сценарий оттепели»? Исключить это, по-видимому, нельзя. Так нередко бывало, и примеры Хрущева и Горбачева (я бы добавил Ельцина) в таком контексте вполне уместны. Но на память приходят и иные случаи, когда преемник закреплял свою легитимность, педалируя действительную или мнимую преемственность. Вспомним: «Сталин – это Ленин сегодня», не говоря уж о сонме мелких диктаторов. Поэтому рассматривать вариант президента – демократического реформатора можно лишь как абстракцию – но даже и ее как не слишком вероятную.

Когорта официальных идеологов и пропагандистов («кремлевская школа политологов», по И.Клямкину и Т.Кутковец) не устает противопоставлять хаос и эксцессы 90-х годов наступившей и сохраняющейся уже в течение ряда лет стабилизации. В обоснование этой позиции приводятся реальные факты (экономический рост, хотя и с падающими темпами, оживление некоторых отраслей национального производства после дефолта 1998 г., упорядочение с выплатами зарплат и т.п.) и фантомы (внешняя политика, ласкающая «патриотические» чувства, удаление «олигархов» из политики и др.). Коронный довод – устойчивое, сохраняющееся в течение ряда лет доверие и одобрение деятельности нынешнего президента большинством наших сограждан, столь выгодно контрастирующее с отношением к первому российскому президенту в последние годы его правления. Стабильность на базе так называемой «управляемой» или «суверенной» демократии (то и другое, конечно же, оксюмороны) в этой идеологии перевешивает и оправдывает выстраивание лжепартийной системы сверху, вытеснение публичной политики, гипертрофию исполнительной власти (а внутри нее – теневых структур и отношений), создание муляжей на месте парламента, суда, общественных институтов и т.д.

Однако такая стабильность - надолго ли? Во-первых, никто еще не научился прогнозировать конъюнктуру мирового рынка энергоносителей, который сейчас обеспечивает нашей стране высокие рентные доходы. Доходы эти, хотя и используются, по мнению многих специалистов, далеко не самым эффективным образом, обеспечивают государству значительную свободу распоряжения большими резервными ресурсами. Но курс на закрепление за Россией статуса «энергетической сверхдержавы» (или, что то же самое, ставка на «экономику трубы») форсирует рахитичное развитие социально-экономического организма. Экономическую основу стабильности подрывают процессы «демодернизации» (Г.Явлинский), «игра в модернизацию сверху» (Е.Ясин), «выстраивание «корпоративного государства» (А.Илларионов), чудовищный размах коррупции (Г.Сатаров) и расхищение казенных денег (В.Путин).

Во-вторых, если даже допустить, вслед за некоторыми прогнозистами, что высокая конъюнктура мирового энергетического рынка будет сохраняться в течение 10-15 лет, нельзя исключить воздействие на устойчивость политической ситуации неэкономических (слабо связанных с экономикой) факторов. Так, нельзя считать исключенным резкое ухудшение внешних позиций России под давлением агрессивного исламского экстремизма и фундаментализма и/или непредсказуемой экспансии поднимающегося на восточных границах гиганта, отложившего, но не позабывшего разнообразные претензии к нашей стране, стоявшие в повестке дня в 1960-70-е годы. Дефицит стратегического мышления во внешней политике российского государства очевиден: игры в «многовекторность» внешнеполитического курса, раздувание мифической угрозы со стороны Грузии или проблематичного вступления Украины в НАТО, уклончивая позиция по отношению к диктаторским режимам и террористическим организациям и т.д. Все это при достаточно вероятных обострениях международной обстановки может еще более осложнить наши отношения с сообществом демократических государств, создать трудноразрешимые кризисные ситуации.

В-третьих, довольно вероятны обострения и внутри правящего класса. Разгром ЮКОСа, претензии, предъявляемые одному за другим иностранным инвесторам, силовые игры вокруг выставленных на продажу объектов собственности, схватки по поводу Земельного и Лесного кодексов – сигналы, свидетельствующие, что борьба за передел собственности вступила в новую фазу. На арену выходят своевременно не расстаравшиеся, обделенные при первичном растаскивании лакомых ее кусков или считающие себя таковыми. Ставки в этой борьбе по сравнению с «чубайсовским» этапом приватизации повысились в разы. Теперь речь идет не о предприятиях, «лежавших на боку», а об объектах, цена и прибыли с которых неимоверно выросли. Разворачивается «война без правил», регулируемая не законом, а «понятиями». Преимущество в ней получает тот, кто имеет доступ в высокие кабинеты и способен насильственно сметать с пути конкурентов, не останавливаясь перед уголовщиной. Все это колеблет устои государственного порядка, поскольку власть и собственность тесно переплетены. В связке «предприниматель-чиновник» ключевые позиции вернул себе представитель государственной власти, а поскольку не гарантировано соблюдение закона и отсутствуют механизмы общественного контроля, уязвимы оба.

