Второй выпуск (часть 1)

Преамбула к проекту
Российское государство: вчера, сегодня, завтра.

Одной из главных заслуг президента Путина считается стабилизация российского политического режима и упрочение новой российской государственности. Тем не менее и сегодня имеется более чем достаточно весомых аргументов, ставящих под сомнение стратегическую устойчивость и эффективность постсоветской государственности в России. Сложившаяся в России в этот период форма правления выделяется - на фоне иных хорошо изученных прецедентов - типологической неопределенностью, особого рода самобытностью. Ее особость двояка. Эта форма не укладывается в один ряд ни с теми, что характеризуют латиноамериканские страны или посткоммунистические государства Восточной и Центральной Европы, ни с той, что сформировалась в современном Китае. Но вместе с тем для нее чужда и прямая преемственность с прежними российскими формами государственности и власти. Ключевые проблемы понимания существа и перспектив российской политики и по сей день связаны с трудностями, возникающими при попытке классификации сформировавшейся государственности, которая не вписывается ни в российскую политическую традицию (поскольку основывается на выборности первого лица в государстве и декларирует необратимость демократического выбора), ни в контекст глобального политического развития (поскольку культивирует эфемерность и декоративность большинства базовых институтов современной демократии, таких, например, как многопартийность или разделение властей).

Один из возможных путей решения - это выход за рамки анализа сформировавшегося политического режима и переход к осмыслению природы и меры стратегической устойчивости и вместе с тем потенциала развития утвердившейся в России формы правления. Такой подход, на наш взгляд, позволяет принципиально расширить горизонты исследовательских задач за пределы, обуславливаемые текущими, тактическими интересами и потребностями режимных трансформаций. К тому же при таком ракурсе рассмотрения в центре внимания оказываются вопросы эффективности наличествующей политической формы в деле реализации задач модернизационного развития России, ее отклика на вызовы современного глобализованного мира.

Вот некоторые, наиболее важные из этих вопросов.

В какой мере современное российское государство способствует созданию благоприятных условий для технологической, социально-экономической, политической модернизации общества, формированию в его лице полноценного субъекта политики? А стало быть, в какой мере можно говорить о стратегической жизнеспособности российского государства в условиях современной глобальной конкуренции? Как следует оценить потенциал самопреобразования российского государства, как возможно его трансформирование и кто может выступить субъектом изменений?
Ответы на эти вопросы сильно разнятся в зависимости от позиции исследователя, его идейно-политической ориентации. Но в целом, как с патриотических, почвеннических позиций, так и с позиций либерально-западнических оценки сформировавшегося в постсоветской России государства сходятся в его стратегической нежизнеспособности, в том, что российское государство сегодня не способно осуществлять ни задачи очередного модернизационного "догоняющего" рывка, повышающего статус и конкурентные возможности России в мире, ни проблемы политико-правового характера, решение которых открыло бы для России двери в сообщество современных цивилизованных стран Запада.

В связи с этим мы видим необходимость обсудить не только причины и возможные политические последствияэтой ущербной (неполноценной) государственности, но и перспективы выработки реальной альтернативы проекту развития, предлагаемому нынешней властью, а также возможности формирования субъекта альтернативной политической стратегии. Каковы сегодня социально-политические предпосылки формирования такого альтернативного проекта развития и каковы шансы его реализации, его общественной поддержки и т.п.?

Казалось бы, ситуативность нынешнего российского режима и его привязка к конкретному персонажу обуславливают неизбежность его изменения вместе со сменой персонажа. Вместе с тем, глубина и качество грядущих изменений остаются неопределенными. Насколько значимы будут эти изменения и в какой мере инвариантны особенности наследующих друг другу постсоветских режимов? От чего зависит направление их трансформаций? Только ли от политических установок того, кто приходит к власти? Или существует системная логика и системные ограничители, персонификатору верховной российской власти неподвластные?

Некоторые эксперты характеризуют нынешнее российское государство как государство стагнирующего статус-кво. Так ли это? И если да, то каковы в этом случае шансы и возможные пути его изменения? Каковы социальные издержки его сохранения/изменения? Если стратегия самоизменения оказывается по тем или иным причинам заблокирована, то каковы в этом случае возможности российского общества обрести государственность более эффективную и более стратегическую устойчивую?

Предлагая уважаемым коллегам принять участие в обсуждении природы российского государства и его эффективности в современных условиях, мы рассчитываем в первую очередь на готовность высказать свое проектное видение перспективы изменения российского государства. Чем необходимость этого изменения мотивирована, каковы предпосылки и наличные ресурсы такого изменения, его субъект, его цель, его идеология, его программа?

В качестве затравочного материала мы предлагаем сокращенный вариант статьи Михаила Краснова "Фатален ли персоналистский режим в России?" (полностью опубликованной на сайте www.liberal.ru), а также сокращенный вариант дискуссии, проведенной по ее поводу Фондом "Либеральная миссия" в феврале 2006 г.

К обсуждению предлагаются следующие вопросы:

1. Что за государство имеется в России?

2. Насколько оптимально устройство российского государства, на какой период эффективной работы оно рассчитано (выстроено) и под какие задачи?

3. Что делать, если оно видится неоптимальным, не соответствующим стоящим перед страною задачам? Нуждается ли оно в трансформации? И если да, то какова должна быть стратегия его оптимизации (трансформации, реформирования, радикального преобразования), каковы имеющиеся или мобилизуемые для этого социально-политические ресурсы, кто может выступать субъектом (субъектами) оптимизации российского государства?

4. Какой тип трансформации, демократический или авторитарный, более уместен? Какое идейное и инструментальное содержание при этом вкладывается в представление о демократической или авторитарной трансформации (оптимизации) государства? Какой тип режима и какая политическая идеология представляются оптимальной для России в сегодняшних обстоятельствах и при проектировании дня завтрашнего? Какое - демократически-правовое или авторитарное - направление политической трансформации предпочтительнее с точки зрения решения тактических и стратегических задач российского развития.

5. Каким образом следует учесть такие факторы будущих социально-политических изменений как кризис власти (в вариантах, различающихся по остроте и формам), массовый стихийный протест, вовлечение в процесс ресурсов гражданского общества, новейших форм и структур общественной самоорганизации?

Михаил Краснов

Фатален ли персоналистский режим в России? (Конституционно-правовой взгляд)
(полная версия - на сайте Фонда "ЛИБЕРАЛЬНАЯ МИССИЯ")

"...настоящая работа - еще одна попытка доказать, что от личности главы государства и его популярности
зависит лишь степень силы или слабости такого режима, но не его суть."

ОПАСНОСТИ ПЕРСОНАЛИЗМА И ПРЕДПОСЫЛКИ ЕГО КОНСЕРВАЦИИ/ПРЕОДОЛЕНИЯ
ПРЕЗИДЕНТ КАК ГАРАНТ
ПРЕЗИДЕНТ КАК ПОЛИТИЧЕСКИЙ АКТОР
ПОДВОДЯ ИТОГИ

ОПАСНОСТИ ПЕРСОНАЛИЗМА И ПРЕДПОСЫЛКИ ЕГО КОНСЕРВАЦИИ/ПРЕОДОЛЕНИЯ

Под персоналистским режимом автор понимает несбалансированное сосредоточение властных прерогатив (как явных, так и скрытых) в руках института-личности (в российском варианте - Президента РФ) при формальном сохранении принципов и институтов, свойственных конституционному строю. Если политическая система (т.е. система институтов и правил для выработки и проведения политики внутри страны и на международной арене) основана на чьем-то монопольном положении, то о политике, в современном ее смысле, говорить не приходится. То, что именуется в таких условиях политикой, является, скорее, лишь формализованной позицией одного институционального субъекта (политического моносубъекта).

Никакие видовые черты (особенности) демократии не могут отменить ее родовых черт, а родовым признаком демократии как раз и является система выявления, представительства и учета разных позиций, которые, переплавляясь посредством специальных институтов и правил, "на выходе" являют собой политику как компромисс.

Персоналистский режим не может быть признан особенностью демократии, поскольку он приводит к некрозу ее сущностных (родовых) черт, в том числе: равных возможностей для политического представительства; самостоятельного функционирования органов государственной власти, относящихся к разным ее ветвям (на основе принципа разделения властей); политической конкуренции; выработки крупных государственных решений на основе согласования интересов.

Наиболее ярким индикатором персонализма при формальном наличии демократических институтов является не объем президентских полномочий, а практически полное отсутствие зависимости реальной политики от результатов парламентских выборов. При этом не играет особой роли - настроено ли парламентское большинство критично по отношению к данному президенту или абсолютно ему лояльно. В таком случае обессмысливается и сам принцип разделения властей. Даже если счесть нынешнее состояние обеих палат Федерального Собрания, ставших своего рода "подразделениями" президентской администрации, временной флуктуацией (хотя само возникновение такой флуктуации говорит о многом), то и при "оппозиционном" парламенте теряется смысл разделения властей, поскольку законодательная власть не имеет возможностей реально противостоять президентско-правительственной политике. Так что при господстве персоналистского режима парламент в обоих случаях имеет черты, при которых презрительная характеристика - "говорильня", данная ему В.И.Лениным , становится справедливой.

На это мне могут сказать: поскольку Россия до сих пор переживает период реформ, постольку доминирующее положение Президента РФ и периферийное положение Парламента оправданно. Это - чрезвычайно опасное заблуждение. Разумеется, ненормально, когда существует легальная оппозиция даже не политическому курсу, а самим основополагающим принципам политического и экономического строя (так, КПРФ в своих программных установках предполагает восстановление советской власти, хотя пока не педалирует такое требование и тактически действует как парламентская партия). Причины такой ненормальности различны и лежат в той исторической конфигурации, из которой родилась постсоветская Россия (этому надо посвящать отдельное исследование). Но, "обезопасив" себя от антидемократического реванша путем институционального гипертрофирования президентского поста, общество (раньше от него еще кое-что зависело) "прозевало" другую опасность: нарастающее всевластие бюрократии.

Девальвация парламентаризма и сосредоточение политической власти в руках института-личности, при том, что этот институт еще и огражден практически от всяких сдержек и противовесов (см. ниже), неизбежно делает бюрократию единственной опорой проводимой политики. Впрочем, было бы еще полбеды, если бы бюрократия проводила политику Президента. Властный механизм так устроен, что бюрократия и определяет стратегические цели и методы их достижения, не давая при этом возможности обществу контролировать власть. В результате, как минимум:
- народ отстраняется от своих суверенных прав, закрепленных за ним в ст.3 Конституции РФ;
- Президент единолично объявляет "повестку дня", а формирует эту "повестку" именно бюрократия (неважно, какая из ее групп - "либеральная" или "антилиберальная"); страна же при этом лишает себя возможности проводить долговременную, последовательную и преемственную политику;
- демократические институты, используемые бюрократией для своих нужд, дискредитируются (это особенно опасно в стране, где демократические традиции далеко еще не укоренены);
- политическая конкуренция заменяется "подковерной" конкуренцией "групп влияния" (кланов);
- институты государственного принуждения разлагаются, поскольку, с одной стороны, используются бюрократией для удаления с политического или экономического поля "несанкционированных" фигур, с другой - лишены гражданского контроля. Тем самым эти институты поставлены в такие условия, когда они вынуждены служить не закону и обществу, а бюрократии, взамен получая от нее "свободу действий", которая используется для произвола и коррупции;
- ротация политических лидеров становится проблемой для страны: даже если действующий лидер не устанавливает для себя новую легислатуру с помощью лукавых юридических приемов, его уход в отставку становится, как минимум, стрессом для общества, как максимум - поводом для нелегитимной борьбы за власть.

Однако самая большая опасность персонализма в нынешних условиях состоит в том, что, в отличие от монарха, обладающего сакральной легитимностью, у избираемого народом президента нет такого "резерва прочности". Лидер страны может сколько угодно заявлять, что он "президент всех россиян", но народ всегда будет делиться (хотя и не в равных долях) на сторонников данного конкретного президента и его противников (неважно, что значительная часть общества остается нейтральной). Если же при этом избираемый глава государства, действует в режиме абсолютизма, не имея соответствующей монархической легитимности, он неизбежно становится осью антагонистического разделения общества, причиной радикализации оппонентов, не находящих для себя легальных путей учета их позиций. Поэтому рано или поздно такой режим приводит либо к безвластию, влекущему за собой открыто авторитарное правление, либо к такому же правлению, минуя этап безвластия.

Можно и дальше перечислять негативные следствия политического персонализма. Но гораздо важнее попытаться найти ответ на один принципиальный вопрос, без решения которого невозможно определить путь дальнейшего движения. Сформулировать его можно так: насколько объективен для нас персоналистский режим? Или, говоря конкретнее, что именно предопределило его существование - исторические традиции и особенности общественного сознания либо некие институциональные пороки государственной организации, обусловленные конкретной политической ситуацией в России в начале 90-х годов ХХ столетия?

Этот вопрос является частью более фундаментального вопроса - о предрасположенности тех или иных обществ к тому или иному типу развития. Обсуждается этот вопрос в России весьма охотно, поскольку, с одной стороны, в нашем обществе остается актуальным разделение, условно говоря, на "традиционалистов" и "модернистов", а с другой, - среди "модернистов" все чаще проявляет себя скепсис относительно возможности создания в России демократии без всяких лукавых прилагательных типа "управляемая", "направляемая" и проч. И если "традиционалисты" употребляют слова "либерализм", "демократия" и т.п. не иначе, как с негативными коннотациями, то "модернисты"-скептики, наблюдая безуспешность попыток российского "модернизационного проекта", видимо, решили пойти на "интеллектуальный компромисс". Отсюда - попытки выявить некие "метаусловия", влияющие на демократическое строительство в России.

Но в любом случае, какие бы "метаусловия" не определяли российский тип общественного воспроизводства, более фундаментален вопрос о субъектности российского социума, о наличии у него способности к стихийному социальному поиску оптимальных форм и способов социальной интеграции.

Была ли такого рода субъектность в России? Более или менее точный ответ могла бы дать историческая социология, но у нас ее нет, а есть лишь робкие попытки социологических изысканий у историков и исторических - у социологов. Тем не менее, было бы неверным утверждать, что с момента образования нашей государственности, т.е. с IX века, властители полностью игнорировали мнение подданных. Как верно заметил Х. Ортега-и-Гассет, "правление - это нормальное осуществление своих полномочий. И опирается оно на общественное мнение - всегда и везде, у англичан и у ботокудов, сегодня, как и десять тысяч лет назад. Ни одна власть на Земле не держалась на чем-то существенно ином, чем общественное мнение. [...] Даже тот, кто намерен управлять с помощью янычар, вынужден считаться с их мнением, и с мнением о них остального населения" . Больше того, древняя русская история, если ее очистить от навязанной как советским, так и досоветским официозом мифологии "царей и героев", показывает, что на Руси были и развивались и горизонтальные связи, и живое предпринимательство, и терпимость, и демократические институты представительства (конечно, соответствовавшие своему времени). Развивались - в целом до тех пор, пока не началась эпоха активной централизации (Иоанн III), вскоре совмещенная с эпохой расширения пространственных пределов страны (Иоанн IV).