Понятно, что система, в которой последовательно отсекались обратные связи и выстраивалась пронизывающая «вертикаль власти», потенциально неустойчива. Жесткие конструкции и в природе, и в технике, и в обществе, как правило, оказываются менее прочными, менее способными выносить сверхнормативные нагрузки. Государство, которое не имеет устоявшихся, законодательно закрепленных и защищенных независимыми судами процедур разрешения противоречий и конфликтов живет на пороховом погребе. Трудно сказать, когда произойдет взрыв, что его спровоцирует и какой силы он будет. Нам объясняют, будто бы группы, утвердившиеся у власти, потому удаляют состязательные механизмы и автономные институты, что рассчитывают авторитарными методами (в лексиконе придворных политологов – посредством «управляемой демократии») проще и быстрее осуществить модернизацию экономики и общества. Но объективным результатом этого курса является как раз демодернизация. Что же касается субъективных мотиваций властных элит, то они всего более озабочены самосохранением и перераспределением собственности на высокодоходные активы и обладают, как некогда сказали про нашего президента его бывшие начальники, «пониженным чувством опасности».

Как справедливо отметила Л.Шевцова, «ни государство, ни оппозиция, ни гражданское общество не готовы к нештатным ситуациям, когда слетает резьба и болты летят во все стороны». [10] Пришедшая вслед за «эпохой бури и натиска» экономическая и социально-политическая стабильность относительна, неустойчива, ведет в тупик и чревата взрывом. Все так. Однако дело обстоит еще хуже. В интересах общества - сменить тип и основания стабильности, но только безумец может форсировать взрыв, не задумываясь, откуда он может исходить.

Самая очевидная внутренняя угроза стабильности – поднимающаяся националистическая, ксенофобская волна. Националистические настроения вышли на улицу, стали явлением политической жизни еще на излете перестройки. Впервые я столкнулся с ними в дни избирательной кампании 1990 г. Шовинистическим пьяным угаром дышала изготовившаяся к погрому толпа у Белого дома осенью 1993 г. Но все-таки то были отдельные всплески на периферии общественной жизни. Сегодня социологические службы фиксируют небывало широкое распространение отторжения от людей «чужой» нации и расы. Пока преимущественно в пассивных формах (более половины респондентов согласилось с лозунгом «Россия для русских!» - можно представить ответную реакцию среди других народов России). Но уже функционируют различные организации, сами названия которых варьируют от квазилегальных (ДПНИ) до откровенно антиконституционных («Русский порядок»), и др., проводятся тысячные (что немало по нынешнему уровню уличной активности) шовинистические марши и митинги, рядовым явлением становятся нападения на иностранцев, российских граждан с иным цветом кожи и разрезом глаз и антифашистов – вплоть до убийств.

Совладать с этой волной власть не может (или не хочет?). Не отдавая отчет в опасности, которая угрожает им самим, власти на разных ступенях иерархии, пытаясь решить какие-то свои сиюминутные задачи, либо стимулируют ксенофобскую активность (развязав, например позорную антигрузинскую кампанию), либо пасуют перед нею (в расплывчатых официальных заявлениях, в вызывающе мягких решениях судов, в пассивной позиции правоохранительных органов), а когда пытаются пресечь отдельные проявления, действуют неумело, непрофессионально.

И все же существование и деятельность государственных структур – в значительно большей степени, чем малолюдные митинги и пресс-конференции антифашистов – сдерживает пока погромную волну, представляет плотину, худо-бедно ограждающую от анархической стихии общественный порядок, хоть как-то коррелирующий с нормами Конституции. Но с другой стороны, именно государство консервирует и взращивает разрушительный потенциал, таящийся в глубинах общества.

Так обстоит дело сегодня. А на завтра нельзя считать исключенным вариант, при котором протестные силы национал-державнического толка, сорганизовавшись снизу или будучи мобилизованными одной из конкурирующих группировок во властных структурах, если и не сместят политический баланс во власти на более или менее продолжительный период, то все же сумеют натворить немало бед.

Мечта о конституционном оптимуме, или программа на послезавтра

Текст М.Краснова, открывший дискуссию, содержит замечательный анализ дефектов нашего конституционного устройства и программу его реформирования. Автор справедливо утверждает, что конституционные нормы, а не личностные особенности и мировоззрение лидера лежат в основе персоналистского режима. Необходимо подчеркнуть, однако, что само появление этих норм определялось сложившимся к тому времени раскладом сил, взаимоотношениями внутри группировки, утверждавшейся у власти еще до референдума в декабре 1993 г., и персоналистскими (я бы даже сказал – вождистскими) ориентациями вовлеченных в политику масс. Лишь на следующем этапе сама Конституция стала одной из скреп (хотя и не единственной) установившегося режима.

О том, как и почему это происходило, сказано выше. Добавлю только, что попытки вывести правительство из полного подчинения президенту предпринимались дважды. Впервые – еще в СССР в июне 1991 г., когда со своими предложениями о передаче части президентских полномочий правительству в ВС СССР выступили будущие ГКЧПисты. Миникризис был быстро разрешен, но опасность, которая не была своевременно распознана Горбачевым, вскоре реализовалась в виде путча. Во второй раз – на СНД РФ, начиная с VII съезда (декабрь 1992 г.), когда парламентская оппозиция, боровшаяся за контроль над правительством, шаг за шагом двигалась к своей цели. Оба раза это были попытки реваншистов остановить процесс демократических преобразований. Чтобы дальновидно оценить и реализовать преимущества парламентской (или парламентско-президентской) системы) демократы и реформаторы должны были иметь в парламенте либо твердо поддерживавшее их большинство, либо цивилизованную оппозицию, переход власти к которой не грозил бы реставрацией. Отсутствие того и другого подпитывало антипарламентские склонения – и в этом парадокс – у демократов.