Впрочем, похожие процессы переживали и многие европейские страны. Почему же там идеи ограничения власти, в конечном итоге, пробили себе дорогу, а у нас такого рода интеллектуально-политические попытки, хотя и повторялись с XVI века почти при каждом самодержце , не получали своего законченного воплощения, а нередко становились даже поводом для переориентации политики на прямо противоположную? Количество и последовательность этих "роковых исторических случайностей" явно свидетельствуют о некоей закономерности.

На первый взгляд автора можно уличить в том, что он сам себе противоречит. Упорное сопротивление внедрению политических институтов, ограничивающих самодержавие, казалось бы, подтверждает гипотезу о традиционной российской предрасположенности к самовластью (к построению власти на основе принципов унитарности и жесткой иерархии). Однако противоречия тут нет! Признать факт того, что на исторических развилках Россия как правило избирала путь, отдаляющий ее от общеевропейского, - еще не означает согласиться с некоей цивилизационной предопределенностью этого выбора российского общества. Стихийность предполагает хотя бы относительную свободу - личную и общественную. Но степень такой свободы как раз и была минимальной, начав неуклонно снижаться по мере становления и укрепления единовластия.

Г.А.Сатаров дал, на мой взгляд, точное онтологическое определение демократии, назвав ее институализацией случайности . Случайность же в истории России практически никогда не была институализирована. Институализированной у нас всегда была воля правителя. В данном случае неважно, как формировалась сама эта воля - под влиянием ли ближайшего окружения, психофизиологических особенностей правителя, еще каких-то субъективных факторов или всего этого вместе взятого. Важно, что отнюдь не социум находил некую парадигму. Она ему навязывалась и он вынужден был мириться с нею, тем самым постепенно легитимируя ее.

Сегодня мы оказались в исторической ловушке: общество, завоевавшее и заслужившее свободу и демократические институты, могло покончить с политическим персонализмом, означающим в пределе не что иное, как всевластие. Однако персонализм не предстал перед обществом как зло. Наоборот, он пробил себе дорогу, облекшись в "демократическое платье", и потому сумел вновь себя легитимировать. Сказалось здесь отсутствие в массовом сознании причинной связи между качеством собственной жизни и устройством властного организма. Отсутствие же такой связи коренится не в глубинном народном сознании, а в том, что и досоветская, и советская, и постсоветская элиты прикладывали и продолжают прикладывать все возможные усилия к тому, чтобы убедить народ: альтернативой бесконтрольному единовластию является лишь смута.

И это элитам до сих пор удается. Обратите внимание: каждый претендент на президентский пост, в том числе и из либерального лагеря, обращается к обществу не с обязательством пересмотреть традиционный принцип властвования, который за много веков и несмотря на разные формы правления, разные общественно-политические устройства ничуть не изменился, а с обещанием проводить другую, нежели предшественник, политику или, наоборот, быть верным продолжателем его политики.

Итак, мой вывод: не патриархальные взгляды общества востребуют персоналистский режим, а персонализм консервирует патриархальные отношения в обществе и его патриархальный взгляд на устройство власти.

Как же выбраться из этой ловушки? Полагаю, что с помощью часто используемого метода - аннигиляции. То есть персонализм может быть преодолен с помощью персонализма. Другими словами (говорю о наших нынешних условиях), только обладая президентским постом и при этом высокой популярностью (рейтингом), лидер может инициировать изменение самих институциональных условий, продуцирующих персоналистский режим, т.е. перейти к модели организации публичной власти, которая, принимая в расчет силу исторической инерции, не потакала бы исторически сложившимся стереотипам, а последовательно добивалась бы нейтрализации их влияния.

Но что сегодня институционально мешает созданию такого политического механизма (т.е. механизма политического маятника с относительно небольшой амплитудой)?

Модель власти и шире - модель политической системы, закрепленная Конституцией России не является какой-то уникальной и принадлежит к смешанному типу (или к типу полупрезидентской, или парламентско-президентской республики). Таких государств, например, в Европе не так уж и мало - порядка 10 (в их числе Франция, Португалия, Хорватия, Польша, Словения и проч.).

И хотя у каждой из этих стран есть своя специфика - некоторый крен либо к президентской модели, либо к парламентской, тем не менее, при всех особенностях сохраняются главные институциональные признаки:
- наличие президента, избранного народом, т.е. имеющего собственный политический мандат;
- самостоятельная исполнительная власть, возглавляемая правительством, несущим ответственность как перед президентом, так и перед парламентом, включая рассмотрение последним вопроса о доверии;
- участие президента в формировании правительства;
- некоторая конкуренция полномочий между президентом и правительством;
- как правило, возможность роспуска парламента президентом для выхода из тупиков.

Все это в целом свойственно и России, что вполне закономерно, ибо, как отмечается в научной литературе, "двуглавая" модель (президент и правительство) обычно рождается в ходе революционных событий или кризисов, когда на политической арене появляется харизматическая фигура лидера . Но европейская практика показывает, что такая модель работает и в более спокойные периоды. Она, конечно, более сложная, чем иные модели, поскольку предполагает участие большего числа политических "игроков". Но тем самым она дает, - и в этом одно из ее преимуществ, - более широкие возможности для преодоления кризисных ситуаций. Другое дело, что в силу сложности, модель эта требует, во-первых, четкого понимания (и нормативной фиксации) того, чем является институт президента и, во-вторых, ювелирно отточенного баланса полномочий.

В том, как эти два обстоятельства отражены в нашей Конституции, и кроются главные проблемы.

ПРЕЗИДЕНТ КАК ГАРАНТ

Президент России, как того требует логика смешанной модели, является институтом, предназначенным, во-первых, для традиционного олицетворения завершенности государственной конструкции (собственно, глава государства); во-вторых, для принятия оперативных мер по защите конституционного строя, государственного суверенитета, целостности страны (верховный главнокомандующий); в-третьих, что особенно важно, для независимого политического арбитража. Именно в последнем состоит большое преимущество модели смешанного типа. В конце концов, никто не гарантирован от парламентско-правительственных кризисов и тупиков. В государствах с развитыми традициями компромиссов, со стабильной политической системой, с устоявшимися и доминирующими в обществе демократическими ценностями такие кризисы и тупики не представляют собой особой опасности. А вот в государствах, где таких традиций и такой системы еще нет, подобные кризисы могут привести к весьма опасным следствиям. Поэтому охранительная и миротворческая, стабилизационная роль президента тут неоценима.

Весь вопрос - что понимается под такой ролью и не есть ли это скрытое придание главе государства доминирующего положения над всеми ветвями власти? Конституция РФ в определенной мере подтверждает такое опасение. В ст.10 она провозглашает: "Государственная власть в Российской Федерации осуществляется на основе разделения на законодательную, исполнительную и судебную". При этом Президент РФ не является составной частью ни одной из этих ветвей власти , постольку официально не входит в систему разделения властей и тем самым как бы стоит над всеми ветвями власти. Но не входя в классическую "триаду ветвей власти", Президент России в то же время назван первым среди институтов, которые осуществляют, согласно ст.11 Конституции РФ, государственную власть в стране.

Не есть ли это признание некоей надинституциональности российского Президента как главы государства, теоретическое основание его права на контроль за деятельностью всех других институтов?

Нет. Несмотря на не вполне удачно встроенную в текст Конституции теоретическую конструкцию, сама по себе она не предопределяет президентского единовластия.

Во-первых, потому, что, хотя авторы конституционного текста и указали конкретные ветви власти, однако, провозглашение принципа разделения властей и его раскрытие ("Органы законодательной, исполнительной и судебной власти самостоятельны" - ст.10) свидетельствуют о том, что никто, в т.ч. и Президент РФ не вправе принимать к своему ведению вопросы, отнесенные к компетенции соответствующих органов власти.

Во-вторых, надинституциональности Президента не может быть в силу того, что Конституция вручает ему его собственные властные прерогативы - функции и полномочия (перечисляемые, прежде всего, в гл.4).

Наконец, в-третьих, фактическое нахождение Президента в системе разделения властей подтверждается его обязанностью издавать указы и распоряжения в соответствии с Конституцией РФ и федеральными законами, а также правом иных субъектов власти обжаловать в суде акты главы государства.

И тем не менее институт президента в смешанной модели - действительно особый. Имея свою компетенцию, как и любой другой властный институт, Президент - это все-таки глава государства (замечу, что в советской по рождению и оставшейся таковой по сущности Конституции РСФСР-РФ 1978 г. в редакциях 1991-1993 гг. Президент был именован "высшим должностным лицом"). Онтологический смысл феномена главы государства, думается, слабо изучен в современной теоретической юриспруденции. Как правило, авторы останавливаются просто на его констатации, видимо, полагая, что само данное понятие всё объясняет. Не всё. Но, поскольку анализ данной проблемы не составляет предмет настоящей работы, ограничусь лишь утверждением, что статус главы государства как раз предполагает выполнение им фундаментальной роли хранителя государственности и стабилизатора политической системы. Все дело, однако, в том, какими он для этого наделяется полномочиями.

Рискну в исследовательских целях разбить эту роль на два, так сказать, ролевых модуса.

1. Модус хранителя государственности прямо отражается в ст.80 Конституции, согласно которой глава государства:
a) является гарантом Конституции, прав и свобод человека и гражданина (ч.2);
b) принимает меры по охране суверенитета Российской Федерации, ее независимости и государственной целостности (ч.2);
c) представляет Российскую Федерацию внутри страны и в международных отношениях (ч.4).

С этими функциями соотносятся и соответствующие конституционные полномочия Президента РФ .

Но все эти полномочия не способны превратить институт Президента РФ, как бы ни хотел того человек, занимающий эту должность, в институт единовластного правителя. Больше того, некоторые из этих полномочий оба российских Президента либо до сих пор не использовали, либо использовали крайне редко.

2. Модус стабилизатора политической системы (или политического арбитра) отражается, главным образом, в функции обеспечения согласованного функционирования и взаимодействия органов государственной власти (ч.2 ст.80). В свою очередь, эта функция выражается в полномочиях, согласно которым Президент РФ:
- может использовать согласительные процедуры для разрешения разногласий между органами государственной власти Российской Федерации и органами государственной власти субъектов Российской Федерации, а также между органами государственной власти субъектов Российской Федерации до разрешения вопроса судом (ч.1 ст.85);
- может созвать заседание Государственной Думы ранее чем на тридцатый день после ее избрания (ч.2 ст.99);
- наряду с другими субъектами обладает правом законодательной инициативы (ч.1 ст.104);
- подписывает и обнародует федеральные законы (п."д" ст.84);
- в случае роспуска Государственной Думы назначает дату выборов с тем, чтобы вновь избранная Государственная Дума собралась не позднее чем через четыре месяца с момента роспуска (ч.2 ст.109);
- наряду с другими субъектами данного права может вносить запросы в Конституционный Суд РФ по делам о соответствии Конституции РФ федеральных законов, нормативных актов Совета Федерации, Государственной Думы, Правительства РФ, конституций республик, законов и иных нормативных актов субъектов РФ и пр. (ч.2 ст.125);
- наряду с другими субъектами данного права может вносить запросы в Конституционный Суд РФ о толковании Конституции РФ (ч.5 ст.125).

Согласимся с тем, однако, что для выполнения миссии политического арбитража названных полномочий маловато. Не в смысле их количества, а в смысле, так сказать, силы политического влияния. Поэтому отнюдь не только российская Конституция, но и конституции других государств со смешанной моделью наделяют глав государств полномочиями с более ощутимой эффективностью благодаря, в первую очередь, тому, что это в основном полномочия кадрового характера, хотя и не только. К таким полномочиям Президента по российской Конституции относятся:
- назначение Председателя Правительства РФ с согласия Государственной Думы (п."а" ст.83);
- право председательствовать на заседаниях Правительства Российской Федерации (п."б" ст.83);
- представление Государственной Думе кандидатуры для назначения на должность Председателя Центрального банка РФ; постановка перед Государственной Думой вопроса об освобождении его от должности (п."г" ст.83);
- назначение на должность и освобождение от должности по предложению Председателя Правительства РФ заместителей Председателя Правительства и федеральных министров (п."д" ст.83);
- право отклонить принятый федеральный закон (ч.2 ст.107);
- принятие или отклонение отставки Правительства РФ (ч.1 ст.117);
- право давать поручение Правительству РФ в случае отставки или сложения полномочий действовать до сформирования нового Правительства (ч.5 ст.117).

Эти полномочия, при всем их весе, также еще не предопределяют моноцентризм власти. Практически во всех европейских конституциях президенты обладают примерно такими же полномочиями, но ведь там они не ведут к персонализму. И дело тут не только в демократических традициях, политической культуре и проч. Дело в том, что эти полномочия, хотя и применяются в политической сфере, остаются стабилизационными, т.е. не превращают главу государства, так сказать, в "правящую партию", поскольку их применение оговаривается вполне определенными условиями (сдержками и противовесами), о чем я скажу ниже.

Итак, даже сложенные вместе оба приведенных перечня полномочий никоим образом не способны быть основой для превращения Президента РФ в институт, нейтрализующий принцип разделения властей .

Тогда что же институционально предопределяет персоналистский режим в России?

Не то ли обстоятельство, что (1) в нашей Конституции существует большая недоговоренность в отношении оснований, на которых должны осуществляться президентские полномочия; что (2) многие полномочия сформулированы не вполне конкретно; что (3) в реальности Президент использует иные властные рычаги за ширмой неопределенно сформулированных полномочий?

Рассмотрим эту гипотезу. Классифицируем правовые возможности Президента России (назову их полномочиями, хотя, строго говоря, не все они подпадают под эту категорию). Если использовать, главным образом, такой критерий, как форма юридического закрепления правовых возможностей (полномочий), то их можно разбить на:
- конституционные;
- "скрытые";
- законодательные;
- "имплицитные".

Конституционные полномочия. Уже по их наименованию видно, что речь идет о полномочиях, закрепленных в Конституции РФ, хотя и с разной степенью конкретности. Здесь нет особых теоретических проблем. Однако важно, что данные полномочия реализует именно глава государства, за которым закреплены такие широкие функции, как гарантирование Конституции, прав и свобод человека и гражданина, охрана государственной целостности, независимости России, обеспечение согласованного функционирования органов власти. И это обстоятельство обусловливает юридическую зыбкость реальных границ полномочий, побуждает главу государства вступать в спорные области компетенции либо легализовать дополнительные полномочия под предлогом того, что это является конкретизацией его конституционно закрепленных функций и полномочий. Вопрос в том, что и как противостоит и противостоит ли такому вторжению? Я попытаюсь доказать, что, хотя формально и существуют возможности противостояния, но при системном взгляде можно увидеть их обреченность, а потому бессмысленность, а то и опасность для "противостоящего" института.

"Скрытые" полномочия. Полномочия, которые прямо не закреплены в Конституции, но предположительно вытекают из президентских функций и ряда его конституционных полномочий. С проблемой правовой квалификации "скрытых (подразумеваемых)" полномочий в России впервые столкнулся Конституционный Суд РФ, рассматривая летом 1995 года дело о конституционности актов, на основе которых начались вооруженные действия федеральных властей в Чеченской Республике. Как это отражено в самом Постановлении КС РФ от 31 июля 1995 г., Суд не увидел противоречия Конституции в том, что Президент РФ не ввел в Чеченской Республике чрезвычайное положение, но обязал соответствующие органы и структуры осуществить меры по наведению конституционного порядка, т.е. применил полномочия, прямо не закрепленные в Конституции. При этом Суд ввел два условия, легитимирующих применение "скрытых" полномочий: а) ограниченность рамками принципа разделения властей (фактически речь идет о том, что такие полномочия должны логически вытекать из функционального предназначения данного института и не затрагивать компетенцию других институтов) и б) отсутствие противоречия Конституции РФ и федеральным законам. Однако не все конституционные судьи поддержали такую концепцию. Вслед Постановлению было высказано беспрецедентно много особых мнений - семь. И в большинстве из них речь шла о несогласии либо вообще с легитимацией "скрытых" полномочий, либо с их легитимацией ad hoc.

Дискуссия о "скрытых" полномочиях возобновилась, когда в 1996 году Конституционный Суд РФ рассматривал другой Указ Президента РФ Б.Н.Ельцина (тут существенно, что именно Ельцина), согласно которому устанавливалась возможность временного назначения Президентом РФ глав администраций (губернаторов). Тогда Суд признал конституционным право Президента назначать их лишь до принятия соответствующего законодательства и проведения выборов в регионах, выразив мнение о принципиальной необходимости избрания губернаторов. Однако судья В.О.Лучин выразил особое мнение: "Президент присвоил себе не только право назначать глав администраций субъектов Федерации, но также право разрешать или запрещать проведение выборов глав администраций. Таким образом, Президент сам устанавливает свои полномочия по принципу: "Своя рука - владыка". Эта "саморегуляция", не ведающая каких-либо ограничений, опасна и несовместима с принципом разделения властей, иными ценностями правового государства. Президент не может решать какие-либо вопросы, если это не вытекает из его полномочий, предусмотренных Конституцией. Он не может опираться и на так называемые "скрытые (подразумеваемые)" полномочия. Использование их в отсутствие стабильного конституционного правопорядка и законности чревато негативными последствиями: ослаблением механизма сдержек и противовесов, усилением одной ветви власти за счет другой, возникновением конфронтации между ними".

Сама политическая ситуация середины 90-х годов (период легислатуры Б.Н.Ельцина) не могла не довлеть над судьями, высказавшими особые мнения, обуславливая расплывчатость, субъективизм некоторых их правовых аргументов. Вместе с тем, упомянутое выше решение Конституционного Суда 1995 г. было вполне обоснованным с правовой точки зрения. Возлагая на Президента как главу государства такие фундаментальные задачи, как обеспечение стабильного функционирования всего государственного организма и всей системы управления страной, охраны демократической правовой федеративной государственности, Конституция не могла предусмотреть, какие именно меры глава государства должен применить в той или иной ситуации. Ни один правовой акт не способен описать все разнообразие публично-правовой жизни. Если бы восторжествовала догматическая концепция, предписывающая следовать принципу исчерпывающего конституционного перечня полномочий, появилась бы опасность, что могут пострадать более приоритетные ценности, коими являются: "человек, его права и свободы", "независимость, целостность государства", "конституционный строй".

Глава государства в смешанной форме правления является и должен являться отнюдь не только представительским институтом, а значит должен обладать веером правовых возможностей для выполнения своей главной задачи (сверхзадачи) - охраны государственности во всех ее ипостасях. Замечу, что возможность реализации такой задачи главы государства без регуляции методов ее решения закреплена, например, в Конституции Франции, являющей собой ныне классический образец смешанной модели. В ее ст.16 сказано: "Когда институты Республики, независимость нации, целостность ее территории оказываются под серьезной и непосредственной угрозой, а нормальное функфионирование конституционных публичных органов прекращено, Президент Республики принимает меры, которые диктуются этими обстоятельствами (выделено мною. - М.К.), после официальной консультации с Премьер-министром, председателями палат, а также Конституционным советом" (тут стоит обратить внимание, что и в кризисных ситуациях Президент Франции обязывается советоваться с руководителями основных государственных органов, пусть и без указания процедуры).

Законодательные полномочия. Так я назвал полномочия, которые впрямую не указаны в Конституции РФ, но дополнительно предоставляются Президенту в федеральных законах. Некоторые из такого рода полномочий начали появляться еще в эпоху первого Президента России (для примера упомяну ФКЗ "О Правительстве Российской Федерации" от 17 декабря 1997 г. № 2-ФКЗ, где в ст.32 сказано, что "Президент Российской Федерации руководит непосредственно и через федеральных министров деятельностью" некоторых федеральных органов исполнительной власти. Имеются в виду МИД, Минобороны, МВД, Минюст, ФСБ и т.п.). Но "расцвела" практика наделения такими полномочиями в эпоху второго Президента . Конституционные судьи в середине 90-х не могли представить себе, что настанет время, когда для Президента не составит никакого труда проводить даже сомнительные, с конституционно-правовой точки зрения, инициативы через Федеральное Собрание, т.е. легитимизируя свои новые (дополнительные) полномочия посредством законов. А это, с формально-юридической точки зрения, должно считаться уже не "скрытыми" полномочиями, а осуществлением функций Президента РФ "в установленном порядке". Ведь "скрытые" полномочия, как можно понять из решений КС РФ и особых мнений судей, представляют собой полномочия, которыми глава государства наделяет себя своими же актами и/или реализует de facto, явочным порядком, и к тому же они не являются дополнительными.

Сегодня дискуссия о "скрытых" полномочиях ныне явно потеряла свою остроту и вообще актуальность. Надеюсь, не навсегда. Причем, дело не в самих законодательных полномочиях, а в политических условиях, в которых они появляются и реализуются. В конкурентной политической среде, в условиях сбалансированной системы сдержек и противовесов далеко не любая законодательная инициатива главы государства "обречена на успех". Действует политический маятник: при одной расстановке политических сил процесс идет в сторону большей централизации полномочий, при другой - в сторону децентрализации. Однако в условиях нормальной демократической системы эти отклонения не пугают ни общество, ни элиту, поскольку сама конструкция, гарантирующая от монополизации власти, остается в неприкосновенности.

"Имплицитные" полномочия. Полномочия, которые никак не регулируются ни в Конституции РФ, ни в законах, ни в указах и распоряжениях самого главы государства, но проявляются в повседневных его решениях и действиях. Следовало бы назвать эти полномочия "скрытыми", но этот термин уже используется, хотя именно он более подходит к полномочиям, о которых хочу сказать: ведь от общества скрыты не только они, но часто и их ближайшие последствия. Пришлось обозначить их термином "имплицитные", который указывает на их неявность, подразумеваемость. Это - самая закрытая, но едва ли не важнейшая часть президентской компетенции, с помощью которой совокупный государственный аппарат и аналитическое сообщество судят о реальной направленности президентской деятельности, о степени его аппаратной силы, о пределах "свободы действий" для самой бюрократии и т.п.

Юридическая природа "имплицитных" полномочий довольно туманна. Можно предположить, что, их вообще неверно называть полномочиями, поскольку ни они сами, ни порядок их реализации никак не описаны в правовых актах. Но с другой стороны, речь идет об осуществлении президентской власти, причем осуществлении в рамках Конституции и законодательства. При этом управленческие решения и действия Президента непосредственно или опосредованно порождают правовые последствия. Скорее, мы имеем дело с разновидностью "скрытых" полномочий. Просто в отличие от них "имплицитные" реализуются не в режиме публичности, а в режиме, так сказать, аппаратном - в поручениях (как письменных, так и устных), резолюциях на документах (их, впрочем, можно отнести к разновидности поручений) и устных указаниях, даваемых как на встречах с теми или иными должностными лицами, так и в телефонных разговорах.
Утверждение, что такие полномочия осуществляются в рамках Конституции и законодательства является теоретической презумпцией, т.е. не означает, что именно так всегда и происходит. Но в демократическом правовом государстве существуют механизмы, способные нейтрализовать правовые ошибки любого властного института, в т.ч. проистекающие из неверного толкования и понимания пределов собственной компетенции. Если у нас этого не происходит, то это не повод считать сами "имплицитные" полномочия нелегальными.

Специфика "имплицитных" полномочий в то же время такова, что не всегда и далеко не сразу можно оценить законность их использования. Например, если Президент РФ дает какое-то устное поручение Генеральному прокурору РФ, то это вряд ли можно считать законным, учитывая теоретическую независимость прокуратуры (вещь довольно странная, но, по нашей Конституции, это так). Однако глава государства может просто "предложить внимательнее разобраться с конкретным делом". Любому чиновнику будет понятна коннотация такого "предложения", но формально оно вряд ли может быть сочтено незаконным, поскольку у Президента РФ есть конституционный аргумент: он является гарантом прав и свобод граждан.

* * *

Итак, правовые возможности Президента РФ, конечно же, не безграничны, но в то же время более широки, нежели если бы мы судили о них только по нормам Конституции РФ. Границы этих норм невозможно очертить с той же степенью определенности, какая свойственна математике (границы фигур) или физике (границы тел).

Но не обессмысливается ли при таком релятивистском выводе идея разделения властей, идея самостоятельности тех или иных публично-властных институтов, идея компетенции в целом?

Нет! В политической (шире - социальной) модели действует иной принцип определения границ полномочий, правовых возможностей, свободы управленческих действий. Его можно сформулировать следующим образом: "Границы возможностей субъекта права заканчиваются там, где начинается несогласие с такими возможностями со стороны иных субъектов права, при споре подтвержденное решением суда".

Именно по тому, как действует данный принцип, прежде всего, в отношении главы государства, и действует ли он вообще, можно судить о степени реальности конституционной характеристики России как правового государства. Поэтому наша главная политическая проблема, еще раз повторю, вовсе не в наличии иных (формально - за рамками конституционных, а фактически - вытекающих из конституционных) полномочий Президента РФ. Проблема в том, что о своем несогласии властные институты не заявляют, а несогласие институтов гражданских - остается втуне.

У автора есть гипотеза о причинах такого явления. Институциональную причину персонализма, монополизации реальной власти в руках одного института и объективно вытекающей из этого ограниченности представительства, следует искать в том, что Президент РФ конституционно наделяется второй фундаментальной ролью - активного политического актора (политического "игрока"), и при этом доминирующего актора.

ПРЕЗИДЕНТ КАК ПОЛИТИЧЕСКИЙ АКТОР

Институт российского Президента так конституционно обустроен, что он объективно понуждается вести политическую борьбу на стороне одной из политических сил (неважно, оформленной или не оформленной как партия), т.е. из субъекта policy Президент РФ превращается в субъекта politics. Таким образом, "арбитр" становится одновременно и "игроком".

Чтобы показать особенности нашего устройства, целесообразно сопоставить "политические" полномочия президентов разных государств со смешанной моделью . Чем принципиально отличается российская версия модели смешанной (полупрезидентской) республики? Тем, что у нас нет конституционных рычагов, обеспечивающих главное - зависимость формирования правительства (кабинета), а на самом деле - политического курса от результатов парламентских выборов. Если такой зависимости нет, то теряют смысл и сами эти выборы, и публичный смысл существования партий (у них нет мотивов для развития), а в итоге невозможна политическая конкуренция, представляющая собой движитель демократии.

Сопоставление показывает, что республики Европы со смешанной моделью политического устройства озаботились либо вообще недопущением второй роли президента (активного политического актора), либо сведением этой роли к сбалансированному минимуму. В одних странах (например, Португалия, Македония) президенту прямо предписано формировать правительство на основе итогов парламентских выборов; в других - предусмотрены более тонкие механизмы, как в Хорватии или Польше, где почти сразу должно быть проведено голосование о доверии кабинету; в третьих - всего этого нет, как во Франции, где даже не требуется согласия нижней палаты для назначения Премьера, но зато рычаги для отставки правительства находятся в руках либо Премьер-министра, либо нижней палаты (не говоря уже о других полномочиях Премьера, например, о его праве активно участвовать в принятии законов, обязанности контрасигновать некоторые акты Президента и др.).

Вопрос в том, идет ли речь о российской исторически и культурно обусловленной специфике демократии (выражающейся, в частности, в "утяжелении" политического веса Президента) или все-таки об органическом пороке ее российской модификации?

Важно при этом не то, насколько собственные полномочия Президента превращают его, по сути, в единственную политическую фигуру, а то, насколько другие властные институты могут правовым образом противостоять такому превращению. Выдвину гипотезу: причина того, что российские властные институты не выражают своего несогласия с такой трансформацией института Президента в том, что институционально у этих институтов нет достаточных сдержек и противовесов относительно президентских прерогатив. Поэтому им остается либо признать единовластие Президента, либо (при его малой популярности) ограничиться демонстрацией своей оппозиционности.

Проверить эту гипотезу лучше всего, поставив вопрос: способна ли политическая партия, получившая большинство мест в Государственной Думе, сформировать свое партийное (или коалиционное) Правительство? А если нет, что этому препятствует?

Представим себе, что в период легислатуры Президента Q, ориентированного в целом на рыночную экономическую политику, на очередных парламентских выборах большинство получает партия Z, предлагающая изоляционистскую экономическую политику, милитаризацию экономики, деприватизацию (национализацию) крупных и средних предприятий и т.д. в том же духе. Допустим также, что Президент РФ собирается реализовать идею Правительства парламентского большинства (что соответствует мотивам установления полностью пропорциональной избирательной системы).

Для этого Президенту придется сначала отправить в отставку действующее Правительство, которое и не думало реагировать на парламентские выборы, поскольку согласно ст.116 Конституции Правительство РФ слагает свои полномочия вовсе не перед новой Думой, а перед вновь избранным Президентом (норма хотя и формальная в наших условиях, но весьма показательная). Итак, допустим, ради новой традиции Президент идет на такую отставку и в полном соответствии с Конституцией РФ представляет Думе кандидатуру Премьера, рекомендованного партией Z.