А теперь уместно напомнить, хотя бы схематично, как протекал конституционный процесс. [11] Когда Конституционная комиссия осенью 1990 г. опубликовала свой первый проект, организация федеральной государственной власти в нем была представлена в двух параллельных вариантах. Сторонники варианта А, шедшего под девизом: «Президент – глава исполнительной власти», отклоняли не только парламентскую, но и полупрезидентскую республику. В противовес был выдвинут вариант Б: «Ответственное перед парламентом правительство», во многом совпадающий с тем, что сейчас предлагает М.Краснов. Авторы обоих проектов - депутаты демократических фракций, исходили из того, что нужен баланс, при котором президент и парламент должны сосуществовать, согласовывая позиции и улаживая возможные конфликты через конституционные институты и процедуры, но расходились в том, как этот баланс лучше и надежнее обеспечить. Как я полагаю, в 1990-91 гг. возможно было согласовать эти проекты на основе, приближенной к варианту Б и, что было немаловажно, более приемлемой для большинства депутатов.

Утверждение Конституции посредством конституционной же процедуры через Съезд народных депутатов, когда еще не обострился конфликт между президентом и парламентом, избавило бы нас от многих бед. Но этот путь, к сожалению, оказался перекрыт. Каждое депутатское объединение стремилось обеспечить свой интерес: коммунисты-ортодоксы стояли насмерть, отстаивая «социалистические» причиндалы (и даже бантики), представители автономий – абсурдные претензии на «суверенитет» своих образований и т.д. В результате три года разработка приемлемого для большинства проекта продвигалась со скоростью телеги.

К 1993 г. стало очевидно, что в условиях обострявшегося чуть не ежедневно противостояния в парламенте не будет большинства ни под какой проект Конституции. И тогда на обсуждение сформированного президентом Конституционного совещания был вброшен иной, так называемый «президентский» проект, подготовленный группой экспертов под эгидой известных политиков – сторонников Ельцина. Это был проект такого «сверхпрезидентского» государства, аналогов которому трудно сыскать в конституционной истории демократических государств.

Хотя Конституционное совещание было по сути законосовещательным институтом, не предусмотренным Конституцией, не считаться с его рекомендациями в политической обстановке лета 1993 г. президент, сформировавший его в довольно представительном составе (832 человека разных политических ориентаций) не мог. Опыт работы на Совещании убедил меня, что там можно было добиваться многого: в итоговом проекте был убран ряд крайних, подчас даже экзотических положений проекта исходного и добавлены важные нормы из проекта, готовившегося Конституционной комиссией Съезда. Возможно, удалось бы добиться большего, если бы оппозиция, рассчитывавшая на решительную победу, не объявила бойкот всем президентским инициативам. Участие ее экспертов в изнурительных многодневных дискуссиях помогло бы отодвинуть текст, в конечном счете вынесенный на референдум, еще дальше от первоначального замысла наиболее радикальных сторонников президента. Но завершение работы происходило уже после подавления октябрьского мятежа, и это также наложило отпечаток на его окончательный вид. В результате мы получили то, что имеем, хотя, подчеркну это, не в самом худшем, вполне тогда вероятном варианте. Так обстояло дело вчера. Сегодня же заняться исправлением Конституции – дело не очень актуальное, не слишком вероятное и, может быть, даже опасное.

Не очень актуальное – потому что содержащиеся в ней перекосы не являются ни единственным, ни главным препятствием для корректировки баланса властей: Конституция не столько «сверхпрезидентская», как мне не раз приходилось писать, сколько «недопарламентская». И поправить дело можно было бы изданием актов, в правовой системе располагающихся ниже Конституции: конституционными и федеральными законами, постановлениями Конституционного суда и т.д.

Не слишком вероятное – ибо осуществлять его некому. При существующем соотношении политических сил никто без сигнала из Кремля к Конституции не притронется, а если такой сигнал поступит, то, учитывая нынешнее направление политико-правовых веяний, изменения могут быть только к худшему: лиха беда – начало! Так что нежелание президента заняться правкой Конституции – ко благу. Время, когда можно было приподнять влияние парламента на правительство, вероятно, промелькнуло в 1998-99 гг., когда многие, и в их числе и М.Краснов, готовили поправки к Конституции. Но окно быстро захлопнулось Во всяком случае, чтобы приступить к «системному изменению конституционной матрицы» (в отличие от внесения частных поправок) надо снять запоры с встроенного в Конституцию неплохого механизма ее самозащиты, пересмотреть статью 135, а для начала – провести конституционный закон о Конституционном собрании, проекты которого, слава богу, - пока отлеживаются в каких-то запасниках. При нынешних обстоятельствах это означало бы открыть ящик Пандоры.