Предположим, что новый Кабинет, придерживаясь принципиальной позиции, начинает реализовывать социально-экономическую программу партии Z, ставшей правящей, и, опираясь на парламентское большинство, инициирует антирыночные законы, принимая на себя реальную политическую ответственность за проведение соответствующего курса. Может ли что-то противопоставить этому Президент Q, опираясь на Конституцию РФ? Может, причем без особых политических усилий, ибо для этого у него огромный арсенал средств, которым, в свою очередь, ничто не противостоит.

Прежде всего, напомню, в нашей Конституции есть весьма странное положение, согласно которому Президент РФ определяет основные направления внутренней и внешней политики (ч.3 ст.80 и п. "е" ст.84). Такого полномочия (оно одновременно и президентская функция) не только нет в конституциях европейских стран (кроме некоторых на пространстве СНГ), но и не может быть. Дело в том, что оно было попросту заимствовано из Конституции РСФСР-РФ (таким полномочием обладал Съезд народных депутатов) и характерно именно для советского типа власти. Ведь даже чисто логически это полномочие не укладывается в принцип разделения властей, ибо он предполагает, что уж в чем-чем, а в определении политики участвуют, как минимум, все легально представленные политические силы.

Само по себе полномочие определения политики могло бы считаться своего рода пропагандистским "украшением", если бы не подкреплялось целой системой президентских рычагов, делающих такое полномочие вполне весомым. Сначала перечислю, так сказать, "технические" рычаги.
Во-первых, Президент РФ вправе отменять постановления и распоряжения Правительства РФ (ч.3 ст.115), причем по мотивам их несоответствия не только Конституции РФ и федеральным законам, но и указам самого Президента.

Во-вторых, у нас отсутствует часто предусматриваемая в смешанных республиках обязанность Президента подписывать законы только при наличии контрасигнатуры Премьер-министра (а иногда и профильных министров).

В-третьих, Президент (в соответствии с ФКЗ о Правительстве РФ) непосредственно руководит рядом министерств и других федеральных органов исполнительной власти.

В-четвертых, Правительство РФ обязано издавать постановления и распоряжения не только на основании и во исполнение Конституции РФ и федеральных законов, но и нормативных указов Президента РФ (ч.1 ст.115).

В-пятых, Премьер определяет основные направления деятельности Правительства РФ опять-таки не только в соответствии с Конституцией и федеральными законами, но и с указами Президента (ст.113).

В-шестых, Президент утверждает структуру федеральных органов исполнительной власти (ч.1 ст.112), а фактически и их систему, хотя формально он вправе это делать по представлению Председателя Правительства (как впрочем и назначать министров).

В-седьмых, Президент вправе председательствовать на заседаниях Правительства.

Итак, что должен делать Президент РФ, видя, что Правительство проводит курс, расходящийся с определенными им направлениями политики? Глава государства вправе сказать (правда, может и не сказать): "За меня проголосовало также большинство избирателей. Я определяю основные направления внутренней и внешней политики. Я несу ответственность за… ("за все", как говорит Президент В.В.Путин). Поэтому я отправляю такое Правительство в отставку".

В европейских государствах со смешанной моделью даже при институционально большом политическом весе президента последний не может отправить в отставку кабинет, просто потому, что тот не устраивает его. Правительственная отставка обставляется там многочисленными конкретными условиями (главным образом, наличием несогласия большинства депутатов с правительственной программой, проектом бюджета или курсом в целом). У нас же по воле Президента отставка Правительства (даже вполне лояльного Президенту) возможна вообще без всяких мотивов (п."в" ст.83 и ч.2 ст.117) . И эта свобода мотивов отставки Правительства - вторая существенная особенность статуса российского Президента, работающая на формирование персоналистского режима.

Итак, Правительство отправлено в отставку. Но при этом никто официально возразить не может. Всё - в полном соответствии с Конституцией. Но, казалось бы, перед Президентом Q остается труднейшая задача - как в условиях большинства в Думе своих идейных противников провести через нее кандидатуру нового Премьера…

Решение ее очевидно. Поскольку повторное обращение к партийному большинству политически бессмысленно, Президент приходит к необходимости сформировать даже не идейно близкое, а полностью послушное ему Правительство. Как же поведет себя Дума (думское большинство), униженная невозможностью (отнятой у нее возможностью) сформировать Правительство парламентского большинства? У Думы теоретически есть несколько конституционных "линий обороны". Но все они конституционно же преодолимы для Президента.

Линия первая. Дума отказывает в назначении нового премьера, не представляющего уже парламентское большинство. Но тем самым она подписывает себе "смертный приговор", поскольку третий отказ означает ее обязательный роспуск (ч.4 ст.111). Для системы сдержек и противовесов - это нонсенс, ибо тем самым Конституция открыто и заведомо "назначает" Президента победителем. Разумеется, принципиальные депутаты из партии большинства могут пойти и на роспуск. Но, во-первых, при нашей политической культуре ждать этого не приходится; так при Президенте Ельцине ни одна кандидатура Премьера не стала поводом к роспуску в целом оппозиционной ему Думы, - прошли все! Во-вторых, такое поведение оппозиции имеет смысл, когда досрочные выборы могут привести к иной политической ситуации. У нас же, даже если большинство еще больше укрепит свои позиции после новых выборов (или объединится с другой партией в коалицию), для Президента это не будет иметь большого значения, ибо ему ничто не помешает точно так же поступить и с новой Думой. Правда, такое развитие событий чревато обширным политическим кризисом, напоминающим кризис 1992-93 гг., когда каждый из институтов власти сможет апеллировать к примерно равной доле общества. Но это лишь дополнительно подчеркивает несовершенство действующей конструкции, которая не только способствует формированию персоналистского режима, но и не предусматривает конституционной модели выхода из кризиса.

Линия вторая. Дума, дав согласие на назначение Председателя Правительства, заведомо формируемого не на партийной основе (во всяком случае, без учета итогов парламентских выборов), обладает конституционным правом выразить недоверие Правительству. Сдержка, противовес? Да, безусловно. Ведь таким способом нижняя палата может сказать Президенту: "Такое Правительство мы поддерживать не будем, никакие его законопроекты принимать не будем. Поэтому Вам, г-н Президент лучше сформировать Кабинет из победителей". Но почему же процедура вотума недоверия ни разу не была доведена до конца?

Да все по тем же институциональным причинам. Ведь Президент РФ вовсе не обязан (в отличие от других стран) отправлять в отставку Кабинет, пусть даже не имеющий или потерявший политическую поддержку нижней палаты Парламента. Вместо этого глава государства, в соответствии с ч.3 ст.117 сначала "включает процесс примирения", т.е. показывает, что не согласен с мнением Думы и дает ей время "одуматься". А уж если "примирение" с Думой не состоится, Президент может отправить в отставку Правительство… или распустить Думу. И все прекрасно понимают, что Президенту естественно сделать второе, ибо Правительство-то его, президентское.

Таким образом, вотум недоверия есть не более чем гильотина для депутатов. Но если партия, получившая большинство мест в Думе, не может сформировать Правительство, то зачем идти на роспуск парламента и на новые выборы, вновь собирать деньги, мучаться с регистрацией и агитацией, опасаясь разгневанного Президента и включенного им административного ресурса? Не спокойнее ли сохранить те депутатские должности в комитетах и в руководстве Думы, что уже есть? Никто не заинтересован в такого рода потрясениях, поэтому угроза вотума недоверия является у нас, с одной стороны, пропагандистской акцией для избирателей, а с другой, - предметом закулисного торга с Президентом.

Линия третья. Дума решает посредством принятия соответствующих законов повлиять на президентский курс (самостоятельного правительственного курса у нас, как уже сказано, быть просто не может). Попытки такого рода делались у нас в эпоху Ельцина, когда крупная коммунистическая фракция вместе с союзниками инициировала, а нередко и проталкивала законы, заведомо нереалистичные, но зато досаждавшие Президенту и заодно представлявшие коммунистов единственными "защитниками народа". Но никакого влияния на политику этим не достигалось. И все потому, что у Президента всегда есть свои контррычаги, нейтрализующие усилия Думы.

Первый - возможность влиять на Совет Федерации. Эта палата Федерального Собрания, в соответствии с ч.4 ст.105 Конституции РФ, имеет право отклонить принятый Думой закон. Конечно, члены Совета Федерации не обязаны слушаться указаний из президентской администрации. Но, как показывает практика, слушаются. Прежде всего, потому, что для регионов важнее мнение тех институтов, которые не "правила сочиняют", а осуществляют повседневные управленческие функции, выдают трансферты, контролируют федеральные органы на местах и т.д. А кто это, как не Правительство, за которым стоит Президент? Кроме того, Совет Федерации, будучи объективно палатой "регионов", оценивает тот или иной закон с позиций не столько "политических", сколько социально-экономических, поскольку большинство законов приходится реализовывать именно властям регионов.

Второй президентский контррычаг - право отклонения законов (ч.3 ст.107). Конечно, Дума может преодолеть "вето" Президента, повторно приняв тот же закон большинством не менее чем в две трети голосов от общего состава. Но, во-первых, такое большинство бывает весьма трудно набрать. А, во-вторых, для этого требуется еще и одобрение отклоненного Президентом закона таким же большинством Совета Федерации. Ясно, что ситуации солидарности двух палат в противостоянии Президенту могут быть лишь единичными, экстраординарными.

Наконец, у Президента есть и рычаги, которые не описаны в Конституции РФ, но действуют посильнее иных конституционных и уж, во всяком случае, серьезно подкрепляют конституционные полномочия главы государства.

Во-первых, Президенту целиком подчиняется такая структура, как Управление делами Президента РФ. Вопреки буквальному прочтению названия этого органа исполнительной власти данное агентство обязано осуществлять материально-техническое обеспечение деятельности практически всех федеральных органов власти и социально-бытовое обслуживание членов, а также сотрудников аппаратов этих органов. Не надо обладать особыми аналитическими способностями, чтобы понять, как разделение властей эффективно нейтрализуется благодаря обычным человеческих слабостям.

Во-вторых, в руках Президента находится такой рычаг, как подчиненная ему Федеральная служба охраны. А в соответствии с Положением о ней , ФСО России является федеральным органом исполнительной власти, осуществляющим функции по выработке государственной политики, нормативно-правовому регулированию, контролю и надзору в сфере государственной охраны, президентской, правительственной и иных видов специальной связи и информации, предоставляемых федеральным органам государственной власти, органам государственной власти субъектов Российской Федерации и другим государственным органам. Таким образом, все эти символы аппаратного влияния целиком зависят от Президента РФ.

В-третьих, в соответствии с нынешним законодательством о государственной службе Президент является фактически главой всего российского чиновничества (государственных служащих). Следовательно, от президентских структур во многом зависит присвоение классных чинов служащим, зачисление в кадровый резерв и проч.

Итак, в условиях, когда на парламентских выборах "призом" для политической партии оказывается лишь возможность захватить побольше думских портфелей, но никак не портфелей правительственных, становление реальной, а не марионеточной многопартийности, возникновение ответственных парламентских партий, способных и к самоочищению, и к реальному управлению страной, невозможно. Соответственно невозможна и политическая конкуренция, вместо которой мы имеем либо ее имитацию, либо конкуренцию личных амбиций.

Соединение двух сверхзадач в институте президентства искажает и такое обычное для демократии понятие, как оппозиция. В нормальных условиях (при отсутствии персоналистского режима) оппозиция выполняет две основные роли. Первая заключается в том, что оппозиционная деятельность позволяет проводить более взвешенную политику, тем самым резко уменьшая амплитуду политического маятника и, соответственно, обеспечивает предсказуемость и преемственность власти. Вторая роль заключается в том, что оппозиция в условиях реального парламентаризма является основным каналом, через который общество способно осуществлять контроль за исполнительной властью и государственным аппаратом в целом. В наших условиях "оппозиция" либо становится сервильной, лукаво провозглашая, что она критикует Правительство, а не Президента, в то время, как самостоятельного курса у Правительства быть не может, либо радикально противопоставляет себя главе государства. Но ведь Президент не только определяет и осуществляет политику в разных сферах жизни, но и гарантирует основы конституционного строя, конституционный порядок. Поэтому участники такой оппозиционной деятельности рискуют быть названными "врагами государства", "пятой колонной" и т.п., что ныне и происходит.

Вне системы политической конкуренции государственный аппарат (служащие, подпадающие под действие законодательства о государственной службе) теряет одно из своих главных свойств, необходимых для устойчивости государства и для гарантий законности - политическую нейтральность. Аппарат вынужден (вся система отношений мотивирует его к этому) служить не обществу, не стране, а соответствующему патрону. Не случайно многие эксперты говорят, что у нас служба не государственная, а, как и прежде, государева (большинство чиновников, кстати, искренне не понимают разницу между этими понятиями). Но такая служба, такая лояльность - мнимая, ибо аппарат, контролируемый "внутри властной вертикали", в реальности не только остается вообще без контроля, но и фактически контролирует самого Президента. Последний получает информацию, препарированную аппаратом; объявляет о политических и социально-экономических приоритетах, определяемых аппаратом; вынужден полагаться на оценку эффективности решений, даваемую только самим аппаратом. Наконец, в такой среде аппарат (в т.ч. аппарат институтов государственного принуждения) попросту разлагается, поскольку коррупционные сети становятся вертикальными, захватывая все этажи государственного управления.

Институциональный персонализм неизбежно подавляет и самостоятельность судебной власти. Последняя, будучи зажата, с одной стороны, финансово-материальной зависимостью от властвующей политической бюрократии, с другой, - опосредованным давлением через судебное руководство, связанное зримыми и незримыми нитями с политическим руководством, с третьей, - фиктивностью гарантий от необоснованных репрессий за непослушание отдельных судей, перестает выполнять свою основную функцию - творение правосудия - и превращается в "юридическое подспорье" политической власти.

ПОДВОДЯ ИТОГИ

Мои мировоззренческие единомышленники никак не могут согласиться с отстаиваемым мною уже несколько лет выводом, что секрет консервации персоналистского режима кроется в конституционной конструкции, а не в особенностях личности лидера страны и не в особенностях нашего политического мышления. В каком-то смысле могу их понять. Нам, выросшим при отсутствии даже намека на конституционный строй ; видевшим, что любые, пусть микроскопические, изменения возможны только с приходом нового вождя, непросто признать, что "какой-то" документ может обусловить поведение политических деятелей, а тем более "самого главного деятеля". Поэтому мой "конституционный детерминизм" ими отвергается.

Я бы и сам еще несколько лет назад отверг объяснения, исходящие из институциональных причин происходящего с нами. Но принять альтернативное объяснение - "не доросли", "не созрели", "народ не поймет" и т.д. и т.п. - означает настаивать на неустранимости "вечных" условий, которые препятствуют сегодня системному преображению России и погружают ее в горючую смесь патриархальности и постмодернизма. Только ликвидировав условия для персонализма, мы можем начать что-то выстраивать.

Мы уже имеем доказательство того, что персоналистский режим в нынешних условиях объясняется отнюдь не личностными особенностями и мировоззрением лидера, а объективными условиями, в которые поставлена сама политическая система. Свидетельством нашей органической институциональной аномалии могут служить и крупнейшие государственные решения, принимавшиеся узкой группой политических чиновников; и внешне ничем не оправданные отставки почти всех кабинетов; и публичная непредсказуемость назначений на высшие должности в исполнительной власти; и, наконец, сам характер "передачи" президентской должности в 2000 г.

Стилистически та легислатура, конечно, более соответствовала представлениям о демократии. Но только стилистически, ибо, как и сегодня, критически настроенные в отношении президентского курса политические силы практически не допускались в "святая святых" - к определению и проведению реальной политики; как и сегодня, не было нормальной политической конкуренции; как и сегодня, административная власть контролировала саму себя (апелляции "информационных войн" адресовались не для обществу, а кланам вокруг "первого лица"); как и сегодня бюрократия, пусть и либерально настроенная, готовила для Президента основные вопросы "повестки дня". Да, Дума тех времен не была столь откровенно сервильной, как нынче. Но и тут дело лишь в стилистике, а не в принципе.

Вот почему настоящая работа - еще одна попытка доказать, что от личности главы государства и его популярности зависит лишь степень силы или слабости такого режима, но не его суть. В какие условия ставятся политики и чиновничество, такие общие результаты мы и получаем. Нынешние институциональные условия будут и впредь служить лишь упрочению власти бюрократии.

Есть ли выход? На первый взгляд, он лежит на поверхности: Президент должен сам быть представителем какой-либо партии и тогда политическая ответственность будет реализовываться в ходе президентских выборов. Допустим. Но в этом случае усугубится противоречие между двумя названными сверхзадачами Президента, ибо институт, призванный к политическому арбитражу, окажется еще и формально партийным. "Судья официально будет играть на стороне одной команды". Парламентские выборы станут еще более бессмысленными, ибо партийный мандат Президента при его полномочиях и отсутствии системы "сдержек и противовесов" окончательно избавит его от необходимости считаться с мандатами все других партий.

Казалось бы, такие выводы опровергаются ссылкой на французскую политическую систему. Действительно, Президент Французской республики традиционно представляет конкретную партию (или блок партий) и при этом является сильным "политическим игроком". Тем не менее во Франции деятельность главы государства сдерживается другими ветвями власти, что заставляет, в случае разнопартийных Президента и Премьера, искать компромисс либо выходить из кризиса путем досрочных парламентских выборов. Но и на это глава государства может пойти фактически лишь с согласия основных политических игроков (после консультаций со спикерами палат и Премьер-министром).

Почему же такое невозможно в России? Потому что, когда популярный лидер Шарль де Голль в сложных политических условиях инициировал конституционную реформу, она привела в 1958 году к созданию "Пятой (!) республики". То есть во Франции уже более ста лет действовала политическая конкуренция, породившая такие явления, как оппозиция, устойчивые электоральные ядра, влиятельная пресса, политическая ответственность, судебная независимость и т.п. К тому времени политика во французском обществе воспринималась не как безраздельное господство одной партии и тем более одной фигуры, а как компромисс с политическими противниками. При таком состоянии политический маятник не возносит к власти клан и его патрона, а только меняет роли: "ты властвуешь, я контролирую; я властвую, ты контролируешь". Именно поэтому взаимоотношения во французском властном треугольнике "президент - парламент - правительство" описаны не очень конкретно. Ведь Конституция тут уже не призвана выполнять роль "инструкции по осуществлению власти" и быть главной гарантией от политического монополизма, ибо такая гарантия заложена в самом обществе.

У нас пока совершенно иные условия, вытекающие из нашей истории и требующие от политиков сообразовываться с ними. Но не в смысле отсрочки демократического строительства под предлогом "неготовности общества" и, тем более, не отказа от демократии под предлогом "нашего особого пути" (у каждого государства и без того всегда свой путь, но у нас "особый путь" превращается в "особые цели" властвующей бюрократии), а в смысле создания очень конкретной и при этом ювелирно сбалансированной системы построения власти и отправления властных функций. Только когда и если это произойдет, в России появятся ответственные партии с ответственными лидерами во главе и с опорой на устойчивые электоральные группы. Политика из цезаристской превратится в компромиссную, а оппоненты, в свою очередь, станут ответственно относиться к своей миссии оппозиции и перестанут перебегать в лагерь победителей (к "статусному корыту") или, напротив, превращаться в маргиналов.

* * *

Мы, сами того не замечая, по-прежнему остаемся в плену архаики, воспринимая демократию как мажоритарность, т.е. преклоняясь перед понятием большинства. Между тем строй, который мог бы уберечь нас от опасностей персонализма, следовало бы назвать легократией, т.е. властью закона (не путать, разумеется, с "диктатурой закона").

И это не так банально, как может показаться. Сформулировал принцип легократии, не называя его так, замечательный русский юрист А.С.Алексеев. Возражая немецкому классику правовой мысли Еллинеку, утверждавшему, что народ в республике является высшим суверенным органом, Алексеев в 1910 году писал: "В правовом государстве не существует ни суверенной власти, ни суверенного органа, а существует лишь суверенный закон. Этот же закон не является предписанием того или иного учреждения - монарха или парламента, - а представляет собою результат сложного юридического процесса, в котором принимают участие несколько органов, и притом в степени и в формах, установленных конституцией. Постановление ни одного из этих органов само по себе не создает обязательных правовых норм, а производит юридический эффект лишь под условием его согласованности с постановлениями других органов. Ни один из таких органов в процессе правотворчества не занимает преимущественного пред другими положения; все они между собою координированы в том смысле, что участие каждого из них одинаково необходимо для того, чтобы закон получил юридическую силу" .

Этот принцип достоин того, чтобы распространить его и на всю политическую жизнь. И тогда политика, в гораздо более полной мере сделавшись результатом компромиссов и солидарности, будет надежной гарантией как против нигилизма, так и против монополизма власти.

Обсуждение статьи Михаила Краснова

Алексей Зудин.

На мой взгляд, трансформация существующего режима неизбежна, и это является прямым следствием отказа главного игрока от третьего срока. Весь режим центрирован даже не на институте, а на личности, не на президентской власти, а на конкретном действующем Президенте Путине. Михаил Краснов абсолютно прав, когда ставит вопрос о персоналистском режиме. Если действующий Президент, руководствуясь теми или иными соображениями, решил уйти со своего поста, вся конструкция просто "подвисает" и неизбежно будет трансформироваться.

Персоналистский режим в том виде, в котором он сложился к настоящему времени, не является ни безальтернативным, ни, тем более, культурно предопределенным. Особенность нашей культуры, в широком социологическом смысле, состоит в том, что там можно найти представления и ценности, которые могут стать опорой для движения по самым разным политическим траекториям. В то же время, не будучи ни безальтернативным, ни культурно предопределенным, становление персоналистского политического режима было достаточно закономерно. В 1990-е годы сначала западные, а потом и российские авторы много говорили о низком уровне институционализации в России. О том, что, возможно, определяющей чертой нашей трансформации, в отличие от трансформации у соседей на Западе, являются очень слабые институты. Свято место пусто не бывает, а то, что заняло место слабых институтов, называли по-разному: "неформальные отношения", "теневые практики", "персоналистские сети". Другими словами, сами по себе учреждения, организации, институты, по большому счету, значения не имеют, имеет значение конкретная сила тех конкретных людей, которые в данный момент эти организации, институты и т.д. возглавляют. Сочетание слабого общества со слабым государством - в этом наша особенность. Слабые институты были характерны для полицентрического режима Бориса Ельцина, а при Владимире Путине превратились в определяющую характеристику нового моноцентрического режима.

Устойчивым такой режим не может быть по определению. Но важно то, что с самого начала и по настоящее время персоналистский режим не рассматривал и по-прежнему не рассматривает себя как нечто окончательное. Обычно политическое развитие последних шести лет рассматривается через призму той политической реформы, которая началась после 2000 года и была легализована задним числом после Беслана, и содержанием которой было формирование централизованного моноцентрического режима с концентрацией политической власти в Кремле и превращением действующего Президента в доминантного политического игрока. Но есть основания говорить и о другой одновременно происходящей политической реформе, которая началась немного позже первой по инициативе Администрации Президента (ее начало можно датировать принятием закона о политических партиях в 2001 году). И если первая укрепляла персоналистский политический режим, то вторая создавала условия для деперсонализации власти. Первая реформа осуществила демонтаж ельцинского режима. Вторая, предположительно, закладывает основы нового режима, который пока еще не создан. Путинский персонализм отличается откровенной переходностью и ничем, кроме переходного, быть не может. В этом отношении он не может быть устойчивым и не в состоянии быть эффективным. Другое дело, учитываем ли мы наличие этой второй реформы или нет? Вот в чем вопрос.

Когда я говорю об альтернативах, то имею в виду реальные, а не нормативные политические модели. По моему мнению, все альтернативы персоналистскому режиму носили откровенно недемократический характер. Одной альтернативой было закрепление состояния политической системы конца 1990-х годов. Ее называют, может быть, не вполне удачно, олигархической. Другая альтернатива - различные варианты откровенного авторитаризма. Эти сценарии продолжают сохранять актуальность. Но сейчас, как мне кажется, делается попытка переориентации на новую модель, которую условно можно назвать "государством развития". Речь идет не о воспроизведении старой модели "государства развития", а о ее модификации. Идея состоит в том, что государство возвращается как осмысленная сила, которая пытается влиять на экономическое развитие. В отличие от старой модели, главная функция государства - в том, чтобы встраивать наиболее перспективные куски национальной экономики в глобальный рынок. Потому что стихийная интеграция не всегда может устраивать и политический класс, и основную часть граждан. Мне представляется, что по совокупности признаков у нас предпринимается попытка второго издания "государства развития". Насколько это получится - другой вопрос, хотя он - самый главный. Есть запрос, но ресурсов, которые могли бы обеспечить вписывание российского развития в эту модель, недостаточно. И самая главная проблема - это качество государственного аппарата.
Переходя к тому, как осуществлять перемены, отмечу, что в нашей российской ситуации институциональный подход и институциональные стратегии могут дать повышенную отдачу. И если правовые нормы не срабатывают, не надо из этого делать вывод об их принципиальном бессилии, нужно внимательнее посмотреть на контекст. И если мы это сделаем, то увидим, что проблемами правоприменения никто всерьез не занимается.

К особенностям нашего тройного транзита (о чем справедливо напомнила Лилия Федоровна) я бы добавил еще одну характеристику, то, что он был навязанным. То есть в момент перехода ни в обществе, ни в элитах не существовало большинства, которое бы этот переход поддерживало. В этом кардинальное отличие начальной фазы нашего перехода от бархатных революций, с которыми так любят сравнивать события 1991 г.

Но вместе с тем, когда перспектива перемен связывается с единственным действующим лицом, это производит довольно тягостное впечатление. В свое время Герман Дилигенский, идя в разрез с распространенным среди политологов и социологов представлениями, настаивал на ложности стереотипа о повышенном коллективизме современного российского общества, оценивая его как глубоко атомизированное и индивидуализированное. Иначе говоря, при отсутствии сложившихся коллективных акторов особое значение будет иметь индивидуальная инициатива. Причем не только при попытках создания частных предприятий вопреки административным барьерам, но и при реализации проектов политических реформ, которые соответствуют диффузным общественным запросам, но противоречат сложившимся интересам.

Еще один спорный момент нашей дискуссии. В ее ходе высшее политическое руководство постоянно отождествляется с бюрократией. Понятно, что верховная власть опирается на бюрократию, это ее естественная опора. Но ставить знак тождества между сверхэлитой и бюрократией, на мой взгляд, неверно, потому что интересы у них разные. Положение сверхэлиты в самом центре системы власти сильно и, я бы сказал, принудительно, расширяет ее кругозор и побуждает к действиям, ориентированным на более долгосрочную перспективу. Таким образом, реформа сверху, в принципе, возможна. Можно указать и источники принуждения к переменам.

Во-первых, это рыночная среда, которую никакое "государство развития" отменить не способно, да и не собирается этого делать. Причем рыночная среда не только международная, но существующая, чтобы ни говорили, и внутри страны.

Во-вторых, фактор Запада. Политическая траектория нынешнего российского руководства во многом выглядит как попытка избежать двух крайностей, которые одинаково его пугают. Одна крайность называется "failed state", когда Россия перестает быть игроком и на мировой арене, и внутри страны, превращаясь в совокупность ресурсов, которые потребляют другие политические акторы. Высшее политическое руководство лишается при этом привычной работы. Противоположная крайность - это "государство-изгой". Оказаться в этой категории также неприемлемо. Политический курс выстраивается как движение между этими полюсами, то есть рассматривая Запад и как соперника, и как партнера.

Наконец, есть третий фактор - российский избиратель. Можно как угодно ограничивать политическую конкуренцию, но выборы все равно остаются единственным способом легитимации власти, а многопартийность - эталоном нормальной политики. Российский избиратель сохраняет положение "хранителя ключей" от власти. Он слаб, не уверен в своих силах, дезориентирован и дезорганизован. Он не доверяет институциональным посредникам, но продолжает оставаться привратником власти, а импульсы, которые от него исходят, сохраняют политическое значение.

Преимущественными возможностями для улавливания этих импульсов располагает именно сверхэлита - у нее больше мотивов, стимулов и ресурсов. Она медленно и буквально "на ощупь" формулирует новую политическую повестку. Но оппозиция полностью продолжает жить девяностыми годами. Теоретически, в случае дезинтеграции существующего политического режима, она может реально воспользоваться ситуацией, но для этого ей придется либо обмануть избирателя, либо позаимствовать повестку, формируемую властью. Никакой новой повесткой, альтернативной той, которую медленно формирует власть, оппозиция в настоящее время не располагает.

На мой взгляд, первым шагом по пути выхода из персоналистского режима станет ротация власти, хотя бы и в управляемой форме. Второй шаг - укрепление реальных стимулов для укоренения многопартийной системы. Движение в направлении партизации системы власти будет происходить по одной простой причине: никакой внятной альтернативы партизации власти не существует. Партизация власти - вопрос не принципа, а времени и скорости движения в данном направлении.