Нимало не преуменьшая полезность замены «плохого» закона «хорошим», не следует забывать о различии между «конституцией в книгах» и «конституцией в жизни». «Власть закона» - вещь великолепная. Но закон сам по себе не действует – к нему нужны руки и ноги. Наши беды в большей степени проистекают из неисполнения законов, нежели от их несовершенства оттого, что вполне приличные законы не опираются, как о том напомнил И.Яковенко, на «упругую среду гражданского общества», да еще на впечатанные в его сознание традиции. Появление же такой среды, которая потребует также и соответствующего конституционного оформления, дело не сегодняшнего и даже не завтрашнего дня. Путь к тому долог. Поэтому конституционный проект М.Краснова – великолепная (говорю без иронии) программа на послезавтра. Ее реализация зафиксирует итог пройденного пути и застрахует общество от рецидивов авторитаризма.

Так назывался полузабытый советский фильм, герои которого мучительно искали выход на жизненную магистраль. Этот образ вспомнился мне по причудливой ассоциации: дорога пролегает где-то рядом, но за дюнами ее не видно, и потому маршрут неочевиден, а путь длинен. На рубеже 80-90-х годов наше общество попыталось сделать прорыв, но сходу - не получилось. Теперь перед сторонниками эволюционных, реформистских преобразований вопрос стоит иначе: что могут и должны они делать в условиях контрреформации и «разорванного» массового сознания, в котором недоверие к большинству властных и общественных институтов и низкая оценка их «достижений» сочетаются с устойчивым доверием к президенту, воплощающему безальтернативность надежды, как это убедительно показано в исследованиях Ю.Левады и его центра.

Вопрос: реформаторы и общество, демократы и народ – ключевой. Ностальгические воспоминания о многосоттысячных демонстрациях на улицах наших крупных городов в 1989-90 гг. бередят душу. «Никому не интересны ни мы, ни демократия», - с горечью сказал мне недавно один из активистов демократического движения тех лет. Но от расслабляющих ламентаций, которым склонны предаваться потерявшие себя люди, давно пора переходить к трезвому анализу общественных настроений, какими они были и есть. Прежде всего – освободиться от романтического флера, которым в сознании многих из нас окутаны драматические события «демократической весны», - по контрасту с тупой неизменностью времен застоя. «В конце 80-х многим казалось, что из-под обломков коммунистического режима появится нормальный, свободный, активный человек, готовый для свободной жизни… - писал Ю.Левада. – Человек, которого мы начали изучать в 1989 г, оказался скорее растерянным и встревоженным, чем освобожденным». [12] Именно такой человек, увидев, что его надежды обмануты, ушел из политики или, того хуже, пошел под совсем иные знамена.

Его далеко не ублаготворяет «стабилизация» последних лет. Достаточно вспомнить вспышки протеста в ответ на безумные действия властей по отъему льгот в 2005 г. Но для тех, кто не склонен ими обольщаться, я воспроизвожу выводы, содержащиеся в последней опубликованной при жизни статьи Ю.А.Левады. [13]

Во-первых, в отличие от времен двух российских переломов в начале и в конце ХХ в., «общественное недовольство и протесты сосредоточены в наиболее консервативных слоях и имеют скорее традиционалистский, чем авангардистский характер. …Под маской «левых» выступают люди и группы, ориентированные на консервативно-советские порядки, при которых никакой «борьбы за права» просто не существовало». Так что, если бы кому-либо удалось разворошить улицу сегодня, демонстранты собрались бы вовсе не под демократическими знаменами.

Верно, конечно, что в нашей политической культуре есть, как напоминает А.Зудин, представления и ценности, которые могли бы стать опорой движения «по демократической траектории». Но сегодня они востребованы значительно меньше, чем во время выборов в Учредительное собрание в 1917 г. и в союзный и республиканский протопарламенты в 1989 и 1990 гг.: история, к сожалению, знает не только подъемы, но и откаты. И если обращаться к прошлому, то надо согласиться с А.Миллером: главные уроки российской истории – не в примате общественного над личным, а в слабой (я бы добавил: дискретной) способности наших людей к самоорганизации.

Во-вторых, собственно протестный потенциал не следует переоценивать. Между недовольством и готовностью переходить к активным действиям – колоссальная дистанция. Левада иллюстрирует это следующим образом. В 2005 г. с одобрением или пониманием к акциям протеста относились 76% опрошенных, готовы были, по опросам, принять в них участие 27%. Реально же участвовало в них по всей стране в 100 раз меньшее число людей – около 0,2% взрослого населения или 0,3% сочувствующих. Надо согласиться: постсоветское общество оказалось чрезвычайно десолидарным и социально деструктурированным [14]

В-третьих, и это самое главное, «рассеянное и беспомощное массовое недовольство» (его «позитивная» точка отсчета – в мифологизированном прошлом, а протест направлен прежде всего против «чужих» и «чуждых») «на деле служат средством нейтрализации и обесценивания протестного потенциала, а в более широком плане – средством оправдания сложившейся системы государственного произвола и общественной беспомощности».

И, наконец, заключительный вывод: «Никакой перебор сегодняшних компонентов общественной жизни, в том числе и с помощью массовых опросов, не способен обнаружить ни в «озабоченных» низах, ни в более удовлетворенных «элитарных» слоях реальных «ростков» иной системы отношений между человеком, обществом и государством, которая может и должна быть сформирована с изменением обстоятельств и в результате целенаправленных усилий».

Здесь-то и зарыт корень проблемы. Как могут измениться обстоятельства и к чему должны быть приложены целенаправленные усилия? Попробую продолжить размышления Ю.А.Левады.

Неконструктивными, более того – контрпродуктивными мне представляются попытки объединить всех недовольных существующим режимом, безотносительно к их социальной и политической природе, призывы к демонстративным формам противостояния властям, включая акции, грубо нарушающие закон и общественный порядок. Ни из чего не вытекает, что из этого родится режим либеральной демократии или хотя бы будут заложены к тому предпосылки.

Прав В.Лапкин: некоторые оппоненты режима преувеличивают свою способность управлять революционной стихией в обществе, не имеющем иммунитета к заразе национализма. Развязать бунты и погромы в России не раз получалось легко, выходить из них было трудно. «Управляемый социальный взрыв» в интересах российской демократии – пустая и вредная иллюзия. Он-то непосредственно или через ряд промежуточных ступеней скорее всего и приведет к «еще более традиционалистскому, одноцветному, жесткому национал-популистскому режиму», на каковую грозную опасность справедливо обращает внимание Л.Шевцова.

Большинство участников дискуссии сходится в том, что верное и в сегодняшней ситуации, и на перспективу решение – в формировании структур гражданского общества. Это кажется бесспорным: наступило время не разбрасывать, а собирать камни на развалинах неудавшейся стройки. Необходимо, однако, оговорить два момента. Во-первых, это долгий, не обещающий вскорости впечатляющих результатов процесс. Не только из-за малой способности к самоорганизации нашего общества, в котором сознательно и целенаправленно долгое время выкорчевывались ростки иной традиции, но и потому, что и сейчас государство с не меньшим рвением занимается тем же самым: держит реальные общественные организации на осадном положении, заполняя открытое пространство муляжами.

Во-вторых, не стоит поддаваться широко распространившемуся в обществе антипартийному синдрому. В его основе – и воспоминание о «руководящей и направляющей», и отторжение от имитации чего-то подобного в виде современных кремлевских квазипартийных клонов, и разочарование в не слишком удачных попытках низового демократического партстроительства. К тому же меняется (некоторым кажется – падает) роль партий на Западе. И тогда решение пытаются изыскать в других местах. «Старая политика, основанная на традиционных институтах – партиях, парламенте, выборах, себя исчерпала, и наступает время новой политики», - обмолвилась (верю, что только обмолвилась) Л.Шевцова, высказывая предположение, что эти институты по части представительства интересов различных групп населения будут замещены более эффективными: неполитическими гражданскими организациями – экономическими, журналистскими и т.п. Дополнены, поддержаны, поставлены под дополнительный общественный контроль – безусловно; замещены – едва ли, потому что это неотъемлемые атрибуты государства, а государство нигде не собирается «отмирать».

Сами по себе неполитические гражданские структуры, как бы эффективны они ни были в своей области, не могут изменить характер власти. Над (или рядом с) ними должна существовать надстройка – нормальный политический, электоральный рынок, как его называет И.Яковенко, включающий все перечисленные институты: выборы, партии, парламент (непартийный парламент в наше время – нонсенс). Но здесь возникает другая незадача. Яковенко отводит на создание такого рынка 5 лет – прогноз, по-моему, сверхоптимистический, если принять во внимание тотальную зачистку политического поля в преддверии федеральных выборов и такую переделку избирательной системы, при которой, как заметил В.Рыжков, «Чавес и Мубарак просто отдыхают».

Итак, вырисовывается довольно безрадостная картина: прямой штурм власти малореален и опасен, создание структур, которые могут обеспечить действенный гражданский контроль над властью – процесс необходимый, но долгий и трудный, победа демократических сил на выборах заблокирована. Понимаю, что в глазах тех, кого бесят бесчинства властей и кто хотел бы увидеть перемены глубокие и скорые, во всяком случае, - при собственной жизни, автор нарисованной картины заслуживает побивания камнями. Но сошлюсь на вышедшего из моды классика: страшны иллюзии и самообман, хуже всего - приукрашивание действительности.

Что же делать людям активным и неравнодушным к судьбам собственной страны, которые не видят себя в бизнесе, эмиграции или замкнувшимися в частной жизни? Ничего вдохновляющего и неожиданного я сказать не умею. И все же.

Миссия интеллигенции – хранить демократические традиции и своей деятельностью приближать «другие времена». Надо не давать сбить себя с толку, пристально следить за ходом событий, которые могут принять неожиданный оборот, как это не раз бывало в нашей истории, быть способным адекватно оценить происходящие изменения и их последствия. Роль интеллигенции в том и состоит, чтобы формировать вокруг себя микроклимат понимания происходящего и транслировать свое понимание обществу, используя для этого все доступные каналы. Участвовать в различных гражданских инициативах на уровне «корней травы» в надежде, что на этот раз их ни вырвать, ни затоптать не удастся. Противостоять, насколько хватает мужества и сил, беззаконию и произволу и уж, во всяком случае, не предвосхищать пожелания начальства, не уподобляться тем вчерашним прогрессистам, которые перебежали на сторону побеждающей реставрации. Задавать образцы нравственного поведения активу молодых поколений, которые проходят социализацию в не слишком благоприятных условиях. Поддерживать, продлевать жизнь тех научных, политических, общегражданских структур, которые сохраняются со времен демократического подъема и кому-то могут показаться реликтовыми. Это фитильки, которые важно не дать загасить, чтобы их не пришлось зажигать заново, когда придут другие времена. Сейчас предпринимаются попытки зажечь в разреженном воздухе новые фитильки, дать жизнь новым демократическим, политическим и неполитическим структурам. Важно не противопоставлять их уже существующим, имеющим за собой определенную традицию. И не размывать принципиальные основы демократической оппозиции, скрещивая ее в угоду бог знает с чем и с кем в угоду дурной тактике. Кто знает и может – пусть расширит этот перечень.