Поэтому третий логичный шаг - это появление партийных министров в беспартийном Правительстве, и лучше всего, если они будут представлять не одну, а разные партии. Последующие шаги, условно, четвертый и пятый, более всего вероятны не в системе власти, а в системе отношений Государства и гражданского общества. Они могут быть связаны с новой волной дерегулирования - я имею в виду делегирование госполномочий саморегулирующимся организациям. Или с повышением дееспособности судебной системы, а именно, ее возможностей обеспечивать адекватное правоприменение. Или с восстановлением реальных правовых гарантий для нормальной работы средств массовой информации. Но это, скорее всего, может стать реальностью только в среднесрочный период. В целом же совокупность упоминавшихся мною факторов: рыночная среда, Запад и российский избиратель - не позволит укрепляющемуся Государству снова "пожрать" российское общество и будет подталкивать персоналистский режим к постепенной деконцентрации власти после 2007 - 2008 гг.

Лилия Шевцова:

Обсуждая детали происходящего на российской политической сцене, важно помнить о стратегических вопросах развития, не упустить главное - концептуальные проблемы посткоммунистической трансформации и, в первую очередь, трансформации России, ее будущей роли в мире и зависимости этой роли от эволюции российской политической системы.

Хотела бы обратить внимание на столкновение двух точек зрения у наблюдателей, размышляющих о России. Одни полагают, что Россия достойна того, что она имеет, заслужила ту систему и то государство, которые появились в последние годы, а российское общество не созрело для большей демократии. Ее исторические традиции и сформировавшиеся культурные ограничения осложняют более решительный прорыв России к новой цивилизационной парадигме. Другие полагают, что, несмотря на отсутствие определенных предпосылок демократизации, Россия могла продвинуться гораздо дальше по пути либерально-демократических реформ, чем она сделала.

В целом же дискуссии вокруг российской демократизации нередко кончаются констатацией того факта, что в "России не получилось" и Россия "развернулась в противоположном направлении". Но о причинах того, почему "все не так", мало кто задумывается.

В этом контексте возобновление дискуссии о том, насколько было неизбежным российское развитие после падения коммунизма и что можно было сделать по-другому, исключительно полезно и заставляет нас осмыслить с высоты прожитого времени и имеющегося опыта поражений и разочарований ситуацию 90-х годов, была ли она безнадежна либо нет.

Полностью согласна с тезисом о том, что конституционно-правовая конструкция в какой-то момент обязательно приобретает свою логику и инерцию. И кто бы ни был в Кремле, если он не смог изменить логику этой конструкции в самом начале, вне зависимости от его установок и настроений, персоналистский фактор начинает работать на интересы самой конструкции. Наблюдения за эволюцией российского политического режима и российской системы, заставляют меня делать вывод о том, что персонализм является средством осуществления интересов правящей корпорации, как бы мы эту корпорацию ни назвали - система, государство либо режим. Да, в начале "цепочки" именно вынесенное наверх и не подконтрольное обществу единоначалие создает политическую и правовую конструкцию. Но уже вскоре единоначалие теряет над ней контроль и подчиняется ее законам.

Другой вопрос - возможен ли персоналистский выход из персоналистского режима? Автор считает, что да. Я в этом не уверена. Не исключаю, что теоретически могут быть случаи, когда носитель персонифицированной власти осознанно начинает ее демонтировать и открывает окно для дегерметизации общества, за которой следует либерализация и затем построение основ демократической системы. Именно так действовали испанский реформатор Суарес и южноафриканский реформатор Де Клерк. Но, во-первых, такой прорыв делали те, кто не строил режим персоницифированной власти, кто его унаследовал и начал тяготиться им. Во-вторых, системщики, которые стали антисистемщиками, начали демонтировать свои режимы, когда эти режимы себя полностью исчерпали. Может ли эта история повториться на каком-то витке в России?

Говоря иначе, может ли сам авторитарный Субъект стать могильщиком своей Моносубъектности? Для меня этот вопрос остается открытым.

Несколько замечаний по вопросу предопределенности и альтернативности в посткоммунистической России. Вот ряд факторов, которые явно играли против формирования в России плюралистической и состязательной системы. Начну с того, что в России до падения СССР не было попыток реальной декомпрессии режима, которые имели место в других коммунистических странах - в Венгрии, в Польше, в ГДР, в Чехословакии в 50-70-е годы. Давайте отметим и то, что в России была осуществлена попытка впервые в мировой истории провести одновременно три типа революции: создание рыночной экономики, создание демократического режима и реформирование геополитической роли, то есть формирование новой модели внешней политики. Не менее важно и то, что Россия принадлежит к числу редких стран (к этому ряду принадлежали Югославия и Чехословакия), где одновременно проводилось два типа совершенно разноплановых реформ: формирование государства одновременно с попыткой формирования демократического режима. Подавляющее число мировых наблюдателей считают, что это совмещение невозможно в принципе. Лишь один Лейпхарт полагает, что это возможно, указывая на успешный опыт Чехословакии. Но ведь существует и другой, драматический опыт совмещения государственного строительства и демократизации - опыт Югославии. Наконец, мы имеем дело с трансформацией ядерной сверхдержавы. Никакого исторического опыта такого рода преобразований не было. Именно это - тот фактор, который сегодня наиболее серьезно блокирует переход России к плюралистической системе. Таковы препятствия, которые осложняли и осложняют осуществление либерально-демократического проекта в России.

Но одновременно есть факторы, создающие благоприятные условия для разрушения логики фатализма. Среди них - фактор существования опыта посткоммунистической трансформации в странах Восточной Европы, где к тому моменту, когда на путь реформ встала Россия, уже научились находить консенсус по вопросам реформ путем проведения "круглых столов", формирования независимых институтов с участием и при поддержке прежних компартий. Этот опыт говорил о том, что вначале нужно проводить политическую, конституционную реформы, а потом все остальные. Ельцинская команда могла бы использовать этот опыт. Но мы этот опыт проигнорировали, мы его даже не заметили, наша правящая элита была сконцентрирована на собственных проблемах. Впрочем, и российский политический класс в целом был не готов рассматривать имеющийся опыт демократического прорыва, видимо считая Россию особым случаем. Словом, когда Россия избирала вектор собственного развития в начале 90-х годов, она оказалась совершенно вне мировой дискуссии и мирового контекста. Если бы мы соизволили заметить опыт других трансформаций, он мог бы нас кое-чему научить. Но мы в результате пришли к тому, что Алексей Юрьевич назвал "закономерностью", а я называю упущенным шансом.

Отражают ли эта система, режим, государственность, которые оформились в России, какие либо определенные интересы? Несомненно, да. Мне кажется, они отражают заинтересованность подавляющей части политического правящего класса и части общества в сохранении стагнирующего статус-кво. В рамках поддерживающих его социальных групп и слоев мы можем найти представителей самых разных политических и идеологических ориентаций - компрадоров, изоляционистов-почвенников, либералов-технократов и умеренных государственников, интересы которых могут не совпадать, но стратегическая заинтересованность в статус-кво у этих групп - общая.

Теперь об устойчивости системы. Существуют ситуативные факторы, которые удерживают текущую ситуацию, но в любой момент могут начать работать против стабильности, фактически подрывая ее. Сегодня на стабильность работают и высокая цена на нефть, и консенсус среди правящего класса относительно статус-кво, и президентская "вертикаль". Но заметьте, что нефть в любой момент может сыграть ту роль, которую она сыграла в 1986 году, когда произошел шестикратный обвал мировых цен. Поддержка правящим классом статус-кво ситуативна и не содержит в себе элементов устойчивости, и в первую очередь согласия относительно национально-государственных интересов и базовых ценностей развития. В результате наша власть в поисках ежеминутного выживания не может предвидеть обстоятельств, подобных тем, что возникли, например, в результате газового конфликта в Украине, приведшего к подрыву идеи Путина о "России как энергетической сверхдержаве". Что касается "президентской вертикали", то ликвидация независимых институтов по сути выталкивает протест в несистемное и антисистемное поле.

Таким образом, ситуативные факторы стабильности весьма ненадежны: сама система возбуждает и стимулирует направленные против нее протестные настроения. Более того, существуют системные факторы, которые серьезно подрывают ее устойчивость. Первый - это системный конфликт между персонифицированной властью и демократическим способом ее легитимации, т.е. между несовместимыми принципами. Второй - это конфликты, порождаемые тенденцией к формированию бензинового или нефтяного государства (Петро-Стейт) со всеми его атрибутами. Третий фактор - возвращение России к традиционалистской политике, от которой Европа и либеральная цивилизация начинают отказываться. В основе такой политики - опора на суверенитет, территорию, военную и ядерную мощь, т.е. средства "жесткой власти" (hard power). В то время как Европа разрабатывает другую модель политики, основанную на договоренностях, компромиссах, диалоге, опоре на культурные ценности, со ставкой на привлекательность образа жизни, словом, на soft power. На этом фоне Россия может стать тем, чем сейчас стал арабский мир - догоняющей цивилизацией и одновременно оплотом мирового традиционализма. В результате сегодня, несмотря на то, что западная цивилизация согласилась иметь Россию в роли своего сырьевого придатка, Запад одновременно начинает размышлять о России, как новом глобальном вызове. Но российский политический класс не обращает на это внимание, чем явно демонстрирует неадекватность самовосприятия.

После завершения нынешнего политического цикла в 2007-2008 гг. путинский режим, несомненно, будет трансформироваться в новый политический режим. Здесь я согласна с Алексеем Зудиным. Но и этот новый режим при условии сохранения нынешних принципов упорядочивания власти станет способом сохранения единовластия. В 1999-2000 гг. мы имели возможность наблюдать смену форм лидерства. Но эта смена, т.е. отрицание предшествующего лидерства, оказывается эффективным средством сохранения все той же персонифицированной власти.

В какой мере западное сообщество способно повлиять на процессы, которые происходят в России? Западное сообщество расколото в своем отношении к российской трансформации. Лишь самая малая часть его настроена на интеграцию российской элиты, надеясь, что эта интеграция приведет к ее трансформации и усвоению ею либерально-демократических правил игры. Более массовая часть западных элит полагает, что сначала должна произойти трансформация России, а затем ее интеграция. Но самая большая и влиятельная часть западных элит предпочитает политику дистанцирования от России и консервации нынешнего положения до тех пор, пока та не созреет для нового витка реформ. Такой подход ведет к маргинализации России и может только усилить в самой России авторитарно-бюрократический крен. Вместе с тем, в последнее время Запад, и в первую очередь США, усиливают давление на Россию по поводу закона о неправительственных организациях. Другим ключевым полем напряженности между Россией и Западом становится постсоветское пространство.

Теперь о том, как реструктурировать российскую систему и кто может стать субъектом этих усилий. Честно говоря, у меня есть сомнение относительно возможности ее оптимизации. Любая попытка такой оптимизации, т.е. реформирования российской системы в конечном итоге сведется к частичному ее обновлению без изменения ее сущности, либо к откровенной и осознанной имитации реформирования. Я лично придерживаюсь точки зрения, согласно которой российскую систему нельзя оптимизировать, т.е. нельзя реформировать ни по частностям, ни по блокам. Ее можно только реструктурировать как совокупность, как целое, изменив ее матрицу - основные принципы ее построения. Я полностью согласна с Красновым в том, что нынешняя политическая и конституционная конструкция блокирует все реформы. Но, блокируя реформы, эта несущая конструкция задает тон либо делает неизбежными "изменения через кризис". Как аналитики мы должны быть готовы реагировать на возникновение системного кризиса, понимать, через какие этапы он должен пройти и каковы его возможные последствия.

У меня нет сомнений в том, что Россия обречена на кризис бюрократического авторитаризма. Самое главное при этом - предотвратить переход к еще более традиционалистской системе. Первой стадией будущего системного кризиса будет кризис гибридности. Именно наличие в нынешней российской системе либерально-технократической составляющей (либерал-технократы в правительстве, использование властью либеральной риторики) препятствует попыткам реформирования этой системы и создает иллюзии относительно ее реальной сущности.

Что станет толчком к кризису и переменам? Сочетание разноплановых явлений: падение цен на нефть, техногенные катастрофы, увеличение разрывов в доходах, повышение тарифов на жилье и т.д. А также сочетание социального недовольства и неспособность правящей элиты контролировать ситуацию. Если в этот момент в обществе не окажется сил, готовых предложить модернистское видение выхода, кризис гибридности может привести к более одноцветному, жесткому, национал-популистскому режиму. И тогда лишь последующий кризис этого режима, быть может, создаст условия для либерально-демократической трансформации.

Автор рассматривает основной субъект власти - возвышающегося над обществом президента - как возможный инструмент для обновления. Но весь опыт мировой трансформации свидетельствует, что такая модель выхода оказывается успешной исключительно редко. Практически все успешные трансформации авторитарных и тоталитарных обществ включали в себя следующие элементы: трансформационный лидер, который приходит к власти в момент дряхления системы и имеет ощущение миссии; фрагментация правящего класса, выделение из него прагматиков, готовых к реформированию; давление снизу в виде протестного движения. Только эта "трехчленка" может привести к успешному выходу из прежнего режима.

Теперь несколько слов по поводу преимуществ парламентско-президентской системы. Смешанная, парламентско-президентская система создает больше возможностей для учета разнообразных интересов общества и менее болезненного его продвижения к новым стандартам. Эта система дает больше шансов для консолидации демократии и формирования гарантий ее необратимости. Угроза популистских поворотов при этом более ощутима, особенно в ходе экономической реформы. Но не столь уж велика в сравнении с рисками, возникающими в рамках президентской системы, работающей по принципу "Победитель получает все".

К какой системе власти и форме правления нам двигаться, исходя из интересов модернистского проекта? Мне очень близка идея дуализма лидерства и распределения обязанностей между президентом и премьером, которое должно предотвратить авторитаризм власти. Но при этом необходимо избежать другой угрозы - распыления ответственности и воспроизводства безответственности во власти. Размышляя о новой политико-правовой конструкции нужно предусмотреть эффективный механизм взаимосвязи между выборами, партиями, правительством и президентом, причем, выстраиваемый снизу, а не сверху, как сейчас.

Однако завершить хочу быть может неожиданно. Давайте взглянем на процессы, которые происходят с мировой политикой и ее основными атрибутами. Старая политика, основанная на традиционных институтах - партиях, парламенте, выборах, себя исчерпала и наступает время новой политики. В связи с этим должны ли мы, размышляя о новой российской системе, повторять традиционный цикл XIX-XX века, по которому шли либеральные демократии, либо учесть и новый зарождающийся опыт - в первую очередь, опыт европейской политики? В таком случае представительство интересов населения через структуры гражданского общества, экологические организации, Комитет солдатских матерей, Союз журналистов и другие подобные организации может оказаться эффективнее, чем через партии.