А теперь – откуда и при каких условиях могут измениться обстоятельства, которые описал Ю.Левада, и могут наступить другие времена?

«Российскую систему нельзя оптимизировать, т.е. нельзя реформировать ни по частностям, ни по блокам, - пишет Л.Шевцова. – Ее можно только реконструировать как совокупность, как целое, изменив ее матрицу – основные принципы ее построения». Пусть так. Я готов согласиться и с предложенной М.Красновым принципиальной схемой построения власти, замещающей нынешнюю, – частности можно корректировать, когда дойдет до дела. Проблема, однако, заключается в том, как это может произойти – одномоментно или через ряд промежуточных сдвигов. Острый кризис может быть спровоцирован экономической, экологической катастрофой, внешней угрозой или каким-то особенно громким скандалом наподобие дела об убийстве Гонгадзе, внесшего немалый вклад в дестабилизацию режима Кучмы, и т.п. А за ним вновь возникнет развилка.

Острый, драматический сценарий развития событий, по-видимому, исключать нельзя. Его наиболее вероятный алгоритм: серьезные социальные и политические потрясения - схватка за власть - решительная победа одной из сторон - реорганизация режима. Только ожидать, что при нынешнем (да и на обозримую перспективу) состоянии общества в условиях разразившегося кризиса победитель введет либеральную демократию, сбалансированное разделение властей и т.д., по меньшей мере, наивно. Намного вероятнее, почти гарантировано, что в этом случае мы получим значительно более жесткий авторитаризм, по сравнению с которым нынешний режим покажется чуть ли не царством свободы. И тогда придется ждать, когда уже этот, напоенный свежей кровью строй пройдет, как прежде сталинизм и постсталинизм, все фазы саморазрушения (ибо он в ХХI в., да еще в Европе – не жилец). Но кто может сказать, какую цену будет платить за них народ и не обрушится ли вместе с ним страна? [15]

Другой вариант перехода, - как написал И, Шаблинский, через «предельно аккуратные, частные и конкретные институциональные усовершенствования» - тоже вряд ли может быть инициирован иначе, чем кризисом, и едва ли будет осуществляться планомерно и безболезненно. Однако уставшее от всех передряг общество (в отличие от радикалов и нетерпеливцев) объективно заинтересовано в том, чтобы переход происходил мирно, с минимальными потрясениями, по возможности на основе максимально достижимого консенсуса. По-видимому, непременное условие начала такого перехода – раскол в элитах, в экономически и политически господствующем классе. Причем раскол глубокий, а не просто вызов, который может бросить вчерашним сотоварищам одинокий протестант, хотя бы он и был в недавнем прошлом знаковой фигурой. То есть известное ленинское «верхи не могут», что может открыть дорогу и революции, и глубоким реформам. Только раскол в элитах может создать условия для мирного (а, значит, и постепенного, с последовательной заменой отдельных «частностей» и «блоков») процесса преобразований и в том числе открыть пространство для возвращения на политическое поле сил, способных выдвинуть демократическую альтернативу существующему порядку. Теоретически можно представить, например, что столкновение между антиамериканскими, антизападными, имперски мыслящими и более дальновидными и ответственными группами у власти по осмыслению существа национальных интересов (понимание которых сейчас различно, если не противоположно) может создать условия для открытой политической дискуссии, в которую втянутся более широкие общественные силы. От такой дискуссии до выдвижения разных предвыборных программ, мобилизующих социальную активность ушедших из политики людей, - всего несколько шагов.

Оранжевая революция на Украине победила не только потому, что сотни тысяч людей вышли на Крещатик и улицы других украинских городов. Сам этот выход оказался возможен и результативен, потому что до этого произошел глубокий раскол, примерно надвое в украинских политических элитах. На последних выборах белорусского президента манипуляции и фальсификации были более наглыми, чем на Украине в 2004 г., и протест, вероятно, мог бы привлечь на улицу значительно большее число людей, чем их в Минске оказалось. Но режим Лукашенко сумел консолидировать белорусскую элиту. Если Россия в предстоящие годы не будет втянута в «неслыханные мятежи» стихийного происхождения (на что хотелось бы надеяться и чему демократы в меру своих сил должны всячески противодействовать), то рассчитывать на возобновление широкого демократического процесса до того, как возникнет серьезный раскол в правящих элитах, вероятно, не следует.

Россия, конечно, не Белоруссия, но и не Украина, и отличаются не только элиты, но и общества. Раскол в элитах – условие необходимое, но недостаточное. Элиты не существуют в замкнутом пространстве. И поэтому проблема – в том, с какими лозунгами могли бы выйти и кого в тех же эвентуально расколовшихся элитах могли бы поддержать толпы на улицах российских городов. Выше я уже касался этого вопроса. Заострю еще раз, коль скоро Г.Сатаров настаивает, что «спрос на демократическую альтернативу по-прежнему существует… он не уменьшился …нет кризиса спроса, а есть лишь кризис предложения».

На деле наша сегодняшняя ситуация хуже не только, чем сейчас на Украине, но и в СССР в начале перестройки. Подъем либерального и демократического общественного движения в стране - снизу и извне сложившейся политической системы - движения, придерживающегося мирных и конституционных принципов, самостоятельно способного побудить реалистически мыслящую часть правящей бюрократии произвести переоценку ценностей и собственной роли, а затем и прорвать задвижки «управляемой демократии», на мой взгляд, сейчас совершенно невероятен. Однако сохранение status quo – еще не худшая перспектива. Нельзя не видеть, что на строителей «управляемой демократии» оказывается и, вероятно, будет усиливаться давление и с другой стороны, что не без попустительства, а порою и прямого пособничества наиболее реакционных элементов правящей группировки поднимается волна шовинистических, ксенофобских настроений – вплоть до открыто фашистских. На волне социальной неудовлетворенности демагоги и экстремисты, не чурающиеся экстралегальных призывов и действий, будут пытаться оседлать протестные настроения и сформировать соответствующие движения. Горючий материал для этого в стране постепенно накапливается.

Искушение растрясти ситуацию, в той или иной форме ассоциируясь с националистическими и сталинистскими силами (особенно если они выражают эти свои убеждения в сдержанной форме) на основе антивластной позиции, к чему выказали склонность некоторые общественные деятели демократической ориентации, рассчитывающие таким образом усилить натиск на правящую группировку, представляет опасность, которую нельзя недооценивать. Такая ассоциация может привести не только к дискредитации российских демократов, но и серьезной дезорганизации социальной жизни, из которой может вырасти еще более жесткая и реакционная диктатура. Ибо возможности ухудшения так же безграничны, как и улучшения.

Консолидация демократических (а не любых оппозиционных) сил в политике, равно как и забота об институтах гражданского общества – задача сверхактуальная при любом развитии событий, при любой политической погоде. В этом, кажется, у демократов нет разногласий. Разночтения, подчас довольно значительные, появляются при оценке того, что можно ожидать от эволюции правящего режима, перестановок внутри соединившихся под его эгидой социально-политических сил и более конкретно – от предстоящих федеральных выборов.

До недавнего времени мне казалось, что ничего интересного от этих выборов, особенно парламентских, ожидать нельзя – все жестко запрограммировано, а кто будет назначен в 2008 г. наследником – не столь важно. Нашу политическую жизнь сегодня, как бывало в России почти всегда, можно уподобить кибернетическому черному ящику: что происходит внутри, неведомо не только обществу, но и сторонним аналитикам. Но профессиональный опыт должен помочь в интерпретации поступающих «на выходе» сигналов, хотя и от ошибок никто не застрахован.

Упомяну некоторые из таких сигналов. Чреватая неожиданными поворотами неопределенность: какое место займет нынешний президент в государственной системе после 2008 г и как в связи с этим может быть модифицирована сама система. Вступившая в острую фазу борьба за передел крупной собственности. Разворачивающиеся конфликты за рычаги влияния в регионах и возникающие на этой основе перегруппировки. Сюрпризы последнего этапа партстроительства, которые заставляют задуматься: удовлетворятся ли новообразования декоративной ролью клонов партии большинства? Череда громких политических убийств. Криминальные скандалы. Исходной точкой новой политической динамики, утверждает И.Яковенко, могут стать «глупости» власти. Кажется, за ними дело не станет. Возникает вопрос: не стала ли лента разматываться в обратном направлении и не возвращаются ли отношения внутри правящего класса, консолидировавшегося вокруг президента, к состоянию, на каком они были перед думскими выборами 1999 г.? И если реальная политика вдруг станет хоть в какой-то мере зависимой от итогов парламентских выборов, то не откроет ли это дорогу – учитывая реально существующие противоречия различных политических кланов и разных групп господствующего класса – к возвращению конкурентного начала на выборах и через ряд промежуточных ступеней к ослаблению, а затем и преодолению политического монополизма? Это может стать предпосылкой возврата к демократическим реформам.

Все это сейчас может показаться оторванными от жизни фантазиями. «Кнут ведь истреплется, скажем народу, лет через сто ты получишь свободу», - издевался над «постепеновцами» Ю.Мартов. Но не забудем, что именно тогдашние политические друзья, а впоследствии противники Мартова как раз и откинули российские свободы на сто и более лет назад.

Но вернемся к сегодняшнему дню. В своем выступлении А.Зудин, перечислив ряд интриг, прорисовывающихся в близкой перспективе, высказывает предположение, что избирательные кампании могут стать точкой бифуркации, за которой – три различных сценария: политическая децентрализация, новый моноцентризм и третий срок. [16] Вскоре мы увидим, насколько справедлив этот прогноз. Но известную, хотя бы и частичную фрагментацию нашего политического режима в не слишком отдаленной перспективе исключать не стоит. А если так, на смену монопольной политической конфигурации может придти новая динамика. Вытекающие из этого возможности «реформ сверху» не надо переоценивать, но какую-то принципиально отличную от сегодняшней перспективу они могут открыть.