Но есть и другая сторона проблемы. "Единая Россия" действительно лежит "своим брюхом" на той массе населения, которое готово проголосовать за "Родину" либо другую национал-популистскую силу. Президент Путин и его команда сегодня не дают возможности для прихода к власти гораздо более жесткого авторитаризма. Все это так. Но чем больше "Единая Россия" заполняет политическое пространство, тем больше угроза того, что население, устав от "партии власти", поддержит экстремистские силы. Чем дольше длится нынешняя ситуация, тем сильнее запрос на более агрессивный тип авторитаризма. Дилемма эволюции гибридной системы: если страна не идет вперед, к демократии, то она неумолимо откатывается назад.

Игорь Яковенко:

Первое. Подход Михаила Александровича, который я бы назвал юридическим и правовым фетишизмом, является, на мой взгляд, абсолютно неадекватным средством для уяснения причин постоянного воспроизводства в нашей стране авторитарного режима. Российское общество основано на принципе полинормативности. Любые социальные отношения регулируются целым набором разных нормативных систем. Здесь есть и корпоративные нормы, и политические нормы, и нормы традиций, и т. д., и при этом чрезвычайно низка степень автономности правового поля. Поэтому правовой анализ нынешней ситуации должен быть последним, а не первым.

Второе. Идея о том, что "клин клином вышибают", что персоналистский режим может быть преодолен персоналистским же режимом, мне кажется чрезвычайно спорной, если не сказать неверной. Она из области чуда, это - своего рода синдром барона Мюнхгаузена.

Теперь - о том, предопределен ли и безальтернативен ли персоналистский режим для России. Совершенно очевидно, что можно вести разговор лишь о степени предопределенности и безальтернативности. Персоналистский авторитарный режим в России глубоко укоренен, но Россия, в то же время, - одна из самых непредсказуемых стран.

Любой персоналистский режим является уникальным по определению и сделанным под персоналию. И это - еще один аргумент против того, чтобы говорить о конституционной обусловленности нашего персоналистского режима. Сколько было сменено за последнее столетие конституций и к чему они привели? И почему каждый раз принимается персоналистская Конституция авторитарного типа? Видимо, причина не в самой Конституции.

Мне представляется очень правильным суждение Сатарова о непредсказуемости и неопределенности. Разовью его. Нет безальтернативных рельсов, ведущих из прошлого в будущее. Всегда возможны варианты, свобода воли "социального электрона". Вопрос в том, где заключена эта свобода воли, в чем коренится неопределенность нашего будущего? Я убежден, что ждать и рассчитывать на смену политических элит, на то, что появится какой-то супердемократичный лидер, который внезапно изменит Конституцию, и откажется от авторитарного персоналистского режима, - значит ждать невероятного. Вопрос в том, насколько сложившаяся в стране институциональная политическая система и тип государственности соответствуют нынешнему состоянию политической культуры и интересам политического класса. Важно при этом, что не политический класс, как некая данность, формирует определенный институциональный политический режим, а ровно наоборот, сложившийся определенным образом политический режим формирует соответствующий ему политический класс. Посмотрите, как за последние годы стремительно изменился состав Государственной Думы, как изменился тип депутата, более того, тип чиновника и тип криминалитета. Криминальные структуры, которые доминировали в середине 1990 годов, вытеснены, и мы видим, как элита криминального мира подстраивается под новый тип политического режима.

Иными словами, и политический класс, и государство лишены возможности трансформации, возможности саморазвития. Вероятность того, что при нынешнем механизме элитообразования и нынешнем механизме государственного строительства во главе государства или в политическом классе найдутся силы, склонные к самореформированию, мне кажется, близка к нулю. Это так же невозможно, как для Мюнхгаузена было невозможно реально вытащить себя за волосы из болота. В государственных структурах нет никакой свободы воли "социального и политического электрона". Она коренится совсем в другом месте, в тех структурах, которые могут обеспечить действенный гражданский контроль над властью, в тех институтах гражданского общества, в тех структурах общественного сознания, где формируются социальные и интеллектуальные изобретения, приспособления и инновации, и отсутствие которых отличает нас от развитых стран. Я убежден в том, что судьбы истории всегда определяли те, кто постоянно изобретал социальные приспособления, которые меняли направление общественного развития.

Власть везде устроена одинаково. Буш ничем не лучше Путина и, уж точно, не умнее. Уотергейтский пример возможен был не потому, что Конституция Америки отличается от российской, а потому, что там эффективно действуют институты гражданского общества: институт репутации, институт доверия, институционализированная система гражданского контроля над властью. Израильский начальник дорожной полиции ушел в отставку через 15 минут после того, как превысил скорость на пять километров в час, не потому, что такое поведение диктуется юридической нормой, а потому, что сработали абсолютно неодолимые институты общественного сознания и гражданского общества, которые не позволили поступить иначе. Их такими сделали люди. Кто-то верит в то, что властитель, пришедший во власть, в состоянии изменить общество, а я убежден в прямо противоположном. Корень изменений в обществе, а не во власти. Власть в данном случае вторична.

Мне кажется, надо договориться насчет метода анализа. Я по-прежнему возражаю против сведения институционального подхода к правовому; правовой анализ необходимо дополнить другими методами, в частности - социологическим. Сами правовые нормы начинают работать только тогда, когда они на что-то опираются. А опираются они не только и не столько на насилие, сколько на упругую среду гражданского общества. Если такая среда существует, то в этом случае работает и закон. Но только в этом случае.

У нас лучший в мире на сегодняшний день закон о средствах массовой информации, с точки зрения базовых законов ничего лучшего во всем мировом законодательстве нет. Поэтому, когда говорят о том, что нужна правовая защита свободы СМИ, я просто не понимаю, о чем идет речь. Не работает же он не потому, что плохой, а потому, что не опирается на упругую среду гражданского общества.

Одна из фундаментальных проблем России заключается в том, что Россия - самая гетерогенная в мире страна. Разница между двумя субъектами Российской Федерации по всем показателям огромна. Вы не найдете двух европейских стран, которые больше бы отличались, чем, например, Калмыкия и Пермская область по всем показателям. Отсюда - резкие колебания исторического маятника от жесткой унитарности до конфедерации. От абсолютно унитарной страны, какой был Советский Союз, маятник молниеносно проскакивает уровень федерализма и вваливается в конфедерацию. Как с этим быть, - вот вопрос, который действительно нуждается в решении.

Алексей Юрьевич Зудин говорил о трех факторах, принуждающих к переменам, - о рынке, о Западе и об избирателе. Но почему их действие сегодня способствует укреплению персонализма, а завтра они начнут действовать иным образом, уменьшая степень авторитарности режима и меняя его персоналистский характер? Тем более, что само действие этих факторов неоднозначно. К примеру, Запад готов частично интегрировать нашу элиту, но не готов интегрировать Россию в целом. Элиту - пожалуйста, капиталы - пожалуйста, известную часть экономики - пожалуйста, но всю Россию - нет уж, извините.
О главной проблеме: где все-таки точка роста? Георгий Сатаров говорил, что следующий президент вынужден будет отрицать нынешнего. Но от чего именно он будет отказываться, что именно в сегодняшнем Путине будет подвергнуто отрицанию? Что будет меняться и в каком направлении? Будут ли искоренять остатки демократии и выстраивать более жесткий персоналистский режим, или же, напротив, некоторые конструкции нынешнего персоналистского режима будут демонтированы? И кто (или что) определит вектор движения?

Вряд ли это будет экспертное сообщество, автономность и влияние которого за последние годы резко снизилась. Влияние резкого скачка рыночных цен (к примеру, на нефть) в данном случае исключать нельзя, но это вещь не очень предсказуемая, особенно по времени.

Мне представляется, что искомой точкой роста может быть только гражданское общество. В нем имеют место глубокие процессы, которые происходят в силу объективных обстоятельств его внутреннего развития. Там есть своя внутренняя логика. В правовой системе эта внутренняя логика не срабатывает, потому что там низкая степень автономности. Между тем в системе гражданского общества существуют достаточно автономные образования.

Вот вдруг автомобилисты объединяются. Речь идет о реальных и совершенно неожиданных поворотах, которые являются фундаментом и внутренним источником преобразований, поворачивающим судьбы истории народов. Источники, конечно, бывают разные. Иногда это бывает изменение внутри религии. Иногда это бывает изменение, допустим, в СМИ, дающее толчок всему обществу. Но это может быть и развитие профсоюзного движения, и те же самые солдатские матери, и что-то совсем иное.

Для того, чтобы началась самоорганизация, нужны два обстоятельства. Во-первых, нужно, чтобы бюрократическая система сделала определенное количество глупостей, которые рано или поздно заденут огромные массы людей. И она, будучи лишенной способности прогнозирования, их обязательно сделает. Во-вторых, нужны усилия по структуризации гражданского общества. Ничего не делается само. Точками его кристаллизации могут быть самые разные вещи. Но где именно произойдет концентрация социальной энергии, как она повлияет на будущего преемника Путина и в каком направлении заставит его действовать, - это предсказать невозможно.

Что же касается деградации политических элит, то это рукотворный процесс. Была проведена тотальная зачистка целого ряда полей. Создан политический лифт, поднимающий наверх антиэлиту, то есть, лифт, работающий от кнопки "плохая репутация". Происходит отбор антиэлиты, в среде которой не могут инициироваться модернизационные инновации. Поэтому точка роста находится за ее пределами. Импульсы демократической модернизации придут только из общества, где нет ни "вертикали власти", ни процедуры назначений: солдатских матерей не назначают. Властными структурами такие импульсы отторгаются. Это мертворожденные структуры, которые не являются точками роста.

Какой же импульс может привести к реорганизации системы? Есть два сценария, и они известны. Мне незнакома теория управляемого социального взрыва. И я не хочу рассматривать сценарий такого взрыва именно потому, что не знаю, как им можно управлять. Что касается другого варианта, то речь идет о создании более или менее нормального политического рынка. Когда существует электоральный рынок, тогда любой политик должен будет прийти к автомобилистам, к солдатским матерям, в профсоюз, в Союз журналистов, то есть прийти к владельцам голосов и сказать, чего он хочет, а также услышать то, что от него требуют.

Это не вопрос полувековой перспективы. Это дело ближайших пяти лет. Это реальные вещи. Это вполне возможный сценарий, потому что точка роста имеется. Если же общество останется атомизированным, тогда наиболее реальные сценарии - либо воспроизводство ухудшенного варианта персоналистского режима, либо социальный взрыв. Я считаю эти два варианта весьма вероятными, но мне скучно их обсуждать. Просто потому, что при таких вариантах некуда приложить руки.

Илья Шаблинский:

Предлагаю вернуться к институциональным особенностям нынешнего российского политического режима, к той основе, с которой мы начинали, и о которой идет речь в статье Краснова. Так будет легче перейти к вопросу об их возможной трансформации.

Прежде всего, необходимо отметить начавшуюся в 2000 году тихую ликвидацию условий для публичной критики власти. Исчезли из эфира одни эксперты, их заменили другие - в основном более или менее умело "подпевающие" власти.

Далее была ослаблена роль Совета Федерации и изменен порядок его формирования. Затем Президент получил право назначать глав регионов, что стало опасным сосредоточением власти в одних руках. Были приняты меры по ужесточению условий регистрации и функционирования политических партий, произошло ужесточение условий политической конкуренции. Эта тенденция проявилась уже в 1999 году на примере схватки двух партий власти. В 2003 году стало еще хуже. Преференции для конкретной корпоративной силы - Единой партии власти стали носить повсеместный и подавляющий характер. Политическая конкуренция оказалась сведена к минимуму.

Далее - полное подчинение Генпрокуратуры и использование ее в качестве политического инструмента. С судейским корпусом - по-другому. Здесь использовалось обволакивающее давление, настойчивое и достаточно эффективное.

Насколько эти институциональные особенности режима были характерны для времени Бориса Ельцина? Скажем так: тогда тенденция обозначилась, теперь она проявилась в полной мере. Генпрокуратура стала рычагом президентской власти до Путина, Борис Николаевич, в общем, стремился к этому. И все же, тот режим был другим, хотя некоторые тенденции наметились уже тогда.

Какие основания имелись для этого в Конституции? Исчерпывающий ответ дать сложно, но краткий, упрощая и редуцируя, можно. Конституция дает основу для полного контроля Президента над прокуратурой. Прокурор для Президента - карманное орудие. Для всех остальных перечисленных мною институциональных особенностей прямой непосредственной основы в Конституции нет. Здесь имеет место свободное правовое творчество экспертов из референтной группы Президента. Думаю, они ощущают себя искателями некоей "золотой середины", строителями новой государственности, и в их сознании эта государственность и это государство - прав Алексей Зудин - обозначено как "государство развития". Они полагают, что таков и есть путь к "золотой середине". Юридический анализ тут вторичен, следует говорить исключительно о политической психологии.

Конечно, нравы мы не изменим. Вводимые институциональные новации не вызвали в широком общественном слое ни протеста, ни иных явно выраженных реакций. Они были с легкостью восприняты политическим сознанием того широкого слоя, который голосует за статус-кво и за "Единую Россию". Но стоит все же поразмышлять над оптимизацией институциональной структуры, обеспечивающей взаимодействие, а не иерархию властей, чтобы как-то вернуть утраченное. Доминирование "Единой России" выглядит нелепо, но если она освободит занимаемое политическое пространство, кто его займет? Его займут партии, которые призывают мстить и делить, делить и мстить, и только они. Я не знаю, господа, что хуже. Поэтому имеет смысл говорить о предельно аккуратных, частных и конкретных институциональных усовершенствованиях, прежде всего связанных со статусом СМИ и с облегчением условий для политической конкуренции. Эти усовершенствования легче всего увязать со сменой вех 2008 года. Так, необходимо создать общественный совет по обеспечению контроля за использованием эфирного времени Первым каналом и "Россией". Это можно сделать на основании Федерального закона об общественном совете, об общественном телевидении. Это создаст плацдарм для некоторого расширения информационного поля, возможность для оппонирования власти. Если это окажется возможным, это будет скромным шагом вперед.

Вместе с тем, никакие законодательные инициативы (более или менее крупные) не помогут в преддверии 2007-2008 годов, если не будет создана сила, способная реализовывать некоторые подразумеваемые идеи. Необходимо создание новой консолидированной демократической партии. Этим делом занимаются многие опытные люди, мы все знаем об этом. Пока у них получается плохо, но есть и некоторые локальные успехи, например, формирование единого демократического списка на выборах в Московскую городскую Думу. Пусть эта новая партия ассоциируется хотя бы с двумя-тремя ключевыми идеями, пусть какими-то составными частями бренда будут, естественно, расширение свободы слова, защита личности от полицейского, административного произвола, облегчение условий деятельности малого и среднего бизнеса, борьба с коррупцией. Если такая новая партия к 2007 году не будет создана, на что тогда сетовать?