Основные усилия демократов – политиков и экспертов, как мне кажется, должны быть сориентированы не столько на непосредственное достижение ближайших, в том числе электоральных, результатов, или еще менее значимых театрально-зрелищных эффектов, сколько на создание и поддержание в мобилизационной готовности структур и заделов, способных использовать прожективные возможности, которые могут возникнуть завтра. Впереди – не спринтерская, а стайерская дистанция. Поэтому выход за пределы архаичной, не отвечающей современным общественным потребностям социально-политической модели может осуществляться достаточно неожиданно и разными путями. Ход вещей часто ломает и извращает логику человеческих намерений. Понять, что и почему с нами произошло в последние два десятилетия, в какой точке исторического цикла сегодня находится страна, насколько неустойчива обманчивая стабильность, пришедшая на смену потрясениям перестройки и постперестройки, и как сохранять ростки гражданского общества перед натиском враждебных ему сил, необходимо, чтобы российское общество не было застигнуто врасплох в третий раз.

[1] Фонд «Либеральная миссия» позднее опубликовал эти статьи отдельной брошюрой «Кремлевская школа политологии. Как нас учат любить Родину». М., 2006.

[2] «Вот граница! – сказал Ноздрев. – Все, что ни видишь по эту сторону, все это мое, и даже по ту сторону, весь этот лес, который вон синеет, и все, что за лесом, все мое» (Н.В.Гоголь. Собр. соч. в 8 томах. Т.5. М., 1984, с.73). Не таковы же ли и мечтания М.Юрьева: «А пятой мировой державой, я надеюсь и уверенно прогнозирую, потому что просто не вижу иной альтернативы, будет Россия, к которой отойдет вся Европа»…? Впрочем, мысль автора идет по пути, проторенному в не столь давние времена советским генштабом. Свои планы продвижения в Европу он подкреплял сконцентрированными у границ громадными арсеналами оружия. Один из них в конфликтной зоне Приднестровья до сих пор доставляет неутихающую головную боль.

[3][3] «Герой этот – судья Ляпкин-Тяпкин, по авторской ремарке, «человек, прочитавший пять или шесть книг и потому несколько вольнодумен». (Н.В.Гоголь. Там же. Т.7, с.7,9.)

[4] Формула эта, придуманная, когда провалилась идея мировой пролетарской революции, для истолкования того, что происходит с капитализмом, оказалась полезной для лаконичной характеристики процессов, развернувшихся в СССР и подчиненных странах.

[5] Согласен с В.Лапкиным: в 1992-93 гг. российский парламент превратился в охлократическое собрание, овладевшее ресурсом демагогической апелляции к неразвитым политическим инстинктам постсоветских масс.

[6] Беседа А.Чубайса с А.Прохановым. polit.ru/dossie/2006/09/20/zavtra/html/ 20 сентября 2006 г.

[7] Напомню горькие слова Горбачева, говорившего президенту Бушу в дни лондонской встречи в июле 1991 г.: «Странная вещь. 100 млрд. брошены были на конфликт локального значения (война в Персидском заливе).. А такой «проект», как трансформация Советского Союза, который перестал быть противостоящей силой и угрозой, и его включение в мировую экономику, в мировое сообщество – этот «проект» еще не принят вами к исполнению». (В Политбюро ЦК КПСС. По записям А.Черняева, В.Медведева, Г.Шахназарова (1985-1991). М., 2006, с.693-694.)

[8] Средние классы в России. Экономические и социальные стратегии. Колл. монография под ред. Т.Малевой. М., 2003, с.382, 388.

[9] .Гайдар. Гибель империи. Уроки для современной России. М., 2006, с.194.

[10] «Новая газета», 24-26.09.2006.

[11] Подробно см. В.Шейнис. Взлет и падение парламента. Переломные годы в российской политике (1985-1993). М., 2005, гл. 6, 20, 21.

[12] «Новая газета», 20-22.11.2006.

[13] Ю.Левада. Человек недовольный? – «Вестник общественного мнения. Данные. Анализ. Дискуссии». 2006, №5, с.12-17. Я прошу прощения у читателя за пространное цитирование: к несчастью, этот выдающийся ученый и гражданин, нравственная позиция которого была безупречна во все времена, не сможет теперь сам сказать свое слово.

[14] Автор «Независимой газеты» обращает внимание на то, что за годы, прошедшие после развала СССР, у нас не было ни одной всеобщей забастовки. В других странах повышение хлебных цен больше чем на 10% приводило к восстаниям, «а россияне легко проглотили дефолт». См. В.Галецкий. Сжатая пружина ненависти. – «НГ», 23.10.2006.

[15] Мне трудно разделить оптимизм А.Архангельского, который, с одной стороны, справедливо рассуждает о превратностях и рисках переходного периода, а с другой – почему-то выражает уверенность, что обломки падающего строя будут – в отличие от крушения СССР – совсем мелкими, погибнуть под которыми нельзя…

[16] Текст А.Зудина «Предвыборная кампания 2007-2008 гг.: ключевая интрига и сценарии трансформации политического режима» размещен на сайте Центра политических технологий и был доложен на научно-практическом семинаре им. А.М.Салмина «Полития» 7.11.2006. Такое же предположение он высказал и в нашей дискуссии: за ротацией власти последует ее «партизация».