Владимир Лапкин:

Позволю себе порассуждать о некоторых особенностях природы и генезиса персоналистского режима в сегодняшней России. В ситуации его зарождения в начале-середине 1990-х годов угрозу новым властно-собственническим элитам представлял лишь избираемый всенародно "охлократический" парламент, обладающий ресурсом демагогической апелляции к неразвитым политическим инстинктам постсоветских масс. Именно от этих общественных порывов, направляемых социальной демагогией против новых элит, сформировавшихся в основном в ходе так называемой "номенклатурной приватизации", и требовалось, по логике власти, обезопасить новое общество. Именно таким средством и стал гипертрофированный по своим полномочиям институт президентства. И именно это "новое общество" выстроило под себя к середине 1990-х годов ту политическую систему, неадекватность которой задачам политической модернизации мы обсуждаем сегодня.

Уже вскоре эта система пришла в противоречие с интересами тех довольно широких слоев населения, которые в новых условиях принуждения к хозяйственной автономии получили определенные возможности для самореализации. В результате на рубеже 1990-2000-х годов мы наблюдали появление обновленной версии персоналистского режима с чертами своего рода "бонапартизма", т.е. с претензией на представительство интересов не столько олигархии, сколько мелкого частного (атомизированного) производителя-предпринимателя, пребывающего на той стадии своего социально-политического развития, когда он еще неспособен на автономную политическую консолидацию и нуждается во внешнем властном участии, организующем его политическое бытие. Политическая незрелость этого нового общественного слоя по сути и санкционировала процессы форсированной "персонализации" президентской власти, реализующей заложенные в российской политической системе возможности и стремительно возвышающейся над всеми прочими политическими институтами, неконтролируемыми этим пришедшим в движение массовым "народным" российским предпринимательством и потому непонятными ему и "бесполезными" с точки зрения его интересов. Об этой особенности природы нашего персоналистского режима стоит помнить всякий раз, когда мы пытаемся спрогнозировать его эволюцию.

С этой точки зрения стоит более внимательно рассмотреть условия формирования эффективной и устойчивой демократической системы. Проблема эта не сводится только лишь к конструированию оптимальной институциональной структуры, обеспечивающей разделение и баланс властей. Решающую роль здесь играет состояние общества и готовность его элит к диалогу и компромиссу при выработке политических решений, а это предполагает, соответственно, некий консенсус политической власти, бизнеса, гражданского общества, на основе которого формируются и Конституция, и институциональные формы политической демократии в стране.

Но такой консенсус, в свою очередь, может сформироваться лишь на основе уже сложившегося в обществе элементарного правового порядка, то есть лишь тогда, когда авторитет права преобладает в сознании и практике общества над авторитетом власти. Или, по крайней мере, реально претендует на такое преобладание.

Но и сама эта правовая основа политического консенсуса, формирующего основы демократического режима, имеет свою необходимую предпосылку. Таковой является укорененность в обществе отношений частной собственности - или института частной собственности, - который выступает в этом случае основным средством общественной консолидации и интеграции, средством формирующего политическое сообщество общения.

Иными словами, выстраивается некая последовательность обуславливающих факторов, когда демократия формируется на основе политического консенсуса власти и структур самоорганизации бизнеса и гражданского общества, который, в свою очередь складывается на фундаменте правовых отношений, в свою очередь, возникающих по мере становления института частной собственности. Попытка выстроить верхние этажи этого здания, не имея надежного фундамента, грозит строителям и обществу в целом крупными историческими неприятностями.

Неспособность видеть этот фундаментальный изъян российского проекта модернизации ведет к тому, что формально правильные институциональные формы насаждаются в России, невзирая на сохраняющиеся вопиющие лакуны в правовом и частнособственническом обеспечении этой модернизации. И эта проблема возникла отнюдь не сегодня. Так, в начале ХХ века в России один из основных социальных конфликтов был связан с сосуществованием общинно-передельных механизмов земельной собственности и формально-правового крупного частного землевладения. Симпатии тогдашней российской власти были, безусловно, на стороне последнего, в том числе и потому, что в нем виделась гарантия грядущего окончательного торжества принципа частной собственности на землю. Но роковое по своим историческим последствием лукавство власти состояло в том, что, стремясь избежать обострения социального конфликта, она "другой рукой", или, как сказали бы сегодня, в рамках проводимой социальной политики, длительное время поощряла общинно-собственнические иллюзии крестьянства, пребывавшего в условиях катастрофического и все нарастающего аграрного перенаселения. Иные, более жесткие и рациональные решения аграрного вопроса по существу блокировались. Но именно эта политика обусловила в конце концов революционное решение проблемы. Иными словами, не решаясь на глубокую и последовательную "революцию сверху" власть спровоцировала радикальную революцию снизу. И как известно, основу мобилизационного ресурса этой революции составили протестные настроения крестьянства, ориентированные на уничтожение института частной собственности на землю.

Похожим образом можно интерпретировать и трансформации двух последних десятилетий. С середины 1980-х годов власть своей политикой опять же поощряла конфликтное существование двух протособственнических институтов. Одного, формирующегося на основе так называемой собственности трудовых коллективов - этих своего рода "передельных общин" позднесоветского периода. И другого, формируемого теневыми практиками складывающихся отношений собственности, центрируемых руководителями и администрацией предприятий и связанных с ними, так сказать, крышующих их структур партхозактива. Причем в данном случае позиция власти была не менее лукава, нежели в последние десятилетия правления Романовых. Ее интересы, конечно, определялись стремлением к приватизации госсобственности, но сделать это хотелось как-нибудь незаметно. В результате власть усиленно поощряла иллюзию справедливого распределения собственности между всем населением, что в конечном счете приобрело форму ваучерной приватизации. Последующее осознание ее содержания и ее итогов и сформировало нынешнее крайне негативное отношение значительной части населения к институционально-правовым основам новой собственности. В целом же проблема легитимации частной собственности в России за два последних десятилетия существенно усложнилась.

В итоге, на мой взгляд, главная причина непоследовательности и "самобытных" форм текущего этапа российского модернизационного процесса - это 75 лет существования в условиях политического искоренения частной собственности и, тем самым, разложения естественных институтов социальной интеграции. В этом смысле проблема правового нигилизма населения России, равно как и ее бизнеса и ее власти, в том, что для торжества права нет необходимой естественной основы в виде повсеместно распространенных и освоенных в повседневной практике отношений частной собственности. Причем мне кажется, что на низовом уровне готовность общества к приятию этого ключевого условия модернизации гораздо выше, нежели на уровне власти, где принцип незыблемости частной собственности вступает в непримиримый конфликт с общинно-передельными инстинктами ее многочисленных персонификаторов и всей ее постоянно разрастающейся бюрократической машины.

На мой взгляд, бюрократия - это и есть альтернативный системе демократических институтов общероссийский политический институт согласия, который сейчас интенсивно набирает силу и становится решающим в процессах выработки политического компромисса во властной элите. Он формируется как вполне очевидная конкурирующая альтернатива проектам самоорганизации в рамках структур гражданского общества или в рамках бизнес-структур мелкого и среднего уровня. Во второй половине 1990-х годов казалось, что такая альтернатива уже исключена, что бюрократия никогда уже не сможет претендовать на роль демиурга российской политики. Но "неожиданно" обнаружилось, что прошлое возвращается. Перспектива движения по пути властно-бюрократической консолидации общества представляется с каждым годом все более реальной, а структуры, впрямую олицетворяющие власть бюрократии, становятся главными игроками на российской политической сцене.

Каким в этой новой ситуации окажется итоговый выбор интенсивно растущих сегодня структур мелкого и среднего бизнеса? Станет ли таким выбором политическая консолидация под колпаком властвующей бюрократии федерального или регионального уровня? Либо, заведомо бросая вызов бюрократии, бизнес предпочтет стратегию формирования автономных структур политической самоорганизации? Это очень серьезный вопрос с точки зрения перспектив российской политической жизни, и основная политическая игра идет сейчас именно на этом поле.

Казалось бы, мы имеем дело с естественным, достаточно длительным процессом постепенного, но чрезвычайно глубокого социального изменения. Исторические механизмы такой трансформации достаточно хорошо известны. Но как показывает исторический опыт, наиболее эффективные и форсированные изменения обусловлены, как правило, внешним принуждением к этой самой трансформации отношений права и собственности.

Наиболее вероятная - с моей точки зрения - траектория выхода из нынешнего стратегического кризиса российского политического развития скорее всего будет пролегать через некий этап частичной (надеюсь не тотальной) деструкции сформировавшихся в последние пятнадцать лет демократических институтов. Мне кажется, что такой вариант развития (через определенный "откат") надо рассматривать как наиболее реалистичный. Не в смысле полной покорности неизбежному, а, напротив, как позволяющий проанализировать и понять причины деструктивных тенденций развития страны и возможные механизмы их сдерживания, а также выявить точки роста политической субъектности, способной в будущем сформировать более эффективные стратегии российской модернизации.

Причина неизбежности и, по существу, необходимости такой эволюционной паузы в российском развитии, на мой взгляд, в том, что ни существующий политический режим, ни его радикально настроенные оппоненты не готовы к преодолению нынешнего политического кризиса, более того, не чувствительны ко многим его симптомам и безразличны к порождающим его социальным противоречиям. При этом первый практически не способен к качественному улучшению, а вторые явно преувеличивают свою способность управлять революционной стихией, на мобилизующий потенциал и сокрушительную мощь которой они рассчитывают.

Георгий Сатаров:

Начну с того, что нынешний российский режим мыслил себя как "государство развития" с самого момента своего зарождения. При этом - достаточно своеобразно: он мыслил себя одновременно и субъектом, и объектом развития. Предполагалось, что государство должно развиваться силами государства и по единственно возможному проекту, который задает само это государство. Вот в чем была причина превращения его, и довольно быстро, в ситуативный режим. Такая философия развития хорошо соответствует логике персонализма.

Здесь я хотел бы рассмотреть прежде всего не институциональный фактор, а фактор общественного сознания. Михаил Краснов ссылается на мои слова про демократию как институционализированную случайность. Я хотел бы эту мысль уточнить. Что такое демократия? Демократия - это способ случайной игры с неопределенным будущим. Мы из теории игр знаем, что против случайной стратегии противника оптимальна только твоя случайная стратегия. Нет дарвинистских стратегий, которые выигрывают у случайной стратегии. Если мы к этому добавим, что будущее не предопределено, что оно неопределенно, что оно случайно, что мы не можем его предсказать и т. д., то придем к выводу: оптимальная стратегия в игре с будущим - случайная стратегия. Именно демократия обеспечивает эту институализированную случайность. И именно потому наши российские выборы нельзя считать демократическими, что их исход предопределяется заранее.

За этой практикой просматривается старая рационалистская христианская позиция предопределенности будущего. Но если будущее известно, то должен быть носитель того, что известно. И это может быть персона, может быть единственно верное учение, может быть, что угодно, некий фиксируемый носитель, на которого мы перекладываем ответственность за это знание. Ему известно - пусть ведет. Очень удобно, потому что это в рамках тысячелетней традиции - будущее известно и есть тот, кому оно известно. Но именно это и есть тот самый цивилизационный тупик, когда отвергается возможность случайной игры со случайным будущим.

Советский конфликт состоял в том, что были носители обещаний, и обещания не были выполнены. Постсоветский конфликт - в том же самом. Обещания демократов не были выполнены, и демократическая система была отвергнута, как до того коммунистическая. Потому что привыкли уже вместе с олицетворяющими систему людьми отторгать и саму систему.

Путин избежал главной ошибки предшественников: он не рисовал идеальной модели будущего для граждан. Только для государства. У него "государство развития" - это государство в узком смысле: "вертикаль власти". Не граждане, не их развитие, не их возможности это развитие самостоятельно осуществлять. Но граждане рано или поздно поймут, что они - и не субъект, и не объект. Они уже начинают понимать, что они - не объект внимания и заботы государства. Это их еще не очень смущает, поскольку сохраняется вера в Президента, который сказал, что жизнь на самом деле очень простая штука. Но вскоре они уяснят, что они - не субъект, и тогда наступит катастрофа.

Что касается возможности демонтажа персоналистского режима, я считаю, что такая перспектива реальна. Даже если мы будем иметь дело с преемником Путина, у которого будет единственная квазилегитимность, - сам Путин, все равно он вынужден будет Путина отрицать в поисках новой легитимности. Точно так же, как Хрущев должен был отрицать Сталина, и в результате последовала оттепель, а Горбачев - Брежнева и застой, после чего последовала перестройка. При этом каждый из них всего лишь реагировал на предлагаемые обстоятельства, не понимая последствий своего отрицания предшественника.

Даже если Путин уйдет при 70% рейтинге, его преемнику придется Путина отрицать для того, чтобы утвердить себя. Не более того. Сценарий оттепели, как инструмент поиска новой легитимности путем отрицания предшественника использовали чуть ли не все наши цари. Каждый новый царь сначала пытался ввести послабления для какой-нибудь группы. Аналогичные процессы - с поправками на время, будут, возможно, происходить и после Путина. Я говорю про сценарий стабильного перехода при управляемом наследовании режима. Но такой тип наследования может приводить и к сценариям, дестабилизирующим политическую систему.

Основания для этого вижу в том, что в стране растет средний класс. Затормозить этот рост принципиально невозможно, это неконтролируемо. Средний класс начинает организовываться с фантастической скоростью. Более того, он с не меньшей скоростью начинает политизироваться. К этому подталкивают его неудачи в решении своих проблем посредством самоорганизации в рамках предлагаемого нормативного порядка. Происходит это прямо на глазах. Я наблюдаю эти процессы, в которых участвуют прагматики-менеджеры, которые четко знают все современные технологии. И реакция на все происходящее у них очень жесткая, потому что они уже реально владеют собственностью среднего размера, за которую готовы перегрызть глотку. Все это развивается непредсказуемо и может вылиться как в фашизм, так и в демократию. Шансы того или другого непонятны, пока обозначу их равными. И здесь уместно напомнить о политической пустоте, которую покрывает сегодня "Единая Россия".

Стенания по поводу этой пустоты выглядят странно. Это - стенания по поводу того, что я девочку изнасиловал, теперь из нее не получится честной жены, ах какой кошмар, как плохо устроена природа. На самом деле единственный обнадеживающий фактор состоит в том, что спрос на демократическую альтернативу по-прежнему существует. Как ни странно, он не уменьшился. Уменьшился спрос на тех, кто пытается ее имитировать. Таких людей посылают куда подальше, но не нужно выдавать это за кризис идеи либерализма и демократии в стране. Нет его. Точнее, нет кризиса спроса, а есть лишь кризис предложения. И с этим надо работать.